XL. ГЛАВА, ОТКРЫВАЮЩАЯ ТАИНСТВЕННЫЕ НАМЕРЕНИЯ, КОТОРЫЕ ПРОВИДЕНИЕ ИМЕЛО В ОТНОШЕНИИ ФИГАРО

Было бы уместным дать читателю объяснение, которое не потребовал дон Луис и которого с нетерпением ждал Анри.

Вот что произошло.

Мадлен, расстроенный отъездом Анри, а главное, тем, что он не смог противопоставить его решению ни одного разумного довода, на рассвете, как мы уже сказали, взяв с собой ружье и Фигаро, отправился на охоту.

Всякий раз, когда Мадлен испытывал какое-нибудь огорчение, он прибегал к охоте: физическая усталость убивала душевную боль. Охота была его болеутоляющим лекарством.

По правде говоря, не так уж и тяжело охотиться на восьмидесяти или ста арпанах земли, покрытой вересковыми зарослями, колючками и кустарником, — остатках состояния Анри. Но мы уже упоминали, что на протяжении километра эти восемьдесят арпанов тянулись по склону холма, а каждый охотник знает, что куропатка, поднятая на холме, спешит укрыться на болоте и, преследуемая в низине, вновь поднимается наверх. И когда Мадлен пять или шесть раз спускался с холма на болото и столько же раз поднимался обратно, то это было равносильно двадцати километрам, проделанным по гладкой равнине: качество приходило на смену количеству.

В этот день тот, кто увидел бы Мадлена и кто знал его разумную манеру охотиться, шаг за шагом обследуя угодья, не пропуская ни одного кустарника, ни одной заросли вереска и держа собаку под дулом ружья; тот, кто увидел бы в этот день Мадлена, мерившего равнину большими шагами, позволявшего своей собаке работать наподобие пойнтера, спускавшегося с холма, словно лавина, и взбиравшегося на него, словно идя на приступ, — нисколько не усомнился бы, что Мадлен был всецело поглощен своими тревожными раздумьями.

Но эта явная озабоченность Мадлена ни в коей мере не отражалась на его меткости: он стрелял наугад — по крайней мере так казалось, — и куропатки падали, кролики катились по земле, фазаны валились замертво.

Охотничья сумка Мадлена была переполнена.

Фигаро был в восторге от своего хозяина. Никогда еще он так хорошо не охотился, так упорно не держал стойку и так безупречно не приносил добычу. Мадлен оправдывал пословицу, гласящую, что у хорошего стрелка и собака что надо.

И вот так, в сопровождении замечательного помощника в лице Фигаро, думая вовсе не об охоте и, если можно так выразиться, убивая совершенно механически, он стрелял в какую угодно дичь, оставляя все прочие заботы на долю Фигаро.

В своей задумчивости он перегнал Фигаро, сделавшего стойку позади него, и не увидел этого; но через одну или две секунды он услышал его лай, повернулся и заметил в шестидесяти метрах кролика, высунувшегося из кустарника. Мадлен выстрелил в зверька, убедился, что раздробил ему бедро, и остановился, чтобы перезарядить ружье.

Именно во время этих остановок Фигаро обыкновенно догонял его и, с важностью сев на задние лапы, подавал ему добычу. Перезарядив ружье, Мадлен, удивленный, что не видит Фигаро, обернулся.

Фигаро исчез.

Но поскольку кролик направился к густым зарослям кустарника, расположенным в двадцати метрах от тех, откуда он выбежал, Мадлен подумал, что Фигаро последовал за ним и что собака с кроликом или без него не замедлит присоединиться к хозяину.

Он продолжал идти вперед, выполняя одновременно работу охотника и собаки, то есть поднимая дичь либо перед собой, либо с помощью ударов по кустам сапогом или стволом ружья.

Дойдя до границ своих охотничьих владений, Мадлен обернулся, но как он ни всматривался в самую даль, его взгляд напрасно искал Фигаро.

Фигаро испарился.

Мадлен позвал собаку, свистнул ей, дошел до противоположного склона холма, желая убедиться, не спустился ли тот в болото. Но пса не было ни в ложбине, ни на равнине.

Мадлен остановился, опустил приклад ружья на землю, оперся двумя руками о ствол и принялся размышлять.

Куда, черт возьми, мог деться Фигаро? Этот вопрос он задавал себе и, несмотря на свой большой опыт, не мог на него ответить.

Благо бы Мадлен выстрелил в зайца и раздробил бедро ему, вместо того чтобы раздробить бедро кролику, тогда еще можно было бы подумать, что Фигаро, учуяв раненого зайца, погнался за ним; однако, если бы Фигаро пустился в такой бег, то уже через километр он загнал бы зайца и с гордостью принес бы его.

Может быть, Фигаро попал в какой-нибудь капкан, но кто, черт побери, мог расставлять капканы в охотничьих угодьях Мадлена? Впрочем, Фигаро, попав в капкан, визжал бы от боли и нетерпения.

Но эхо не доносило ни малейшего звука, который можно было бы приписать голосу Фигаро.

Мадлен почесал за ухом; в этом была какая-то тайна, и разгадку ее он, при всем своем богатом охотничьем опыте, отыскать не мог.

Он повесил ружье на плечо и направился к тому месту, где был подстрелен кролик; один или два клочка шерсти свидетельствовали о том, что животное было задето выстрелом.

Несколько капель крови, сверкавшие словно рубины и отмечавшие путь кролика, который перебегал из менее густого кустарника в более частые заросли, еще красноречивее доказывали это.

Дойдя до густых зарослей, Мадлен увидел, что проход, оставленный кроликом, стал гораздо шире после того, как за ним туда последовал Фигаро.

Мадлен обошел кустарник; возможно, Фигаро настиг кролика в этой чаще и, оставаясь недоступным постороннему взгляду, воспользовался этим своим положением, чтобы расправиться со зверьком в свое удовольствие; но, по убеждению Мадлена, Фигаро неспособен был так злоупотребить доверием своего хозяина.

И в самом деле, Мадлен напрасно исследовал взглядом заросли: он совершенно ничего не увидел.

И тогда он позвал Фигаро.

В ответ на этот призыв, как ему показалось, послышалось одно из тех жалобных повизгиваний, которые собаки издают, испытывая прилив нежности к своим хозяевам или, напротив, тоскуя по ним.

Он вновь окликнул Фигаро, и вторично ему ответил жалобный визг.

Мадлен вошел в кустарник.

В своих высоких кожаных гетрах и велюровых штанах он особенно не рисковал. Однако, когда острые колючки дважды или трижды достали до его кожи, Мадлен решил идти дальше, лишь убедившись, что, приближаясь к середине зарослей, он тем самым приближается к Фигаро.

Он позвал в третий раз, и в третий раз Фигаро ответил ему; но жалобный визг, казалось, доносившийся из-под земли, перешел в завывания.

Фигаро не просто отвечал, он звал на помощь.

Мадлен больше не колебался и ценою нескольких новых царапин добрался до края ямы, которая напоминала отверстие колодца, расположенное на уровне земли.

На этот раз Фигаро, чувствуя, что к нему идут на помощь и не ожидая нового зова, издал продолжительное завывание, свидетельствующее о том, в каком затруднительном положении он оказался.

Мадлен понял все: погнавшись за кроликом, вероятно, нырнувшим в эту нору, Фигаро устремился туда вслед за ним и, упав в яму глубиной в двадцать футов, не мог выбраться на поверхность. Охотник как можно ближе подошел к зияющему отверстию, ударил ногой, и земля обвалилась под этим ударом. На Фигаро посыпался целый град камней, заставивший пса завыть отболи.

Не было никаких сомнений в том, что Фигаро провалился в нечто вроде западни, из которой он не мог вылезти.

Предстояло достать его оттуда, но предварительно следовало измерить глубину ямы.

Мадлен вырвал пучок сухой травы, скрутил ее, поджег и бросил вниз. Отверстие осветилось на несколько мгновений. И тогда он смог разглядеть выработку в каменной породе, имевшую глубину в пятнадцать — восемнадцать футов.

На дне ее Фигаро, встав на задние лапы, пытался вскарабкаться по стенам; но он не мог подняться так высоко, чтобы выскочить наружу.

Мадлен, разумеется, решил не оставлять Фигаро в столь сложном положении, но у него под рукой не было никакого приспособления, чтобы спуститься вниз, и из благоразумия он не мог рисковать, прыгая с высоты пятнадцати футов, чтобы помочь псу выпутаться из беды. Но, даже рискнув и прыгнув, он, очутившись рядом с Фигаро, оказался бы в такой же ловушке, как и тот.

Его взгляд упал на охотничий домик, и он вспомнил, что в его дворе стоит лестница высотою с пять-шесть метров — как раз это ему и было нужно.

Он прислонил ружье к кустарнику и направился к охотничьему домику.

Несколько минут спустя он вышел оттуда с лестницей на плече.

Фигаро, который стал издавать самые мрачные свои завывания, почувствовав, что хозяин уходит, теперь учуял его издали и радостно залаял, когда тот стал приближаться.

Мадлен большими шагами пробрался сквозь заросли, не обращая внимания на новые царапины, которые он мог получить, и решительно опустил лестницу в отверстие.

Фигаро подошел к лестнице и поставил на нее передние лапы, словно намереваясь двинуться навстречу хозяину и избавить его от части пути.

Но Мадлен, вернувшись, был скорее озабочен некой мыслью, только что пришедшей ему в голову, нежели тем, как вытащить Фигаро из западни.

Он убедился, что лестница прочно встала на землю, а верхний ее конец крепко уперся в край отверстия, стал спускаться вниз и вскоре целиком исчез под землей.

Без всяких происшествий он добрался до самого дна.

Фигаро ждал его там, держа раненого кролика в пасти, как доказательство того, что он был неспособен на преступление, в котором на миг его заподозрил Мадлен.

Но Мадлен, как уже было сказано, с некоторого времени полностью был поглощен какой-то новой заботой. Он приласкал Фигаро и похвалил его, сказав ему: «Хорошая собака». Затем, более не интересуясь ни Фигаро, ни его кроликом, он высек огонь и зажег свечу.

Фигаро наблюдал на его действиями взглядом, в котором сосредоточился весь разум, каким наградил его Господь; но было ясно, что пес не в силах понять, ради чего его хозяину понадобилось освещать эту своеобразную пещеру, когда он мог выбраться сам и помочь выбраться ему на солнечный свет, казавшийся собаке гораздо предпочтительнее свечи.

Но, похоже, это обследование, на которое Фигаро не согласился бы потратить и секунды, представляло для Мадлена огромный интерес, так как он, поднося свечу к стенам выработки, внимательно разглядывал и изучал следующие друг за другом слои.

По мере этого осмотра, который сопровождался звучными возгласами «А-а!», с каждым разом становившимися все громче и громче, лицо Мадлена приобретало все более радостное выражение.

Чтобы основательно все проверить, он трижды взбирался на две трети вверх по лестнице и дважды спускался вниз.

Во второй и третий раз с ножом в руке он постучал по камню, и звуки, которые издали три расположенных друг над другом слоя, эти звуки, заметно отличавшиеся по тональности, казалось, целиком и полностью удовлетворили Мадлена.

Спустившись с лестницы, Мадлен осмотрелся вокруг и определил, что от центра, то есть от того места, где он стоял, расходились, подобно лучам звезды, четыре галереи. Он одну за другой обошел все галереи, по-прежнему внимательно осматривая стены, и результат проведенного обследования, похоже, был весьма благоприятным и обнадеживающим.

Одна из этих галерей особо привлекла его внимание. Отходя к западу, она шла в сторону того склона холма, подножие которого огибала речка Урк. Дойдя до конца этой галереи, он обнаружил, что ее преграждают не пласты камня, как это было в трех других галереях, а стена из бута, за которой, казалось, скрывался выход на поверхность. Мадлен задул свечу, желая проверить, не проникает ли дневной свет через трещины в буте.

Он ничего не смог различить и оказался в полнейшей темноте. На полу виднелось единственное светлое пятно. Свет шел из того отверстия, через которое Мадлен спустился вниз.

Он сосчитал шаги от бутовой стены до отверстия: их было двадцать семь. Он сделал Фигаро знак пойти лечь у стены из бута, но Фигаро выказал

такое нежелание выполнить этот приказ, что Мадлен был вынужден вернуться в конец галереи, положить там на землю свою куртку и велеть Фигаро лечь на нее.

На этот раз тот повиновался. Фигаро понимал, что раз хозяин приказывает ему охранять свою куртку, то, значит, он не собирается покинуть его здесь.

Однако Фигаро не без тревоги наблюдал за тем, как Мадлен поднимается на поверхность и оставляет его во мраке. Он в последний раз завыл, словно обращаясь к совести Мадлена, а затем послушно лег на куртку.

Выбравшись наверх, Мадлен сориентировался, определил, в какую сторону идет галерея, в глубине которой находился Фигаро, и отсчитал двадцать три шага.

В этом месте холм шел под откос. В четырех шагах ниже он отвесно обрывался на высоту восьми — десяти футов.

Этот обрыв обнажал каменные слои, обнаруженные Мадленом под землей. Перед этой частью стены, выходившей на поверхность, рос густой кустарник. Мадлен вошел в заросли и несколько раз воткнул свой железный шомпол в эту часть откоса.

Шомпол вонзился в трещины стены шириной в один метр и высотой в три метра.

Это была стена из бута.

При звуках вонзавшегося в стену шомпола Мадлену почудилось, будто с той стороны стены до него доносится приглушенный лай.

Он находился с другой стороны преграды, за которой Фигаро остался лежать на куртке.

Затем Мадлен бросил взгляд на откос холма в том направлении, где текла речка Урк; с каждым новым открытием настроение его становилось все радостнее. Он вернулся к отверстию каменоломни, спустился в нее, зажег свечу, вновь обошел все четыре галереи, надел куртку, повесил поверх нее охотничью сумку, положил туда кролика, взял на руки Фигаро, нежно поцеловал его в морду и, добравшись до последней перекладины, поставил собаку, к огромной ее радости, на край отверстия.

Затем пружинящим шагом настоящего ходока, делающего шесть километров в час, он вернулся на ферму.

Мы уже говорили, что на крыльце он увидел двух молодых людей, обеспокоенных его чрезвычайно длительным отсутствием и готовых отправиться на поиски; мы также рассказали, как, предоставив полную свободу действий дону Луису, он воспротивился отъезду Анри, как молодые люди обнялись в последний раз и как дон Луис, вскочив на одну из оседланных лошадей, пустил ее галопом и скрылся из виду.

После его исчезновения Анри, все еще не придя в себя от случившегося, повернулся к Мадлену и, одновременно огорченный тем, что не уехал, и счастливый от того, что остался, сказал ему:

— Я повиновался вам, мой старый друг, не спрашивая никаких объяснений, так велико мое доверие к вам. Но что будет со мной?

— Я за все отвечаю, — торжественно ответил ему Мадлен.

Услышав эту фразу, словно произнесенную врачом у смертного одра больного, за жизнь которого он ручается, когда все другие уже отступились, Анри склонил голову и стал смиренно ждать дальнейших событий.

XLI. ГЛАВА, В КОТОРОЙ МАДЛЕН ДАЕТ ГРАФУ ДЕ РАМБЮТО ВОЗМОЖНОСТЬ РАЗРУШИТЬ СТАРЫЙ ПАРИЖ И ОТСТРОИТЬ НА ЕГО МЕСТЕ НОВЫЙ

Мадлен вернулся на ферму; Анри шел за ним, низко опустив голову, словно ребенок, следующий за своим учителем.

Мадлен отказался давать какие-либо объяснения; Анри надеялся, что хотя бы два-три слова, вырвавшиеся у крестного, помогут раскрыть его планы.

Но Мадлен слишком сильно проголодался, чтобы вести разговор о своих намерениях, каковы бы они ни были. Он сел за стол, из-за которого недавно встали оба молодых человека, и прикончил остатки завтрака.

Однако в этом не было ничего, что могло бы подсказать Анри хоть что-нибудь. Мадлен всегда отличался превосходным аппетитом. В этот день его аппетит разыгрался сильнее, чем обычно; вот и все.

Тем не менее Анри показалось странным, что Фигаро, обычно евший на кухне и довольствовавшийся тем, что мог раздобыть сам, был введен лично Мадленом в столовую и накормлен прямо из хозяйских рук сытной похлебкой.

С чем была связана эта милость, полученная Фигаро из рук хозяина, хоть и справедливого, но не слишком склонного нежничать со своими собаками?

Без сомнения, это была одна из тех тайн, какими окружил себя Мадлен. После завтрака Мадлен оделся, сам запряг лошадь в двуколку и поинтересовался у Анри, готов ли тот немедленно приступить к своим обязанностям его старшего приказчика.

И, получив утвердительный ответ, он сказал:

— Садись верхом, поезжай в деревню Суси и попроси папашу Огюстена прийти к нам на ферму завтра утром. Если ты его не застанешь у господина Жибера, то найдешь его в карьерах.

Папаша Огюстен, управляющий работами у г-на Жибера, кому помимо двух или трех тысяч арпанов земли принадлежали два карьера, слыл в департаменте человеком, лучше всех разбирающимся в различных породах камня. Однако оба карьера, разрабатываемые г-ном Жибером, почти истощились, и можно было надеяться, что папаша Огюстен согласится отдать свой богатый опыт для разработки новых залежей камня.

Не говоря ни слова, Анри оседлал лошадь и тронулся в путь.

До Данплё двуколка и верховая лошадь ехали по одной и той же дороге, но при въезде в деревню Мадлен и Анри расстались.

Анри свернул вправо и направился в Суси.

Мадлен же продолжал свой путь в том же направлении, то есть в сторону Виллер-Котре.

Три часа спустя каждый из них уже вернулся на ферму.

Анри привез обещание папаши Огюстена быть на следующий день в шесть часов утра у Мадлена.

Мадлен же вытряхнул все из своих карманов и бумажника на стол.

Он привез тридцать тысяч франков! И вдобавок к этому большую зеленую книгу с медными застежками.

— Господин приказчик, — обратился он к Анри, — вы окажете мне услугу, внеся тридцать тысяч франков в статью доходов.

Анри без единого возражения взял перо и чернила и занес тридцать тысяч франков в статью доходов Мадлена.

— Поистине, — сказал ему тот, — у тебя великолепный почерк.

— Что вы хотите? — отвечал Анри, пытаясь шутить. — Теперь, когда вы мне за это платите, я стараюсь.

— Возьми эти тридцать тысяч франков.

— Я?

— Да, ты.

— Зачем?

— Чтобы заплатить.

— Заплатить кому?

— Людям, которым мы должны будем выплачивать деньги, и тебе первому, в конце месяца.

Анри сложил золото и банкноты в сумку и по приказу Мадлена отнес ее в свою комнату. На следующий день в шесть часов утра, когда Анри еще спал, пришел папаша Огюстен. Мадлен, вставший с рассветом, ожидал его у ворот фермы. Они были старые приятели.

Мадлен пошел навстречу папаше Огюстену, и бывший торговец игрушками и каменолом обменялись сердечным дружеским рукопожатием.

Папаша Огюстен, старик лет шестидесяти, жилистый и худой, как жердь, но еще полный сил, несмотря на свой возраст, пришел пешком. На нем был его обычный наряд: тиковые брюки, такие же гетры, серая полотняная блуза в белую крапинку и картуз с козырьком, из-под которого выбивались несколько седых прядей.

В руках он держал свой метр: тот всегда был при нем, так как служил заодно и тростью.

Чтобы не задерживаться слишком надолго, Мадлен, подумав, что папаша Огюстен после своей утренней прогулки охотно пропустил бы стаканчик белого вина, принес на скамейку около ворот бутылку и два стакана.

Они дважды наполнили стаканы и осушили их.

— Так что же? — спросил папаша Огюстен, поставив стакан на скамейку и прищелкнув языком в знак одобрения напитка, который имел два преимущества — освежать, когда жарко, и согревать, когда холодно. — Значит, есть кое-что новенькое, раз вы прислали ко мне господина Анри с просьбой быть здесь в шесть часов утра?

— Возможно, да… возможно, нет, папаша Огюстен. И я поджидаю вас, чтобы узнать ваше мнение. Пойдемте со мной, вы мне скажете, каково ваше суждение о том, что я вам покажу.

— А! Охотно, господин Мадлен, вы знаете, что я ваш преданный слуга.

— Я знаю, что вы честный и достойный человек, папаша Огюстен, поэтому мой выбор пал на вас. Еще стаканчик этого винца?

— Нет, благодарю вас, господин Мадлен; честное слово, хватит.

— Ба! А за здоровье Анри?!

— Право, если это за здоровье господина Анри, то я не в силах устоять. Затем, пока Мадлен наливал ему вина, мастер-каменолом прибавил:

— Бедный господин Анри! Значит, он окончательно разорился?

— Полностью, мой дорогой друг, дотла. В данный момент у него осталось только его место.

— Так у него есть место… по крайней мере оно хоть не такое уж плохое?

— Пятьсот франков в месяц.

— Шесть тысяч франков в год не идут в сравнение с двадцатью тысячами.

— Что вы хотите, папаша Огюстен! Жизнь состоит из взлетов и падений. Приступим к нашим делам.

— Да, приступим, — ответил Огюстен.

И, сделав старику знак следовать за ним, Мадлен направился к выработке, которую он обнаружил благодаря падению Фигаро и обследовал накануне.

Поскольку Мадлен оставил лестницу там, куда опустил ее, он по тропинке, наполовину уже протоптанной среди колючек и шипов, привел папашу Огюстена к отверстию колодца, ухватился за две боковые опоры лестницы и первым начал спускаться под землю.

Мастер-каменолом последовал за ним.

Оба добрались до самой нижней ступеньки лестницы и встали на твердую землю.

— О-о! — воскликнул папаша Огюстен, оглядываясь вокруг. — И что же это такое?

— Вы же видите, это чертовски напоминает каменоломню.

Папаша Огюстен постучал по камню медным наконечником своего метра.

— Гм-гм! Надо бы взглянуть на это при свете дня.

— А разве свет фонаря не даст вам ту же картину? — спросил Мадлен.

— О! Разумеется, — ответил мастер-каменолом., Мадлен высек огонь, как это делал уже вчера; только на этот раз свеча, зажженная им, была не обычной, а очень большой и толстой — из тех, что вставляют в фонари карет: такие свечи горят вдвое ярче.

Затем он передал фонарь папаше Огюстену.

Тот левой рукой поднял его так высоко, как только мог, желая осмотреть стены колодца, и одновременно с этим царапнул их углом своего метра.

— Я попрошу вас, господин Мадлен, пожалуйста, перенесите мне сюда лестницу, чтобы я мог рассмотреть все вблизи.

Мадлен подвинул лестницу.

— Подержите мой метр, — сказал ему папаша Огюстен. Мадлен взял метр; папаша Огюстен вытащил из кармана нож, поднялся по лестнице на три четверти ее высоты и осветил стену.

Затем кончиком ножа он поковырял ее.

— Мягкий камень, — произнес он. — Это уж как водится, ведь почти всегда пласт, ближе всего после бутовых пород расположенный к перегною, это мягкий камень. Дайте мне мой метр, чтобы я мог проверить, какова толщина этого пласта.

Он сжал нож зубами, измерил толщину слоя и, передав метр Мадлену, воскликнул:

— Метр пятьдесят отличнейшего камня! Я буду очень удивлен, если под ним мы не найдем желтый известняк или даже королевский известняк.

Спустившись на несколько ступенек и исследовав нижний слой, он пробормотал:

— Как я и говорил! Вот он, королевский известняк, да еще какой! Пласт толщиной два метра, не меньше. Послушайте, дорогой господин Мадлен, этот камень, доставленный в парижскую ратушу, будет стоить сорок пять франков за кубометр, ни на лиард меньше, и это не считая того, что нам будет очень легко перевозить его в Париж: если я не ошибаюсь, то Урк течет в двух шагах отсюда. За вычетом всех расходов, и тут уж я считаю с избытком, прибыль составит десять франков с одного кубометра. Предположите теперь, что владелец карьера заключил с парижской мэрией договор о поставке пятидесяти тысяч кубометров, — чистая прибыль составит пятьсот тысяч франков.

— Черт! Ну вы и считаете, папаша Огюстен!

— Я считаю согласно тарифам. Смотрите, вот этот камень, — продолжил Огюстен, спустившись еще на четыре или пять ступенек и исследуя лезвием ножа третий пласт, — это настоящий твердый камень, который идет на строительство оборонительных сооружений. Шестьдесят франков за кубометр, ни одним су меньше.

— Вы насчитываете двадцать франков разницы между мягким и твердым камнем, папаша Огюстен?

— Я насчитываю между мягким и твердым камнем такую же разницу, какая существует между сосной и дубом. Мягкий камень режется пилой, как дерево, но твердый не поддается распиливанию, его необходимо обтесывать. Отсюда и разница в цене.

— Короче, папаша Огюстен, — сказал Мадлен, — что вы скажете обо всем этом?

— Я скажу, что вы мне сейчас показали настоящий клад, господин Мадлен, особенно если можно открыть галерею, выходящую на гору, в чем я не сомневаюсь.

— Проход в нее свободен, папаша Огюстен.

— Хорошо; если она открыта, то я взглянул бы на нее.

— Идемте, мой старый друг.

И Мадлен, положив кирку на плечо и ориентируясь по отверстию колодца, направился к галерее, ведущей на поверхность, и привел папашу Огюстена к стене из бута.

Оказавшись там, он с ожесточением принялся долбить стену; через десять минут преграда рухнула и образовался проход, через который мог пробраться человек.

Мадлен пролез внутрь первым и, увлекая вслед за собой своего спутника, радостно сказал ему:

— Посмотрите вот на это, папаша Огюстен. Огюстен в свою очередь выступил вперед, поднес руки к глазам, чтобы защитить их от слишком яркого света, и, посмеиваясь характерным беззвучным смешком, пробормотал:

— Ну-ну! Тот, кому принадлежит эта каменоломня, вполне может утверждать, что он родился в рубашке.

Мадлен поклонился папаше Огюстену.

— Как, она ваша?! — вскричал тот.

— Да, папаша Огюстен, и поскольку этим должен заниматься молодой человек, то я поручил Анри следить за ее разработкой.

— Но господин Анри в этом ничего не смыслит.

— Поэтому-то я и хотел дать ему в помощь кого-нибудь, кто разбирается в этом, и пригласил вас сюда именно с этой целью. Я положу три тысячи франков руководителю работ.

— Это хорошая плата, господин Мадлен. У господина Жибера я имел всего полторы тысячи, а я могу с полным правом сказать, что знаю толк в руководстве подобными работами.

— Так значит, вы имеете всего полторы тысячи франков у господина Жибера?

— Я сказал, что имел всего полторы тысячи франков, потому что больше не служу у него.

— И с какого времени?

— Со вчерашнего дня.

— Ну, что же, папаша Огюстен, мне известно, что вы не любите напрасно терять ваше время, поэтому считайте, что служите у меня с сегодняшнего дня: начиная с этого утра вам уже идет ваше жалованье.

— Мое жалованье… в три тысячи франков?

— В три тысячи франков… Получайте их и считайте, что мы договорились.

Мадлен протянул руку старому каменолому.

— Господин Мадлен, — сказал папаша Огюстен, пожимая протянутую руку, — когда человек ведет дела так, как это делаете вы, то он заслуживает, чтобы ему хорошо служили, и вам не придется жаловаться.

— Не сомневаюсь в этом, — заметил Мадлен. — Теперь же поведем разговор кратко, но по существу. Сколько хороший рабочий может в день добыть камня в такой каменоломне под открытым небом, как эта?

— Один метр мягкого камня и пятьдесят сантиметров твердого камня — это можно сделать нормой для сдельной платы.

— Сколько местных рабочих вы сможете нанять за две недели?

— Около шестидесяти.

— Это годится для начала, но мало для продолжения работ.

— Хорошо, мы объявим набор в других департаментах. Это всего лишь вопрос денег, и ничего больше.

— Будьте спокойны, деньги будут. Но только необходимо, чтобы ежедневно, день за днем, из этой каменоломни мне извлекали сотню метров камня.

— Имея двести пятьдесят рабочих рук, вы достигнете этого.

— А когда начнутся работы?

— Ну, это достаточно просто: сегодня у нас четверг; в следующий понедельник начнем разработку. Это вас устраивает?

— Вполне.

— Теперь замечу, что помимо этой галереи я видел еще три другие, идущие в трех совершенно противоположных направлениях.

— Их пробили, чтобы убедиться, что по всему плато камень одного и того же сорта.

— А это так?

— Именно так.

Папаша Огюстен вполне доверял словам Мадлена; но еще больше он верил своим глазам, поэтому он вернулся в каменоломню, зажег свечу и быстро осмотрел три другие галереи, изучая различные пласты камня с той же добросовестностью, что и прежде.

— Теперь, — произнес папаша Огюстен, — господин де

Рамбюто может разрушить Париж до самого основания: у нас достаточно камня, чтобы отстроить его заново.

— Пусть он его разрушит, а мы быстро сделаем на этом состояние. Мне необходимо иметь пятьсот тысяч франков в год.

— Доверьте мне вести работы, господин Мадлен, и вы получите не пятьсот тысяч франков в год, вы получите миллион.

— В тот день, когда я заработаю миллион, если это случится за один год, папаша Огюстен получит сто тысяч франков из этой суммы.

— Отлично! — воскликнул папаша Огюстен, засмеявшись. — Значит, я могу жениться, и у моих детей будет пять тысяч ливров ренты.