II. ПОСЛАННИК ИХ ВЕЛИЧЕСТВ КОРОЛЕЙ ФРАНЦИИ И ИСПАНИИ

При упоминании этого имени наши читатели вспомнили, конечно, брата Леоны, того самого молодого человека, кто был приговорен к смерти за покушение на жизнь убийцы своего отца; того самого дворянина, кого Карл V в день своего отречения поручил вниманию своего сына Филиппа II.

Читатель, вероятно, помнит также, что, хотя Леона и признала в Одоардо Маравилье своего брата, сам он даже и не подозревал, что Леона, мельком увиденная им в палатке Эммануила Филиберта в лагере под Эденом, его сестра.

Только герцог Савойский и его паж знали тайну, которая спасла жизнь Одоардо.

Так как же случилось, что Одоардо Маравилья получил полномочия одновременно и от Филиппа и от Генриха? Попробуем объяснить это в нескольких словах.

Сын посла Франциска I, воспитанный среди пажей, Одоардо входил в близкое окружение дофина Генриха II и, поскольку он был признан Карлом V в день его отречения, пользовался также благосклонностью испанского двора.

Хотя подробностей этого события так никто и не знал, было известно, что жизнью он обязан Эммануилу Филиберту.

Поэтому совершенно естественно, что лицу, заинтересованному в мире, пришла в голову мысль сделать посредником в переговорах человека, одинаково близкого и к испанскому дворую, и к французскому; после же того как основные положения мирного договора были выработаны, столь же естественно было послать его к Эммануилу Филиберту, чтобы герцог дал на них свое согласие, тем более что, по слухам, Одоардо был обязан ему не только жизнью, но и положением при испанском дворе.

И человек, решивший поручить это дело Одоардо Маравилье, ничуть не ошибся.

Переговоры о мире, столь желанные и для Филиппа II и для Генриха Валуа, продвигались вперед гораздо скорее, чем это можно было ожидать от дела такой важности, и, хотя причины симпатии Эммануила Филиберта к сыну посла Франциска I остались неизвестными, Одоардо оказался самым приятным для герцога человеком, которого можно было к нему отправить.

Итак, Эммануил Филиберт встал и, постаравшись скрыть боль, причиненную ему лично этими важными политическими событиями, протянул Одоардо руку, и тот почтительно поцеловал ее.

— Выше высочество, — сказал он, — я счастлив тем, что уже сумел, быть может, доказать вам в прошлом и сумею доказать вам в будущем, какому признательному человеку вы спасли жизнь.

— Дорогой Одоардо, прежде всего, вам спасло жизнь великодушие нашего благородного императора, по ком мы все носим траур. В вашем деле я был только ничтожным орудием его милости.

— Пусть так, ваше высочество, значит, вы были для меня земным вестником небесной милости. Вам я и поклоняюсь, как поклонялись в древности патриархи ангелам, доносившим до них волю Господа. Я тоже прибыл к вам, ваше высочество, как посланец мира.

— Мне о вас так и доложили, Одоардо; я и ждал вас как посланца мира и так вас и принимаю.

— Вам обо мне доложили? Вы меня ждали?.. Простите, ваше высочество, но я думал, что первым человеком, кто обо мне доложит, буду я сам, а предложения, которые мне поручено вам передать, представляют собой такую тайну…

— Не беспокойтесь, господин посол, — промолвил герцог Савойский, стараясь улыбнуться. — Разве вы не слышали, что у некоторых людей есть добрый гений, предупреждающий их заранее о самых тайных делах… Я один из этих людей.

— Значит, вам известна причина моего приезда? — спросил Одоардо.

— Да, но только причина, без всяких подробностей.

— Я сообщу вашему высочеству эти подробности, когда вам будет угодно. И, поклонившись, Одоардо дал Эммануилу знак, что они не одни. Леона, увидев это, хотела уйти, но герцог удержал ее за руку.

— Когда я с этим молодым человеком, можно считать, что я один, Одоардо, — сказал он, — потому что это и есть тот добрый гений, о ком я только что говорил. Останься, Леоне, останься, — добавил герцог. — Мы должны знать все, что мне предлагают. Я слушаю: говорите, господин посол.

— Что вы скажете, ваше высочество, — спросил, улыбаясь, Одоардо, если я сообщу вам, что в обмен на Ам, Ле-Катле и Сен-Кантен Франция возвращает вам сто девяносто восемь городов?

— Я скажу, — ответил Эммануил Филиберт, — что это невозможно.

— И все же это так, монсеньер.

— А входит ли Кале в число тех городов, которые возвращает Франция?

— Нет. Интересами новой королевы Англии Елизаветы, которая только что отказалась якобы из-за религиозных убеждений выйти замуж за короля Филиппа Второго, оставшегося вдовцом после смерти ее сестры Марии, несколько пренебрегли. Франция сохранит Кале и другие города Пикардии, отвоеванные герцогом де Гизом у англичан, если она согласится на определенные условия.

— И каковы же они?

— Через восемь лет король Франции должен будет их вернуть, если только он не предпочтет заплатить Англии пятьдесят тысяч экю.

— Он их заплатит; ведь он не беднее Балдуина, заложившего терновый венец Господа нашего Иисуса Христа!

— Конечно, это сделано просто ради королевы Елизаветы; к счастью, она этим удовлетворилась, поскольку ей сейчас хватает забот и с папой.

— Он объявил ее незаконнорожденной? — спросил Эммануил.

— Да, но из-за этого он потеряет власть над Англией. Елизавета со своей стороны только что отменила все указы покойной королевы Марии в пользу католической веры и восстановила все указы против папы, опубликованные Эдуардом и Генрихом Восьмым, и, как и они, провозгласила себя главой англиканской церкви.

— И как же поступит Франция с юной шотландской королевой в этих обстоятельствах?

— Генрих Второй в силу нелегитимности Елизаветы, объявленной незаконнорожденной специальным указом, который так никогда и не был отменен, провозгласил Марию Стюарт королевой Шотландии и Англии как наследницу покойной Марии Тюдор и как единственного потомка Якова Пятого, внука Генриха Седьмого, короля английского.

— Да, — сказал Эммануил Филиберт, — но существует также завещание Генриха Восьмого, назначившего Елизавету наследницей трона в случае смерти Эдуарда и Марии; на нем-то и основывался парламент, провозглашая Елизавету королевой. Но, прошу вас, господин посол, вернемся к нашим делам.

— Вот каковы, ваше высочество, главные условия договора, на каких он должен основываться:

«Оба монарха — король Испании и король Франции — будут совместными усилиями стараться вернуть мир Церкви, способствуя созыву Вселенского Собора.

Для всех, кто принял сторону того или другого короля, будет объявлена амнистия, исключая изгнанных из Неаполя, Сицилии и Миланского герцогства, которые под нее не подпадут.

Предусматривается также, что все города и замки, взятые Францией у короля Испании, в частности Тьонвиль, Мариенбург, Ивуа, Монмеди, Данвилье, Эден, графство Шароле, Волане в Ломени, будут возвращены вышеназванному королю Испании.

Стены Ивуа будут разрушены, что послужит возмещением за разрушение Теруана.

Король Филипп женится на принцессе Елизавете Французской, которую до того он просил в жены своему сыну дону Карлосу, и получит за ней приданое в четыреста тысяч золотых экю.

Крепость Буйон будет возвращена епископу Лъежскому.

Инфанта Португальская вступит во владение имуществом, унаследованным ею от своей матери королевы Элеоноры, вдовы Франциска I.

И наконец, оба короля вернут герцогу Мантуанскому то, что они захватили в Монферратском маркизате, без права разрушить построенные ими там крепости».

— И король Франции принял все эти условия? — спросил Эммануил.

— Все!.. Что вы на это скажете?

— Это просто чудеса, господин посол; если это ваше влияние, то император Карл Пятый был совершенно прав, когда, сходя с трона, рекомендовал вас своему сыну королю Испании.

— Увы, это не так, монсеньер, — ответил Одоардо, — главные зачинатели этого странного мира — госпожа де Валантинуа, обеспокоенная ростом влияния Гизов и королевы Екатерины, и господин коннетабль, чувствующий, что лотарингцы потеснили его дом, пока он сам был в плену.

— Так вот чем объясняются, — сказал Эммануил, — обращенные к королю Филиппу Второму частые просьбы коннетабля отпустить его во Францию, а сегодня он обратился ко мне с предложением внести за себя и адмирала выкуп в двести тысяч экю, что я и передал королю Филиппу с моим оруженосцем Шанка-Ферро; он уехал за минуту до того, как вы появились.

— Король удовлетворит их просьбу хотя бы из благодарности, — промолвил посол.

Потом, помолчав, он спросил:

— А вы, монсеньер, даже не задаете вопроса, что будет сделано для вас? Эммануил почувствовал, как рука Леоны (он по-прежнему держал ее в своей) вздрогнула.

— Для меня? — переспросил герцог. — Увы, я надеялся, что про меня забыли.

— Для этого нужно было, чтобы короли Филипп и Генрих выбрали для переговоров другого человека, а не того, кто вам обязан жизнью, ваше высочество. О нет, нет, благодарение Господу, на этот раз судьба была справедлива, и я надеюсь, что победитель Сен-Катена будет щедро вознагражден.

Эммануил обменялся со своим пажом горестным взглядом.

— Монсеньер, — продолжал Одоардо, — все населенные пункты, отнятые у вашего отца и у вас как с этой, так и с другой стороны Альп, вам будут возвращены, за исключением Турина, Пинероло, Кьери, Кивассо и Виллановы: они останутся во владении Франции до того дня, когда у вашего высочества появится наследник мужского пола. Кроме того, до появления этого наследника, который наконец прекратит великую тяжбу Луизы Савойской и Пьемонта, королю Испании будет разрешено держать свои гарнизоны в городах Асти и Верчелли.

— И, значит, не женившись… — живо перебил его Эммануил Филиберт.

— Вы потеряете пять городов, которые могли бы украсить корону любого государя!

— Но, — живо вмешалась Леона, — его высочество герцог Савойский женится. Пусть ваше сиятельство соблаговолит договорить до конца и расскажет герцогу, какой блистательный союз его ждет.

Одоардо с удивлением посмотрел на молодого человека, потом перевел взгляд на герцога, чье лицо выражало страшное беспокойство.

Сколь ни проницателен был посол, он ошибся в причинах этой тревоги.

— О, монсеньер может быть спокоен, — сказал он, — женщина, предназначенная вам в супруги, достойна короля.

Но, поскольку Эммануил так и не разжал побелевших губ, чтобы задать вопрос, которого ждал Одоардо, он продолжал:

— Это мадам Маргарита Французская, сестра короля Генриха Второго, и, помимо герцогства Савойского целиком, она принесет в приданое своему счастливому супругу триста тысяч золотых экю.

— Я знаю, — прошептал Эммануил, — мадам Маргарита Французская — благороднейшая принцесса, но я надеялся получить обратно свое герцогство доблестью, а не женитьбой.

— Но, монсеньер, — возразил Одоардо, — мадам Маргарита Французская вполне достойна служить наградой за вашу доблесть, и мало кому из принцев платили за выигранную битву или за взятие города сестрой или дочерью короля.

— О, — прошептал Эммануил, — зачем я не сломал свою шпагу в начале этой кампании?!

Одоардо посмотрел на него с удивлением.

— Ваше сиятельство, — обратилась к послу Леона, — не соблаговолите ли вы оставить меня наедине с герцогом на несколько минут?

Одоардо ничего не ответил и продолжал вопросительно смотреть на Эммануила Филиберта.

— Всего на четверть часа, — продолжала Леона, — и через четверть часа ваше сиятельство получит от герцога желаемый ответ.

Герцог отрицательно покачал головой, но Леона умоляюще сложила руки. Одоардо поклонился и вышел; он уже понял, что только этот таинственный паж способен победить необъяснимое сопротивление герцога Савойского желаниям королей Франции и Испании.

Через четверть часа придверник пригласил Маравилью войти.

Одоардо вошел в кабинет герцога Савойского.

Герцог был один.

Эммануил Филиберт, печальный и смирившийся, протянул руку посланцу и сказал:

— Одоардо, вы можете вернуться к пославшим вас и сообщить, что Эммануил Филиберт с признательностью принимает ту долю, что соблаговолили выделить короли Франции и Испании герцогу Савойскому.

III. У КОРОЛЕВЫ

Может быть, благодаря искусности посла, наделенного исключительной дипломатической тонкостью, которую обычно приписывают миланцам и флорентийцам, а скорее всего благодаря тому, что оба государя были заинтересованы в строжайшем сохранении тайны о проектах, изложенных Одоардо Маравильей герцогу Савойскому, осуществление которых так дорого обошлось Франции, при французском дворе ходили лишь смутные слухи, всегда сопутствующие большим событиям.

Поэтому, когда через четыре дня после описанных нами событий два всадника, прибывшие с противоположных сторон, каждый в сопровождении оруженосца, встретились у ворот Лувра, они с изумлением узнали друг в друге: один — коннетабля Монморанси (кому следовало содержаться в плену в Антверпене), а другой — герцога Гиза (кому следовало находиться в лагере в Компьене).

Два заклятых врага недолго обменивались любезностями. Герцог де Гиз в качестве князя Священной Римской империи имел право первенства по отношению к любому дворянину Франции, поэтому г-н де Монморанси заставил свою лошадь сделать шаг назад, а г-н де Гиз свою — сделать шаг вперед, так что вполне можно было бы принять коннетабля за конюшего какого-либо дворянина из свиты герцога, если бы, оказавшись во дворе Лувра, где находилась зимняя резиденция короля, они не разъехались: один — направо, другой — налево.

Герцог де Гиз направился к королеве Екатерине Медичи; коннетабль — к фаворитке Диане де Пуатье. Их обоих ждали с одинаковым нетерпением.

Пусть читатель последует вместе с нами за более важным из двух действующих лиц к более важной — во всяком случае, по видимости, — из упомянутых дам, то есть за герцогом де Гизом к королеве.

Екатерина Медичи была флорентийка, а Гизы — лотарингцы, и нет ничего удивительного в том, что при роковом известии о сражении при Сен-Кантене у Екатерины и у кардинала Лотарингского, видевших, как падает их влияние, поскольку естественно возрастало влияние коннетабля, командующего армией, возникла одна и та же мысль — не о проигранном сражении, что поставило Францию на край гибели, а о пошатнувшемся влиянии Монморанси, так как сам коннетабль и один из его сыновей попали в испанский плен. А раз падало влияние Монморанси, то политические и военные обстоятельства не могли не усилить влияние Гизов.

Поэтому, как мы уже говорили, все управление гражданскими делами королевства было передано в руки кардинала Лотарингского, а герцог Франсуа де Гиз, которого ожидали из Италии как спасителя, по возвращении сосредоточил в своих руках всю военную власть, получив титул главного наместника королевства.

Читатель видел, как герцог де Гиз использовал свою власть: армия была реорганизована, Кале возвращен Франции, Гин, Ам и Тьонвиль взяты штурмом, Арлон захвачен — и это был итог одной только кампании.

Герцог де Гиз уже видел, как сбываются его самые честолюбивые мечты, самые сокровенные планы, какие только мог вынашивать один из Гизов, но вдруг до его ушей донесся неясный слух, мгновенно вернувший его к действительности. Речь шла о возвращении коннетабля в Париж; это возвращение, если оно состоялось бы, можно было рассматривать как первый шаг к заключению мирного договора.

Едва прослышав про это, герцог де Гиз оставил лагерь в Компьене и на полдороге, то есть у Лувра, встретил нарочного, посланного к нему кардиналом Лотарингским, который предлагал ему немедленно явиться в Париж. Ничего другого посланному передать не было поручено, но, поскольку герцогу уже было известно о последних событиях, он понимал, зачем его зовет брат.

А когда он встретил г-на де Монморанси у ворот Лувра, сомнений у него больше не осталось: коннетабль был на свободе, и, по всей видимости, результатом этого неожиданного освобождения должен был стать мир.

Герцог де Гиз думал, что коннетабль останется в плену навечно, как король Иоанн, и был жестоко разочарован.

Монморанси проиграл все, Гиз все спас, и, тем не менее, победитель и побежденный теперь будут равно приняты при дворе. И может быть, благодаря покровительству г-жи де Валантинуа побежденному уготована даже лучшая встреча.

Вот такие мысли омрачали лицо герцога де Гиза, пока он поднимался по лестнице, ведущей в покои королевы Екатерины; лицо же коннетабля, пока он поднимался по лестнице, ведущей в покои г-жи Дианы и расположенной с другой стороны двора, напротив, сияло от радости.

Герцога, очевидно, ждали, потому что, как только его имя было произнесено, портьера на двери комнаты королевы приподнялась и он услышал ее хрипловатый голос, произнесший с сильным флорентийским акцентом:

— Входите, господин герцог, входите!

Королева была одна. Герцог Франсуа обвел глазами комнату, будто ожидая увидеть кого-то еще.

— Ах да! — сказала королева. — Вы ищете вашего брата?

— Знает ли ваше величество, — произнес герцог де Гиз, опуская обычные приветствия, подобающие в таких обстоятельствах, — знает ли ваше величество, что мой брат прислал мне гонца с просьбой немедленно приехать в Париж?

— Да, — ответила Екатерина, — но гонец уехал только в час пополудни, и мы ждали вас к вечеру, скорее даже к ночи.

— Да, но гонец встретил меня на полпути.

— И что же привело вас в Париж?

— Я беспокоился.

— Герцог, — сказала Екатерина, на этот раз даже забыв о хитрости, — вы беспокоились не напрасно, никогда еще Для беспокойства не было более серьезных оснований!

В эту минуту они услышали, как поворачивается ключ сначала в одном замке, потом в другом; открылась дверь, ведущая во внутренний коридор личных покоев королевы, и на пороге появился кардинал.

Он направился прямо к Екатерине и Франсуа, как будто вошел к принцессе, равной себе по рангу или даже рангом ниже, и, не поздоровавшись с братом, прерывающимся голосом, выдававшим, какое огромное значение он придавал этой новости, сказал:

— Вы знаете, что он только что приехал, знаете?!

— Да, — сказал герцог Франсуа, догадавшийся, о ком говорил кардинал, — я столкнулся с ним у ворот Лувра.

— О ком вы говорите? — спросила Екатерина.

— О коннетабле, — ответили в один голос герцог и кардинал.

— А-а, — выдохнула Екатерина, как будто ее ударили в грудь ножом. — Но, может быть, его, как раньше, всего лишь отпустили на несколько дней?

— Да нет, — ответил кардинал. — Он вернулся насовсем. Он при посредстве герцога Савойского добился, чтобы его и адмирала освободили за выкуп в двести тысяч экю, и уж он найдет, вы увидите, способ заставить короля заплатить эти деньги. Клянусь лотарингским крестом, — продолжал кардинал, в гневе кусая ус, — такая глупость простому дворянину была бы просто не по карману, но если ее оценивать по справедливости, то Монморанси, Данвили, Колиньи и Дандело тоже бы разорились!

— А в целом, — сказала Екатерина, — что же вы узнали сверх уже известного нам?

— Немногое; но я жду с минуты на минуту вашего старого посланца, герцога Немурского, — сказал Шарль Лотарингский, поворачиваясь к брату. — Герцог Немурский принадлежит к Савойскому дому, никто не подозревает, что он наш сторонник, а поскольку ветер сейчас дует с Пьемонта, то, может быть, герцог и сообщит нам какие-нибудь новости.

В эту минту кто-то осторожно постучался в дверь, через которую до этого вошел кардинал, заперев ее за собой на ключ.

— А, вероятно, это он, — сказал Шарль Лотарингский.

— Тогда отоприте, — сказала Екатерина.

И она подтолкнула кардинала к двери, даже не обеспокоившись тем, что могут подумать, увидев у него в руках ключ от ее комнаты.

Это и в самом деле был герцог Немурский — тот, кого кардинал Шарль Лотарингский приводил в покои Екатерины за полтора года до описываемых событий в то утро, когда король Генрих и часть придворных отправились на охоту в Сен-Жерменский лес.

Поскольку его не одолевали тревоги герцога де Гиза и он не был настолько близок Екатерине, как кардинал, он хотел приветствовать ее по всем правилам этикета, но она не дала ему на это времени.

— Господин герцог, — сказала она, — наш дорогой кардинал полагает, что у вас есть для нас новости. Говорите же! Что вы знаете об этом злосчастном мире?

— Я могу рассказать вам все и из первых рук, — ответил герцог Немурский, — я только что расстался с послом Одоардо Маравильей: он завершил переговоры с герцогом Эммануилом Савойским.

— Тогда вы, должно быть, хорошо осведомлены, — заметил кардинал Лотарингский, — потому что герцог Эммануил Савойский здесь главное заинтересованное лицо, ведь речь идет о его герцогстве.

— Удивительно, — сказал герцог Немурский, — то ли он равнодушен к мирской славе, то ли — что более вероятно — у него есть тайная любовь или обеты связывают его с другой женщиной, но он принял сделанные ему предложения скорее с печалью, чем с радостью.

— А может быть, — с горечью промолвил герцог де Гиз, — король отплатил ему неблагодарностью? В этом не было бы ничего удивительного, ведь он тоже в числе победителей.

— Тогда, — сказал герцог Немурский, — он уж слишком требователен, потому что ему возвращают почти все его земли, за исключением пяти городов, да и их должны будут вернуть, когда его жена родит ему наследника мужского пола.

— А жена… кто будет его женой? — живо спросил кардинал Лотарингский.

— Ах да, — ответил Немур, — вы же еще не знаете! Его женой будет мадам Маргарита Французская.

— Сестра короля?! — воскликнула Екатерина.

— Она, наконец, достигнет цели, — заметил герцог Франсуа, — ведь она хотела выйти замуж только за независимого государя.

— Только вот ждать ей, милочке, пришлось довольно долго, — с особой язвительностью, присущей женщинам, когда они говорят друг о друге, сказала Екатерина, — ведь ей, если не ошибаюсь, скоро тридцать шесть лет; впрочем, по-видимому, она ничего на этом не потеряла.

— А как принял Эммануил Филиберт предложение породниться с королем?

— Сначала очень холодно. Графу Маравилье даже на одну минуту показалось, что герцог откажется, но, поразмыслив четверть часа, он согласился. Позже вечером он сказал Маравилье, что не хотел бы связывать себя обещанием, пока снова не увидит принцессу Маргариту. Но вы же понимаете, что посол ничего не сообщил королю о сомнениях, а наоборот, всячески расписал его восторг и признательность.

— И какие же провинции ему возвращают? — спросил герцог де Гиз.

— Все, — ответил молодой человек, — кроме городов Турин, Пинероло, Кьери, Кивассо и Вилланова-д'Асти, но они ему будут возвращены при рождении первого сына. Впрочем, в этом случае королю Франции не стоило торговаться из-за городов и замков, потому что королеве Англии и королю Испании он возвращает их в общей сложности около ста девяноста восьми.

— Прекрасно! — воскликнул, невольно бледнея, герцог де Гиз. — А вы случайно не слышали, не включил ли король в число этих городов и замков Кале?

— Я об этом ничего толком не знаю, — ответил герцог Немурский.

— Черт побери! — воскликнул герцог де Гиз. — Сказали бы уж лучше мне, что моя шпага ему без надобности, я бы предложил ее другому государю, который использовал бы ее получше… — И сквозь зубы он процедил: — Или поберег бы ее для себя самого.

В эту минуту лакей кардинала, поставленный его преосвященством на страже у двери, резко поднял драпировку и воскликнул:

— Король!

— Где? — спросила Екатерина.

— В конце большой галереи, — ответил слуга. Екатерина взглянула на герцога Франсуа, как бы спрашивая, что он собирается делать.

— Я его подожду, — сказал герцог.

— Подождите, монсеньер, — сказал герцог Немурский, — вы покоритель городов и победитель в сражениях и можете не склонять головы ни перед одним королем. Но не считаете ли вы, что его величеству, когда он увидит здесь кардинала Лотарингского и герцога де Гиза, этого покажется вполне достаточным и без меня?

— В самом деле, — согласилась Екатерина, — излишне ему вас здесь видеть. — Дайте ключ, дорогой кардинал.

Кардинал, державший на всякий случай ключ наготове, живо передал его королеве. Дверь отперлась, выпуская герцога Немурского, и бесшумно затворилась за этим вестником как раз в ту минуту, когда мрачный и нахмуренный Генрих Валуа возник в проеме противоположной двери.

IV. У ФАВОРИТКИ

Мы последовали за герцогом де Гизом, а не за коннетаблем не потому, что происходившее у г-жи де Валантинуа было менее интересным, чем у Екатерины Медичи. Просто герцог де Гиз был более знатным вельможей, чем Монморанси, а Екатерина — более знатной дамой, чем герцогиня де Валантинуа: по месту и почет.

А теперь, когда мы воздали должное королевскому достоинству, посмотрим, что произошло у прекрасной Дианы де Пуатье, и выясним, почему король Генрих появился у своей супруги мрачный и нахмуренный.