IV

Едва только дверь повернулась на петлях, как человек, буквально навалившись на нее снаружи, чтобы не дать ее закрыть, пут же шагнул через порог. Человек этот был молод, могуч, огромного роста, на нем была длинная черная ряса, с капюшоном и широкими рукавами, подпоясан он был веревкой, на боку у него висели огромные четки, а опирался он на толстую и узловатую кизиловую палку.

За этим красавцем-монахом смиренно шел следом старик точно в таком же одеянии.

После обычных приветствий все опять сели за стол вместе со вновь прибывшими, и в доме снова воцарилось оживление и душевное спокойствие. Однако хозяева дома не забыли свистков с верхнего этажа и из леса, но, чтобы не тревожить гостей, они скрывали свои опасения.

— Славный и добрый лесник, прими мои поздравления: стол накрыт прекрасно! — воскликнул великан-монах, пожирая ломоть дичи. — Если я сел к столу, не дождавшись твоего приглашения, то только потому, что меня подтолкнуло к этому чувство голода, такое же острое, как лезвие ножа.

По правде говоря, этого бесцеремонного субъекта по речам и манерам можно было скорее принять за бывалого солдата, чем за монаха. Но в те времена монахов ничто не стесняло, их было много, а искреннее благочестие и добродетели большинства из них вызывали уважение и ко всем остальным.

— Добрый лесник, да благословит Пресвятая Богоматерь твой дом и пошлет ему мир и счастье! — сказал, отламывая кусок хлеба, старый монах, в то время как его товарищ изо всех сил работал челюстями и поглощал одну кружку эля за другой.

— Простите меня, добрые отцы, — сказал Гилберт, — что я медлил отворить вам дверь, но осторожность…

— Да конечно… осторожность теперь кстати, — ответил молодой монах, переводя дух между двумя кусками. — В округе бродит шайка свирепых разбойников, и часу не прошло, как двое этих негодяев напали на нас, вбив себе в голову, несмотря на наши возражения, что в наших котомках завелся презренный металл, именуемый серебром. Клянусь святым Бенедиктом! Они весьма удачно к нам обратились, и я чуть уже было не отзвонил молебен палкой по их спинам, но тут раздался протяжный свист, на который они ответили, дав сигнал к отступлению.

Сотрапезники с беспокойством переглянулись: один только монах казался совершенно спокойным и философски предавался гастрономическим изысканиями.

— Всеблагое Провидение! — продолжал он, помолчав минуту. — Если бы этот свист не разбудил ваших собак и они бы не залаяли, мы бы не нашли вашего дома, а поскольку тут и дождь начался, то нам пришлось бы подкрепиться лишь чистой водичкой, как то и предписывают правила нашего, ордена.

Произнеся это, монах снова наполнил кружку и опустошил ее.

— Славная собака, — добавил он, наклонившись, чтобы погладить старого Ланса, который как раз улегся у его ног, — благородное животное!

Но Ланс, не отвечая на ласку монаха, встал, потянулся, понюхал воздух и глухо заворчал.

— Ну же, ну же! Что тебя беспокоит, мой добрый пес? — спросил Гилберт, трепля собаку по шее.

Животное, словно в ответ, одним прыжком очутилось у двери и, не издав ни звука, снова стало принюхиваться, прислушиваться, а потом повернуло голову к хозяину и, казалось, стало просить его пылающим гневом взглядом, чтобы ему отворили дверь.

— Робин, подай мне палку и возьми свою, — негромко сказал Гилберт.

— У меня, — столь же тихо сказал монах, — рука железная, кулак стальной, а палка кизиловая, и, если на нас нападут, все это в вашем распоряжении.

— Спасибо, — ответил лесник, — а я думал, что правила твоего ордена запрещают тебе употреблять твою силу подобным образом.

— Прежде всего правила моего ордена предписывают мне оказывать помощь и поддержку моим ближним.

— Терпение, чада мои, — сказал старый монах, — первыми не нападайте!

— Мы последуем вашему совету, отец мой; прежде всего… Но тут Гилберта прервал крик ужаса, который издала Маргарет, и он не окончил изложение своего плана обороны. На верхней площадке лестницы бедная женщина увидела раненого, которого считала лежащим при смерти в постели, и онемев от ужаса, она протянула руку, указывая на этот зловещий призрак. Все разом взглянули туда, но на лестнице уже никого не было.

— Ну же, милая Мэгги, — сказал Гилберт прежде чем продолжить изложение своего плана обороны, — не дрожи ты так; бедняга, что наверху, с постели не вставал, он слишком слаб, и его надо пожалеть, а не бояться, потому что, если на него нападут, он и защититься не сможет. Тебе просто померещилось, Мэгги.

Говоря так, славный лесник пытался скрыть свои опасении, потому что только он и Робин знали, что за человек этот раненый. Без сомнения, этот разбойник был и сговоре с теми, что находились в лесу, но следовало, не спуская с него глаз, и виду не показывать, что его присутствие в доме опасно, иначе женщины совсем бы обезумели от страха; поэтому лесник многозначительно взглянул на Робина, и тот незаметно для всех, как кошка на ночных обходах, поднялся по лестнице.

Дверь комнаты была полуоткрыта, в нее падал отблеск света из зала, и с первого же взгляда Робин увидел, что раненый, вместо того чтобы лежать в кровати, наполовину высунулся из раскрытого окна и тихо разговаривает с каким-то человеком, стоящим внизу.

Наш герой, распластавшись на полу, дополз до самых ног разбойника и стал прислушиваться к разговору.

— Юная дама и рыцарь здесь, — сказал раненый, — я сам только что видел их.

— Возможно ли это? — воскликнул его собеседник.

— Да, я бы расквитался с ними сегодня утром, да сам дьявол их защитил: неизвестно откуда вылетела стрела, искалечила мне руку, и они от меня ускользнули.

— Проклятие!

— Они заблудились, и случай привел их переночевать в дом того же славного человека, кто подобрал меня, когда я истекал кровью.

— Тем лучше, теперь они от нас не уйдут.

— Сколько вас, ребята?

— Семеро.

— А их только четверо.

— Самое трудное — войти; на вид засовы у двери прочные, и мне чудится, что там целая свора собак.

— А к чему нам дверь? Пусть лучше она останется закрытой во время драки, а то красавица с братцем от нас опять смогут улизнуть.

— Тогда что вы рассчитываете делать?

— А, черт побери, я помогу вам влезть в окно. Одна рука, правая, у меня действует, я сейчас привяжу к этой перекладине простыни и одеяла. А вы пока готовьтесь подняться по лестнице.

— Вот как? — воскликнул Робин и, схватив разбойника за ноги, попытался выкинуть его в окно.

Негодование, гнев, пламенное желание отвратить опасность, угрожавшую жизни его родителей и свободе прекрасной Марианны, стократно увеличили силы юноши. Напрасно разбойник пытался сопротивляться, — толчок был так внезапен, что он потерял равновесие, вылетел из окна и упал, но не землю, а в чан с водой, стоявший внизу.

Тс, кто был снаружи, испуганные неожиданным падением своего товарища, разбежались и спрятались в лесу. Робин спустился и рассказал о своем приключении. Вначале все посмеялись, а потом призадумались. Гилберт высказал утверждение, что злоумышленники, опомнившись, опять попытаются напасть на дом. Мужчины стали готовиться к отражению нового нападения, а старый монах, отец Элдред, предложил помолиться всем вместе и попросить помощи Всевышнего.

Молодой монах, чей аппетит наконец притупился, не стал препятствовать этому намерению, а напротив, затянул зычным голосом псалом «Exaudi nos» note 1. Однако Гилберт попросил его помолчать; сотрапезники преклонили колени, и отец Элдред тихим голосом произнес горячую молитву.

Еще звучали слова молитвы, как снаружи послышались стоны и прерывистый свист. Это разбойник, жертва Робина, упавший в чан, пришел в себя и стал звать сообщников на помощь. Тем стало стыдно, что они испугались и убежали; вернувшись, они бесшумно подкрались к дому, помогли раненому выбраться из чана, положили его, почти умирающего, под навес, а затем стали обсуждать новый план нападения на дом.

— Нам нужно завладеть Алланом Клером и его сестрой, живыми или мертвыми, — заявил главарь шайки головорезов, — потому что это приказ барона Фиц-Олвина, а я предпочту бросить вызов черту или быть укушенным бешеным волком, чем вернуться к барону с пустыми руками. Если бы этот болван Тайфер не допустил такого промаха, мы бы уже вернулись в замок.

Читатели могут отсюда понять, что негодяя, с кем так бесцеремонно обошелся Робин, звали Тайфер. Что же касается барона Фиц-Олвина, то с ним мы читателей скоро познакомим, а пока им достаточно знать, что этот мстительный человек поклялся убить Аллана: во-первых, потому что Аллан любил леди Кристабель Фиц-Олвин, его дочь, и она отвечала ему взаимностью, в то время как барон предназначал ее в жены одному богатому вельможе из Лондона, а во-вторых, потому что этому самому Аллану были известны некоторые политические тайны, раскрытие коих повлекло бы за собой разорение и гибель барона. В те феодальные времена барон Фиц-Олвин, сеньор Ноттингема, обладал правом вершить высший и низший суд во всем графстве, а потому мог свободно использовать стражу для своей личной мести. Да и что это была за стража, великий Боже, если Тайфер был ее лучшим представителем!

— Вперед, ребята, за мной! Пусть каждый возьмет в руки кинжал и, если они будут сопротивляться, не щадите никого… Но сначала попробуем добром.

Обратившись таким образом к семерым негодяям, состоявшим на службе у лорда Фиц-Олвина, их предводитель с силой ударил несколько раз в двери дома рукоятью меча и закричал:

— Именем барона Ноттингема, нашего благородного и могущественного повелителя, приказываю тебе отпереть и выдать нам… (Тут яростный лай собак перекрыл его голос и конец фразы едва можно было расслышать.) Я приказываю тебе выдать нам рыцаря и юную даму, что скрываются в твоем доме!

Гилберт тут же повернулся к Аллану и, казалось, взглядом спросил его, виновен ли тот в чем-нибудь.

— Вы думаете, что я виновен?! — воскликнул Аллан. — О нет, клянусь вам, славный лесник, я не виновен ни в каком преступлении, ни в чем, порочащем меня и подлежащем каре, и моя единственная вина вам известна…

— Хорошо. Вы по-прежнему мой гость, а потому мы обязаны оказать вам помощь и защиту в меру наших сил.

— Отпирай же, наконец, чертов мятежник! — закричал предводитель отряда.

— Нет, не отопру.

— Ну, это мы посмотрим!

И главарь нанес несколько ударов палицей по двери, которая не устояла бы, если бы изнутри она не была укреплена железной перекладиной.

Гилберт старался выиграть время и подготовиться к защите; он понимал, что дверь устоит лишь несколько секунд, и готовился к тому, чтобы, когда ее выбьют, врагам была бы обеспечена достойная встреча.

Он походил на коменданта крепости, которую вот-вот возьмут штурмом: распределял роли, каждому указывал его место, проверял оружие и советовал всем прежде всего сохранять хладнокровие и осторожность. О храбрости он даже и не говорил, потому что все, кто окружал его, уже не раз доказали ее.

— Да, а ты, моя дорогая Мэгги, — сказал Гилберт жене, — поднимись с этой благородной девицей в комнату наверху; от женщин здесь толку нет.

Маргарет и Марианна неохотно повиновались.

— А ты, Робин, пойди скажи старому Линкольну, что здесь для него есть работенка, а сам встань у окна на втором этаже и следи за этими разбойниками.

— Уж наблюдением я не ограничусь, — ответил юноша, потрясая своим луком и поднимаясь по лестнице. — Хоть и темно, а в цель я попаду.

— У нас есть меч, сэр Аллан, а у нас, отец мой, палка, и, поскольку правилами вашего ордена это не запрещено, вы ее пустите в ход.

— Я хочу сам отпереть дверь, — сказал молодой монах. — Может, моя палка и образумит первого вошедшего.

— Хорошо. Тогда распределимся так, — начал давать распоряжения Гилберт, — я встану в этом углу и отсюда буду осыпать стрелами ворвавшихся, вы, сэр Аллан, встанете вот здесь и будьте готовы прийти любому из нас на помощь, а ты, Линкольн…

В эту минуту в комнату вошел огромного роста старик, держа в руках палку под стать ему.

— …а ты, Линкольн, встанешь с другой стороны двери, напротив святого отца, и ваши палки поработают вместе; только сначала отодвинь в сторону стол и скамьи, чтобы поле битвы было свободно. Погасим светильники, и от пылающего очага света хватит. Ну а вы, славные мои собачки, — добавил лесник, гладя бульдогов, — и ты, Ланс, дорогой мой, вы ведь знаете, кого надо кусать и за какое место. Приготовьтесь! Отец Элдред сейчас молится за нас, а скоро ему придется молиться за покалеченных и убитых!

Отец Элдред и в самом деле стоял на коленях в углу спиной к остальным и горячо молился.

Пока участники этой сцены готовились отразить нападение, осаждавшие, которым надоело напрасно колотить в дверь, решили прибегнуть к другому средству, и хижина лесника оказалась в большой опасности. Но, к счастью, Робин был бдителен и все видел со своего наблюдательного поста.

— Отец! — негромко окликнул он Гилберта с верхней площадки лестницы. — Отец, эти негодяи складывают перед дверью дрова и собираются их поджечь; нападающих всего семеро, не считая раненого, а тот, видно, полумертв.

— Клянусь мессой! — воскликнул Гилберт. — Надо не дать им времени разжечь хворост; дрова у меня сухие, и дом займется в мгновение ока, как костер в ночь на святого Иоанна. Живо отворяйте, отец-бенедиктинец, отворяйте! И всем приготовиться!

Отступив в сторону, монах протянул руку, поднял железную перекладину, отодвинул засовы, и через приоткрывшуюся дверь в комнату повалился хворост.

— Ура! — закричал главарь разбойников, первым просунув в щель голову. — Ура!

Но не успел он сделать и шага, как в горло ему вцепился Ланс, а палки Линкольна и монаха обрушились на его затылок, и он рухнул у порога.

Та же участь постигла и следующего за ним бандита.

С третьим удалось разделаться точно так же, но четверо оставшихся сумели вступить в борьбу, и они не были остановлены, как их предшественники, собаками, все еще не выпускавшими своих жертв; завязалась настоящая драка; Гилберт и Робин, заняв позиции, безусловно могли бы ее быстро прекратить и добиться победы, расстреляв противника стрелами из своих колчанов, потому что нападавшие, были вооружены только копьями; но Гилберт не хотел кровопролития и предпочел предоставить монаху-бенедиктинцу и Линкольну обстоятельно поколотить палками подручных барона Фиц-Олвина, а потому и он и Аллан Клер только отражали удары копий.

До сих пор кровь пролилась лишь от укусов собак, но тут Робину стало стыдно, что он бездействует, к тому же ему захотелось показать свое умение; поскольку Линкольн научил его владеть палкой не хуже, чем Гилберт — луком, он схватил древко алебарды, и его мулине присоединилось к устрашающим ударам его товарищей.

Не успел Робин подойти к дерущимся, как один из разбойников, огромный, как Геркулес, свирепо и насмешливо ухмыляясь, отступил на шаг перед Линкольном и монахом, обернулся к юноше и сделал выпад. Но Робин не потерял хладнокровия и, отразив удар копья, который мог бы проткнуть его насквозь, ответил на него прямым горизонтальным ударом в грудь, заставившим бандита отлететь к стене и сползти по ней.

— Браво, Робин! — закричал Линкольн.

— Тысяча смертей! — бормотал разбойник, отплевываясь сгустками крови; казалось, он был близок к смерти, но внезапно встал, выпрямился, притворно шатаясь, и вдруг, словно обезумев от ярости, кинулся на Робина с копьем наперевес.

Вот тут бы Робину и пришел конец, потому что вне себя от радости он забыл прикрыться палкой и копье мгновенно пронзило бы его, если бы старый Линкольн, внимательно следивший за всем происходящим, не уложил убийцу ударом палки по голове.

— Ну вот и четверо! — со смехом воскликнул он.

И правда, четверо бандитов уже валялись на полу; на ногах остались только трое, да и те скорее расположены были убежать, чем продолжать драку, потому что монах-бенедиктинец не переставал наносить им удар за ударом своей огромной кизиловой палкой.

До чего же он был великолепен, этот святой отец: капюшон его был откинут, рукава засучены до локтя, подол подоткнут выше колен, а на лице пылал румянец праведного гнева!

Сам архангел Гавриил, сражающийся с дьяволом, не был более грозен!

Пока герой-монах, рядом с которым находился восхищенный Линкольн, продолжал битву, Гилберте помощью Робина и Аллана надежно связал руки и ноги тем из побежденных, кто еще подавал признаки жизни. Двое запросили пощады, третий был мертв, главарь, на котором Ланс так и висел, вцепившись ему в горло, страшно хрипел и время от времени вопил, обращаясь к своим товарищам:

— Убейте, убейте, убейте собаку!

Но те его не слышали, а если бы и слышали, то не смогли бы прийти на помощь, потому что сами вынуждены были защищаться.

И все же один человек, о котором все уже забыли, попытался ему помочь. Тайфер, чуть не захлебнувшийся в чане и почти бездыханным положенный своими товарищами на землю под навес, придя в себя и услышав шум битвы, ползком добрался до места схватки и уже хотел ударить храброго Ланса ножом, но тут Робин заметил его, схватил за плечи, бросил навзничь, отнял у него кинжал, прижал коленом к полу и держал так, пока Гилберт и Аллан не связали ему руки и ноги.

Эта попытка Тайфера помочь главарю только ускорила его гибель: Ланс, как любая собака, у которой хотят отнять кость, впал в дикую ярость, его страшные клыки еще глубже вонзились в горло жертвы, разодрав сонную артерию и яремные вены, и злодей стал истекать кровью.

Злоумышленники увидели, что случилось с их главарем, но продолжали сопротивляться, хотя и недолго, к тому же старый Линкольн преградил им путь к отступлению, закрыв дверь и заложив засовы, и разбойники оказались в мышеловке.

— Пощады! — закричал один из них, оглушенный и измученный ударами кизиловой палки монаха.

— Нет тебе пощады! — крикнул в ответ монах. — Хотели, чтобы вас приласкали, так получайте!

— Пощады, Бога ради!

— Не будет никому из вас пощады!

И кизиловая палка беспрестанно опускалась, поднимаясь лишь затем, чтобы снова опуститься.

— Пощады, пощады! — наконец закричали все разбойники вместе.

— Сначала бросьте копья! Они бросили копья на землю.

— Теперь на колени! Разбойники опустились на колени.

— Прекрасно! Осталось только вытереть палку.

«Вытереть палку» для веселого монаха значило хорошенько пройтись ею последний раз по спинам злодеев. Потом он скрестил на груди руки, и, опершись на палку, застыл в позе Геркулеса-победителя.

— Ну а теперь пусть вашу судьбу решает хозяин дома, — сказал он.

Гилберт Хэд волен был над жизнью и смертью этих негодяев; согласно нравам и обычаям того времени, когда каждый сам вершил правосудие, лесник мог предать их смерти, но он терпеть не мог проливать кровь, кроме как в случае законной самозащиты, а потому принял другое решение.

Шестерых раненых подняли, привели кое-как в чувство, стянули им за спиной руки и привязали к одной веревке, как галерных рабов. Потом Линкольн с помощью молодого монаха отвел их за несколько миль от дома в самую чащу леса и оставил там размышлять над своей судьбой.

Тайфера среди них не было. В ту минуту, когда Линкольн хотел привязать его к общей цепи, он неожиданно сказал:

— Гилберт Хэд, прикажи перенести меня на постель. Я должен тебе кое-что сказать перед смертью, Гилберт Хэд.

— Ну нет, неблагодарная ты собака; тебя скорее следовало бы повесить на первом попавшемся суку.

— Смилуйся, выслушай меня!

— Нет, ты пойдешь с другими.

— Выслушай меня, мне надо тебе рассказать нечто очень важное.

Гилберт хотел опять ответить отказом, но тут ему показалось, что губы Тайфера произнесли имя, пробудившее в нем множество горьких воспоминаний.

— Энни, он произнес имя Энни! — прошептал Гилберт, тотчас же склоняясь над раненым.

— Да, я произнес имя Энни, — слабым голосом прошептал умирающий.

— Ну так говори скорее, что ты о ней знаешь.

— Не здесь — наверху, когда мы останемся одни.

— Мы и так одни.

Гилберт и в самом деле так думал, потому что Робин и Аллан пошли рыть могилу неподалеку от дома, чтобы похоронить умершего, а Маргарет и Марианна еще не вышли из своего убежища.

— Нет, мы не одни, — сказал Тайфер, показывая на старого монаха, молившегося над трупом разбойника.

И, схватив Гилберта за руку, Тайфер попытался приподняться с земли, но тот поспешно оттолкнул его со словами:

— Не касайся меня, негодяй!

Несчастный упал на спину, но Гилберт, невольно поддавшийся чувству жалости, осторожно поднял его: одно имя Энни умерило его гнев.

— Гилберт, — заговорил снова Тайфер, и голос его становился все слабее и слабее, — я сделал тебе много зла, но я попытаюсь его искупить.

— А я не прошу тебя его искупить, я просто слушаю, что ты скажешь.

— Ах, Гилберт, умилосердись, не дай мне умереть… я задыхаюсь… верни меня к жизни, хоть ненадолго, я тебе все расскажу там, наверху!

Гилберт хотел было выйти и позвать Робина и Аллана, чтобы они помогли ему перенести умирающего на постель, но тот подумал, что лесник решил его оставить одного, сделал усилие, приподнялся и воскликнул:

— Ты что, не узнаешь меня, Гилберт?

— А как же, узнаю: ты проклятый убийца и предатель! — ответил Гилберт уже с порога.

— Я еще хуже, чем ты думаешь, Гилберт: я Ритсон, Роланд Ритсон, брат твоей жены.

— Ритсон! Ритсон! О Пресвятая Дева, Матерь Божья! Разве это возможно?

И Гилберт опустился на колени рядом с умирающим: тот бился в последних приступах агонии.

V

За столь бурным вечером наступила тихая и спокойная ночь. Молодой монах и Линкольн вернулись из лесу и занялись погребением убитого; Марианна и Маргарет спали, но и во сне им слышался шум битвы; Аллан, Робин, старый монах и присоединившиеся к ним молодой монах и Линкольн спали глубоко, как люди, нуждающиеся в восстановлении сил, и только Гилберт Хэд бодрствовал.

Он склонился над постелью Ритсона, который по-прежнему был без сознания, и в волнении ожидал, когда тот откроет глаза; он сомневался… сомневался в том, что этот человек с мертвенно-бледным лицом, постаревшим не столько от возраста, сколько от распутства и несущим печать порока в каждой своей черте, и есть тот красавец и весельчак Ритсон прежних лет, любимый брат Маргарет и жених несчастной Энни.

И, молитвенно сложив руки, Гилберт воскликнул:

— О Боже, сделай так, чтобы он еще не умер! Господь услышал его молитвы, и, когда взошло солнце и залило всю комнату светом, Ритсон, словно пробудившись от смертного сна, вздрогнул, покаянно вздохнул и, схватив руку Гилберта, поднес ее к губам и прошептал:

— Ты прощаешь меня?

— Сначала все расскажи мне, — ответил Гилберт, которому не терпелось прояснить обстоятельства смерти своей сестры Энни и узнать что-нибудь о происхождении Робина, — а уж потом я тебя прощу.

— И тогда я умру спокойно.

Ритсон собирался начать свой рассказ, но тут снизу донеслись молодые жизнерадостные голоса.

— Отец, ты спишь? — спросил Робин, стоя на нижней ступеньке лестницы.

— Нам пора отправляться в Ноттингем, если мы хотим вернуться сегодня вечером, — добавил Аллан Клер.

— Если вы, господа, ничего против не имеете, — громовым голосом произнес молодой монах-великан, — я составлю вам компанию, потому что меня призывает в Ноттингемский замок одно богоугодное дело.

— Так спуститесь, отец, мы хотим с вами попрощаться.

Гилберт спустился, но с некоторым сожалением: он боялся, что умирающий вот-вот испустит дух, и потому постарался поскорее подняться к нему снова и сделать так, чтобы его больше не беспокоили, ибо надеялся, что из торжественных признаний Ритсона несомненно почерпнет много важных для себя сведений.

Вот почему он тут же отпустил Робина, Аллана и монаха; Марианна и Маргарет отправились немного проводить их, чтобы развлечься утренней прогулкой по лесу; Линкольна Гилберт под каким-то предлогом послал в Мансфилд-Вуд-хауз, а отец Элдред воспользовался случаем посетить деревню. К концу дня все должны были собраться у лесника.

— Теперь мы одни, говори, я слушаю, — сказал Гилберт, садясь у изголовья постели Ритсона.

— Я не стану, братец, рассказывать вам обо всех преступлениях и чудовищных деяниях, какими я себя запятнал. Это был бы слишком долгий рассказ. Да и к чему вам знать все это? Ведь вы хотите знать всего лишь об Энни и о Робине, не так ли?

— Да. Но сначала расскажи о Робине, — ответил Гилберт, опасавшийся, что умирающий не успеет поведать ему обо всем.

— Вы знаете, что я покинул Мансфилд-Вудхауз двадцать три года тому назад, чтобы поступить на службу Филиппу Фиц-Уту, барону Бизенту. Этот титул мой хозяин получил от короля Генриха в благодарность за заслуги во время войны во Франции. Филипп Фиц-Ут был младший сын старого графа Хантингдона, который умер задолго до того, как я попал в их дом; состояние и титул он оставил своему старшему сыну Роберту Фиц-Уту.

Вскоре после того как Роберт получил это наследство, умерла родами его жена, и он сосредоточил всю свою любовь на наследнике, которого она оставила; это был слабый и болезненный ребенок, требовавший неусыпных забот и внимания, с трудом поддерживавших его жизнь. Граф Роберт, так и не утешившийся после смерти жены и отчаявшийся в будущем ребенка, позволил горю одолеть себя и скончался, препоручив брату Филиппу заботы о единственном наследнике рода.

Отныне над бароном Бизентом, Филиппом Фиц-Утом, тяготел великий долг. Но барон был преисполнен честолюбия; страстное желание приобрести новые титулы и огромное состояние заставили его забыть просьбы брата, и, поколебавшись несколько дней, он решил отделаться от ребенка, однако вскоре вынужден был отказаться от этого замысла: юный Роберт жил в окружении многочисленной челяди, лакеев, стражи; жители графства были ему преданы и не преминули бы возражать или даже взбунтоваться, если бы Филипп Фиц-Ут попробовал открыто лишить ребенка его прав.

Тогда он решил отложить это дело и возложить надежды на слабое здоровье наследника, которое, по мнению врачей, не выдержало бы, если бы юноше привили вкус к разгулу и тяжелым телесным упражнениям.

Вот с этой целью Филипп Фиц-Ут и взял меня к себе на службу. Граф Роберт приближался к своим шестнадцати годам; по подлым замыслам его дяди, я должен был подтолкнуть его к гибели всеми доступными способами — неосторожным падением, несчастным случаем, болезнью, — одним словом, сделать все, чтобы он как можно скорее умер, но не идти на убийство.

К стыду своему, должен признаться, славный мой Гилберт, что я, став совратителем и убийцей, ревностно исполнял поручение барона Бизента, хотя он и не мог следить, как я справлялся с этим делом, потому что король Генрих отправил его командовать войсками во Францию. Да простит мне Бог, я должен был бы воспользоваться его отсутствием, чтобы разрушить его злодейский замысел, но я, напротив, изо всех сил старался получить награду, которую барон обещал выдан, мне в тот лень, когда он ушаст о смерти Роберта.

Но, подрастая, Роберт становился все сильнее и сильнее. Усталости он не знал; напрасно мы день и ночь проводили в разъездах, причем в любую погоду, по лесам и полям, заглядывая во все кабаки и прочие злачные места: часто я первый готов был просить пощады. Самолюбие мое от этого страдало, и, если бы барон написал мне хоть одно-единственное двусмысленное слово, прояви!! удивление по поводу столь прекрасного и несокрушимою здоровья племянника, я не задумываясь отравил бы Роберта каким-нибудь медленнодействующим ядом, чтобы выполнить свою задачу.

А задача эта становилась день ото дня все труднее, и я понапрасну ломал голову в поисках какого-нибудь естественного способа поколебать удивительную выносливость моего воспитанника; мои собственные силы подходили к концу, и я готов был уже расторгнуть сделку с бароном Бизентом, как вдруг мне показалось, что в поведении и в лице юного графа появились кое-какие изменения; сначала они были едва приметны, но потом стали отчетливо видны, существенны и значительны.