II. ПРАЗДНЕСТВО У ПРЕЗИДЕНТА МИНАРА

Не правда ли, уважаемые читатели, нас в самой малой степени интересует, какие тревоги вызвало у семьи запоздалое возвращение достойного президента Минара? Так что этим вопросом мы заниматься не будем, а присоединимся к семье, направившейся вслед за своим главой в столовую, где накрыт ужин.

Окинем же собравшихся быстрым взглядом, а затем прислушаемся к их разговорам.

Никто из тех, кто уселся за столом, не вызвал бы с первого взгляда симпатии проницательного наблюдателя. Это было полное собрание таких невыразительных или глупых физиономий, что попадаются в любых классах общества.

Каждый из членов семьи президента Минара нес на своем лице отпечаток обуревавших его раздумий. Все эти раздумья копошились в тумане невежества или на задворках пошлости.

У одних это была корысть, у других — эгоизм, у кого-то — скупость, у кого-то — угодливость.

И вот, в отличие от толпы, которая, подобно рабу, следовавшему за колесницей римского триумфатора, только что кричала президенту Минару: «Помни, Минар, что ты смертен!» — члены этой семьи, собравшиеся по случаю дня рождения президента, одновременно и дня его именин, ждали лишь знака советника, чтобы поздравить его с блистательной ролью, сыгранной им на процессе над своим собратом, и предложить тост за счастливое окончание процесса, то есть за смертный приговор Анн Дюбуру. И вот Минар, развалившись в кресле и отирая лоб платком, заявил:

— Ах, честное слово, друзья мои, заседание сегодня было весьма бурным. Каждый из присутствующих, точно услышанные им слова были сигналом, разразился восклицаниями.

— Умолкните, о великий человек! — воскликнул один из племянников, взявший слово от имени всех. — Не говорите, насладитесь отдохновением от трудов и позвольте нам утереть пот, проступивший на вашем благородном челе. Сегодня годовщина вашего рождения, великий день, славный как для вашей семьи, так и для парламента, ибо вы один из светочей его, и мы собрались, чтобы это отпраздновать. Но прошу еще внимания. Соберитесь с духом; выпейте стаканчик этого старого бургундского, и вслед за вами мы тоже выпьем за то, чтобы продлились ваши драгоценные дни; однако, во имя Неба, не допустите, чтобы их течение прекратилось из-за какой-нибудь неосторожности! Ваша семья умоляет вас оберегать себя, сохранить для Церкви один из крепчайших ее столпов, сохранить для Франции одного из самых прославленных ее сынов.

Услышав этот спич, форма которого устарела еще в те давние времена, президент Минар со слезами на глазах пожелал взять ответное слово, но худые руки президентши и пухлые ручки барышень-дочерей закрыли ему рот и не дали произнести ни слова. Наконец, после нескольких минут передышки, слово все же было представлено г-ну Минару, и долгое «тсс!» пробежало среди присутствующих, чтобы даже слуга, вставшие в дверях, не пропустили ни слова из ответной речи витийствующего советника.

— Ах, друзья мои! — заговорил он. — Братья мои, родные мои, достойная и любимая моя семья! Благодарю вас за ваши дружеские слова и ваши похвалы. По правде говоря, они вполне заслужены мною, о милая семья моя! И я осмелюсь заявить без ненужного высокомерия, а если хотите, то с законной гордостью, — осмелюсь заявить во весь голос, что без меня, без моей настойчивости и без моей страстности еретик Анн Дюбур был бы оправдан в наши дни, как и его сообщники де Пуа, Ла Фюме, Дюфор и де Ла Порт; но благодаря моей энергии и воле партия выиграна, и мне удалось, — продолжал он, возведя в знак благодарности взор к небесам, — мне удалось, милостью Господней, заставить вынести обвинительный приговор этому презренному гугеноту.

— О! Виват! — в один голос закричала семья, воздев руки к небу. — Да здравствует наш благородный, блистательный родственник! Да здравствует тот, кто ни разу не сходил с пути истинного! Да здравствует тот, кто при всех обстоятельствах разит врагов веры! Да здравствует вовеки великий президент Минар!

А прислуга за дверью, кухарка на кухне, конюх на конюшне повторяли:

— Да здравствует великий президент Минар!

— Спасибо, друзья, спасибо! — елейным голосом повторял президент. — Спасибо! Но два мужа, два великих мужа, два принца, имеют право на свою долю тех похвал, что вы расточаете мне; без этих принцев, без их поддержки, без их влияния никогда мне не удалось бы правильно завершить столь славное дело. Друзья мои, монсеньер герцог Франсуа де Гиз и его преосвященство кардинал Лотарингский — вот кто эти два мужа. После того как мы выпили за мое здоровье, выпьем же за их здоровье, друзья мои, и да продлит Господь дни этих двух великих государственных мужей!

Выпили за здоровье герцога де Гиза и кардинала Лотарингского, но г-жа Минар заметила, что ее милостивый супруг лишь пригубил вино и поставил его на стол, в то время как у него над головой, словно облачко, пролетела какая-то мысль, омрачив тенью его чело.

— Что с вами, мой друг, — спросила она, — и откуда эта внезапная грусть?

— Увы! — отозвался президент. — Не бывает полного триумфа, радости без горести! Просто на ум мне пришло печальное воспоминание.

— Так что же за печальное воспоминание пришло вам на ум, дорогой супруг, в столь славный миг вашего триумфа? — спросила президентша.

— В тот миг, когда я пью за долгую жизнь господина де Гиза и его брата, я думаю о том, что вчера был убит человек, посланный ими, чтобы оказать мне честь.

— Убит человек? — воскликнула вся семья.

— Я хотел сказать, секретарь, — уточнил Минар.

— Как? Вчера убили одного из ваших секретарей?

— Увы, о Господи, да!

— Правда?

— А вы были знакомы с Жюльеном Френом? — спросил президент Минар.

— С Жюльеном Френом? — воскликнул один из родственников. — Ну, конечно, мы его знали.

— Ревностный католик, — добавил другой.

— Честнейший человек, — поддержал третий.

— Я встретил его вчера на улице Бар-дю-Бек выходящим из особняка Гизов, и он мне сказал только, что направляется во Дворец правосудия.

— Так вот что произошло: как только он взошел на мост Нотр-Дам, неся господину кардиналу Лотарингскому по поручению его брата, герцога де Гиза, письмо, предназначенное для передачи мне, его убили!

— О! — воскликнула президентша, — какой ужас!

— Убили! — повторила хором вся семья. — Убили! Еще один мученик!

— Но убийцу хотя бы задержали? — спросила Минара президентша.

— Кто он, так и не узнали, — ответил тот.

— А есть подозрения? — продолжала расспрашивать президентша.

— Больше того: есть уверенность.

— Уверенность?

— Да; кто бы это мог быть, если не один из друзей Дюбура?

— Конечно, это один из друзей Дюбура, — повторила за ним вся семья, — кто бы еще это мог быть, черт возьми, если не один из друзей Дюбура?

— Кого-нибудь арестовали? — последовал очередной вопрос президентши.

— Около ста человек; я сам назвал более тридцати из них.

— Но, к несчастью, может случиться так, — раздался чей-то голос, — что среди этих ста человек убийцы не окажется.

— Не окажется, — проговорил президент, — так арестуем еще сто, и еще двести, и еще триста.

— Мерзавцы! — высказалась юная девица восемнадцати лет. — Их следовало бы всех вместе сжечь.

— Об этом уже думают, — ответил президент, — и тот день, когда будет принято решение о совокупном предании смерти всех протестантов, станет праздником для меня.

— О, до чего же вы добропорядочны, друг мой! — воскликнула президентша со слезами на глазах.

Две дочери г-на Минара кинулись обнимать отца.

— А известно, что содержалось в письме герцога? — спросила президентша.

— Нет, — ответил Минар, — и это сегодня было предметом живейшего обсуждения в суде; но мы об этом узнаем завтра, потому что сегодня вечером господин кардинал Лотарингский намеревается увидеться со своим прославленным братом.

— Так, значит, письмо было украдено?

— Без сомнения; быть может, бедняга Жюльен Френ и убит-то был только потому, что нес это письмо. Убийца, забрав его, убежал; по его следам направили лучников, а все стражники и все люди господина де Муши сегодня с утра находятся в деле, однако еще в пять часов вечера новостей не поступало.

В этот момент вошла служанка и уведомила г-на Минара, что какой-то неизвестный, имея при себе письме, взятое накануне убийцей у Жюльена Френа, настаивает на немедленной встрече.

— О! Впустите его как можно скорее! — просиял от радости президент. — Сам Господь вознаграждает меня за мое рвение на благо святого дела, вручая мне столь драгоценное письмо.

Через пять минут появился неизвестный в сопровождении служанки и г-н Минар увидел молодого человека двадцати четырех — двадцати пяти лет, рыжеволосого, со светлой бородкой, с живым, проницательным взглядом и бледным лицом, и тот по приглашению президента сел напротив него на дальнем торце стола.

Это был тот самый молодой человек, который объявил у речного обрыва убийцам своего друга Медарда, что ж, возможно, в один прекрасный день о нем услышат.

Это был Роберт Стюарт.

Молодой человек проявил учтивость: вежливо, с улыбкой на устах, он поздоровался со всеми собравшимися, затем сел лицом к президенту и спиной к двери.

— Сударь, — начал Роберт Стюарт, адресуясь лично к президенту, — я имею честь говорить именно с господином президентом Антуаном Минаром?

— Да, сударь, совершенно верно, — ответил сильно удивленный президент: бывают, оказывается, столь несведущие физиономисты, не способные по внешнему облику уразуметь, что только он один и может быть знаменитым Минаром. — Да, сударь, именно я и есть президент Минар.

— Прекрасно, сударь, — продолжал неизвестный, — если я задал вам этот вопрос, на первый взгляд кажущийся нескромным, то потому, что, как вы потом поймете, я испытываю величайшее желание избежать каких бы то ни было недоразумений.

— О чем идет речь, сударь? — поинтересовался судейский чиновник. — Мне сообщили, что вы желали бы передать мне письмо, находившееся у несчастного Жюльена Френа, когда его убили.

— Было бы несколько преждевременно, сударь, — заявил молодой человек с безграничной учтивостью, — объявить, что я вручу вам это письмо, поскольку я не давал никаких обещаний подобного рода, так что я его либо вручу вам, либо оставлю у себя — в зависимости от ответа на вопрос, который я сочту за честь вам задать; вы понимаете, сударь, что я рисковал жизнью, стремясь вступить во владение столь важным документом. Как вам, человеку, умеющему читать в человеческом сердце, отлично известно, никто не будет рисковать жизнью, не будучи в этом весьма заинтересованным. И потому имею честь вновь предупредить вас, чтобы не было на этот счет никаких недоразумений, что я не передам это письмо до тех пор, пока не буду удовлетворен вашим ответом на мой вопрос.

— И что же это за вопрос, сударь?

— Господин президент, вы знаете лучше кого бы то ни было, что в судебном разбирательстве всему свое время, и потому я задам вам свой вопрос только в подходящий момент.

— А письмо это действительно при вас?

— Вот оно, сударь.

И молодой человек вынул из кармана скрепленный печатью документ и показал его президенту Минару.

Следует признать, что первая мысль, возникшая у президента, была не слишком достойной: он подумал, что стоит ему сделать знак двоюродным братьям и племянникам, слушавшим эту беседу с некоторым удивлением, как они набросятся на неизвестного, заберут у него письмо, а самого общими усилиями отправят в тюрьму Шатле, в общество ста человек, уже схваченных в связи с убийством секретаря парламента Жюльена Френа.

Однако при виде отпечатавшейся на лице молодого человека силы воли и всех характерных признаков упорства, граничащего с упрямством, из чего президент заключил, что никакая материальная сила не способна отнять у незнакомца желанный пергамент, он подумал, что ему, обладающему исключительной ловкостью и умением тонко приспосабливаться к обстоятельствам, выгоднее применить к собеседнику хитрость, а не силу. Итак, он сдержал себя и (тем более что элегантный облик молодого человека, его тщательная, хотя и строгая манера одеваться заранее это оправдывали) пригласил гостя отужинать вместе со всеми, заметив, что хочет таким образом уделить его рассказу как можно больше времени.

Молодой человек вежливо поблагодарил, но от приглашения отказался. Тогда президент предложил ему хотя бы освежиться напитками, но молодой человек, поблагодарив, отказался и от этого.

— В таком случае, выскажитесь, сударь, — предложил Минар, — а поскольку вы отказались присоединиться к нам, то прошу у вас разрешения продолжать ужин, ибо, признаюсь откровенно, я умираю от голода.

— Ужинайте, сударь, — ответил молодой человек, — и желаю вам приятного аппетита! Вопрос, который я собираюсь вам задать, до такой степени важен, что есть необходимость, дабы обеспечить правильное взаимопонимание, задать вам ряд предварительных вопросов. Ужинайте, господин президент, я же буду задавать вопросы.

— Задавайте вопросы, сударь, а я буду ужинать, — согласился президент. И действительно, подав знак всей семье следовать его примеру, он принялся за ужин с аппетитом, полностью соответствовавшим намеченной им программе.

— Сударь, — медленно заговорил незнакомец посреди стука вилок и ножей, и тотчас же каждый постарался есть как можно тише, чтобы не пропустить ни единого слова из предстоящей беседы, — сударь, по моему акценту вы, должно быть, уже поняли, что я иностранец.

— Вот именно, — с полным ртом проговорил президент, — в вашем акценте есть, по-моему, что-то английское.

— Вы правы, сударь, ваша обычная проницательность не изменила вам и на этот раз. Я родился в Шотландии и жил бы там до сих пор, если бы одно событие — о нем здесь рассказывать нет нужды — не вынудило меня направиться во Францию. Один из моих соотечественников, страстный последователь Нокса…

— Английского еретика, не так ли, сударь? — прервал гостя Минар, наливая себе полный стакан бургундского.

— Моего горячо любимого учителя, — заметил неизвестный, склонив голову.

Господин Минар оглядел всех собравшихся, словно желая им сказать: «Слушайте, друзья мои, вы еще не то услышите!»

Роберт Стюарт продолжал:

— Один из моих соотечественников, страстный последователь Нокса, несколько дней назад оказался в одном доме, где и я по временам бываю; там говорили о вынесении смертного приговора советнику Анн Дюбуру.

Голос у молодого человека, когда он произносил эти слова, дрогнул, а лицо, и без того бледное, побелело еще больше.

Тем не менее, он продолжал, следя за тем, чтобы голос его не переменился так же, как переменилось лицо, и, чувствуя, как все взгляды обратились на него, произнес:

— Мой соотечественник, как только услышал одно лишь имя Анн Дюбура, на глазах у всех побледнел, как, возможно, сейчас побледнел я, и спросил у людей, рассказывавших о приговоре, возможно ли, чтобы парламент совершил столь явную несправедливость.

— Сударь, — воскликнул президент, чуть не поперхнувшийся при этих невероятных словах, — не забываете ли вы, что беседуете с членом парламента?

— Прошу прощения, сударь, — отвечал шотландец, — но мой соотечественник выразился именно так; правда, он разговаривал не с членом парламента, а с простым парламентским секретарем по имени Жюльен Френ, — тем, что был вчера убит. Жюльен Френ имел тогда неосторожность заявить моему соотечественнику:

«У меня в кармане имеется письмо монсеньера герцога де Гиза — письмо, в котором содержится требование, чтобы парламент от имени короля покончил с этим Анн Дюбуром и побыстрее отправил его на тот свет».

Услышав эти слова, мой соотечественник вздрогнул и из бледного превратился в мертвенно-синего; он встал, подошел к Жюльену Френу и стал всячески заклинать его не доставлять это письмо, убедительно доказывая, что если Анн Дюбуру будет вынесен смертный приговор, то часть вины за гибель советника ляжет и на него; но Жюльен Френ был неумолим.

Тогда мой соотечественник откланялся и стал поджидать секретаря на выходе из дома, и там, когда тот сделал несколько шагов, подошел к нему и сказал со всей возможной учтивостью, но исключительно твердо:

«Жюльен Френ, у тебя целая ночь на раздумье, но если завтра в этот же час ты или уже осуществишь свой умысел или от него не откажешься — ты умрешь!»

— О-о! — воскликнул президент.

— И точно так же, — предупредил шотландец, — умрут те, кто прямо или косвенно замешан в смерти Анн Дюбура.

Господин Минар вздрогнул: из этой фразы невозможно было уяснить, к кому относятся эти последние слова соотечественника шотландца: к Жюльену Френу или лично к нему, г-ну Минару.

— Да этот ваш соотечественник настоящий разбойник, сударь! — заявил он Роберту Стюарту, замечая, что семья ждет лишь его слова, чтобы выразить свое негодование.

— Настоящий разбойник! Презренный разбойник! — воскликнули все хором.

— Сударь, — снова заговорил молодой человек, не двигаясь с места, — я ведь шотландец и не понимаю весь смысл того слова, что вначале произнесли вы, а потом повторили вслед за вами ваши многоуважаемые родственники; итак, я продолжаю.

И, поклонившись семье, ответившей ему тоже поклоном, хотя и явно против воли, он стал рассказывать далее.

— Мой соотечественник вернулся домой, но, будучи не в силах сомкнуть глаз, поднялся и направился к дому Жюльена Френа.

Там он прогуливался всю ночь и все следующее утро; он оставался там до трех часов пополудни, не проглотив за это время ни крошки, поскольку его поддерживало данное Жюльену Френу слово, ибо, — продолжал шотландец, как бы давая развернутое пояснение, — мои соотечественники могут быть разбойниками, господин Минар, но у них есть такое свойство: раз давши слово, они держат его и никогда от него не отказываются.

Наконец, в три часа дня, Жюльен Френ вышел; мой соотечественник последовал за ним и, видя, что тот идет ко Дворцу правосудия, пошел наперерез и остановил его у входа на мост Нотр-Дам.

«Жюльен Френ, — спросил он, — ты как следует обо всем подумал?»

Жюльен Френ весь побелел: казалось, шотландец выскочил из земли, и вид у него был самый что ни на есть угрожающий; но следует отдать достойному секретарю должное — ответил он решительно:

«Да, я обо всем подумал; но результат моих раздумий таков — я обязан выполнить поручение, данное мне господином герцогом де Гизом».

«Господин де Гиз не является вашим господином и не вправе отдавать вам приказания», — заметил шотландец.

«Господин де Гиз не только мой господин, — возразил секретарь, — он господин для всей Франции».

«С какой это стати?»

«Разве вы не знаете, сударь, что герцог де Гиз и есть истинный король Франции?»

«Сударь, — отвечал мой соотечественник, — политический спор на эту тему завел бы нас довольно далеко; я ни в малейшей степени не разделяю ваших взглядов, но возвращаюсь к вопросу, заданному вам вчера вечером: вы все еще намереваетесь отнести это письмо в парламент?»

«Именно за этим я сейчас и иду».

«И потому это письмо при вас?»

«Оно при мне», — отвечал секретарь.

«Во имя Бога живого! — воскликнул мой соотечественник. — Воздержитесь от доставки письма палачам Анн Дюбура!»

«Через пять минут оно будет у них в руках».

И Жюльен Френ попытался отстранить с дороги моего соотечественника. «Что ж, — воскликнул мой соотечественник, — раз так, ни ты, ни твое письмо не прибудут во дворец, Жюльен Френ!»

И, достав из-под плаща пистолет, он выстрелил в Жюльена Френа, и тот замертво свалился на мостовую; затем, забрав письмо, принесшее с собой эту смерть, мой соотечественник продолжал неторопливо идти своей дорогой, причем совесть его была спокойна, ведь он убил презренное существо, чтобы спасти невинного человека…

У президента багровый цвет лица сменился желто-зеленым. На лбу его проступили тысячи капелек пота.

В комнате воцарилась глубочайшая тишина.

— Здесь так жарко, что можно задохнуться, — произнес метр Минар, поворачиваясь то в одну, то в другую сторону. — А вы как считаете, друзья мои?

Родственники вскочили, чтобы отворить окно; но шотландец, подняв обе руки, сделал знак всем сесть.

— Не трудитесь, господа, — заявил он, — поскольку я не ем, то пойду и отворю окно, чтобы впустить свежий воздух для господина президента; однако сквозняк может причинить ему вред, — добавил он, уже открыв окно, — и я теперь затворю дверь.

И, заперев дверь на один оборот ключа, он занял прежнее место против президента Минара.

Совершая эти движения, он нечаянно распахнул плащ, и всем стало видно, что на шотландце была стальная кольчуга как оружие оборонительное, а как оружие наступательное за поясом имелись два пистолета и на боку висела короткая шпага.

Его, однако, нисколько не встревожило, заметили или нет окружающие все это, и он спросил президента, опять заняв место против него, так что их отделял друг от друга лишь стол:

— Итак, уважаемый господин Минар, как вы себя чувствуете?

— Немного лучше, — явно нехотя ответил тот.

— Поверьте, я очень рад! — продолжал молодой человек. И он возобновил рассказ посреди такой тишины, когда можно было бы услышать полет мушки, если бы в декабре , существовали какие-то мушки, кроме «мушек» г-на де Муши.

III. БУКЕТ С ПРАЗДНЕСТВА У ПРЕЗИДЕНТА МИНАРА

Молодой человек, как мы уже упомянули в предыдущей главе, возобновил свой рассказ с того самого места, где его прервали:

— Мой соотечественник забрал письмо и, опасаясь, что его могут преследовать, поспешил на Большую Монмартрскую улицу и по ней добрался до пустынных кварталов Гранж-Бательер, где смог без помех прочитать послание господина герцога де Гиза. Только тогда он понял, как это понял я, когда прочел это письмо, что в послание герцога де Гиза вложен ордонанс короля Франциска Второго, в чем, господа, вы убедитесь сами, как только получите от меня представление о том, что это за письмо; а поскольку печать на послании отсутствовала, то мой друг счел себя вправе посмотреть, что оно собой представляет, кто его отправитель и кому оно адресовано, а затем лично доставить его по указанному адресу, если таковой имеется, со всем подобающим уважением к лицу, поставившему свою подпись.