XXV. РАССЛЕДОВАНИЕ

На следующий день в восемь часов утра Жюстен, как обычно, начал урок, но лицо его так сияло, что старшие ученики, привыкшие видеть учителя печальным и уж во всяком случае серьезным, спрашивали друг друга:

— Эй, видел? Что это сегодня с учителем? Уж не получил ли он, случайно, наследство в двадцать тысяч ливров ренты?

Почти в то же время Сальватор с видом несколько более озабоченным, чем обычно, ступил на главную или, вернее, единственную улицу деревни Вири. Он озирался по сторонам и, приметив на пороге одного из домов хорошенькую девушку, возвращавшуюся домой с кувшином молока, направился к ней с явным намерением заговорить; она остановилась и стала ждать.

— Мадемуазель! — начал Сальватор. — Не будете ли вы столь добры показать мне дом господина мэра?

— Вам нужен именно дом господина мэра? — переспросила девушка.

— Совершенно верно.

— Дело в том, что есть дом господина мэра и есть мэрия, — продолжала юная красавица с извиняющейся улыбкой, будто просила у молодого человека прощения за урок топографии, который она ему дает.

— Вот именно, — поддакнул Сальватор. — Мне следовало выражаться яснее. Я хочу поговорить с господином мэром, мадемуазель.

— В таком случае можете войти, сударь, — отвечала девушка, — вы стоите как раз на пороге его дома.

Она вошла первой, показывая Сальватору дорогу.

В дверях столовой ее поджидала служанка; девушка передала ей кувшин с молоком (по-видимому, семейство собиралось завтракать) и повернулась к Сальватору.

— Не угодно ли господину путешественнику следовать за мной? — пригласила она.

В те времена не знали ни железных дорог, ни поездов по экскурсионному тарифу, и незнакомого посетителя называли, как правило,» путешественником «; такое обращение к туристу еще и в наши дни можно услышать в горах Юры и Дофине.

Сальватор улыбнулся и последовал за девушкой.

Они поднялись во второй этаж. Девушка отворила дверь в кабинет, где за письменным столом сидел мужчина, и сказала:

— Папа! Этот господин хочет с тобой поговорить. Сальватор в своем охотничьем костюме в самом деле мог сойти за» господина «.

Мэр кивнул и продолжал что-то писать, не поднимая глаз на посетителя; возможно, он боялся потерять нить фразы, если бы вдруг прервал свою работу.

Случай распорядился таким образом, что мэром Вири был в те времена тот же славный человек, с которым имел дело честнейший г-н Жерар семь или восемь лет назад после ужасной трагедии, жертвой которой явился он сам.

Как мы уже говорили в свое время и в соответствующем месте, мэр был достойный и хороший человек, выходец из разбогатевших крестьян, честный и простодушный: ничего другого Сальватор и желать не мог.

Дописав фразу, мэр поднял голову, сдвинул на затылок греческий колпак, поднял очки на лоб и обратился к стоявшему в дверях молодому человеку.

— Это вы хотели со мной поговорить?

— Да, сударь, — отвечал Сальватор.

— Прошу садиться, — пригласил мэр, сопроводив свои слова взмахом руки, смутно напоминавшим жест Августа, обращавшегося с аналогичным приглашением к Цинне.

Он указал посетителю на кресло наподобие римского. Сальватор как можно ближе пододвинул свое кресло к мэру.

После обмена любезностями мэр спросил:

— Что вам угодно, сударь?

— Мне хотелось бы получить от вас сведения, которые вы имеете право мне не предоставлять, сударь, — сказал Сальватор, — однако я не теряю надежды, что вы не откажете мне в просьбе.

— Говорите, сударь, и если то, о чем вы просите, не противоречит моим обязанностям гражданина и должностного лица…

— Смею надеяться, что так оно и есть, сударь… Но прежде всего, не сочтите за нескромность следующий вопрос: как давно вы стали мэром?

— Четырнадцать лет назад, сударь! — с гордостью отвечал тот.

— Отлично! — обрадовался Сальватор. — Я хотел бы услышать от вас имя господина, проживавшего в замке Вири в тысяча восемьсот двадцатом году.

— О сударь, тогдашнего владельца звали господин Жерар Тардье.

— Жерар Тардье! — повторил Сальватор, припоминая крик, не раз вырывавшийся у Рождественской Розы, когда она металась в жару:

«Не убивайте меня, госпожа Жерар!»

— Честнейший и порядочнейший человек, — продолжал господин мэр. — К нашему общему сожалению, он уехал из этих мест после ужасной трагедии.

— Она разыгралась здесь?

— Да.

— Видите ли, сударь, именно об этом деле я и хотел с вами поговорить. Не угодно ли вам рассказать, как все произошло?

Те из наших читателей, кто жил или и теперь живет в провинции, знают, с какой готовностью любой житель небольшого городка воспринимает ничтожнейшее происшествие, способное нарушить однообразие его существования. Вот почему читателей не удивит, что глаза мэра Вири загорелись в предвкушении хоть какого-то развлечения, связанного с посланным самим Провидением незнакомцем. Радость, осветившая лицо славного провинциала, бросала вызов медленно текущему времени, как бы говоря: «С паршивой овцы хоть шерсти клок!»

И он в мельчайших подробностях поведал Сальватору историю г-на Жерара, Ореолы, г-на Сарранти и двух детей; он не опустил ничего, что могло бы заинтересовать его слушателя и (это особенно важно) растянуть рассказ; этот славный человек с удовольствием бы умножал до бесконечности эпизоды этого кровавого происшествия, дабы как можно дольше задержать внимание бесценного гостя. К несчастью, господин мэр города Вири обладал весьма посредственным воображением: итак, он изложил ужасную историю, уже известную нашим читателям, в ее пугающей простоте.

К тому же, он рассказал ее по-своему, так, что главное действующее лицо этой драмы, г-н Жерар, представал не убийцей, а жертвой.

Рассказчик пространно и горестно описал отчаяние упомянутого г-на Жерара.

Потеря двух малышей, по словам господина мэра, особенно потрясла бывшего владельца замка, ведь это были дети горячо любимого брата; с тех пор г-н Жерар не мог говорить об исчезнувших племянниках без слез.

Сальватор слушал почтенного мэра с огромным вниманием и этим снискал его благосклонность.

Когда мэр закончил рассказ, Сальватор обратился к нему с такими словами:

— Вы рассказали мне о господине Жераре, Ореоле, господине Сарранти и двух детишках…

— Совершенно верно, — подтвердил мэр.

— Не существовало ли еще некой госпожи Жерар?

— Насколько мне известно, господин Жерар не был женат.

— Вы не знали никого по имени госпожа Жерар? Постарайтесь вспомнить!

— Нет… Если только… Погодите-ка! И мэр захихикал.

— Да, да, да, — продолжал он. — Действительно, была госпожа Жерар: так называли бедняжку Ореолу, когда хотели заслужить ее расположение. Для вас, должно быть, не секрет, сударь, — назидательно прибавил мэр, — что у сожительниц есть одна слабость: они обожают, когда тот, кто стоит ниже их или от них зависит, называет их именем, на которое они не имеют права… И несчастные дети тоже это знали и, когда хотели добиться чего-нибудь от своей гувернантки, непременно называли ее «госпожа Жерар».

— Благодарю вас, сударь, — сказал Сальватор. Немного помолчав, он продолжал:

— Так вы говорите, сударь, что, несмотря на поиски, ни маленького Виктора, ни маленькой Леони найти так и не удалось?

— Нет, сударь, хотя искали очень тщательно.

— Вы помните этих несчастных детей, господин мэр? — спросил Сальватор.

— Отлично помню.

— Я имею в виду их приметы.

— Я как сейчас их вижу, сударь! Мальчику было лет восемь-девять, он был хорошенький, свеженький, белокурый…

— Волосы длинные? — спросил Сальватор, невольно вздрогнув.

— Длинные кудрявые волосы до плеч.

— А девочка?

— Девочке было лет шесть или семь.

— Такая же белокурая, как брат?

— Нет, сударь, они были совсем непохожи; девочка — худенькая и смуглая, у нее были огромные черные глаза, просто восхитительные, во все лицо!.. Наверное, этот Сарранти был большой негодяй, если украл сто тысяч экю у своего благодетеля, да еще убил двух его племянников!

— Однако, мне показалось, вы сказали, что соучастником этого убийства был огромный пес, которого всегда держали на привязи: считалось, что он в силе не уступает тигру.

— Да, — кивнул мэр, — брат господина Жерара привез этого пса из Нового Света.

— Что же стало с собакой?

— Неужели я не сказал, сударь? В минуту отчаяния господин Жерар схватил карабин и разрядил его в собаку.

— Так он ее убил?

— Неизвестно! Но это был страшный зверь, и он вполне заслужил пули.

— Вы случайно не помните, как звали собаку?

— Погодите… Сейчас попробую вспомнить… У нее было странное такое имя… Как же это?.. Брезилем его звали!

«Так!» — подумал Сальватор, а вслух прибавил: — Брезиль, вы уверены?

— Да, да, точно!

— И такая злая собака не разу ни укусила никого из детей?

— Напротив, она их обожала, особенно малышку Леони.

— Теперь, господин мэр, мне остается просить вас об одной милости.

— О какой, сударь? О какой?.. — вскричал мэр, который был счастлив сделать что-то для человека, расспрашивавшего с такой учтивостью и умевшего слушать с таким вниманием.

— Я не могу попросить разрешения осмотреть замок, потому что в нем живут другие люди, — продолжал Сальватор, — а между тем…

Он помедлил.

— Говорите, сударь, говорите! — попросил мэр. — И если только в моей власти сообщить вам необходимые сведения…

— Я бы хотел иметь внутренний план комнат, кухни, погреба, оранжереи.

— О сударь, — воскликнул мэр, — это совсем не сложно! Во время расследования, которое пришлось закрыть за отсутствием господина Сарранти, план был сделан в двух экземплярах…

— И что же сталось с обоими этими экземплярами?

— Один приложен к делу, которое находится у королевского прокурора; другой еще лежит, должно быть, у меня в папках.

— Могу ли я снять копию с вашего экземпляра, господин мэр? — спросил Сальватор.

— Разумеется, сударь.

Мэр порылся в одной, другой, третьей папке и наконец обнаружил то, что искал.

— Вот то, что вы просили, сударь, — сказал он. — Если вам нужны линейка, карандаш, циркуль, можете взять у меня.

— Благодарю! Мне нет нужды точно соблюдать пропорции; достаточно набросать только общий план.

Сальватор снял копию твердой рукой умелого геометра; когда его рисунок был готов, он сложил лист бумаги, спрятал его в карман и сказал:

— Сударь! Мне остается вас поблагодарить и извиниться за причиненное беспокойство.

Мэр возражал, уверяя, что Сальватор ничуть его не побеспокоил, даже попытался заманить гостя позавтракать (как он сказал,» с моей супругой и обеими моими барышнями «). Но, как ни заманчиво было это предложение, Сальватор счел долгом отказаться. Желая как можно дольше не расставаться с гостем, мэр проводил его до дверей и, перед тем как проститься, предложил молодому человеку свои услуги, если тому понадобятся еще какие-нибудь сведения.

В тот же день Сальватор представил Жюстена в ложе Друзей истины, где тот был принят в масонское братство.

Не стоит и говорить, что Жюстен, не дрогнув, выдержал все испытания: он прошел бы сквозь огонь, преодолел бы острый, как лезвие бритвы, мост, ведущий из чистилища в рай Магомета, ведь в конце этого нелегкого и опасного пути была Мина!

На следующий день Жюстен был представлен венте и принят в нее.

После этого Сальватор ничего не скрывал от своего друга и даже рассказал ему о широком заговоре, который был замышлен еще в 1815 году, а плоды должен был принести в 1830-м.

Оставим же их за благородным делом подготовки восстания, в котором найдет развязку наша история; а пока, следуя за ее изгибами, возвратимся к Петрусу и мадемуазель де Ламот-Удан.

XXVI. В ОЖИДАНИИ МУЖА

В той же благоухающей оранжерее, где, как мы видели, Петрус сначала с такой любовью написал портрет, а затем с таким неистовством его уничтожил, лежала в шезлонге мадемуазель Регина де Ламот-Удан, или, вернее, графиня Рапт; в подвенечном платье, бледная, словно статуя Отчаяния, она смотрела невидящим взором на рассыпанные вокруг нее письма.

Если бы кто-нибудь вошел в эту комнату или просто заглянул в приотворенную дверь, ему прежде всего бросилось бы в глаза выражение безмолвного ужаса, застывшее на лице девушки и вызванное, по-видимому, чтением одного или же нескольких писем, которые она в страхе или из отвращения уронила на пол.

Она посидела еще некоторое время в молчании и неподвижности, и две слезы медленно скатились по ее щекам и упали ей на грудь.

Потом она почти механически подняла безвольно повисшую руку, взяла с колен еще одно сложенное письмо, развернула его, поднесла к глазам, но, не прочитав и двух-трех строк, уронила его на ковер, где уже лежали другие; она была не в силах продолжать чтение.

Она закрыла лицо руками и на некоторое время задумалась.

В соседней комнате часы пробили одиннадцать раз.

Она отняла руки от лица и прислушалась, шевеля губами и считая удары.

Когда затих одиннадцатый удар, она встала, собрала все письма, перевязала их и спрятала в одном из шкафчиков, а ключ сунула за горшок со стрелицией; потом она подошла к звонку и дернула за шнур резко и нетерпеливо.

Появилась немолодая камеристка.

— Нанон! — обратилась к ней девушка. — Пора! Ступайте к садовой калитке, что выходит на бульвар Инвалидов, и проведите сюда молодого человека — он ожидает у решетки.

Нанон прошла по коридору, спустилась в сад, пересекла наискосок газоны и цветники; отворив калитку, которая выходила на бульвар Инвалидов, она выглянула и поискала взглядом того, кого надо было провести к госпоже.

Петрус стоял от нее всего в трех шагах, но она его не видела, потому что он прислонился к толстому вязу и оттуда жадно наблюдал за окнами Регины.

Странное дело! Павильон, в котором жила девушка, не был освещен; дом, стоявший напротив ее павильона, тоже; весь особняк будто погрузился в траур.

Единственное окно светилось лишь в студии Регины; слабый свет в нем напоминал дрожащий отблеск лампады в склепе.

Что же произошло? Почему в огромном доме не видно праздничных огней? Почему не гремит музыка бала? Почему такая тишина?

Как и Регина, молодой человек с замиранием отсчитывал удары часов. Вот отворилась калитка, и Петрус увидел камеристку. Он отделился от дерева, к которому был словно прикован, и спросил:

— Вы ищете меня, Нанон?

— Да, господин Петрус, меня прислала…

— …княжна Регина, знаю, — нетерпеливо закончил молодой человек.

— Графиня Рапт, — поправила его Нанон.

Петрус содрогнулся, холодный пот выступил у него на , лбу. Он схватился рукой за дерево, чтобы не упасть.

Услышав слова «графиня Рапт», он решил, что Регина передумала и не примет его. К счастью, Нанон прибавила:

— Следуйте за мной!

Она пропустила Петруса в сад, заперла за ним калитку и повела его к павильону.

Через минуту она уже отворяла дверь студии. Несмотря на полумрак, молодой человек сразу увидел свою Регину или, вернее, как сначала ему показалось, призрак своей возлюбленной.

— Вот господин Петрус, — доложила камеристка, пропуская молодого человека вперед.

Петрус остановился в дверях.

— Хорошо, — проговорила Регина. — Оставьте нас, Нанон, и подождите в передней.

Нанон послушно вышла, а Петрус и Регина остались одни.

Регина жестом пригласила Петруса подойти ближе, но он не двинулся.

— Вы оказали мне честь, написав мне, графиня, — сказал он, особенно подчеркнув последнее слово с безжалостной суровостью влюбленного, потерявшего надежду.

— Да, сударь, — мягко проговорила Регина, понимая, что творится у него в душе. — Да, мне необходимо с вами переговорить.

— Со мной, сударыня? Вы хотите со мной поговорить вечером того дня, когда я едва не умер от горя, узнав о браке, навсегда связавшем вас с человеком, которого я ненавижу больше всех на свете?

Регина печально улыбнулась, и в ее улыбке можно было прочесть:» Думаете, я ненавижу его меньше, чем вы?»

Улыбка не сошла еще с ее губ, когда она проговорила вслух:

— Возьмите табурет Пчелки и садитесь со мной рядом. Подчиняясь ее словам, произнесенным ласково и в то же время твердо, Петрус повиновался.

— Ближе! — приказала девушка. — Еще ближе!.. Вот так. Теперь внимательно посмотрите на меня… Да, именно так.

— О Господи! — прошептал Петрус. — Боже! До чего вы бледны!

Регина покачала головой.

— Я не похожа на счастливую невесту, правда, мой друг? Петрус вздрогнул, словно это обращение острым ножом вонзилось в его грудь.

— Вы страдаете, сударыня? — вымолвил он наконец. Регина усмехнулась, и в выражении ее лица мелькнула невыразимая боль.

— Да, я страдаю, — отвечала она, — ужасно страдаю!

— Что с вами, сударыня?.. Скажите, что с вами… Я шел сюда, чтобы проклясть вас навсегда, а теперь готов пожалеть.

Регина пристально посмотрела на Петруса.

— Вы меня любите? — спросила она. Петрус задрожал и начал было заикаясь:

— Сударыня…

— Я спрашиваю, любите ли вы меня, Петрус, — торжественно повторила она.

— В тот день, когда я впервые вошел в эту студию, а было это три месяца назад, — я уже любил вас, сударыня, — признался Петрус. — Сегодня я люблю вас, как три месяца назад, с той разницей, что, узнав вас ближе, я люблю вас еще неистовей!

— Значит, я не ошиблась, — продолжала Регина, — когда говорила себе, что вы любите меня нежно и глубоко. Женщины никогда не ошибаются на этот счет, друг мой! Но любить нежно и глубоко — это значит всего лишь любить чуть больше, чем любят все остальные. Я же хочу стать для вас чем-то очень важным, священным, почитаемым и дорогим!.. Вот уже два часа, друг мой, как у меня не осталось на свете, кроме вас, ни одного близкого человека, на кого я могла бы положиться, и если вы не любите меня как мужчина — женщину, как брат — сестру, как отец — дочь, то я не знаю, кто мог бы любить меня в этом мире!

— Тот день, когда я вас разлюблю, Регина, — отвечал молодой человек торжественно, — станет моим последним в моей жизни, потому что моя любовь и моя жизнь, питаются от одного источника! Это вы спасли меня от отчаяния, в которое меня ввергла наша эпоха сомнения! Уже склонившись над пропастью — ведь головокружительные глубины ее так притягивают нашу молодежь, — я подумывал о том, что искусство потеряно для моей страны, и вел безрассудный образ жизни молодых людей моего возраста; я отказывался от работы, был готов выбросить в окно кисти и палитру и отречься от силы, дарованной мне Богом, которая, я чувствовал, угасает во мне, умирает либо от чрезмерной активности, либо от вялого смирения!.. Но вот однажды я встретил вас, сударыня, и с этого дня вернулся к жизни, поверил в свое искусство; с этого дня я уверовал в будущее, в счастье, в славу, в любовь, потому что ваш ум и доброта возвышали меня в собственных глазах и открывали передо мной волшебные пути! Не спрашивайте же, сударыня, люблю ли я вас: я обязан вам не только своей любовью, Регина, но и жизнью!

— Боже меня сохрани когда-нибудь в вас усомниться, друг мой! — отвечала Регина, и лицо ее порозовело от радости и гордости за возлюбленного. — Я так же уверена в вашей любви, как вы можете быть уверены в моей!

— В вашей любви?.. Я?! — вскричал молодой человек.

— Да, Петрус, — сдержанно продолжала Регина. — И я не думаю, что сообщу вам нечто новое, если скажу, что люблю вас; поверьте, я вас расспрашивала не затем, чтобы вырвать у вас клятву: ее — я это знала — вы давно уже принесли мне в глубине души, но чтобы услышать несколько слов любви, так нужных мне именно сегодня, клянусь вам!

Петрус соскользнул с табурета, опустился на колени и склонил голову не перед любимой женщиной, но перед обожаемой святыней.

— Послушайте, сударыня, — отвечал он. — Я не просто вас люблю, я вас чту, уважаю, вы для меня выше всех на земле!

— Благодарю вас, друг мой! — отозвалась Регина, подавая Петрусу руку.

— Однако согласитесь: чтобы так вас любить, — продолжал молодой человек, — нужно быть безумцем!

— Почему, Петрус?

— Потому что вы не доверяете мне в той же степени, в какой я доверяю вам!

Регина печально улыбнулась.

— Я скрыла от вас свой брак, — сказала она. Петрус только вздохнул в ответ.

— Увы, — продолжала Регина, — я бы и от себя самой хотела его скрыть. Я не переставала надеяться, что произойдет какое-нибудь непредвиденное несчастье, какое-нибудь событие, на которое обыкновенно рассчитывают отчаявшиеся люди, и расстроит этот брак. Тогда, бледная и дрожащая, как путник, только что избежавший смертельной опасности, я сказала бы вам:» Друг! Взгляните, как я бледна, как трепещу! Я чуть не потеряла вас; нас только что едва не разлучили навсегда! Вот же я! Успокойтесь! Ничто мне больше не угрожает, и я ваша, только ваша!» Все сложилось совсем не так: дни шли за днями, но так и не произошло ничего непредвиденного, никакой спасительной катастрофы! Часы шли за часами, минуты — за минутами, секунды — за секундами, и вот роковой миг настал, как настает он для осужденного на смерть: кассационная жалоба отклонена, прошение о помиловании отклонено… священник… палач!

— Регина! Регина! Зачем я здесь?.. Почему вы меня вызвали?

— Скоро узнаете.

Петрус поискал взглядом часы; в это мгновение те, что висели в соседней комнате, прозвонили один раз.

— Говорите скорее, сударыня, — настаивал Петрус, — ведь, по всей вероятности, я не смогу оставаться здесь долго.

— Откуда вы знаете, Петрус? И зачем отвечаете на мои жалобы горькими словами?

— Да вы же замужняя дама, и не далее как с сегодняшнего дня?! Ваш муж находится в этом же доме, сейчас половина двенадцатого…

— Послушайте, Петрус! — продолжала Регина. — Вы великодушны, вы истинный сын благородной земли, словно родились и жили не в нашу эпоху. Вы храбры и чистосердечны, возвышенны и преданны, как средневековый рыцарь, готовый уйти в Святую землю на смерть; ваша прямота не допускает лукавства, ваша верность не приемлет лжи; вы неспособны причинить зло, если только вас не ослепит страсть, и верите только в добро. Реальный мир, в котором живу я, мой друг, создан совсем иначе, чем тот воображаемый, в котором живете вы; то, что в моем мире всем представляется делом обыкновенным, вам покажется недостойным; то, что для нас естественно, у вас вызвало бы ненависть… Вот почему я хотела поведать вам сегодня о своем горе; вот почему я ждала сегодняшнего вечера, чтобы заставить вас присутствовать при разоблачении преступления.

— Преступления?! — прошептал Петрус. — Что вы хотите этим сказать?

— Да, Петрус, преступления…

— Значит, мои подозрения оправдываются?.. — пробормотал молодой человек.

— А что за подозрения? Скажите, мой друг!

— Прежде всего, сударыня, я подозреваю, что вас выдали замуж против вашей воли, что от вашего брака зависели честь или состояние одного из членов вашей семьи. Наконец, я полагаю, что вы жертва одной из ужасных спекуляций, дозволенных законом, потому что они непостижимым образом укрыты под хранящей тайну крышей семьи… Я близок к истине, не правда ли?

— Да, — мрачно согласилась Регина. — Да, Петрус, все так!

— Ну что ж, Регина, я к вашим услугам, — продолжал Петрус, сжимая руки девушки. — Вы, очевидно, нуждаетесь во мне? Вам нужны сердце и рука брата, и вы избрали меня как преданного защитника? Вы правильно поступили, и я вам за это очень признателен! А теперь, возлюбленная сестра, говорите все, что хотели мне сказать… Говорите, я слушаю вас, преклонив колени!

В эту минуту дверь студии внезапно распахнулась и камеристка, принявшая Регину на руки девятнадцать лет назад, появилась на пороге.

Петрус хотел было подняться и снова сесть на табурет, но Регина удержала его, положив руку ему на плечо.

— Нет, оставайтесь так, — приказала она. Обернувшись к Нанон, она спросила:

— Что там такое, дорогая моя?

— Простите, что я вошла без стука, сударыня, — отвечала Нанон, — но господин Рапт…

— Он уже здесь? — спросила Регина высокомерным тоном.

— Нет еще, но он прислал своего камердинера спросить, готова ли госпожа графиня принять графа.