XVI. «ОБИРАЮЩИЕ ДО НИТКИ» И «БЕРУЩИЕ ПО СПРАВЕДЛИВОСТИ»

Молодые люди, все еще смеясь, прошли всю Монетную улицу и добрались до улицы Бетизи.

Завернув за угол, они, как им показалось, услышали со стороны особняка Колиньи звон клинков и громкие голоса.

Во мраке за двадцать или тридцать шагов от них разыгрывалась сцена, сопровождавшаяся бряцанием шпаг и разговором на повышенных тонах.

Они спрятались на крыльце дома, стоявшего на углу Монетной улицы и улицы Бетизи.

— А-а! — послышался чей-то твердый и грозный голос, — так вы, значит, воры?

— Черт! — раздался в ответ голос, преисполненный наглости. — Можно считать везением, если в этот ночной час встречаются честные люди.

— Разбойники! — произнес голос, менее уверенный, чем первый.

— Кто такой вор, если немножко не разбойник, и кто такой разбойник, если немножко не вор? — заявил второй» голос, по-видимому принадлежавший своего рода философу.

— Так вы что, хотите нас убить?

— Ни в коем случае, ваша милость!

— Так чего же вы тогда хотите?

— Освободить вас от вашего кошелька, вот и все.

— Заявляю вам, — прозвучал первый голос, — что у меня в кошельке ничего особенного нет, но все равно я не дам вам возможности в этом убедиться.

— Вы напрасно упорствуете, сударь!

— Сударь, позвольте вам заметить, что вас только двое против нас одиннадцати, тем более что ваш спутник, наверно, всего лишь лакей. Сопротивление выглядело бы безумием.

— Прочь! — прогремел первый голос, становясь все более и более грозным.

— Вы, кажется, чужой в этом добром городе Париже, сударь, — раздался голос, вероятно принадлежавший главарю банды, — и скорее всего упорствуете из боязни, что, лишившись денег, останетесь и без крова; но мы воры цивилизованные, сударь, — «берущие по справедливости», а не «обирающие до нитки», и понимаем, как следует себя вести в отношении людей, подобных вам. Будьте любезны передать нам свой кошелек, сударь, и мы выделим вам экю, чтобы вы не оказались без крова, причем мы могли бы сообщить вам адрес приличной гостиницы, где по нашей рекомендации вам был бы оказан великолепный прием. Человек, подобный вам, без сомнения, имеет в Париже друзей, так что завтра, а точнее, сегодня, ибо, зная, что уже почти четыре часа утра, мы вовсе не собираемся вводить вас в заблуждение, — так вот, уже сегодня вы сможете обратиться к своим друзьям, которые, без сомнения, не оставят вас в затруднительном положении.

— Прочь! — вновь послышался тот же грозный голос. — Вы можете отнять у меня жизнь, раз вас одиннадцать против двоих; но что касается моего кошелька, то вы его не получите.

— То, что вы говорите, лишено логики, сударь, — произнес тот, кто, вероятно, был наделен властью говорить от имени всей банды, — ибо стоит нам отнять у вас жизнь, как мы становимся хозяевами вашего кошелька.

— Назад, канальи! И учтите, что у нас две отличные шпаги и два прекрасных кинжала.

— И вдобавок справедливость, господа. Но многого ли она стоит, если несправедливость сильнее?

— А пока что, — продолжил дворянин, казалось наиболее нетерпеливый из них двоих, — примите это!

И он сделал потрясающий выпад в направлении главаря банды, но того выручила привычка к таким схваткам, так что он, будучи настороже, так быстро и ловко отскочил назад, что шпага пронзила лишь его камзол.

Именно этот обмен восклицаниями и бряцание скрестившихся шпаг и услышали принц де Ларош-сюр-Йон и герцог де Монпансье.

Не прекращая схватки, один из сопротивляющейся пары позвал на помощь. Но, поскольку второй явно понимал, что звать на помощь бесполезно, да и унизительно, он бился в молчании, причем, судя по срывавшимся то и дело с уст его врагов проклятиям, наносил удары не в пустоту.

Когда мы заявили, что дворянин, сражавшийся в молчании, понимал, что звать на помощь бесполезно, то надеялись на сообразительность читателя: он догадается, что мы имели в виду.

Бесполезно было звать на помощь именно тех, в чьи обязанности входило такую помощь оказывать, то есть агентов г-на де Муши, главного блюстителя закона во Франции. Эти агенты, которых называли «мушками», или даже «мушатами», курсировали по городу днем и ночью, имея поручение — это правда — арестовывать всех тех, кто покажется им подозрительным.

Но господам «мушкам», или «мушатам», как их ни называй, вовсе не казались подозрительными банды злоумышленников, наводнившие Париж; более того, не раз, когда обстоятельства этому благоприятствовали, а добыча выглядела заманчиво, агенты г-на де Муши оказывали помощь именно этим самым подозрительным, независимо от того, принадлежали они к сообществу воров, «берущих по справедливости», то есть благородных воров, нападавших только на благородных дворян, или к сообществу «обирающих до нитки», горемык самого низшего воровского разряда, довольствовавшихся обычнейшими буржуа.

Вне этих двух основных категорий стояло сообщество «плохих парней», то есть организованных разбойников-головорезов, объединяющихся в отряды и нанимающихся — назовем это так — в убийцы ко всем, кому угодно было почтить их своим доверием. И, заметим по ходу дела, поскольку в описываемую нами эпоху любви и ненависти насчитывалось немало людей, которым надо было от кого-нибудь избавиться, в работе недостатка не было.

Эти тем более не считались подозрительными в глазах агентов г-на де Муши, ведь было известно, что они работали на благородных и богатых сеньоров, даже принцев, и потому им старались не мешать при осуществлении ими своих функций.

Кроме того, существовали «воробьи», «перышки» и «старые хрычи», что соответствует нашим мошенникам-надувалам, ворам-карманникам и уличным прилипалам. Но эти были негодяями столь низкого пошиба, что агенты г-на де Муши, даже если бы и сочли их подозрительными, не унизились бы до такой степени, чтобы с ними связываться.

Потому крайне редкими были случаи, когда дворяне осмеливались выходить ночью на улицы Парижа иначе как хорошо вооруженными и обязательно в сопровождении определенного числа слуг.

Так что было крайним безрассудством со стороны юных принцев бродить по улицам в такой час без всякого сопровождения, и лишь дело исключительной важности оправдывает в наших глазах их беззаботность.

Вот почему главарь «берущих по справедливости», напав на человека с грозным голосом, решил, что это, бесспорно, провинциал.

И теперь, когда мы ознакомились с нравами агентов г-на де Муши, нас ничуть не удивляет, что они не явились на призыв лакея. Зато эти призывы были, по-видимому, услышаны молодым человеком, вышедшим из особняка Колиньи. Поняв, что происходит, он обмотал плащом левую руку, правой выхватил шпагу и бросился вперед, восклицая:

— Держитесь, сударь! Вы звали на помощь, и вот она!

— Звал на помощь вовсе не я, — отвечал яростно сражавшийся дворянин, — а этот крикун Ла Бриш, посчитавший себя вправе, имея против себя пять-шесть жалких убийц, отрывать от дел благородного человека и перебудить целый квартал.

— Мы вовсе не убийцы, сударь, — возразил главарь банды, — и вы можете судить об этом по той учтивости, с какой мы на вас напали. Мы всего лишь «берущие по справедливости», как вам уже известно, воры из хороших семей; у всех у нас собственные дома, и имеем мы дело только с благородными людьми. Вместо того чтобы призвать на помощь третьего, что лишь омрачает дело, вам стоило бы со всей любезностью сдаться, и тогда нам не пришлось бы прибегать к насильственным мерам: мы ненавидим их до глубины души.

— Вы не получите ни пистоля! — воскликнул дворянин, оказавшийся жертвой нападения.

— Ах, бандиты! Ах, канальи! Ах, мерзавцы! — воскликнул, бросаясь в самую гущу схватки, дворянин, вышедший из дома адмирала.

И тут крик одного из «берущих по справедливости» доказал, что новоприбывший перешел от угроз к действиям.

— Ну что ж, — заявил главарь банды, — раз вы так упрямы, полагаю, что пора кончать.

И, казавшаяся бесформенной во мраке, группа оживилась; стали раздаваться еще более громкая ругань и крики раненых, а на многочисленных клинках и лезвиях кинжалов заиграли искры.

Ла Бриш, сражавшийся изо всех сил, продолжал звать на помощь. Он делал это осмысленно, убедившись, что один раз этот прием сработал.

И в данной обстановке его призывы вновь сыграли желаемую роль.

— Мы же не можем хладнокровно допустить, чтобы эти трое были убиты, — заявил принц де Ларош-сюр-Йон, выхватывая шпагу.

— Это верно, принц, — согласился герцог де Монпансье, — и, по правде говоря, мне стыдно, что я так задержался.

И молодые люди в ответ на призыв Ла Бриша, точно так же как за мгновение до этого сделал дворянин, вышедший из особняка Колиньи, бросились к месту схватки, восклицая:

— Держитесь, господа, мы тоже с вами! Бьемся насмерть! Насмерть! «Берущие по справедливости», уже сражавшиеся лицом к лицу с тремя противниками, к тому времени потеряли двоих, а теперь, видя, что неожиданное подкрепление наступает на них с тыла, решили предпринять последнее усилие, хотя их осталось лишь девять против пятерых.

Главарь остался в числе пяти сражаться с тремя первыми противниками, четверо же повернулись к ним спиной, чтобы отразить натиск г-на де Монпансье и г-на де Ларош-сюр-Йон.

— Бьемся насмерть, господа дворяне, ибо вы сами этого непременно хотите! — воскликнул главарь.

— Бьемся насмерть! — повторила за ним вся банда.

— Вот это да! Как вам это нравится, сотоварищи мои? Значит, насмерть? — подхватил дворянин, вышедший из особняка Колиньи. — Что ж, согласен, насмерть так насмерть! Получайте!

И, устремившись вперед насколько позволял ему его небольшой рост, он пронзил шпагой тело одного из бандитов.

Тот вскрикнул, сделал три шага назад и замертво свалился на мостовую.

— Прекрасный удар, сударь! — произнес дворянин, на которого напали первым. — Но я думаю, что смогу нанести удар не хуже. Получайте!

Он изловчился и вонзил до конца клинок шпаги в живот другого бандита.

Почти одновременно с этим кинжал герцога де Монпансье по самую рукоятку вошел в горло одного из противников.

Бандитов осталось всего шестеро против пятерых — иными словами, ситуация стала складываться не в их пользу, как неожиданно двери особняка Колиньи широко распахнулись, и адмирал, сопровождаемый двумя факелоносцами и четырьмя вооруженными лакеями, проследовал через освещенную арку в ночном халате и с обнаженной шпагой в руках.

— Эй, вы, негодяи! — воскликнул он. — Что тут еще такое? Очистите улицу, и живо, иначе я вас всех как воронов приколочу гвоздями к воротам моего дома!

А затем он обратился к лакеям:

— Ну-ка, молодцы, покажите этим прохвостам!

И, подавая личный пример, первым ринулся к месту схватки.

Против такого натиска устоять было невозможно.

— Спасайся, кто может! — воскликнул главарь, парируя, однако с опозданием, удар шпаги, успевшей проткнуть ему руку. — Спасайся, кто может! Это принц де Конде!

И, резко дернувшись влево, он быстро понесся прочь.

Увы, пятеро его товарищей уже не смогли воспользоваться столь милосердным советом. Четверо покоились на земле, а пятый вынужден был прижиматься спиной к стене, чтобы не упасть.

Тот, что стоял у стены, оказался там в результате действий принца де Ларош-сюр-Йон, так что каждый исполнил свой долг.

Дворяне же отделались царапинами или легкими ранениями.

Тот дворянин, на кого напали первым, теперь, к величайшему своему изумлению, узнал, что раньше всех пришел к нему на помощь не кто иной, как принц де Конде, и тогда он повернулся в его сторону и почтительно поклонился.

— Монсеньер, — сказал он, — я благодарю Провидение дважды: за то, что оно спасло мне жизнь, и за то, что орудием спасения оно избрало, да не обидятся на меня эти благородные сеньоры, самого храброго дворянина Франции.

— Клянусь верой, сударь! — воскликнул принц. — Я счастлив, что случайно оказался в этот ночной час у моего кузена-адмирала и лишь благодаря этому сумел стать вам полезен. К тому же вы в лестных словах описали то малое, что я сделал для вас, и я обязан спросить у вас ваше имя.

— Монсеньер, меня зовут Годфруа де Барри.

— А! — живо отозвался Конде, — барон из Перигора, сеньор де ла Реноди?

— И один из моих лучших друзей, — добавил адмирал, протягивая одну руку ла Реноди, а другую — принцу де Конде. — Но, если не ошибаюсь, — продолжал адмирал, — уже давно на королевской мостовой не собиралось столь великолепное и блистательное общество. Позвольте представить: господин герцог де Монпансье и господин принц де Ларош-сюр-Йон.

— Собственной персоной, господин адмирал! — воскликнул принц де Ларош-сюр-Йон (в это время ла Реноди повернулся к нему и его спутнику, приветствуя обоих), — и если бы этим беднягам приятно было узнать, что пропуска в ад выданы им далеко не простолюдинами, они бы умерли спокойно и с чувством удовлетворения!

— Господа, — заявил адмирал, — двери дома Колиньи открыты. Это означает, что, если вы соблаговолите оказать мне честь и зайти подкрепиться, вы будете желанными гостями.

— Спасибо, кузен, — произнес г-н де Конде. — Вы знаете, что я ушел от вас десять минут назад и направляюсь к себе домой. Но, уходя, я не помышлял, что буду иметь удовольствие встретить у ваших ворот благородного человека, с которым вы меня обещали познакомить.

И он учтиво поклонился ла Реноди.

— Этого дворянина я увидел в деле, кузен, — продолжал принц, — и, ей-Богу, он держался храбрецом. Вы уже давно в Париже, господин де Барри?

— Я только что приехал, монсеньер, — печальным голосом ответил ла Реноди и бросил еще один взгляд на того несчастного, который от последнего удара его шпаги нашел свою смерть на плитах мостовой, — и не ожидал, — добавил он, — что стану повинен в смерти человека и что не более чем через полчаса после того, как миновал городскую заставу, буду обязан жизнью великому принцу.

— Господин барон, — откликнулся принц де Конде, с прирожденным изяществом и учтивостью протягивая молодому человеку руку, — поверьте, что для меня было величайшей радостью встретиться с вами. Друзья господина адмирала — друзья и принца де Конде.

— Великолепно, мой дорогой принц! — промолвил Колиньи, причем таким тоном, будто хотел заявить: «То, что вы сейчас сказали, — не пустые слова, и мы к этому еще вернемся».

А затем он обратился к молодым людям:

— А вы, монсеньеры, не желаете ли оказать мне честь и зайти ко мне в дом? Прежде чем я стал врагом вашего отца, господин де Монпансье или, точнее, прежде чем он стал моим врагом, мы были добрыми и беззаботными друзьями. Надеюсь, — добавил он с улыбкой, — что меняются лишь времена, а не сердца.

— Благодарю, господин адмирал, — ответил герцог де Монпансье от своего имени и от имени принца де Ларош-сюр-Йон, хотя слова Колиньи были обращены именно к нему, — мы бы с огромной радостью приняли ваше приглашение, пусть даже ненадолго, но отсюда до особняка Конде далеко: надо будет перейти мосты, пройти по кварталам, пользующимся дурной славой, а потому мы просим принца оказать нам честь и разрешить сопровождать его.

— Что ж, идите, господа, и да хранит вас Господь! А что касается других, то я бы не советовал всем «берущим по справедливости» и «обирающим до нитки» встречаться в Париже с тремя такими храбрецами, как вы.

Вся эта беседа велась чуть ли не на месте схватки, и ноги победителей омывала кровь, причем никто из них, за исключением ла Реноди, казалось человека иной эпохи, не бросил взгляд на пятерых несчастных, трое из которых были уже трупами, а двое еще издавали предсмертные хрипы.

Принц де Конде, принц де Ларош-сюр-Йон и герцог де Монпансье попрощались с адмиралом и с ла Реноди и двинулись в направлении Мельничного моста, ибо эдикт запрещал перевозчикам отправлять паромы начиная с девяти часов вечера.

Оставшись наедине с ла Реноди, адмирал протянул ему руку.

— Вы приехали ко мне, не так ли, друг мой? — спросил он.

— Да, я прибыл из Женевы и привез для вас в высшей степени важные новости.

— Заходите! В любое время дня и ночи мой дом — ваш дом.

И он указал на открытую дверь особняка, ожидающую гостя, должно быть хранимого Всевышним, ибо именно Всевышний только что спас его столь чудесным образом.

Тем временем оба молодых человека (как можно легко догадаться, они вызвались сопровождать принца не потому, что его надо было охранять, но потому, что хотели сообщить ему о приключениях короля и мадемуазель де Сент-Андре), рассказывали ему не упуская ни единой подробности о том самом событии, о каком, притом с гораздо более точными деталями, принц только что поведал адмиралу.

Новость эта для г-на де Колиньи оказалась совершенно неожиданной. Госпожа адмиральша, вернувшись домой, заперлась у себя в спальне, не сказав никому ни слова не только об этом событии (естественно, она не могла предвидеть его), но даже о потере записки — первопричине происшедшего скандала; получилось так, что, хотя г-н де Конде был прекрасно осведомлен обо всем остальном, ему было пока еще неизвестно (наши знания всегда бывают неполными), каким образом и по какой причине весь двор под предводительством г-на де Сент-Андре и г-на де Жуэнвиля ворвался в зал Метаморфоз.

Этот секрет г-ну де Конде предстояло узнать от двух юных принцев.

И те ему рассказали, чередуясь друг с другом, наподобие пастухов у Вергилия, как адмиральша расхохоталась до слез; как, все еще плача, когда уже прекратился смех, вынула из кармана платок, чтобы утереть слезы; как, вынимая платок из кармана, она одновременно вытащила записку и уронила ее на пол; как ту записку подобрал г-н де Жуэнвиль; как после ухода госпожи адмиральши юный принц передал записку королеве-матери; как королева-мать, считая, что записка принадлежит лично адмиральше, ее лучшей подруге, решила устроить ей сюрприз; как этот сюрприз, единодушно одобренный, был устроен на деле; как, в конечном счете, этот сюрприз обернулся против тех, кто полагал, что застигнет определенных лиц врасплох.

Рассказ закончился примерно тогда, когда все уже подошли к воротам особняка Конде. Принц сделал молодым людям то же предложение, какое до того им сделал адмирал, но они отказались; зато они признались принцу, в чем истинная причина отказа: они потеряли драгоценное время на неожиданное происшествие с г-ном де ла Реноди, а у них было еще много друзей, с которыми они собирались поделиться тем, что сейчас только рассказали г-ну де Конде.

— Больше всего во всей этой авантюрной истории, — заметил принц де Ларош-сюр-Йон, в последний раз пожимая руку г-ну де Конде, — меня веселит то, что об этом узнает некто, влюбленный в мадемуазель де Сент-Андре, и какое у него при этом будет лицо.

— Как? Есть еще и влюбленный? — спросил принц де Конде, удерживая руку г-на де Ларош-сюр-Йон, собравшегося уходить.

— Вы и об этом не знаете? — спросил молодой человек.

— Господа, я не знаю ничего, — ответил принц, задыхаясь от смеха. — Говорите же, говорите!

— Браво! — воскликнул герцог де Монпансье. — Это самая веселая часть истории.

— Так вы не знали, — продолжал принц де Ларош-сюр-Йон, — что, кроме жениха и любовника, у мадемуазель де Сент-Андре есть еще и влюбленный?

— А этот влюбленный, — спросил принц де Конде, — кто он такой?

— О, честно говоря, на этот раз вы спрашиваете слишком много, я тоже не знаю его имени.

— Он молод или стар? — продолжал расспросы принц.

— Никто не видел его лица.

— Правда?

— Да. Он все время закутывается в широкий плащ, скрывающий нижнюю часть лица.

— Это какой-то испанец, принадлежащий ко двору короля Филиппа Второго, — предположил герцог де Монпансье.

— И где обретается этот влюбленный или, точнее, его тень?

— Если бы вы чаще бывали в Лувре, мой дорогой принц, то не задавали бы этого вопроса, — произнес герцог де Монпансье.

— А почему?

— Да потому, что уже шесть месяцев подряд он с наступлением ночи прогуливается под окнами красавицы.

— Вот как!

— Все обстоит именно так, как я вам говорю.

— И вам неизвестно имя этого человека?

— Нет.

— И вы не видели его лица?

— Никогда.

— Вы бы его узнали по внешнему виду?

— Он всегда закутан в огромный плащ.

— И вы никогда не предполагали, кто бы это мог быть, принц?

— Никогда.

— У вас не возникало никаких подозрений?

— Ни малейших.

— Ну, может быть, кто-то сделал собственные выводы?

— Есть одна догадка среди прочих, — заявил принц де Ларош-сюр-Йон.

— А именно?

— Поговаривают, что это были вы, — ответил герцог де Монпансье.

— Да, у меня много врагов в Лувре!

— Но это ведь не так, верно?

— Прошу прощения, господа, но это был я!

И принц, учтиво попрощавшись за руку с обоими молодыми людьми, вернулся к себе в особняк, затворил за собой дверь, оставив изумленных господ де Монпансье и де Ларош-сюр-Йон посреди улицы.

XVII. КАКОВА МАТЬ, ТАКОВ И СЫН

Королева-мать всю ночь не смыкала глаз.

До сих пор ее сын, ребенок слабый, болезненный, едва повзрослевший, женатый на кокетливой юной королеве, занимался одной лишь любовью, охотой и поэзией, оставив им, то есть ей и Гизам, полное управление делами, — иными словами, то, что короли называют бременем государственных обязанностей и что, однако, столь ревностно стараются сохранить за собой.

Для Екатерины, воспитанной в гуще интриг итальянской политики, политики мелочной и вздорной, подходящей для маленького герцогства вроде Тосканы, но неприемлемой для великого королевства, каким становилась Франция, властвовать — означало жить.

Итак, что же мешающее ей появилось на горизонте?

Соперница… Но не в смысле любви со стороны сына: что касается любви со стороны сына, то в этом отношении она была совершенно спокойна: тот, кто никого не любит, не вправе требовать, чтобы его любили, — ибо она же не любила ни Франциска II, ни Карла IX.

Зато она, прозорливая флорентийка, была поражена, заметив у сына чувство, дотоле ей неизвестное в нем и не ею ему навязанное: оно зародилось без ее участия и проявилось внезапно — точно сверкнувшая молния — на глазах у всего двора, застигнув ее врасплох, причем в гораздо большей степени, чем остальных.

Еще сильнее пугал ее сам выбор сына: она знала эту девушку, у которой за внешней оболочкой шестнадцати лет просматривались сверкающие молнии внезапно расцветших женских притязаний.

Как только настал день, она послала сообщить сыну, что страдает и просит его зайти к ней.

У себя Екатерина, словно опытный актер в своем театре, была вольна выбирать себе место и командовать ходом спектакля. Она устроится в тени, где будет наполовину невидима; своего собеседника она посадит на освещенное место, где он весь окажется на виду.

Вот почему, вместо того чтобы самой пойти к сыну, она разыграла недомогание и передала просьбу, чтобы тот пришел к ней.

Посланец вернулся и сообщил, что король еще спит.

Екатерина нетерпеливо подождала еще час и направила посланца вновь.

Тот же ответ.

Со все нарастающим нетерпением Екатерина подождала еще час. Король так и не проснулся.

— О! — пробормотала Екатерина. — Сыновья Франции не имеют обыкновения спать так поздно. Сон этот чересчур упрям, чтобы быть естественным.

И она сошла с постели, где до того, наполовину укрытая занавесями полога, пребывала в ожидании и надежде ран зыграть заранее продуманную сцену, и отдала распоряжение, чтобы ее начали одевать.

Мизансцена менялась. Все, что помогало Екатерине в собственных апартаментах, стало бы ей помехой в апартаментах сына. Но она считалась достаточно способной комедианткой, так что перемена места действия ничуть не должна была повлиять на конечный результат.