LXVII. ПАУК РАСКИДЫВАЕТ СЕТЬ

Смерть Гертруды ни у кого не вызвала подозрений. Все тяжело переживали потерю, особенно дети. Ореола хотела было занять место Гертруды, но они ее ненавидели, особенно маленькая Леони.

Я впал в тоску и дней пять не выходил из своей комнаты.

Вернулся господин Сарранти. Он попытался меня утешить. Он понимал, что мне тяжело лишиться хорошей и верной служанки, но не мог себе объяснить, чем вызваны мои душевные страдания, похожие на угрызения совести. Он предложил найти другую женщину, чтобы она присматривала за детьми. Однако дети об этом не просили, а я, предвидя возражения Ореолы, отговорился тем, что никто не сможет заменить им бедняжку Гертруду.

Ореола продолжала управлять домом, будто ничего не произошло. Она по-прежнему держалась почтительно, как подобало женщине ее положения, и словно не замечала меня, несомненно уверенная в том, что я никуда от нее не денусь.

Однажды я столкнулся с ней в коридоре.

«Что бы вы делали, — спросила она на ходу, — если бы умерла не Гертруда, а я?»

«Если бы умерла ты, Ореола, я тоже расстался бы с жизнью!» — с жаром вскричал я: одного ее взгляда было довольно, чтобы в моем сердце снова вспыхнула страсть.

«Раз я не умерла, будем жить!» — сказала она и с демонической усмешкой прибавила на родном наречии: — Жду тебя нынче ночью, Жерар».

«Нет, ни за что! — сказал я про себя. — Не пойду!»

Святой отец, — продолжал умирающий, — натуралисты говорят, что в природе встречаются животные, например змеи, способные завораживать взглядом: птичка сама, перелетая все ближе с ветки на ветку, прыгает им в зияющую пасть. Святой отец, говорю вам: злой дух наделил эту женщину такой же способностью. Я сопротивлялся до самой ночи, но в одиннадцать часов неведомая сила повлекла меня помимо моей воли к ее комнате; я прошел по коридору, ступенька за ступенькой поднялся по роковой лестнице… Ореола ждала меня наверху… Я вам уже рассказывал, что на следующее утро после ночных оргий я очень смутно помнил, что делал и говорил, что делали со мной, что говорили мне. И вот после той ночи мне казалось, что мы с Орсолой обсуждали, какие нас ждут удовольствия, имей мы два-три миллиона. С трудом припоминая наш разговор, я затрепетал: такое огромное состояние могло мне достаться только в том случае, если умрут дети моего брата. Но с какой стати Господу прибирать этих двух прелестных детишек, благоуханных и свежих, под стать цветам и плодам, среди которых они играют?.. Правда, мысль о внезапной кончине Гертруды приводила меня в ужас! Тогда я с сжимавшимся от отчаяния сердцем спешил к господину Сарранти. Я заговаривал о каких-нибудь пустяках, потом переводил беседу на детей и, прощаясь, наказывал ему не спускать с них глаз. Он любил их всем сердцем и говорил:

«Не беспокойтесь, я никогда их не оставлю, если только более важные обстоятельства…»

Он хмурился, будто догадываясь, что смертельная угроза, исходившая не от меня, но от кого-то еще, заставляла меня напоминать ему об обязанности следить за детьми, которые были ему доверены.

Теперь, святой отец, я вам расскажу, как Ореоле удалось путем постыдных соблазнов и внушения чудовищных желаний приучить меня к мысли, что может произойти несчастный случай, который сделает меня обладателем всего состояния. И ведь я поверил, что оно совершенно необходимо для моего счастья, потому что каждую ночь Ореола повторяла, что в этом заключается ее счастье… И вот что удивительно: хотя вопрос о браке между мной и этой женщиной никогда не обсуждался, все знали о наших отношениях, и если кто-то из прислуги хотел польстить Ореоле, ее называли «госпожа Жерар». Даже дети взяли это в привычку: они повторяли то, что слышали. Я уверен, что в ее намерения входило стать однажды госпожой Жерар. Однако она несомненно выжидала, когда моя жизнь будет накрепко связана с ее жизнью: нас должно было соединить страшное сообщничество!

Порой средь белого дня меня вдруг охватывала дрожь и я был готов кричать от ужаса; кровавые мысли, подобно привидениям, обступали меня со всех сторон! Я срывался с места и бежал, пока мне не попадался кто-нибудь навстречу. Если я натыкался на детей, я бежал от них прочь. Если мне встречался господин Сарранти, я снова и снова приказывал ему следить за детьми и прибавлял: «Я так их люблю, бедных детей моего дорогого Жака!»

Я успокаивался; эти слова, произнесенные вслух, помогали мне обрести силы.

Но наступала ночь, и гнусная Пенелопа уничтожала своими поцелуями, своими желаниями, своей неслыханной жаждой к любовным ласкам все то святое и милосердное, что моя совесть накопила за день! Должен признаться, что, по мере того как шло время, ночному труду становилось все легче разрушать дневную работу. Наконец, хотя я видел осуществление ужасных замыслов лишь в далекой перспективе, я постепенно привык относиться к состоянию племянников как к своему собственному, и однажды в присутствии Ореолы у меня вырвались такие слова: «Когда я стану богат, куплю соседнее имение».

Но кто мог сделать меня богатым? «Случай!» — так это называла Ореола. Случай должен был сделать меня наследником моих племянников… Однако, святой отец, кто в подобных обстоятельствах рассчитывает на случай, — покачав головой, заметил умирающий, — тот готов прийти ему на помощь!..

Дойдя до этого места, г-н Жерар так изменился в лице, что монах счел своим долгом прервать его мрачную исповедь, как ни жаждал он услышать продолжение ее, становившейся, чем дальше, тем страшнее.

Умирающий на мгновение замолчал, чтобы собраться с силами. Если вначале ему страшно было говорить, то теперь он хотел поскорее закончить свой рассказ.

Доминиканец расширенными от ужаса глазами следил за мертвенно-бледным лицом г-на Жерара, в душе которого происходила страшная борьба. Тот снова заговорил, но так тихо, что монах был вынужден почти припасть ухом к его губам.

— В это время, — продолжал г-н Жерар, — произошел случай, о котором нельзя умолчать. Леони, по натуре необыкновенно добрая, была в то же время горда не по годам. В Бразилии, откуда ее вывезли в четырехлетнем возрасте, она привыкла к многочисленной прислуге, безукоризненно вымуштрованной и исполнявшей любое ее желание, достаточно было ей сказать слово, подать знак. После смерти Гертруды девочка нередко жаловалась на Ореолу; та не скрывала своей ненависти, относилась к ней невнимательно и даже позволяла себе грубость. Девочка раза два-три жаловалась мне на нее, но, видя, что ухватки Ореолы остались прежними, обратилась к господину Сарранти. Тот со всей возможной деликатностью дал мне понять, что моя личная снисходительность к Ореоле не дает ей права забывать, что Виктор и Леони — истинные хозяева в этом доме.

Однажды утром дети развлекались тем, что бросали в пруд камни, а Брезиль нырял за ними. Ореола пожаловалась, что от собачьего лая у нее болит голова. Она крикнула детям из окна, чтобы они прекратили игры или выбрали такую, чтобы Брезиль не лаял. Дети посмотрели, от кого исходит приказание, и, видя, что к ним обращается Ореола, продолжали игру.

«Ну, берегись, Леони!» — пригрозила она девочке, которую особенно ненавидела.

«А что будет?» — спросила Леони.

«Берегись, как бы я не спустилась вниз. Если ты заставишь меня выйти, я тебя высеку!»

«Вот как! Ну-ну, выходите!» — отвечала девочка.

«Так ты вздумала меня дразнить?! — вышла из себя Ореола. — Ну, погоди! Я тебе покажу!»

Она бросилась в сад, подбежала к пруду и уже протянула руку, чтобы схватить девочку. Та ее поджидала, не шевельнувшись. Но в ту минуту, как Ореола собиралась схватить Леони, пес набросился на нее и вцепился ей в руку. Женщина взвыла не столько от боли, сколько от ярости. На крик прибежал господин Сарранти и садовник. Учитель увел детей, старик заставил пса выпустить добычу.

Ореола возвратилась в дом и показала мне окровавленную руку.

«Надеюсь, вы накажете свою племянницу и прикажете пристрелить пса», — сказала она.

Возможно, я сделал бы, как она хотела, но господин Сарранти вмешался и воспрепятствовал этому: он все видел и слышал. По его мнению, Леони не была виновата. А Брезиль, подчиняясь врожденному инстинкту преданности, защищал свою маленькую хозяйку и ничем не заслуживал смерти. Я ограничился тем, что запретил детям играть на берегу пруда, а Брезиля велел посадить на цепь. Впрочем, Ореола отказалась от мщения с легкостью, которая меня удивила и страшно испугала. Я уже немного ее знал и понимал, что она не из тех, кто прощает обиды.

К этому времени в доме произошло событие, роковым образом способствовавшее осуществлению давно замышлявшегося Орсолой страшного плана.

Была середина августа тысяча восемьсот двадцатого года. Господин Сарранти внезапно и резко изменил все свои привычки: к моему величайшему изумлению, его жизнь, до тех пор весьма однообразная, стала непрерывным рядом странностей, которые начали привлекать внимание мирных деревенских жителей, а в особенности — обитателей замка.

За ним являлись среди ночи; он немедленно уходил со своими гостями и пропадал целыми днями, оставляя выездному лакею Жану, которого сделал своим доверенным лицом, для меня записку; он просто объявлял о своем отсутствии, не объясняя причину и не предупреждая, на какое время отлучается.

Бывало, что он на рассвете встречался со своими парижскими друзьями, запираясь с ними то в своей комнате, то в парковом павильоне, и не выходил к завтраку, а иногда и к обеду.

Иногда его встречали под вечер на улице: он разговаривал с господами в орденах, в длинных синих рединготах, застегнутых на все пуговицы; по всему было видно, что это переодетые военные.

Ореола не раз подслушивала под дверью его комнаты, кабинета или павильона, пытаясь перехватить тайну его долгих, частых и таинственных разговоров. Долетавшие до нее отдельные слова могли бы навести ее на след. Но связать эти слова между собой ей никак не удавалось. Однако чаще других слов Ореола слышала такие как «король Людовик Восемнадцатый», «император Наполеон», и скоро сообразила, что речь идет о военном заговоре, имевшем целью свергнуть существующее правительство и возродить Империю. Я помню дьявольскую радость Ореолы, когда она поделилась со мной своим открытием. Она ненавидела вашего отца, который при любых обстоятельствах принимал сторону детей, и я не сомневаюсь, что она заявила бы на него в полицию, если бы ее не захватил другой план. Она с пугающей прозорливостью увидела, что планы вашего отца кое в чем совпадают с ее собственными намерениями.

День за днем она выжидала удобной минуты, как ягуар, притаившись на дереве, поджидает приближающегося путника. В этой терпеливой и беспощадной женщине было много общего со змеей и с тигром!

Восемнадцатого августа господин Сарранти, исчезнувший из замка ночью, оставил для меня записку: он просил взять у корбейского нотариуса сто тысяч экю, которые я сдал на хранение по его просьбе. Чтобы легче было перевозить эти деньги, мне следовало попросить выплатить хотя бы часть суммы банковскими билетами.

Я приказал заложить коляску и отправился в Корбей. У господина Анри почти не было банковских билетов, и я привез домой сто тысяч экю золотом, как и сдавал на хранение.

Днем господин Сарранти вернулся и прислал спросить, может ли он переговорить со мной наедине.

Я был с Орсолой.

«Передайте, что я сейчас спущусь», — сказал я Жану.

«Почему бы господину Сарранти самому не подняться, — вмешалась Ореола. — Здесь вам удобнее будет разговаривать».

«Скажите господину Сарранти, что он может подняться», — приказал я Жану.

Когда Жан вышел, я попросил:

«Выйди, Ореола».

«У вас от меня есть секреты?» — удивилась она.

«Нет, но тайна господина Сарранти принадлежит ему, а не мне».

«С вашего позволения, сударь, тайны господина Сарранти будут нашими, или пусть он оставит их при себе».

С этими словами она, вместо того чтобы уйти, скрылась в туалетной комнате, откуда было отлично слышно все, что происходит в спальне, и заперлась на ключ.

В эту минуту дверь, что вела из коридора, распахнулась и вошел ваш отец. Я мог, я был обязан увести его в другую комнату, на безлюдную аллею парка, на открытую лужайку… Но я испугался, что Ореола устроит мне сцену, как только мы останемся с ней вдвоем. И когда господин Сарранти меня спросил: «Мы одни? Я могу говорить с вами откровенно?» — я, не колеблясь, ответил: «Мы одни, друг мой, я вас слушаю…»

Прежде чем продолжать, г-н Жерар повернулся к монаху и спросил:

— Вы знаете, о чем говорил ваш отец, или мне повторить его слова?

— Я ничего не знаю об этом, сударь, — отвечал Доминик. — Когда мой отец уехал из Франции, я находился в семинарии. У него не было времени со мной проститься. С тех пор я получил от него всего одно письмо с пометкой «Лахор». Но в нем отец лишь сообщал, что жив и здоров, и высылал сумму, которая, как он считал, была мне необходима.

— Тогда я расскажу, — продолжал умирающий, — о планах вашего отца и о том, в каком заговоре он участвовал.

LXVIII. ТАЙНА ГОСПОДИНА САРРАНТИ

— «Прежде всего разрешите вас заверить, дорогой господин Жерар, — сказал мне ваш отец, — что все, о чем я вам сейчас расскажу, было известно вашему брату Жаку с первого дня, как мы встретились. Он отлично знал, что открывает свои двери заговорщику, когда поручил мне воспитание своих детей.

Вы знаете, как меня зовут и откуда я родом. Я корсиканец, родился в Аяччо в один год с императором, ему я посвятил свою жизнь: последовал за ним на остров Эльба после отречения в Фонтенбло, на Святую Елену — после битвы при Мон-Сен-Жан.

Придет день, и люди узнают, на какие муки обречен королями человек, державший их всех в своих руках: а когда история станет достоянием газет, это послужит наказанием для его тюремщиков и палачей!

С начала тысяча восемьсот семнадцатого года я занялся подготовкой освобождения прославленного пленника, не посвящая его в свои планы. Я наладил связь с американским кораблем, на котором нам доставили письма бывшего короля Жозефа, удалившегося в Бостон; однако император категорически осудил то, что я сделал, и сам выдал меня губернатору, напутствовав словами:» Отошлите поскорее во Францию этого молодца, который хочет заставить меня сбежать из этого прелестного уголка, именуемого островом Святой Елены!»

Он во всех подробностях изложил губернатору план бегства, в который я только что его посвятил.

Милость, о какой он просил, то есть высылка во Францию одного из его верных слуг, была из тех, что ему всегда готовы были оказать. Мой отъезд был назначен через день, корабль отправлялся в Портсмут с рейда Джеймстауна.

Я был в отчаянии, полагая, что впал в немилость, как вдруг получил через генерала Монтолона приказ явиться к императору. Генерал проводил меня в спальню, и император знаком приказал оставить нас одних.

Едва оставшись с августейшим пленником наедине, я бросился ему в ноги, умоляя меня простить и не отсылать во Францию. Он дал мне выговориться, слушая с ласковой улыбкой, потом взял меня за ухо.

«Глупец! — сказал он. — Ну-ка, поднимайся!»

Эти слова были так далеки от упреков, какие я ожидал услышать, что я совершенно растерялся.

«Я тебя не прощу, — сказал он мне, — потому что мне нечего тебе прощать, кроме слишком большой верности и слишком большой преданности, а такие вещи не прощают, негодный корсиканец, их запоминают!»

«В таком случае, сир, Небом вас заклинаю: не удаляйте меня от себя».

«Сарранти! — пристально на меня взглянув, сказал император. — Ты мне нужен во Франции».

«В таком случае, сир, — вскричал я, — это другое дело! Как бы мне ни хотелось остаться при вас, я готов отправиться сию же минуту».

« Выслушай, — приказал император, — так как то, что я собираюсь тебе доверить, очень важно. У меня есть сторонники во Франции…»

« Ну еще бы, сир: за вас весь народ!»

«Кое-кто из моих бывших генералов готовит мое возвращение».

«Действительно, сир, почему вы до сих пор не на троне? Ведь вернулись же вы с Эльбы!»

«Судьбу не переделать заново, в особенности такую, как моя! — покачал головой император. — Кстати, по моему убеждению, для будущего человечества лучше, если я умру здесь: пусть император народов познает страдания и Голгофу подобно Иисусу Христу… Моя смерть будет прекрасна, Сарранти, и я не хочу избегать такой смерти!»

Он мне говорил это с тем же торжествующим взглядом, с каким диктовал условия мира после Маренго, Аустерлица и Ваграма. На острове Святой Елены он вновь ощутил свой гений, на время ему изменивший, как Иисус Христос на мгновение вспомнил, что он человек, когда увидел кровавый пот, но потом снова ощутил себя Сыном Божьим.

«Что я должен делать, сир? — продолжал я. — Почему вы не хотите, чтобы я, как Симон Киринеянин, остался здесь и помог вам нести крест?»

«Повторяю, Сарранти, — отвечал император, — мне нужен во Франции человек надежный, который скажет таким людям, как Клозель, Башелю, Жерар, Фуа, Ламарк, — моим храбрым генералам, которые не продались ни Бурбонам, ни иноземцам, — чтобы они забыли обо мне».

«Почему, сир?»

«Потому что я, подобно древним римским императорам, превратился в бога и взираю на них с высоты пылающих небес. Ты найдешь их и передашь от моего имени: забудьте об императоре; знайте, что он вас любит и душой с вами, но у него есть сын, которого воспитывают, возможно, в ненависти к отцу или, во всяком случае, уже научили не признавать его. Помните об этом сыне!»

«Да, сир, я им скажу об этом».

«Но не компрометируйте его понапрасну, — прибавишь ты, — вы можете вовлечь мальчика лишь в такой заговор, в успехе которого сами будете совершенно уверены; не забывайте, что случалось с Астианаксами и Британиками в тот день, когда кому-нибудь начинало казаться, что они представляют собой опасность!»

«Хорошо, сир, я все передам».

«Объясни им, что это мое самое большое желание, Сарранти, мое политическое завещание. Скажи, что я окончательно отрекся от власти, но отрекся в пользу сына».

«Скажу, сир».

«Слушай, Сарранти, вот подробность, которая будет полезна тем, кто попытается вырвать мальчика из рук Австрии».

«Слушаю, сир».

«Мой сын живет в одном льё от Вены, в том же замке, где я останавливался дважды: в тысяча восемьсот пятом году — после Аустерлица, в тысяча восемьсот девятом — после Ваграма; во второй раз я пробыл там почти три месяца. Он живет в правом крыле, где когда-то были мои личные апартаменты… Кто знает? Может, он спит в моей спальне… Надо бы об этом справиться».

«Да, сир».

«Я говорю об этом вот почему. Однажды мне надоело проходить из спальни через апартаменты и передние, где было полным-полно придворных и просителей… А я любил спускаться в чудесные сады и гулять там с утра или, наоборот, довольно поздно ночью. Я приказал — но не дворцовому архитектору, а своим офицерам инженерных войск — прорубить потайную дверь, выходящую на внутреннюю лестницу. Потайной ход вел из моей туалетной комнаты в оранжерею. Достаточно было нажать на кнопку, скрытую в раме зеркала, как оно возвращалось на место и проход становился невидимым. Ну, понимаешь, Сарранти? Если за моим сыном следят, он, может быть, сумеет убежать через эту потайную дверь к тем, кто будет ждать его в парке, и вместе с ним доберется до границы!»

«Да, сир, понимаю».

«Вот план Шёнбруннского дворца, я сам составил его сегодня ночью. То крыло, где находились мои покои, я постарался вспомнить во всех подробностях: спальня, туалетная комната — вот здесь. Это чертеж резной рамы; в нее вделана кнопка. На плане моя подпись. Хорошенько спрячь его от английских шпионов: этот план может тебя выдать».

«Будьте покойны, сир, только после моей смерти они его получат!»

«Постарайся оставаться в живых и не отдавай им этот план — так будет лучше. Погоди, это не все».

Император подошел к шкатулке, стоявшей под одной из ножек его кровати; в ней было около миллиона золотом. Он отсчитал триста тысяч франков и подал мне.

«Зачем мне эти деньги?» — спросил я.

«О, я не даю их вам, господин корсиканец. Я вам, метр Цинциннат, их доверяю на нужды нашего общего дела, слышите? Вы употребите их по своему усмотрению. В руках глупца сто тысяч экю — сущий пустяк, а в руках умного человека — это целое сокровище. Я провел свою первую — Итальянскую — кампанию, имея всего две тысячи луидоров в сундуке моей кареты. Прибыв в штаб, я раздал генералам по четыре луидора».

«Сир, этими деньгами распорядится пусть не гениальный, зато честный человек».

«Если тебе придется бежать… слушай внимательно, Сарранти!»

Я обратился в слух.

«Мне было бы приятно, если бы ты нашел убежище в Индии. Там ты найдешь при Ранджит-Синг-Бахадуре, махарадже Лахора и Кашмира, одного из самых преданных моих слуг: генерала Лебатара де Премона…»

«Да, сир».

«Я послал его туда в тысяча восемьсот двенадцатом году, чтобы выяснить: в то время как я воюю с Англией, покоряя Восток с Севера, — как в тысяча семьсот девяносто восьмом я воевал с ней же, пытаясь захватить Восток через Египет, — не удастся ли ему вызвать еще одно восстание в Чандернагоре и превратить Ранджит-Синга в нового Типпу Сахиба, на этот раз удачливого. На нас обрушились несчастья, и я отвернулся от Индии; но, с тех пор как я здесь, я получил известия от моего верного посланца: он поступил на службу к индийскому князю, но по-прежнему мне предан. Итак, если тебе придется скрываться, Сарранти, беги к этой старой кормилице человеческого рода, именуемой Индией; раздели с Лебатаром деньги, сколько бы у тебя ни осталось; мой верный слуга небогат, во Франции он оставил девочку, о воспитании которой мне следовало бы позаботиться, если бы я все еще был императором. Вот, дорогой Сарранти, почему я на тебя донес, почему прогоняю тебя, почему прошу отослать тебя в Европу, и как можно скорее, слышишь, предатель? Пусть между нами не будет ничего общего, пока ты не прибудешь туда!»

Император протянул мне руку; я почтительно коснулся ее губами.

Через день я уехал.

Когда я прибыл во Францию, мне стало известно, что, как и за всеми прибывавшими с острова Святой Елены, полиция установила за мной строгую слежку.

Все знали, что у меня нет денег; сто тысяч экю, которые я привез с собой, могли вызвать подозрения. Я разыскал вашего брата и во всем ему признался. Он предложил мне стать учителем его детей и поручил обратиться к вам с просьбой поместить у нотариуса сто тысяч экю. Вы помните наш разговор.

Прошло четыре года с тех пор, как я приехал с острова Святой Елены. Все это время я ждал случая исполнить волю императора. Был организован заговор; завтра все должно решиться. Я не могу назвать инициаторов этого заговора — их тайна принадлежит не мне. Могу только заверить, что самые громкие имена Империи попытаются завтра свергнуть власть Бурбонов!

Победим мы? Или проиграем?.. Если мы одержим победу, нам нечего опасаться, мы станем хозяевами положения. Если потерпим поражение, нас ждет эшафот Дидье! Поэтому я и попросил вас забрать у нотариуса сто тысяч экю, обменяв, если удастся, золото на банковские билеты.

Вам нечего беспокоиться: вы не можете быть замешаны в этом деле. Впрочем, если у вас есть на этот счет опасения, я сегодня же готов вам написать, что важные дела вынуждают меня с вами расстаться, и, если заговор провалится, я скроюсь.

Но, может быть, вы хотите помогать мне до конца? Дайте в мое распоряжение верного Жана; пусть он держит завтра наготове пару оседланных лошадей с пятьюдесятью тысячами экю в седельной сумке у каждой из них. У меня вдоль всей дороги отсюда до Бреста есть друзья, они нас спрячут. В Бресте я сяду на пароход, отправлюсь в Индию и присоединюсь в Лахоре, согласно приказаниям моего повелителя, к генералу Лебатару де Премону.

Вот что я должен был вам сообщить, дорогой господин Жерар. Теперь моя жизнь в ваших руках. Не торопитесь с ответом. Я сейчас приведу в порядок свои дела, сожгу бумаги, которые могут меня скомпрометировать, и через четверть часа вернусь к вам за ответом».

С этими словами он поднялся и вышел.

Не успела за ним затвориться дверь, как Ореола появилась на пороге туалетной комнаты. Естественно, она все слышала.

Я боялся, что она, женщина, причем враждебно настроенная к господину Сарранти, откажется помогать в его бегстве. И, решив ее опередить, спросил: «Ты все слышала, Ореола? Что делать?» Она, к моему удивлению, ответила: «Делай, что он просит».

Я в изумлении посмотрел на нее и переспросил:

«Как?»

«Дай ему Жана, пусть приготовит двух лошадей, и вместе попросим…»

Она хотела сказать «Господа», но спохватилась и с улыбкой продолжала:

«…и вместе попросим дьявола, чтобы заговор провалился, потому что никогда еще мы не были так близки к тому, чтобы стать миллионерами!»

Я вздрогнул; она заметила, как я побледнел.

«А я думала, что мы обо всем договорились и нам не придется возвращаться к этому вопросу».

Властным тоном, который с некоторых пор она себе позволяла в иные минуты, она продолжала:

«Ваше дело — забрать у него свою доверенность! Сейчас я его к вам пришлю, чтобы не терять времени. Остальное я беру на себя».

И она вышла.

Спустя некоторое время вошел господин Сарранти.

«Вы меня звали?» — спросил он.

«Да».

«Вы все обдумали?»

«Жан в вашем распоряжении. Завтра с самого утра вас будут ждать оседланные лошади. Деньги я прикажу положить в седельные сумки».

Господин Сарранти раскрыл бумажник и достал оттуда бумагу.

«Возьмите, сударь, — сказал он. — Вот ваша доверенность. Будем считать, что сегодня я получил назад свои сто тысяч экю, раз вы забрали их у нотариуса. Если обстоятельства помешают мне заехать в Вири и я не буду ни убит, ни схвачен, я сообщу вам запиской, куда отправить деньги».

Я взял доверенность дрожащей рукой; бледность заливала мое лицо с той минуты, как Ореола дала понять, что рассчитывает на бегство господина Сарранти для исполнения ее ужасных замыслов. Заметив мое волнение, ваш отец, вполне понятно, счел, что мной овладела нерешительность.

«Дорогой господин Жерар, — сказал он, — у вас еще есть время переменить свое решение. Я могу сию минуту навсегда покинуть замок, а перед отъездом оставить вам обещанное письмо, из которого будет ясно, что вы непричастны к моим планам. Одно ваше слово — и вы свободны от обещания».

Я колебался. Но эта женщина забрала надо мной такую власть, что я не смел ее ослушаться.

«Нет, — возразил я, — мы обо всем договорились и ничего не будем менять в наших планах».