XXI. ВИДЕНИЕ

На следующий день (или, точнее, вечер) герцог Рейхштадтский, вопреки просьбе и запрещению Розены, вопреки своей клятве, данной в ответ на это запрещение и просьбу, стоял, так же как накануне, у открытого балконного окна, ожидая на этот раз не девушку, а г-на Сарранти: о его визите, намеченном на полночь, он получил в назначенный час сообщение по голубиной почте.

Была половина двенадцатого. Еще полчаса, и перед ним появится один из самых преданных друзей Наполеона — друг, готовый служить императору после его смерти так же верно, как это было при его жизни.

То ли потеряв терпение, то ли не вынеся холод февральской ночи, молодой человек без четверти двенадцать вернулся в комнату, затворил окно, плотно задвинул шторы, сел на канапе, уронил голову на руки и глубоко задумался.

О чем он размышлял?

Может быть, детство, однообразное, словно течение реки, проходило перед его мысленным взором; а может, он представлял себе Прометея с острова Святой Елены, прикованного к скале, с растерзанным боком, с кровоточащими внутренностями?

Впрочем, сама комната, в которой он жил, была способна пробудить все его воспоминания.

Не в этой ли самой комнате дважды в разное время жил император Наполеон: в первый раз, как мы уже говорили, в 1805 году после Аустерлицкого сражения, во второй раз — в 1809 — м после Ваграма?

И хотя с тех пор прошло восемнадцать лет, расположение апартаментов осталось прежним. Они состояли — так это дошло и до наших дней — из трех просторных комнат, передней и туалетной; все здесь богато украшено скульптурами, позолотой, обито индийскими тканями, обставлено китайской лаковой мебелью; комнаты соединяются с галереями, увешанными картинами с изображением празднеств и дворцовых церемоний времен Марии Терезии и Иосифа II.

Портреты императоров Франца Лотарингского, Иосифа, Леопольда, а также портрет царствующего императора, где тот был изображен ребенком вместе с матерью, украшали парадную залу с довольно красивой мраморной скульптурой» Осторожность «.

Спальня принца была расположена в самом конце галереи; за ней находилась лишь туалетная комната. Входная дверь была прямо против нее. Спальня была украшена огромными зеркалами в резных золоченых рамах. Мебель, мрачноватая, но не лишенная некоторой величественности, была обита зеленым шелком с вытканными золотом цветами, на которых играли отблески света; рожденные фантазией художника, эти цветы по странному совпадению напоминали пчел.

Вдоль одной из боковых стен стояло канапе, о котором мы уже упоминали в предыдущих главах. Кровать находилась напротив камина, над которым висело зеркало.

На этом канапе сидел когда-то Наполеон; на этой кровати он лежал; в этом зеркале отражались черты победителя при Аустерлице и Ваграме!

Само это расположение апартаментов, принадлежавших герцогу Рейхштадтскому, как мы уже говорили, наводило на размышления. Не заключали ли в себе эти апартаменты воспоминаний об отце, объяснявших задумчивость, в которую погрузился сын?

До полуночи оставалось всего несколько минут, когда герцог стряхнул с себя оцепенение, встал, взволнованно прошелся по комнате, задаваясь вопросом: «Как он придет?»

Он усмехнулся и с сомнением прибавил: «Да и придет ли он вообще?»

В эту самую минуту послышался едва слышный скрежет, предшествующий обыкновенно бою часов, и раздался первый удар: часы били полночь.

Молодой человек вздрогнул; не ожидал ли он в этот час видения более невероятного, более фантастического, чем появление призрака?

Он прислонился к камину: у него дрожали колени.

Слева от него была входная дверь, которая вела в гостиную; справа — дверь в туалетную комнату. Его взгляд был, естественно, обращен в сторону гостиной, потому что в туалетную комнату другого входа не было или, во всяком случае, принц не знал о его существовании.

Вдруг, в то самое мгновение как часы пробили двенадцатый раз, он резко обернулся.

Ему показалось, что из туалетной комнаты донесся легкий шорох.

Вслед за тем кто-то неуверенно ступил на паркет.

Герцог, как мы уже сказали, никого не ждал и не мог ждать с той стороны, ведь из туалетной комнаты выхода наружу не было.

Однако молодой человек явственно слышал шум; у него не оставалось сомнений в том, что там кто-то есть. Он бросился к двери, непроизвольно схватившись правой рукой за эфес шпаги, а левую протянул к гобелену, висевшему перед этой дверью.

Но прежде чем он успел его коснуться, гобелен дрогнул и герцог Рейхштадтский отступил назад при виде бледного лица: человек выходил из комнаты, в которую не было другого входа!

— Кто вы? — спросил принц, молниеносным движением выхватывая шпагу из ножен.

Таинственный человек шагнул вперед, словно не замечая обнаженного лезвия, сверкавшего в руке принца, и, опустившись на одно колено, проговорил:

— Я тот, кого вы ждете, ваше величество.

— Говорите тише, сударь! — предупредил принц. Он протянул Сарранти руку для поцелуя и прибавил:

— Говорите тише и не произносите слова «величество».

— Как же мне будет позволено называть наследника

Наполеона, сына моего императора? — спросил Сарранти, продолжая стоять в прежнем положении.

— Называйте меня просто» принц» или «ваше высочество»… Зовите меня так, как все здесь зовут меня… Но прежде всего расскажите ради Бога, как вы сюда проникли, как прошли через эту комнату?

— Сначала позвольте мне, ваше высочество, доказать, что я тот самый человек, которого вы ждете и который прибыл по поручению вашего отца.

— Хотя я не знаю, ни как вы вошли, ни откуда приехали, я вам верю.

Сарранти вынул из кармана лист бумаги, бережно завернутый в другой.

— Ваше величество! — сказал он. — С вашего позволения имею честь подать вам эту верительную грамоту.

Герцог принял письмо, снял первый лист, вскрыл другой и увидел прядь черных шелковистых волос.

Он понял, что это волосы его отца.

Две крупные слезы скатились с его ресниц, он поднес прядь к губам, благоговейно поцеловал и проговорил:

— О святая реликвия! Единственная вещественная память о моем отце! Ты навсегда останешься со мной!

Он произнес эти слова с такой нежностью, что у Сарранти защемило сердце: мальчик оказался таким, каким он и надеялся его увидеть; сын был достоин своего отца.

Сарранти поднял на молодого человека мокрые от слез глаза.

— О! — вскричал он. — Я вознагражден за свою преданность, за тяготы, за беспокойство… Плачьте, ваше высочество, плачьте! Это слезы льва!

Герцог взял руку Сарранти и молча с чувством ее пожал. Потом он поднял на Сарранти глаза и увидел, что этот суровый мужественный воин плачет.

— Сударь! — вскричал он. — Неужели отец вам не поручал обнять меня?

Сарранти бросился молодому человеку в объятия, и так, прижавшись друг к другу, могучий дуб и слабый тростник зарыдали вместе над судьбой великого Наполеона.

Когда прошла первая минута волнения, Сарранти указал принцу на несколько строк, написанных пером под прядью волос.

— Это написал мой отец? — спросил молодой человек. Сарранти кивнул.

— Это рука моего отца? Сарранти снова кивнул.

— О! — вскричал принц. — Я не раз просил мать показать мне почерк отца, но она упорно отказывала.

Благоговейно поцеловав лист бумаги, он прочел следующие строки, которые могли бы показаться неразборчивыми кому угодно, только не сыну:

«Любимый сын!

Лицо, которое передаст Вам и это письмо, и то, что Вы обнаружите в нем, — господин Сарранти. Это мой боевой товарищ, сопровождавший меня в изгнание; ему я и поручаю исполнение самой заветной моей мечты, моей тайной надежды. Прислушайтесь к тому, что он скажет, как если бы с Вами говорил родной отец. Какой бы совет он Вам ни дал, следуйте ему так же, как стали бы слушаться моих советов.

Ваш отец, живущий только Вами!

Наполеон».

— О, он еще был жив! — воскликнул юный герцог. — Эти строки написаны его рукой! Будьте любимы, будьте благословенны, отец, как вы того и заслуживаете! Господин Сарранти, обнимите меня еще раз!.. Да, да, — продолжал он, прижимая к своей груди человека, бывшего в изгнании вместе с его отцом, — да, я последую вашим советам, как если бы их давал тот, кого больше нет в живых, но именно потому он нас видит, слышит; может быть, в эту минуту он здесь, с нами.

И герцог не без страха протянул руку, указывая в самый темный угол спальни.

— Но прежде всего, сударь, — прибавил он, — скажите, как вы здесь очутились? Как сюда проникли? Как намереваетесь выйти?

— Идемте, ваше высочество, — пригласил Сарранти, увлекая молодого человека к свету и показывая другую бумагу, на которой был начертан план апартаментов с пояснениями, сделанными рукой императора.

— Что это? — спросил герцог.

— Как вам известно, ваше высочество, — проговорил Сарранти, — вы занимаете в Шёнбруннском дворце те же апартаменты, в которых жил ваш августейший отец.

— Да, знаю, и в этом мое мучение, как, впрочем, и утешение.

— Взгляните на этот план, ваше высочество. Вот передняя, гостиная, спальня, туалетная комната. Здесь указано все вплоть до того, как отворяются двери и где стоит мебель.

— Да это же план апартаментов, в которых мы сейчас находимся!

— Сделанный по памяти вашим августейшим отцом спустя десять лет нарочно для вас, ваше высочество.

— Я начинаю понимать, как был полезен этот план для вас, когда вы вошли в туалетную комнату. Однако как вы попали в нее?

Сарранти взял свечу, подошел к двери, что вела в туалетную комнату, и проговорил:

— Будьте любезны следовать за мной, ваше высочество, и вы все увидите собственными глазами.

Принц последовал за этим человеком, испытывая какой-то суеверный страх, словно от общения со сверхъестественным существом.

Они вошли в туалетную комнату; в ней не было никакого другого выхода.

— И что же? — нетерпеливо спросил принц.

— Подождите, ваше высочество.

Сарранти подошел к зеркалу, осветил раму, нажал на скрытую в резном орнаменте кнопку, и целый пролет стены вместе со столиком, на котором были разложены туалетные принадлежности, повернулся на петлях, открыв ход на лестницу.

Принц спросил, не скрывая любопытства:

— Что это значит?

— Ваше высочество! Когда император Наполеон жил в Шёнбрунне в тысяча восемьсот девятом году, ему надоело проходить через приемные, отвечая на улыбки подкарауливавших его придворных; чтобы свободно выходить утром, вечером, ночью или днем в прекрасные сады, что раскинулись перед вашими окнами, он приказал прорубить эту секретную дверь и сделать потайную лестницу в заросшую, заброшенную оранжерею, куда никто не ходит. И так как эту лестницу сделали офицеры инженерных войск и держали это обстоятельство в секрете, вероятно, обитатели дворца не знают о ее существовании. Никто после императора не ходил по этим ступеням, если только по ним к вам не приходит его тень.

— Значит, — задохнувшись от восхищения, прошептал герцог, — значит…

Он не смел договорить.

— … значит, лестница, служившая отцу, спустя двадцать один год может пригодиться сыну.

— А меня еще и на свете не было, когда ее делали!

— Господь прозорлив, ваше высочество, а его веления заранее записаны в Книге судеб. А когда они проявляются столь явно, им надо следовать, ваше высочество.

Юный принц протянул г-ну Сарранти руку.

— Какова бы ни была воля Божья в отношении меня, сударь, — продолжал он, — обещаю, что не буду противиться ее исполнению.

Господин Сарранти прикрыл потайную дверь и вернулся в спальню, пропустив принца вперед.

— Теперь я немного успокоился, сударь, — сказал молодой человек. — Говорите, я вас слушаю.

Он положил руку корсиканцу на плечо и прибавил:

— Не торопитесь, у вас есть время; как вы понимаете, мне важно знать все.

XXII. «РАЗРУШЬ КАРФАГЕН!»

— Ваше высочество! — начал корсиканец. — Существовали когда-то на свете два города, разделенные целым морем, однако им казалось, что двум городам слишком тесно под солнцем. Трижды в разное время они сходились, подобно Геркулесу и Антею, в страшной, жестокой, смертельной схватке, и бой прекращался, только когда один испускал дух под ногой другого. Это были Рим и Карфаген: Рим воплощал собой мысль, Карфаген — дело.

Материальное пало перед духовным, Карфаген погиб!

То же случилось с Францией и Англией. Подобно Катону, ваш прославленный отец жил одной мечтой — разрушить Карфаген: «Delenda Carthago!» 11

Эта мечта заставила его предпринять Египетскую кампанию. Эта мечта заставила его создать Булонский лагерь. Эта же мечта заставила его заключить Тильзитский мир. Именно эта мечта заставила его пойти войной на Россию.

Однажды ему почудилось, что он достиг своей цели: это случилось в то время, когда на неманском плоту он пожимал руку императору Александру.

В тот же вечер два императора стояли у стола, на котором была разложена карта мира. Один смотрел на нее бездумно, рассеянно, другой пожирал глазами, замирая от честолюбивых планов; один едва касался ее холодной, затянутой в перчатку рукой, другой едва сдерживал дрожь, и руки его горели как в огне.

Эти двое делили между собой земной шар. Нечто подобное происходило две тысячи лет назад между Октавианом, Антонием и Лепидом. Эти двое были император Александр и император Наполеон.

«Вот видите ли, — говорил ваш отец прерывавшимся от волнения голосом, ласковым и в то же время повелевающим, — вам — север, мне — юг; вам — Швецию, Данию, Финляндию, Россию, Турцию, Персию и внутреннюю часть Индии до Тибета, мне — Францию, Испанию, Италию, Рейнский союз, Далмацию, Египет, Йемен и индийское побережье до Китая. Мы будем живыми полюсами земли. Александр и Наполеон будут держать земной шар в равновесии».

«А Англия?» — с неясной интонацией спросил Александр.

«Англия исчезнет, подобно Карфагену. Не будет Индии — не станет и Англии, а Индию мы поделим между собой».

На губах царя мелькнула улыбка сомнения.

Наполеон заметил эту улыбку.

«Вы полагаете, что это трудно, даже невозможно, — заметил он, — потому что никогда не задумывались над этим вопросом, никогда не изучали его. А для меня это извечная мечта. И в мыслях я уже предвижу конец Англии с той минуты, ваше величество, как наши руки соединились в пожатии».

«Я вас слушаю, сир, — отозвался Александр. — Я знаю силу ваших слов и буду рад, если вы меня убедите».

«О, это будет несложно! — воскликнул ваш отец. — Но чтобы окончательно убедиться, нужно видеть Индию, и не ту, какой она нам представляется, а ту, какая она есть на самом деле. Угодно ли вам увидеть ее именно такой, брат? В таком случае вам придется вместе со мной пожертвовать четвертью часа, дабы обсудить этот важный вопрос, от которого зависит будущее целого мира; за четверть часа я изложу вам то, что проделал за пятнадцать лет».

«Эти четверть часа будут для меня на всю жизнь великим и славным воспоминанием, сир», — отвечал Александр с присущей ему любезностью, унаследованной им сразу от трех культур: русской, греческой и французской.

«Что ж, слушайте, я буду краток, ваше величество. Итак, вы допускаете, что власть англичан в Индии — это власть деспотическая, не правда ли?»

«Более чем деспотическая, — отвечал Александр. — Англичане ведут себя как захватчики».

«А любая деспотическая власть основана либо на любви, либо на страхе».

Александр улыбнулся:

«Иногда и на том и на другом».

«Но чаще всего на страхе. Ваше величество, спросите индийского пастуха, который сидит на пороге жалкой лачуги, где живет его несчастное семейство, измученное паразитами; спросите пахаря, который завидует участи вьючного животного; спросите безработного ткача, у которого на глазах продают английский перкаль и муслин; спросите заминдара, который разорен налогами; спросите брахмана, который видит, как англичанин ест нечистое животное; спросите мусульманина, который видит, как оскорбляют его память и традиции: входят в сапогах и чуть ли не верхом на лошади въезжают в его прекрасные мечети, — спросите всю индийскую нацию, любит ли она английское иго, и индус, мусульманин, брахман, ткач, пахарь, пастух вам ответят:» Смерть рыжим людям, приплывшим морем из неведомых стран, с неизвестного острова!»

«Разве им больше нравились татарские ханы?» — спросил царь.

«Да, сто раз да! Потому что татарские ханы жили с ними рядом, тратили в Индии свои головокружительные доходы, и из них хоть что-нибудь да перепадало несчастному парии. Сегодня же англичанин, этот временщик, словно весенняя гусеница, остается в Индии всего на один сезон. А как только он превратится в златокрылую бабочку, сейчас же упорхнет на родину».

«Почему же, сир, в Индии не участились революции, — спросил император Александр, — если ненавистью к англичанам прониклось все население?»

«Потому что в Индии возможны лишь восстания отдельных людей, но никогда не поднимется вся страна. Для серьезной, мощной, всеобщей революции необходимо, чтобы массы были объединены одними интересами, одной ненавистью, одной верой. В Индии невозможна всеобщая революция, ибо с той минуты, как две секты объединятся и подготовят заговор, можно быть уверенным, что накануне того дня, когда заговор должен принести свои плоды, одна секта предаст другую. Вот что неизбежно произойдет, пока народности, населяющие Индию, будут предоставлены самим себе. Но что было бы, ваше величество, если бы на Англию напала в Индии другая европейская держава? Разве местное население поддержало бы англичан? Нет. Сохраняло бы оно нейтралитет по отношению и к новым захватчикам, и к англичанам? Нет. Население Индии выступило бы против англичан на стороне врагов Англии, кто бы ни были эти враги, откуда бы они ни явились, каковы бы ни были их цели. Ваше величество! Для человека, который, подобно мне, пятнадцать лет вынашивает мечту овладеть Индией, вся эта часть Азии представляется огромной территорией, где покоятся остатки пятидесяти цивилизаций, руины пятидесяти империй, и достаточно малейшего подземного толчка, малейшего дуновения бури, чтобы их всколыхнуть, соединить, сплотить, поднять подобно смерчу! Это пыль цивилизации, полная разрушительных частиц, если позволить ей оседать по собственной воле, но в то же время полная созидательной силы, если посеять ее с умом. Чего не хватало до сих пор этим вихрям, летящим наугад, принимающим самые невероятные, неожиданные, фантастические формы? Некоего связующего начала, единого патриотического духа, общей религии; не хватает того, чем были когда-то Дюплекс и Бюсси, эти два гения, покинутые и отвергнутые Францией. Однако, если бы нашелся умелый, удачливый, энергичный человек, который явился бы подобно Александру Великому и ослепил толпу своими успехами, он сумел бы организовать эту толпу, сплотить ее в единый народ, нацию, — тогда колеблющиеся воды Индии превратились бы в твердыню… Вы не верите, ваше величество? Вспомните Неву: ребенок на лодке переплывает ее, разрезая веслами воду; но стоит подняться дующему с полюса северному ветру, и невская волна превращается в монолит, который не возьмут ни заступ, ни топор; против него бесполезна сталь и бессилен огонь! Поверьте мне, ваше величество, Англия сильна, когда воюет с Типпу Сахибом, Хайдер-Али, Севаджи или Амир-Ханом; но она будет беспомощна, если могучий великан, не уступающий ей в силе, явится из Европы, чтобы сразиться с ней на берегах Инда.