XX. ОБЪЯВЛЕНИЕ ВОЙНЫ

Можно без труда понять, что если король пришел в ярость, то и принц де Конде разъярился не меньше, причем степень его гнева была даже выше, поскольку винить ему было некого, кроме самого себя, ведь именно он приходил к мадемуазель де Сент-Андре, именно он нашел записку, спрятанную в платке, именно он, в конце концов, отдал эту записку адмиральше Колиньи.

И, как обычно поступают люди, по собственной вине впутанные в нехорошее дело, он решил довести его до конца и сжечь за собой все корабли, чтобы отрезать себе путь к отступлению.

К тому же, претерпев все, что заставила его пережить мадемуазель де Сент-Андре, он вверг бы себя в величайшее отчаяние, граничащее со стыдом и бессилием, если бы ушел, не пустив при отступлении ту парфянскую стрелу, что так часто возвращается и поражает сердце метнувшего ее влюбленного: стрелу мести.

На месть королю он уже решился, но по поводу мести мадемуазель де Сент-Андре он еще испытывал сомнения.

В какой-то миг он задал себе вопрос, не является ли для него, мужчины, проявлением трусости месть женщине; но чем более он копался в душе, тем больше, отвечая самому себе, утверждался в мысли, что эта юная девушка — мстительная притворщица по натуре — далеко не слабый противник и может уже сегодня стать, вне всякого сомнения, официальной любовницей короля.

Да, конечно, гораздо менее опасно бросить вызов храбрейшему и искуснейшему из придворных, чем бесповоротно поссориться с мадемуазель де Сент-Андре.

Он прекрасно понимал, что стоит ему поссориться с нею, как придется выдерживать войну не на жизнь, а на смерть, не знающую ни мира, ни перемирия, и эта война, в которой будет много опасностей, засад, открытых и тайных нападений, будет продолжаться столько, сколько будет длиться любовь короля.

А поскольку его противница обладала исключительной красотой, изменчивым характером, пьяняще-сладострастным темпераментом, то принц понимал, что эта любовь, как и любовь Генриха II к герцогине де Валантинуа, может продолжаться всю жизнь.

Эта схватка не будет похожа на поединок храбреца со львом; но он не считался с этой опасностью, куда более серьезной, чем она казалась на вид, подобно тому как безрассудный путешественник с одной лишь палкой в руках тешит себя тем, что дразнит красавицу-кобру, малейший укус которой смертелен.

Опасность на деле была до того велика, что принц задумался на мгновение, а надо ли добавлять еще одну грозу к тем громам и молниям, что уже громыхали и сверкали над его головой.

Но если вначале, до своих раздумий, он колебался, опасаясь поддаться трусости, то теперь чувствовал, что его безоговорочно влечет вперед и что его замысел, каким бы трусливым он ни выглядел внешне, на поверку оказывается смелым до безумия.

Если бы ему нужно было спускаться по лестницам, пересекать двор, идти в другой жилой корпус, — короче, если бы между уходом от короля и приходом к мадемуазель де Сент-Андре у него было время для более серьезного размышления, быть может, рассудочность пришла бы ему на помощь и, подобно античной Минерве, за руку выведшей Улисса из гущи сражения, холодная богиня увела бы его из Лувра. Но, к несчастью, принцу нужно было всего лишь пройти по коридору, в котором он находился, и после двух или трех поворотов по левую руку от него оказалась дверь, ведущая к мадемуазель де Сент-Андре.

Он почувствовал, что каждый шаг приближает его к ней, что с каждым шагом биение его сердца становится вдвое быстрее и сильнее.

Наконец он очутился прямо перед этой дверью.

Ему бы отвернуться, пройти мимо, продолжать свой путь. Без сомнения, именно этот совет нашептывал ему ангел-хранитель, но он прислушивался лишь к дурным советам. И он замер, точно его ноги вросли в паркет, причем Дафна, превратившаяся в лавр, менее крепко, наверное, была связана с землей.

После мига раздумий, но отнюдь не колебаний, он поступил, как Цезарь, бросивший дротик на противоположный берег Рубикона.

— Вперед! — заявил принц. — Alea jacta est! 4

И он постучал.

Дверь отворилась.

У принца все еще оставался шанс — мадемуазель де Сент-Андре могло бы у себя не оказаться или она не пожелала бы его принять.

Судьба, однако, была уже предначертана. Мадемуазель де Сент-Андре оказалась у себя, и до принца донеслось слово: «Просите».

Пока его провожали из прихожей, где он ожидал ответа, в будуар, где этот ответ был произнесен достаточно громко, чтобы он мог услышать, Луи де Конде увидел, словно в забытьи, как перед глазами и одновременно в сердце возникла обширная панорама протекших шести месяцев начиная с того дня, когда во время ужасающего грозового ливня он впервые увидел эту девушку в скверной таверне неподалеку от Сен-Дени, и вплоть до того часа, когда он увидел ее, вошедшую в зал Метаморфоз, с миртовой ветвью в волосах, а его нескромный взгляд не терял ее ни на минуту, пока из всего убранства, в котором она очутилась в зале, на ней не осталось ничего, кроме этой ветви.

И, по мере того как панорама разворачивалась у него перед глазами, он дошел в череде быстро сменяющихся картин до того места, когда ночью, в Сен-Клу, разыгралась сцена между нею и пажом; затем она встретилась ему на берегу большого пруда в полумраке трепещущих теней ив и платанов; потом он увидел себя самого, неподвижно стоящего под окнами в ожидании того, что приоткроется решетчатый ставень и к его ногам упадет цветок или записка; наконец, он оказался под кроватью короля, где тщетно прождал первую ночь, ибо тот, кого он подстерегал, не прибыл, а во вторую ночь увидел, как пришел не только тот, кого он ждал, но и те, кого он вовсе не ждал, — все эти разнообразные ощущения: потрясение в таверне, ревность спрятавшегося наблюдателя, созерцание отражения юной девушки в воде, нетерпеливое ожидание под окнами, любовное томление в зале Метаморфоз — все эти ощущения бросились ему в голову, бились в висках, разрывали сердце, клещами сдавливали внутренности и, завладев им, в течение нескольких секунд держали его в своей власти.

Так что, оказавшись лицом к лицу с мадемуазель де Сент-Андре, он весь дрожал и был бледен и от ревности, и от гнева, и от любви, и от стыда, и от ненависти.

Мадемуазель де Сент-Андре была одна.

Как только она увидела принца, прячущего все свои противоречивые, взаимоисключающие ощущения под довольно дерзкой маской, как только она увидела на его лице веселую улыбку, точно американскую птицу-пересмешника, сидящую на ветке, — брови у девушки нахмурились, но незаметно: в смысле притворства душа у нее была гораздо больше закалена, чем у принца де Конде.

Принц непринужденно поклонился ей.

Мадемуазель де Сент-Андре не обманул этот поклон: она понимала, что к ней пришел враг.

Но она не выдала себя ничем, и на непринужденный поклон и насмешливую улыбку принца ответила долгим грациозным реверансом.

Затем она обратила к нему донельзя ласковый взор и заговорила сладчайшим голосом:

— Какой из святых я должна вознести свою благодарность за этот визит, столь же ранний, сколь и неожиданный?

— Святой Аспазии, мадемуазель, — ответил принц и поклонился с преувеличенным почтением.

— Монсеньер, — заявила девушка, — сомневаюсь, что я смогу, как бы я ни старалась, отыскать ее в календаре года тысяча пятьсот пятьдесят девятого от Рождества Христова.

— Что ж, мадемуазель, если вам обязательно нужно возблагодарить какую-то из святых за скромное удовольствие оказаться в моем присутствии, то дождитесь смерти мадемуазель де Валантинуа, а затем ее канонизации; это непременно случится, если вы дадите по этому поводу совет королю.

— Поскольку я сомневаюсь, что мое влияние простирается до такой степени, то я, монсеньер, ограничусь тем, что поблагодарю вас лично и одновременно со всем смирением задам вопрос, чему я обязана радостью увидеться с вами.

— Как, вы не догадываетесь?

— Нет.

— Я прибыл, чтобы принести самые искренние поздравления по поводу милостей, которые только что имел честь оказать вам его величество.

Девушка залилась краской; затем, под воздействием мгновенной реакции, щеки у нее стали мертвенно-бледными.

И все же она была весьма далека от реальности; она всего лишь предполагала, что ночное приключение наделало много шума и эхо от него достигло ушей принца.

Поэтому она удовольствовалась тем, что обратила на принца взгляд, таивший в себе нечто среднее между вопросом и угрозой.

Принц делал вид, что ничего не замечает.

— И все-таки, — улыбаясь, спросил он, — как могло случиться, мадемуазель, что комплимент, который я имел честь вам сделать, мгновенно вызвал у вас на щеках краску цвета губ — правда, она вскоре сошла, — затем ваши щеки приобрели цвет платка, того самого, что вы имели честь мне подарить однажды ночью?

Принц произнес заключительные слова столь многозначительно, что он более не мог ошибиться в отношении выражения лица мадемуазель де Сент-Андре.

Оно стало откровенно угрожающим.

— Остерегитесь, монсеньер! — воскликнула она голосом тем более страшным, что интонация его оставалась совершенно спокойной. — Кажется, вы явились сюда с намерением меня оскорбить.

— Вы считаете меня способным на подобную дерзость, мадемуазель?

— Или на подобную низость, монсеньер. Какое из этих двух слов кажется вам наиболее подходящим при данных обстоятельствах?

— Об этом же я спросил себя, когда очутился подле вашей двери, мадемуазель. Тогда я сказал сам себе: «Наберись дерзости!» — и вошел.

— Значит, вы признаете, что именно таковы были ваши намерения?

— Возможно. Но, по здравом размышлении, я предпочел предстать перед вами в ином свете.

— В каком же?

— В качестве бывшего поклонника ваших чар, превратившегося в баловня вашей судьбы.

— И, само собой разумеется, в этом качестве вы хотели бы попросить у меня какой-либо милости?

— Огромнейшей, мадемуазель.

— Какой же?

— Чтобы вы соблаговолили простить меня за то, что я явился виновником злополучного ночного визита.

Мадемуазель де Сент-Андре с долей сомнения посмотрела на принца: она не могла поверить, чтобы человек так безоглядно и целеустремленно направлялся в пропасть. Бледность ее стала мертвенной.

— Принц, — спросила она, — вы на самом деле совершили то, о чем вы сейчас сказали?

— Да, я это совершил.

— Если это правда, то позвольте мне сказать, что вы просто потеряли рассудок.

— А я, напротив, просто полагаю, что был лишен его вплоть до настоящего момента, и лишь сейчас он ко мне вернулся.

— Но неужели вы считаете, что такое оскорбление может остаться безнаказанным, каким бы вы там ни были принцем, или вы, сударь, надеетесь, что я не уведомлю об этом короля?

— О! Это лишнее.

— То есть как лишнее?

— О Господи, да ведь я сам уже уведомил его на это счет.

— И сказали, что, выйдя от него, собираетесь зайти ко мне?

— Ей-Богу, нет! Я поначалу об этом и не помышлял; эта мысль пришла мне в голову по дороге: ваша дверь оказалась у меня на пути, а вам ведь, конечно, известна пословица: «Вора делает случай». И я подумал, что будет по-настоящему любопытно проверить, не стану ли я, по счастью, первым, кто придет к вам с поздравлением. Я, в самом деле, первый?

— Да, сударь, и это поздравление, — гордо произнесла мадемуазель де Сент-Андре, — я охотно принимаю.

— А раз вам так понравилось первое поздравление, то позвольте мне сделать еще одно.

— По какому поводу?

— По поводу безупречного вкуса вашего туалета при столь торжественных обстоятельствах.

Мадемуазель де Сент-Андре закусила губу. Принц избирал такое поле битвы, где обороняться ей будет особенно трудно.

— У вас богатое воображение, монсеньер, — проговорила она, — и, безусловно, именно благодаря этому воображению вы оказываете честь моему туалету, считая его намного лучше, чем он был на самом деле.

— Клянусь вам, нет, ведь на самом деле он был весьма прост и состоял из миртовой ветви в этих прекрасных волосах.

— Из миртовой ветви! — воскликнула девушка. — Откуда вы знаете, что у меня в волосах была миртовая ветвь?

— Я ее видел.

— Вы ее видели?

Мадемуазель де Сент-Андре соображала все меньше и меньше и чувствовала, как хладнокровие начинает ей изменять.

— Продолжайте, принц, продолжайте, — произнесла она. — Я так люблю сказки!

— Тогда вы, должно быть, помните предание о Нарциссе… О том, как Нарцисс, влюбившийся в самого себя, рассматривает свое отражение в водах ручья.

— И что же?

— Так вот, позавчера я видел нечто подобное или, точнее, еще чудеснее: самовлюбленную молодую девушку, разглядывающую себя в зеркале с не меньшим сладострастием, чем Нарцисс рассматривал собственное отражение в ручье.

Мадемуазель де Сент-Андре вскрикнула. Не может быть, чтобы принц такое придумал или чтобы кто-то ему об этом рассказал. Ведь она была одна, вернее, полагала, что находится одна в зале Метаморфоз, где происходила та самая сцена, на которую сейчас намекал принц. И она не просто покраснела — она побагровела.

— Вы выдумываете! — воскликнула она.

Сквозь сжатые зубы мадемуазель де Сент-Андре вырвалось рычание, которое она попыталась замаскировать взрывом смеха.

— О, — заговорила она, — вы умеете сочинять прелестные истории!

— Вы правы, история прелестна; но что она по сравнению с реальностью? К несчастью, реальность преходяща, как сон. Красавица-нимфа ожидала бога, но бог, увы, не пришел, ибо богиня, его жена, упала с лошади как простая смертная и поранилась.

— У вас еще много приготовлено для меня рассказов такого жанра, сударь? — сжав губы, процедила мадемуазель де Сент-Андре, готовая, несмотря на всю свою силу воли, предаться гневу.

— Нет, мне хотелось бы добавить совсем немного: свидание было перенесено на следующий день. Вот и все, что я собирался вам сказать, и потому, с надеждой на будущее, позвольте мне, как если бы я был королем, на этом завершить мой визит, не имевший никакой иной цели; засим я молю Господа, чтобы он не оставил вас своим святым и достойным попечением!

И тут принц де Конде удалился с тем дерзким видом, который два века спустя создаст репутацию таким людям, как Лозен и Ришелье.

Выйдя на лестничную площадку, он остановился и, оглянувшись, проговорил:

— Отлично! Вот я и поссорился с королевой-матерью, вот я и поссорился с королем, вот я и поссорился с мадемуазель де Сент-Андре — и все с одного раза! Клянусь, прелестное утро, особенно для младшего отпрыска династии королей Наварры… Ба! — философски добавил он, — младшим детям сходит то, что не сходит старшим.

И он медленно спустился по лестнице, не спеша проследовал через двор и отдал честь часовому, который взял при виде его на караул.

XXI. СЫН ПРИГОВОРЕННОГО

Мы уже рассказывали о том, что принц назначил встречу Роберту Стюарту в половине восьмого вечера на площади перед церковью Сен-Жермен-л'Оксеруа.

Чтобы оказаться там, ему достаточно было пройти через мост Нотр-Дам и Мельничный мост; но некий магнит притягивал его к Лувру. И он переехал реку на пароме и вышел у Деревянной башни.

Ему надо было пойти направо, он пошел налево.

Он двигался навстречу опасности, как неосторожная ночная бабочка летит на свет.

Дорога эта была ему хорошо знакома: в продолжение четырех или пяти месяцев он, преисполненный надежд, проделывал этот путь каждый вечер.

Но теперь, когда он уже ни на что не надеялся, зачем же идти сюда снова?

Он проследовал той же дорогой, затем, оказавшись под окнами мадемуазель де Сент-Андре, остановился, как имел обыкновение останавливаться.

Как хорошо он изучил эти окна!

Три окна приходились на спальню и будуар Шарлотты; четыре принадлежали апартаментам маршала.

Но за четырьмя маршальскими окнами находилось еще одно окошко — никогда прежде он не обращал на него внимания.

В окне этом всегда было темно — либо потому, что в комнате никогда не зажигали света, либо потому, что оно было затянуто плотными шторами, не пропускавшими свет наружу.

И на этот раз, как и ранее, он бы не обратил внимания на это окно, если бы ему не показалось, что скрипят петли наружной решетки. Затем через наполовину .отворенные ставни будто бы просунулась чья-то рука, и из нее, подобно ночной бабочке, вылетела крохотная записка. Подхваченная вечерним ветерком, она казалось, делает все от нее зависящее, чтобы прибыть по назначению.

Рука исчезла, ставни затворились, а записка еще не успела долететь до земли.

Принц поймал ее на лету, не отдавая себе отчета в том, что представляет собой этот листок, и не зная, что он предназначен именно ему.

И когда на церкви Сен-Жермен-д'Оксеруа пробило половину восьмого, он вспомнил о свидании и решил отправиться туда, куда его призывала гремящая бронза.

А пока что он вертел в руках записку; но вечерний мрак мешал ему узнать, что же содержалось в столь хрупком трофее.

В стене небольшой таверны на углу улицы Хильперика имелась ниша, а в этой нише стояла маленькая Мадонна из дерева, выкрашенного золотой краской; подле Мадонны горела смоляная свеча, нечто вроде факела, указывающего ревностным католикам, что эта таверна — христианская, а хозяин ее — истинно верующий, а запоздалым путникам это как бы говорило громким голосом: «Здесь можно остановиться на ночь».

Принц де Конде подошел к этому дому, встал на каменную скамью у ворот и, устроившись под мерцающим пламенем уличного светильника, разобрал следующие строки, повергшие его в изумление:

«Король пока что помирился с королевой-матерью; нынешним вечером они оба будут присутствовать при казни советника Анн Дюбура; я не осмеливаюсь советовать Вам бежать, но говорю: ни под каким предлогом не появляйтесь в Лувре — Вы рискуете головой».

Удивление, которое породили у принца первые строки, сменилось изумлением при чтении последней фразы. От кого исходило предупреждение? Конечно, от друга. Но какого этот друг пола? Мужчина или женщина? Нет, без сомнения, женщина: такого не мог написать мужчина.

В Луврском дворце мужчин не было, были только придворные, а придворный задумается дважды, прежде чем навлечь на себя немилость подобным актом милосердия.

Так что это не мог быть мужчина.

Но если это была женщина, то кто она?

Какая женщина осмелится столь живо интересоваться им, Конде, чтобы пойти на ссору — в том случае, если станет известен добрый совет, поданный ею, — повторяем, чтобы пойти на ссору с королем, с королевой-матерью, с мадемуазель де Сент-Андре?

А вдруг это сама мадемуазель де Сент-Андре?..

Поразмыслив, принц понял, что такое невозможно: он слишком жестоко обошелся с львицей, так что львица до сих пор залечивает нанесенные им раны.

В Лувре действительно находились две или три его бывшие любовницы, но с ними он поссорился, а когда женщины перестают любить, они начинают ненавидеть.

Разве что у одной из них сохранилась по отношению к нему хоть капля нежности: у премилой мадемуазель де Лимёй, но он издавна знал, что это очаровательное дитя пишет как курица лапой; это не ее почерк, а такого рода записки секретарю не доверяют. Да и женский ли это почерк?

Принц на цыпочках приподнялся как можно ближе к свету.

Да, это, конечно, женский почерк, и, хотя ровный бег букв можно было бы сравнить разве что с великолепной английской каллиграфией наших дней, специалист бы не ошибся, а уж в женских почерках принц, получавший массу писем, вполне мог считаться экспертом. Если сами очертания букв были выведены твердо, то связки были выписаны тонко, изящно и женственно.

Вдобавок, крохотная записка выглядела столь аккуратно, бумага была такой тонкой, такой бархатистой, такой шелковистой, так сладко пахла духами из женской спальни или будуара, что ее, конечно, могла написать только женщина.

Оставался лишь вопрос, на который не было ответа: кто эта женщина? Принц де Конде, совершенно забывший о встрече, ибо занят был только письмом, мог бы провести всю ночь в поисках имени автора, причем усилия скорее всего оказались бы тщетными, но, к счастью для него, Роберт Стюарт, заметивший его издалека взобравшимся на скамейку и преисполненный заботами весьма серьезного свойства, внезапно словно вырос из земли, возникнув в круге света, образуемом факелом.

Он низко поклонился принцу.

Принц покраснел от того, что его застали за чтением записки, и то, как он покраснел, было доказательством, причем неопровержимым, что записку написала женщина.

— Это я, принц, — представился молодой человек.

— Вот видите, сударь, я держу слово, — сказал принц, соскочив со скамейки.

— А я, — подхватил Роберт Стюарт, — пользуюсь случаем, чтобы доказать вам, как я держу свое.

— У меня для вас грустные новости, сударь, — произнес принц расстроенным голосом.

Молодой человек горько улыбнулся.

— Говорите же, принц, я готов ко всему.

— Сударь, — начал принц с такой серьезностью, какую было удивительно встретить у человека, который, по общему мнению, считался одной из самых легкомысленных личностей своего времени, — мы живем в такую эпоху, когда смещены, размыты и нечетки понятия добра и зла; уже несколько лет в мире рождается на свет нечто новое, и если одним эти родовые муки озаряют душу зловещими сполохами, то других они погружают в глубочайший мрак. Что же произойдет от столкновения страстей, наблюдающегося в эту минуту? Не знаю…

— Почему бы вам просто не сказать мне, принц: «Молодой человек, твой отец приговорен к смерти; я пообещал помилование для твоего отца, но в помиловании мне было отказано; я тебе сказал, что твой отец не умрет, но твоему отцу придется умереть сегодня вечером».

— Сударь, — смутился принц, устыдившийся лжи, при помощи которой он намеревался ввести в заблуждение молодого человека, — сударь, все, быть может, и не так скверно, как вы говорите.

— Вы советуете мне надеяться, принц? — просил Роберт Стюарт.

Конде не осмелился ответить; он увидел на лице молодого человека такое выражение, что слова застревали в горле.

— Вчера смертный приговор не был еще утвержден и, тем более, не был подписан королем; сегодня, несмотря на все мои усилия, он уже подписан и обнародован; возможно, через час он будет приведен в исполнение…

— Через час… — глухо процедил молодой человек. — За час можно сделать многое!

Он удалился и сделал шагов двадцать; но затем вернулся к принцу и, схватив за руку, покрыл ее поцелуями и оросил слезами:

— Начиная с сегодняшнего дня, начиная с этой минуты, принц, у вас нет более верного и преданного слуги, чем я. Мое тело, моя душа, моя голова, мои руки, мое сердце — все принадлежит вам, и я готов целиком отдать себя за вас, вплоть до последней капли крови!

На этот раз он удалился медленным шагом и исчез за углом набережной, в последний раз кивнув принцу.

XXII. УЖЕ НЕ ПАЖ

Молодой человек уже успел добраться до Сите, а принц все еще сидел погруженный в раздумье.

По правде говоря, его мысли, возможно, по одному из нередких капризов памяти вернулись от Роберта Стюарта к записке, вылетевшей из окна Лувра, той самой записке, что принц за полчаса до этого прочел при свете факела у Мадонны.

Но независимо от того, что именно было предметом раздумий принца, они были прерваны неожиданным происшествием.

Какой-то человек с непокрытой головой и без камзола, тяжело и прерывисто дыша, вышел из Лувра и помчался через площадь, словно за ним гналась бешеная собака.

Присмотревшись, принц понял, что это паж маршала де Сент-Андре — паж, которого он впервые увидел в таверне близ Сен-Дени, а во второй раз — в садах Сен-Клу.

— Эй! — окликнул его принц, когда тот был в десяти шагах от него. — Куда вы так спешите, мой юный метр?

Молодой человек резко остановился, точно уперся в непреодолимое препятствие.

— Это вы, монсеньер? — воскликнул он, узнав принца, несмотря на то что тот закутался в темный плащ и надел шляпу с широкими полями, прикрывающую глаза.

— Черт побери! Это именно я, и, если не ошибаюсь, я вас знаю… Вы ведь Мезьер, юный паж господина де Сент-Андре?

— Да, монсеньер.

— И, кроме того, насколько я припоминаю, вы влюблены в мадемуазель Шарлотту? — продолжал принц.

— Да, я раньше был в нее влюблен, монсеньер, но это уже прошло.

— Отлично!

— Смею поклясться, что это так!

— Вам очень повезло, молодой человек, — заметил принц весело и в то же время с грустью, — что сумели освободиться от этой влюбленности; впрочем, я не уверен, что это так.

— Почему же, монсеньер?

— Если бы вы не были влюблены до безумия или безумны от влюбленности, вы бы не носились в таком растерзанном виде посреди ночи.

— Монсеньер, — произнес паж, — мне только что было нанесено смертельнейшее для мужчины оскорбление.

— Для мужчины? — улыбаясь, переспросил принц. — О ком идет речь? Не о вас же?

— А почему бы и не обо мне?

— Да потому, что вы все еще ребенок.

— Я хочу вам сказать, монсеньер, — продолжал молодой человек, — что со мной обошлись самым ужасным образом; мужчина я или ребенок, но раз у меня есть право носить шпагу, я отомщу.

— Раз вы имели право носить шпагу, надо было ею воспользоваться.

— Меня схватили лакеи, скрутили, связали мне руки и, ноги и…

Молодой человек умолк, охваченный неописуемым гневом, и его голубые глаза засветились во мраке, как у ночных животных, двумя яркими точками.

Видя это, принц понял, что перед ним стоит мужчина с горячей кровью, переполненный ненавистью.

— И… — повторил принц.

— И меня высекли, монсеньер! — гневно закричал молодой человек.

— Вот видите, — усмехнулся принц, — с вами обращаются не как с мужчиной, а как с ребенком.

— Монсеньер, монсеньер, — воскликнул Мезьер, — дети быстро становятся мужчинами, когда им семнадцать лет и им есть за что мстить!

— В добрый час! — внезапно став серьезным, сказал принц. — Мне нравятся такие речи, молодой человек. Так чем же вы заслужили подобное оскорбление?

— Как я вам только что сказал, монсеньер, я был влюблен до безумия в мадемуазель де Сент-Андре. Простите меня за это признание, монсеньер…

— А что тут такого, за что вас надо прощать?

— Ведь вы ее любили почти так же, как и я.

— А-а, — произнес принц, — так вы это заметили, молодой человек?

— Принц, сколько бы вы мне ни делали добра, вам не возместить и сотой доли того, что мне пришлось из-за вас выстрадать.

— Кто знает?.. Но продолжайте же!

— Я бы отдал за нее свою жизнь, — продолжал паж, — и каковы бы ни были преграды, поставленные от рождения между нею и мной, я ощущал себя достойным если не жить ради нее, то умереть за нее.

— Мне это известно, — улыбаясь, заметил принц и махнул рукой, словно желая отогнать от себя что-то неприятное. — Продолжайте.

— Я любил ее до такой степени, монсеньер, что готов был смириться с тем, что она станет женой другого, при условии, что тот, другой, будет любить и уважать ее так же, как и я. Да, мне было достаточно знать, что она любима, уважаема и счастлива. Как видите, монсеньер, этим и ограничивались мои честолюбивые намерения и мои любовные устремления.

— Ну, хорошо, — нетерпеливо прервал его принц, — так что же случилось?

— Так вот, монсеньер, как только я узнал, что она стала любовницей короля, как только я узнал, что она обманывает не только меня, не просто влюбленного, но ее раба, не только, повторяю, меня, но вас, обожающего ее, но господина де Жуэнвиля, собиравшегося на ней жениться, но весь двор, выделявший ее на фоне этого сборища распутных и падших девиц как чистое, невинное и простодушное дитя, — когда все это открылось, монсеньер, когда я узнал, что она любовница другого мужчины…

— Не просто другого мужчины, сударь, — заявил Конде с непередаваемой интонацией, — а короля.

— Согласен, короля! Но, тем не менее, меня одолела мысль убить этого человека, не считаясь с тем, что он король.