XII. КАК ГОСПОДИН ПЕЛЮШ ВПЕРВЫЕ УВИДЕЛ КРОЛИКОВ В ВЕРЕСКОВЫХ ЗАРОСЛЯХ, КУРОПАТОК В ЖНИВЬЕ И ЖАВОРОНКОВ В НЕБЕ

Мы не можем сказать точно, до какого часа мечтала Камилла, но мы можем утверждать, что г-н Пелюш проснулся лишь тогда, когда первые лучи солнца, проникнув через стекло дверцы, заиграли на его закрытых веках.

Было где-то около пяти или шести часов утра, то есть тот час, когда г-н Пелюш, просыпаясь, издавал свое обычное утреннее «Гм!», которым он ежедневно будил г-жу Пелюш.

Следовательно, ничего не изменилось в привычках хозяина «Королевы цветов». Он без просыпу, словно в собственной постели, проспал в купе свои обычные семь часов, которые, согласно народной мудрости, необходимы для здоровья человека.

Если бы г-н Пелюш накануне предавался тем же самым поэтическим мечтаниям, какими Камилла обольщала свое воображение, то, открыв глаза, он мог бы вообразить, что попал в один из волшебных садов, увиденных им в фантастических грезах.

Утренний ветерок, налетавший свежими порывами, доносил терпкие запахи тимьяна, вереска и чабреца, устилавших землю, а на их изящных побегах дрожали капли росы, словно несметное множество бриллиантов, в каждом из которых лучи встающего солнца зажигали сверкающую золотую искорку. Посреди этого огромного ковра из трав, фиолетовым покрывалом растянувшимся на склоне холма, поднимались, покачивая своими желтыми султанчиками, кусты дрока и березовые рощицы с трепещущей листвой и серебристой корой; чуть дальше высилась стена из величественных буков и дубов с густой кроной, через которую еще не могли пробиться лучи света.

Господин Пелюш, не до конца осознавая, где он находится, широко раскрыл от удивления глаза. Их изумленное выражение свидетельствовало о его невольном почтении к этой девственной чистоте природы, которая, подобно гуриям, каждое утро возрождалась еще более свежей и невинной.

Но взгляд его с каким-то особым интересом прежде всего остановился на серых четвероногих зверьках с длинными опущенными ушами и белыми торчащими хвостами, со скоростью молний сновавших среди зарослей вереска, кустов дрока и берез. Время от времени один из них замирал на каком-нибудь высоком бугорке, садился на задние лапы, настораживал уши, смотрел на проезжающий дилижанс и, вероятно чего-то испугавшись без причины, точно так же как перед этим остановился без всякой цели, стучал лапами по земле, а затем исчезал в какой-нибудь норке, зияющей на поверхности почвы.

Понаблюдав за этими животными, проворными, дерзкими и столь пугливыми одновременно, г-н Пелюш в конце концов стал подозревать, что это и есть кролики, и Камилла, с которой он посоветовался по этому поводу, подтвердила его догадку.

Господин Пелюш, до сих пор знакомый лишь с неповоротливыми домашними кроликами, сидящими в клетках, впервые в жизни увидел эту молнию из плоти и крови, которая называется диким кроликом.

Это зрелище погрузило и его в глубокую задумчивость; он спрашивал себя, как охотник может уследить за столь стремительными движениями и каким проворством надо обладать, чтобы выстрелить из ружья именно в тот миг, когда мушка и кролик находятся на одной визирной линии.

Спустя несколько мгновений этих безмолвных размышлений г-н Пелюш невольно покачал головой, тем самым без слов признав то, что он сознавал, каких трудов стоит ружейная охота на кроликов, особенно для человека, решившего предаться этому занятию в пятидесятилетнем возрасте.

Дорога пошла под уклон, и дилижанс покатился быстрее, оставляя позади вересковые заросли, и вскоре выехал на равнину, или, лучше сказать, на обсаженную деревьями дорогу, слева от которой бескрайняя равнина тянулась до самого горизонта, а справа ее ограничивал только лес.

Эта равнина казалась не менее чувствительной к пробуждению природы, чем рощи деревьев и заросли вереска; взору путешественников открывались длинные полосы эспарцета с розовыми метелками, клевера со звездообразными листьями и рапса с золотистыми цветами, отделенные друг от друга сжатыми полями, на которых не оставалось ничего, кроме той части стеблей пшеницы, ржи и овса, что называют стерней. Среди этих коротких, в шести дюймах от земли срезанных стеблей г-н Пелюш заметил стайки из пяти-шести птиц, торопливо перебегавших от одного прямоугольника искусственного луга к другому и двигавшихся с таким необычайным проворством, что он отказывался верить, будто простые двуногие существа могут развивать подобную скорость передвижения; а поскольку, чтобы лучше разглядеть их, г-н Пелюш высунул в окно дверцы не только голову, но и все туловище, эти птицы, испугавшись, взлетели и за несколько секунд скрылись из виду, и он грустно признался сам себе, что если охота на кроликов показалась ему весьма трудным делом, то охота на куропаток для него просто невозможна, даже если в руках у него ружье за четыре тысячи франков.

Время от времени внимание г-на Пелюша привлекал к себе жаворонок, запоздавший со своей звонкой песней: наверстывая упущенное время, он резко вспархивал с земли и, издавая мелодичную трель, почти отвесно взмывал вверх, пока не превращался в точку на небосводе, а его пение не начинало походить на едва слышный щебет, затем он неожиданно камнем падал вниз еще быстрее, чем взлетал, и, казалось, вновь обретал крылья лишь в трех или четырех дюймах от поверхности земли, где и исчезал между двумя комками почвы, таких же серых, как и он.

Господин Пелюш, для которого все здесь было ново, ибо до сих пор он покидал пределы Парижа лишь во время коротких прогулок с дочерью, о которых мы рассказывали, удивлялся всем этим проявлениям многообразной жизни природы и ее живительному и нескончаемому движению. В своем наивном изумлении он указывал Камилле на куропаток, бегающих по стерне, и жаворонков, исчезающих в небе, как прежде обращал ее внимание на кроликов, играющих в уголки в зарослях кустарника; и каждый из его жестов сопровождался угрозой, бахвальство которой г-н Пелюш в глубине души не скрывал даже от самого себя: «О! Если бы мое ружье не лежало в футляре!»

Что же касается Камиллы, то она следовала взглядом за жестами отца и слушала его сетования с рассеянностью, доказывавшей, несмотря на любезную улыбку, которой девушка хотела скрыть свою невнимательность, что ее заботят вовсе не кролики, куропатки и жаворонки, выводившие г-на Пелюша из себя.

Погруженные в эти впечатления, они добрались до самой нижней части долины Восьен, откуда можно было выбраться, лишь поднявшись на холм, склоны которого были настолько круты, что кондукторы непременно предлагали пассажирам подняться в гору пешком, чтобы они размяли затекшие конечности и облегчили подъем лошадям.

Так что Левассёр обратился к г-ну Пелюшу и Камилле с этим обычным предложением; но г-н Пелюш, памятуя об «очаровательном молодом человеке» и не сомневаясь нисколько, что тот воспользуется случаем и попытается вновь завязать с Камиллой ту беседу, которую г-н Пелюш, по его мнению, так осмотрительно прервал, язвительно ответил, что заплатил шестнадцать франков за то, чтобы он и его дочь проделали путь в карете, а не пешком. Кондуктор поклонился, и, поскольку они приближались к месту назначения, как выражаются путешественники, а именно там, в месте назначения, дают чаевые, он удовольствовался следующими словами:

— О! Как вам будет угодно, мы никого не принуждаем; между прочим, с вершины холма вы сможете увидеть Виллер-Котре: мы подъезжаем.

— Тем лучше, — величественным тоном заметил г-н Пелюш.

Затем, достав из кармана часы, он добавил:

— Так и должно быть, раз мы должны прибыть в Виллер-Котре в восемь часов, а сейчас четверть восьмого.

И он откинулся в угол, не обратив внимания на разочарование Камиллы, которая надеялась воспользоваться представлявшейся возможностью, чтобы узнать, какие глаза у г-на Анри — черные или голубые.

Карета взбиралась вверх так медленно, словно в нее были впряжены волы, и Камилла за время этого подъема на какое-то мгновение отвлеклась от своих мыслей, любуясь восхитительным пейзажем, разворачивавшимся перед ее глазами. И в самом деле, на первом плане открывалась панорама всей долины Восьен, заросшей ольхой, которая пламенела от первого дыхания осени, и изрезанной крохотной речушкой, которая в этой ясной атмосфере утренней свежести несла, извиваясь, свои чистые, прозрачные и мягкие воды, темнеющие, когда они протекали под густой листвой прибрежных деревьев, и, напротив, отливающие золотом и багрянцем, когда на них попадали лучи солнца. На втором плане расстилался во всю ширину долины пруд Вуалю, вытянувшийся в длину, словно озеро расплавленного серебра, на четверть льё, со своей живописной мельницей, которая, казалось, с одной стороны выходила прямо из воды, а с другой — из зарослей зелени и служила ему запрудой; а на горизонте простиралась цепочка невысоких холмов, увенчанных зелеными массивами густого леса, и на одном из них, подобно гранитному эгрету, стояла гордая и живописная башня Вез — феодальные руины XV века.

Вид этот произвел такое впечатление на сознание Камиллы, что она впервые в жизни в мельчайших подробностях рассмотрела реальный пейзаж, который, будучи творением природы, был, однако, не менее достоин занять место среди картин, созданных ее воображением.

Наконец они достигли вершины холма, и, в то время когда дилижанс остановился, чтобы лошади передохнули, а пассажиры заняли на время покинутые ими места, Камилла и г-н Пелюш в самом деле смогли различить на горизонте посреди огромного густого массива зелени маленькие белые домики городка, где им предстояло сделать недолгую остановку, предпоследнюю в их путешествии.

— О! — воскликнула Камилла. — Вот, вне всякого сомнения, Виллер-Котре, родина Демустье.

— Что это еще за Демустье? — спросил г-н Пелюш.

— Автор «Писем к Эмилии о мифологии», поэт. Господин Пелюш ничего не ответил, но сделал такую гримасу, которая дала понять его дочери, что если у Виллер-Котре нет других достоинств, то, когда ему придет время отойти от дел, он вряд ли поселится на родине автора «Писем к Эмилии о мифологии».

После пятиминутного отдыха экипаж тронулся в путь.

Мы вынуждены несколько опередить его, так как в ту самую минуту, когда дилижанс возобновил свое движение, в гостинице «Золотой крест», где его ожидали ровно в восемь часов, происходили события, о которых необходимо сказать здесь несколько слов, чтобы не загромождать позже наш рассказ подробностями, которые могли бы показаться ненужными длиннотами, если бы мы упомянули о них в другом месте.

Итак, расскажем hie et nunc note 2 то, что происходило в это время в гостинице «Золотой крест».

XIII. КАК ЧРЕВОУГОДИЕ МОЖЕТ ПОВЛЕЧЬ ЗА СОБОЙ САМЫЕ ТЯЖЕЛЫЕ ПОСЛЕДСТВИЯ И НАНЕСТИ УЩЕРБ САМЫМ ПРЕВОСХОДНЫМ ДОСТОИНСТВАМ

Хозяином гостиницы «Золотой крест», стоявшей в конце Суасонской улицы, в части города, противоположной той, откуда въезжал дилижанс из Парижа, был честный и добрый человек по имени Мартино. Он снискал широкую известность благодаря своим кулинарным талантам, которые по достоинству ценили путешественники, направлявшиеся из Лана в Париж и из Парижа в Лан и останавливавшиеся у него для завтрака в одиннадцать утра или. для обеда в пять вечера.

Но какими бы пунктуальными ни были кондукторы этих двух вызывающих почтение колымаг, точность, с которой они останавливались перед дверью гостиницы «Золотой крест», не могла сравниться с той точностью, с какой на ее пороге появлялась большая легавая собака с коричневой шерстью, тонкими и мускулистыми ногами, длинными висячими ушами, глазами, полными огня, сверкавшими в полутьме, словно изумруды. И действительно, едва замолкал в кухне последний бой часов, как метр Фигаро — так звали собаку, — с ласковым видом входил на кухню, бросая при этом искоса взгляд на вертел, и исподтишка пробирался в обеденную залу, где для путешественников был накрыт стол.

Там он затаивался, смиренно забившись в самый темный угол.

Когда пассажиры, выйдя из дилижанса, в свою очередь входили в обеденную залу и занимали места вокруг стола, то тут и появлялся Фигаро, неся в пасти небольшую круглую соломенную подстилку, клал ее на пол на некотором расстоянии от прибывших и садился на нее с исключительно серьезным видом, опираясь на передние лапы, такой же неподвижный, как сфинкс с горы Киферон, собирающийся задать свою смертельную загадку античным путешественникам, которые направляются из Дельф в Фивы.

Этот признак хорошего воспитания и вежливой почтительности почти всегда безотказно располагал нынешних путешественников в пользу Фигаро. Ему оказывали знаки внимания, и пес отвечал сначала тихим ворчанием, высунув язык длиною в пятнадцать сантиметров и облизываясь, затем начинал жеманно любезничать с новыми знакомыми, и это в конце концов приводило к тому, что все куриные и кроличьи кости и все остатки еды на тарелках и блюдах предлагались Фигаро, который ни в коем случае ни от чего не отказывался, а позже с умиленным взором, раздувшимся брюхом, радуясь, как умеют радоваться собаки, и признательно виляя хвостом, провожал путешественников до дилижанса и заливистым лаем желал им доброго пути.

Эта маленькая комедия возобновлялась дважды в день, то есть, как мы уже говорили, с одиннадцати до двенадцати часов дня и с пяти до шести часов вечера, и никогда ни г-н Мартино, ни его сын Огюст не замечали, чтобы Фигаро хоть раз пренебрег долгом гостеприимства.

Но нигде более, кроме как в славной гостинице «Золотой крест», где с ним так доброжелательно и почтительно обращались и где он — не то чтобы из чувства деликатности, но из разумной предосторожности — ничего не трогал: ни бараньих ножек на вертеле, ни куриц, бегающих по навозу, ни уток и гусей, барахтающихся в луже, Фигаро, ученик Бабёфа и г-на Прудона, не имел ни малейшего нравственного понятия о чужой собственности. Самые суровые меры воздействия были бессильны восполнить этот пробел в его сознании. И заметьте как следует, что мы имеем в виду не одно лишь отеческое внушение, которое делал псу его хозяин, племянник Мартино, и которое заключалось в большем или меньшем количестве пинков и ударов, нанесенных с большей или меньшей силой в зависимости от серьезности проступка, а мы говорим также о тех опасностях, которым подвергалась более чем бродячая жизнь Фигаро, и ужасные акты мщения, которые порой предпринимали против него те, чьи интересы были затронуты его ненасытной прожорливостью.

Вот почему Фигаро, обладающий изумительными охотничьими качествами, Фигаро, столбом застывающий в стойке, приносящий яйцо, не разбив его, подбирающий с превосходно навощенного пола монету в шесть лиардов, Фигаро вследствие мучившей его булимии никак не мог приучиться приносить первую штуку дичи, убитую его хозяином: если это был бекас, перепел или куропатка, то пес проглатывал их на месте, и так быстро, что охотник даже не успевал утешиться хотя бы видом кончика хвоста дичи, а если это был кролик или заяц, то Фигаро бросался на него, тут же оттаскивал в какое-нибудь углубление в земле или непроходимые заросли подальше от хозяина, чтобы успеть сожрать целого кролика или, по крайней мере, половину зайца прежде нежели карающий удар хлыста достигнет его собственных боков; затем, прекрасно сознавая свою вину, он после всяческих уверток подставлял спину для заслуженного наказания. Когда этот первый, но неизбежный эпизод охоты получал свое достойное завершение, дальше все шло наилучшим образом, и Фигаро доставлял вторую штуку дичи с редкостной ловкостью и осторожностью, если это была птица, и не повредив ни единого волоска, если это был заяц или кролик.

Мы уже говорили, что своей прожорливости Фигаро был обязан как тяжелым последствиям, связанным с самим этим пороком, так и суровым телесным наказаниям со стороны тех, за чей счет этот его порок удовлетворялся.

Так, однажды, когда пес охотился вместе со своим молодым хозяином в тех самых болотах Вуалю, которые, проезжая мимо них, видела Камилла и которые вызвали ее восхищение, охотник первым же выстрелом поразил бекаса; птица упала за кучей хвороста, высотой приблизительно в метр и длиной в три метра: она осталась здесь после того, как мельник из Вуалю срубил несколько ольх, и какой-то косарь, отправившись перекусить, прислонил к ней свою косу, так что ее ручка возвышалась над хворостом.

Собака менее проворная, менее сильная, а главное, менее прожорливая, чем Фигаро, потрудилась бы обойти кучу хвороста, но такая умеренность в поведении была не в характере Фигаро. Он разбежался и прыгнул через препятствие, словно скаковая лошадь в стипль-чезе, прыгающая через барьер.

Но едва неосторожный прыгун скрылся за хворостом, как раздался болезненный визг, и хозяин, к своему глубочайшему изумлению, увидел, что пес не возвращается.

Он тут же подбежал к куче хвороста, но, более осторожный, чем Фигаро, обошел ее.

Несчастное животное упало на острие косы, пронзившее ему при этом шею; к счастью, повреждены были только мышцы; артерия осталась целой, и ни гортань, ни пищевод не были затронуты.

В трех дюймах от собачьей морды находился убитый бекас, которого Фигаро, к своему величайшему огорчению, не мог достать, и потому он смотрел на птицу взглядом, горящим скорее от вожделения, нежели от испытываемого им страдания, хотя кровь из его раны била фонтаном.

Хозяин собаки прежде всего подобрал добычу и положил ее в охотничью сумку; эта операция вызвала у Фигаро такое разочарование, что, подняв голову, он совершенно самостоятельно освободился от лезвия косы. Подобно Эпаминонду, он сам вытащил из раны клинок.

После этого примененное к нему лечение было весьма простым: шею Фигаро промыли в чистой воде соседнего ручья, платок из кармана хозяина послужил раненому животному тампоном, а галстук — бинтом, и пес продолжал охотиться весь остаток дня, как будто ничего не случилось.

Не стоит и говорить, что рана при всей ее серьезности нисколько не повлияла на аппетит Фигаро, и поскольку первая штука дичи — а это, как мы сказали, был бекас — ускользнула от него, то вторая — коростель — мгновенно исчезла в пасти собаки.

В другой раз Фигаро, заметив на двери мясника Моприве, — надо сказать, что именно с мясниками и колбасниками у обжоры были всегда самые серьезные проблемы, — заметив, повторяем, на двери мясника баранье сердце, висящее на крюке, и думая об этом крюке, на который было насажено сердце, не более, чем рыба думает о крючке, на котором извивается червяк, неосмотрительный Фигаро прыгнул, схватил кусок вожделенного мяса и остался висеть на крюке, вонзившемся ему в нёбо.

Мясник, услышав визг жертвы, выбежал с ремнем в руках и, посчитав наказания крюком недостаточным, на славу отстегал висевшего Фигаро, после чего, взяв собаку в охапку, снял ее с крюка и поставил на лапы.

Но одновременно с Фигаро на земле оказалось и свалившееся с того же крюка баранье сердце — первопричина всего случившегося.

Едва встав на лапы, Фигаро бросился на баранье сердце и, схватив его, убежал прочь, оставив мясника настолько ошеломленным, что у него и в мыслях не было преследовать грабителя.

Неприятности, почти всегда падавшие на голову папаши Мартино, в чьей гостинице, словно в неприкосновенном убежище, преступник скрывался после каждого совершенного им нового правонарушения, заставили хозяина «Золотого креста» потребовать от своего племянника Жоржа Мартино расстаться с собакой. Вследствие этого молодой Мартино, ценивший присущие Фигаро таланты, с сожалением дал дяде разрешение договариваться о продаже Фигаро первому встречному покупателю, действуя при этом в интересах племянника и от его имени, и предоставил ему полную свободу назначать условия сделки и продажную цену собаки.

Итак, закончив это отступление, представляющееся нам совершенно необходимым, мы полагаем возможным вернуться к дилижансу и находящимся внутри него пассажирам, однако не оставляя без внимания Фигаро, с которым мы еще далеко не покончили.

Итак, в ту минуту, когда, преодолев Восьенский холм и дав немного перевести дух лошадям, Левассёр мощным ударом кнута вновь стронул с места свою громоздкую колымагу, Фигаро, преследуемый на этот раз уже не мясником, а колбасником, влетел в кухню «Золотого креста», держа в зубах окорочок. В задней ноге пса торчал вонзившийся в нее наполовину лезвия нож, который колбасник успел метнуть в беглеца.

Фигаро кинулся в спальню, забился под кровать и принялся пожирать окорочок, беспокоясь о своей задней части не больше, чем если бы она была уколота всего лишь шипом розы.

Мгновение спустя сильно запыхавшийся колбасник появился на пороге кухни.

— Ну! — воскликнул он, скрестив руки и глядя на папашу Мартино, с невинным видом шпиговавшего фрикандо. — Экий же законченный негодяй ваш Фигаро! Ему уже мало того, что он таскает мои окорока, он утащил еще и мой нож! О! Но это уже слишком!

— Во-первых, — примирительным тоном произнес Мартино, рассчитывая отстраниться от этой истории, — во-первых, кум Баке, Фигаро вовсе не моя собака, а моего племянника Жоржа.

— Надо же! Надо же! Почему же он тогда не ищет убежища у вашего племянника Жоржа? Почему он прячется здесь? Собаки, видите ли, тоже имеют разум; они спасаются у тех, кто их защищает. Итак, куманек, вы не можете отрицать, что Фигаро у вас. Я видел, как этот жулик вбежал сюда!

— Я ничего не отрицаю, дорогой Баке, — сказал папаша Мартино. — Я ничего не отрицаю, и доказательством этому служит то, что я заберу у Фигаро ваш шпиговальный нож и верну его вам.

— А мой окорочок вы мне тоже вернете?

— А вот этого я не могу вам обещать, так как вряд ли от него что-либо осталось к этому времени; но я могу вам за него заплатить.

— Заплатить мне за него?! Заплатить?! Стану я сутяжничать с вами из-за какого-то окорочка, куманек. Нет, — произнес колбасник, — достаньте-ка бутылочку доброго бургундского и покончим с этим. Хвала Господу, у меня в лавке еще хватает окорочков!

— Если вы так относитесь к этому, кум, то есть как славный малый, то признаюсь вам, как признался бы на исповеди нашему бедному аббату Грегуару, если бы он еще был жив, что я уже сыт по горло выходками этого мерзавца Фигаро. И если б он хоть раз что-нибудь стащил здесь, так ведь нет. Можно подумать, как вы только что сказали, будто он имеет разум!

— Имеет, кум, имеет… Даже и не думайте, будто этот разбойник не понимает, что делает; послушайте, он отлично все понимает, и то, что он прячется, лишь доказывает это. Собака, которой не в чем себя упрекнуть, похожа на честного человека: она никогда не прячется! Где он, я вас спрашиваю?.. Фигаро! Фигаро! Мой маленький Фигаро!.. О! Вряд ли он высунет хотя бы кончик носа!

— Подождите, кум, подождите. Пока Огюст отыщет для нас в погребе бутылочку старого бонского, я прежде всего постараюсь вернуть вам ваш нож. Ты слышал, Огюст? Бутылочку первоклассного бонского.

И папаша Мартино направился в комнату, где, как уже было сказано, нашел убежище Фигаро.

— Ты слышал, Огюст? — в свою очередь спросил кум Баке.

— Да, отец, да, кум, — ответил молодой человек лет двадцати, который стоял перед плитой, сдвинув остроконечный колпак на ухо, кокетливо завернув угол фартука и заткнув нож за пояс, и помешивал подливку, уже издававшую изумительный луковый аромат и предназначавшуюся для будущего соуса, главной приправой которого она

должна была стать. — Вот только разбавлю эту подливку, и тут же спущусь в погреб. Вы ведь прекрасно понимаете, кум Баке, что на плите не оставляют подливку, когда она готова лишь наполовину.

— Да, мой мальчик, я это понимаю, — подтвердил колбасник. — Ты будешь достойным сыном своего отца.

— Надо надеяться, кум Баке, надо надеяться, — сказал, важничая, молодой соперник Вателя и Карема.

— Огюст! — крикнул папаша Мартино из своей спальни. — Ты не мог бы прислать ко мне Крошку Тома?

— Зачем, отец?

— Чтобы он залез под кровать и отыскал там нож кума Баке.

— Невозможно, отец. Он держит лошадь господина Анри де Норуа, запряженную в тильбюри, а это вам не какая-нибудь кляча, которую можно оставить без присмотра.

И в самом деле, в проеме двери, выходившей во двор, был виден грум ростом с кулачок, который, поднявшись на цыпочки в своих сапогах с отворотами, держал под уздцы прекрасную гнедую лошадь, запряженную в элегантное тильбюри.

За свой малый рост грум заслужил от насмешника Мартино прозвище «Крошка Том».

— Что ж, — заметил Баке, которому не терпелось вернуть свой нож и который, впрочем, и по природе своей был весьма любезным человеком, — я пойду подержу лошадь господина Анри.

И, преодолев четыре ступени, ведущие вниз из кухни во двор, он распорядился:

— Ну-ка, юный гроом, — он произнес это слово так, как оно пишется, — ступайте на помощь господину Мартино, он вас зовет.

— Да, come here! note 3, — подхватил папаша Мартино, слышавший, что так подзывал мальчика его хозяин, и видевший, как, услышав эти два слова, мальчик поспешно подбегал к нему.

— Here I am, sir, note 4 — весело ответил маленький человечек, вручая поводья папаше Баке.

— Ты вытаскивать нож из бедра Фигаро, — сказал Мартино, исчерпав весь свой запас слов английского языка и заменив его неким ломаным негритянским наречием.

— I do not understand note 5, — ответил грум, глядя на Мартино понятливым, но вопрошающим взглядом.

— Том вам говорит, что он не понимает, чего вы от него хотите, отец, — крикнул от своей плиты, продолжая помешивать подливку, Огюст, который запомнил несколько английских слов, подхваченных им у приезжих с противоположной стороны Ла-Манша, не говоривших по-французски.

Затем он прокричал груму:

— Under the bet!

Том понял, что это должно было означать «Под кровать!», хотя Огюст, изъясняясь на своем надуманном английском, заменил в слове «bed» «d» на «t».

В итоге Том все же нырнул под кровать, увидел нож, наполовину торчавший из бедра Фигаро, с которым он был в лучших отношениях, рассудил, что ляжка собаки не самые подходящие ножны для этого предмета, взялся за его рукоятку и потянул на себя, издав тот победный клич, какой английский жокей издает по всякому поводу:

— All right! note 6

Фигаро ответил на этот победный клич болезненным поскуливанием, но при этом не перестал грызть кость окорочка, мясо которого уже исчезло.

Папаша Мартино забрал нож из рук Тома, и тот, отряхиваясь, вернулся на свое прежнее место и взял поводья из рук кума Баке.

— Вот ваш шпиговальный нож, куманек, — сказал хозяин «Золотого креста», возвращая колбаснику его оружие, предварительно тщательно вытерев лезвие о свой фартук.

— А вот и бутылочка первоклассного бонского, — произнес Огюст, ставя на кухонный стол бутылку бургундского и два стакана.

— Черт возьми! — промолвил Баке, засовывая нож за пояс своего фартука, в то время как папаша Мартино, разливая вино, до краев наполнил стакан кума и лишь до половины собственный. — Черт возьми! Раз вы решили отделаться от Фигаро, вам непременно нужно всучить его господину Анри; это славный молодой человек, и он позаботился бы о вашем псе, каким бы старым тот ни был.

— Вы прекрасно знаете, кум, что господин Анри не охотник.

— Ну так что же, тогда господину Мадлену. Уж про него-то вы не скажете, что он не охотник. Этот молодец на вскидку одной пулей разрезает белку надвое в тот миг, когда она перепрыгивает с одного дерева на другое.

— Я уже говорил с ним об этом, но он ведь отлично знает этого разбойника Фигаро! Впрочем, это не помешало бы ему взять собаку к себе, если бы у него не было уже целой своры, ведь господин Мадлен также признает, что в лесу и на равнине Фигаро — ловкая бестия. И послушайте, разве однажды, — продолжил папаша Мартино, понизив голос, — охотясь ночью в одиночку, Фигаро не удушил великолепную косулю? Он прибежал сюда весь в крови. Я сказал Огюсту: «Он что-то натворил в лесу, проследи-ка за ним». Огюст пошел за псом, и тот привел его прямо к косуле, у которой Фигаро успел съесть лишь шею и лопатку, так что нам удалось спасти филейную часть, переднюю ножку и две ляжки. Все это произошло на лесном участке папаши Боше, который проведал об этом и предупредил меня, что если он увидит Фигаро, охотящегося в лесу, одного или с кем-нибудь, то убьет его как бешеного волка. Слышишь, Фигаро, тебя предупредили. Веди себя хорошо!