XXIV. ГЛАВА, В КОТОРОЙ МОЛОДЫЕ ЛЮДИ БЛИЖЕ ЗНАКОМЯТСЯ ДРУГ С ДРУГОМ

Камилла провожала отца взглядом до тех пор, пока группа охотников, завернув за угол дороги, идущей через лес Вути, не скрылась из виду, хотя до нее все еще доносился беспорядочный гул их голосов, время от времени перекрываемый радостным лаем собак, которые вместе с загонщиками прочесывали лес; после этого Камилла обернулась к своему спутнику и взволнованно сказала:

— Бедный отец! Его жизнь была такой однообразной, он только и знал, что трудился, поэтому вполне естественно, что эти ранее неведомые ему развлечения так привлекают его. И я действительно очень признательна моему крестному за ту настойчивость, с которой он склонял его к этому путешествию, ведь оно обещает быть таким приятным для нас.

Камилла произнесла «для нас», повинуясь простодушному порыву, свойственному ее возрасту и характеру, но не успело еще это слово окончательно слететь с ее губ, имевших неосторожность столь явно обнаружить ее чувства, как девушка залилась яркой краской.

— Видите ли, сударь, я так сильно люблю отца, что мне гораздо больше удовольствия доставляют его радости, чем мои собственные. Я не знаю, какая тайная связь существует между ним и моим сердцем, но именно на его лице следует искать разгадку того, что происходит в моей душе; если я вижу, что он доволен, то мое сердце расцветает, бьется сильнее и я испытываю нечто вроде опьянения, приводящего меня в восторг; если я вижу, что он грустит, озабочен, моя грудь сжимается, и глаза мои невольно наполняются слезами. Ах! Он питает ко мне такую нежную привязанность, так торопится предупредить все мои желания, так жертвует собой ради моего будущего, что моя любовь к нему проистекает, в конечном счете, из чувства благодарности. Не правда ли, сударь, вы, разумеется, считаете, что я веду себя совершенно по-детски, наивно поучая вас, как отец может заслужить любовь?

— Я понимаю чувство, которое вы описываете с такой душевной теплотой, мадемуазель, но увы, мне никогда не доводилось испытать его, и я могу лишь завидовать другим и вам.

— Но, — произнесла нерешительно девушка, сожалея, что затронула эту рану, видимо все еще кровоточившую в сердце молодого человека, — но ведь у вас осталась ваша досточтимая мать и…

— Небо не всегда столь милостиво, мадемуазель. Мне было отказано в ласках матери, точно так же как и в нежной любви отца.

Камилла замолчала, и ее глаза взглянули на Анри с симпатией и сочувствием. Быть может, Анри с презрением относился к этому избитому способу возбудить к себе интерес, быть может, ему было неприятно дальше развивать с крестницей Мадлена эту тему, но он поторопился сменить предмет разговора.

— Если моему старому другу удастся сообщить то, что он называет «священным огнем», вашему уважаемому отцу, я очень боюсь, мадемуазель, как бы вам не пришлось довольно часто взывать к дочерней беспристрастности — я могу лишь восхищаться ею, — чтобы развеять скуку одиночества, на которое вас обрекут длительные прогулки этих господ.

— Одиночество! Скука! Что вы такое говорите, сударь? — вскричала Камилла, звонко рассмеявшись. — Одиночество… Я не провела здесь и трех часов, как уже нашла себе целую толпу друзей.

Анри с удивлением посмотрел на девушку: он не понимал, что она хотела сказать этим. В самом деле, беседуя с ним, Камилла раскрошила кусок хлеба, взятый ею со стола, и принялась бросать крошки птицам, старательно отыскивавшим себе корм на навозной куче. Сначала к ней подбежала одна курица и радостно воздала должное этому неожиданному подношению, за ней с нахальством, свойственным этому народцу, подошли еще две, затем десять, и скоро со всех сторон к крыльцу посыпало пернатое население двора: куры стремглав летели на своих голенастых ногах, гуси и утки переваливались на коротких лапах, важно выступали индюки, — все они слали приветственные крики этой руке, осыпавшей их неожиданными дарами; даже голуби покинули крышу, где их опаловое оперение переливалось на солнце, и, приземлившись, стали крутиться у ног девушки.

Камилла на несколько минут погрузилась в созерцание этой сутолоки; она находила своеобразное удовольствие, следя за трагикомическими поворотами борьбы, развернувшейся между птицами за обладание крошкой хлеба; ее возмущала тирания огромного петуха, безжалостно изгнавшего всю чернь, чтобы со спесивым видом распределить отвоеванный кусочек хлеба между своими фаворитками; она, как ребенок, смеялась над глупостью индюков, которые столь долго раздумывали, прежде чем решиться опустить свой клюв, что нахальная курица всякий раз выхватывала из-под самой их красной бороды желанную добычу; особенно забавляло девушку упорство уток, постоянно отталкиваемых, но никогда не теряющих присутствия духа, стряхивающих движением хвоста стыд поражения и с новым пылом бросающихся в атаку; она прониклась сочувствием к тем, кого слабость удерживала в стороне, и все время бросала им несколько крошек, радостно вскрикивая, если им удавалось их схватить, и возмущаясь, когда насилие в очередной раз отнимало у них то, что им предназначалось, но смеялась как безумная, когда дерзкий воробей с черной манишкой на шее и бархатной спинкой внезапно пикировал в середину этой колышущейся массы, исчезал в ней на секунду, затем с той же стремительностью появлялся вновь и, победно взмыв вверх, садился на крышу соседнего сарая, где радостно поглощал свою долю пиршества.

— Вот они, те друзья, о каких я вам говорила, господин Анри, — сказала девушка молодому человеку. — Но наше знакомство едва только наметилось, и если только мы пробудем здесь неделю, то я хочу, чтобы не осталось ни одного петуха, гуся и индюка, ни одной курицы и утки, которые не прибежали бы ко мне, увидев меня издалека, и не было бы ни одного воробья, который не слетал бы со своей ветки, когда я прохожу мимо. Я сделаю своими подданными всех жителей птичьего двора и сегодня же вечером объявлю моему крестному, что не желаю, чтобы кто-либо другой, кроме меня, отныне раздавал им пищу.

— Согласен, — улыбнулся Анри, — что таким образом вы с удовольствием проведете примерно десятую часть вашего свободного времени. Но, мадемуазель, меня, с вашего позволения, все же несколько беспокоит, как вы распорядитесь остатком вашего досуга.

— Ну что же! Если я о чем и сожалею, сударь, то лишь о том, что нельзя удвоить те часы, какие я проведу здесь. Мне надо столько, ну, просто столько сделать, что мне кажется, на это не хватит дней.

— Будет ли нескромным с моей стороны поинтересоваться, что за серьезные труды предстоят вам?

— Во-первых, гулять, смотреть, восхищаться. Вы, наверное, будете смеяться над моим изумлением и насмехаться над моими восторгами, но мне это все равно, сударь, меня не заденут ваши шутки, и я вам смиренно признаюсь, что начиная со вчерашнего вечера я пребываю в постоянном восхищении, которое с каждой минутой становится все сильнее и сильнее, и открываю для себя сюрприз за сюрпризом; привычка сделала вас равнодушным к тому великолепию, что открывается вашим глазам, но я не могу насмотреться на эту картину как в целом, так и на каждую ее подробность, и мне кажется, что я никогда не смогу насытиться этим видом; я хочу обойти все эти поля, все эти леса, поприветствовать каждое дерево, которое встретится на моем пути, чтобы вновь видеть их, по крайней мере в своих воспоминаниях, когда я вернусь на нашу бедную улицу Бур-л'Аббе!

Затем, вздохнув, она добавила:

— Ах! Вы не знаете, что это такое, улица Бур-л'Аббе…

— Для меня было бы большим счастьем, мадемуазель, — сказал Анри с некоторым волнением, — если бы все персонажи, оживлявшие этот чудный пейзаж, могли бы получить свой уголок в ваших воспоминаниях.

Камилла покраснела и опустила глаза.

— Без сомнения, сударь, — пробормотала она в смущении, — я не смогу забыть друзей моего крестного. Но, — с живостью добавила девушка, — вас ведь интересовало, как я собираюсь проводить свое свободное время? О! Я еще не закончила. Колокольня, которую вы видите там среди тополей, станет еще одной целью моих ежедневных прогулок, и, разумеется, именно с нее я и начну их. Мне кажется, что молитва, возносимая мною к Господу за всех, кого я люблю, будет скорее услышана в этой скромной деревенской церкви, чем в наших парижских соборах, где в величественных громадах, слишком явно дающих нам почувствовать нашу малость и наше ничтожество, шум и многолюдье отвлекает нас от молитвы. А вот и еще: я гуляю всего четверть часа, а за это время нашла более полудюжины растений, неизвестных в магазине «Королева цветов», и я хочу зарисовать их.

— Так вы рисуете, мадемуазель? — спросил Анри.

— О! Как торговка, а вовсе не как художница: я стараюсь воспроизводить форму и окраску цветка, и несколько раз отец использовал мои наброски для своей коммерции. Когда же я оставляю свою область пестиков и лепестков, то похожа на школьницу, прогуливающую уроки в школе.

— Вы сочтете мое любопытство невыносимым, но у меня возникло огромное желание составить собственное мнение о ваших рисунках, которые вы так невысоко цените, и я не могу утаить его от вас.

Камилла тут же встала, быстро поднялась в свою комнату и вернулась через мгновение, держа в своих объятиях газель и в ладонях — альбом. Нисколько не манерничая и не заставляя себя упрашивать, она вручила Анри альбом, а сама стала ласкать и поддразнивать прелестную маленькую газель, пока молодой человек просматривал ее рисунки с непритворным удивлением и восхищением.

— Вы слишком скромны, мадемуазель, — сказал он, пролистав почти половину альбома. — У вас настоящий талант. Я вижу здесь акварели, по замыслу и силе исполнения приближающиеся к картинам; тонкая проработка деталей не мешает гармоничному восприятию всего ансамбля в целом; цвета столь же насыщенны, сколь тверда линия и искусна рука; это скорее шедевры истинного мастера, нежели развлечение юной девушки, и если вы мне позволите сказать, то мне кажется, что, когда вы рисуете, вас вдохновляет истинная любовь к тому, что вы изображаете.

— Действительно, сударь, я очень люблю цветы, — просто ответила Камилла, — но, вовсе не считая эти рисунки достойными тех восторженных отзывов, какими ваша безграничная снисходительность пожелала наградить их, я тем не менее хочу, чтобы вы приняли один из них взамен прелестной Блиды, которой вы пожелали лишиться ради меня.

И, несмотря на протесты Анри, Камилла вырвала страницу из альбома и вручила ему рисунок букета хризантем, на котором дольше всего останавливался его взгляд.

— Теперь я стал вашим должником, мадемуазель, — сказал Анри. — Вы с такой любезностью сделали мне этот подарок, что, должен признаться вам, отныне он станет мне очень дорог.

Девушку, казалось, взволновало выражение, с каким Анри произнес эти последние слова; она продолжала играть с Блидой, но румянец ее щек и учащенно вздымавшаяся грудь свидетельствовали о том, что не все ее мысли заняты Блидой.

— У меня в оранжерее растут цветы, — произнес Анри. — О них говорят, что они прекрасны; не стоит говорить, мадемуазель, что я передаю их в полное ваше распоряжение.

— Я благодарю вас, сударь, — отозвалась Камилла, вновь обретя жизнерадостность. — Но ваши оранжерейные цветы — важные дамы, и к ним я не осмелилась бы подступиться. Им присущи величие и блеск бархата и атласа, но они слишком чопорны, они скорее ослепляют, нежели чаруют. Я предпочитаю этому великолепию не только цветочки с клумбы, но и полевые цветы. Посмотрите, сударь, — продолжила она, вынимая из-за корсажа маленькую веточку диких колокольчиков, — посмотрите на эту крестьянку: она скромна, непритязательна, однако какая легкость, какое изящество в ее колокольчиках! Как свежи ее лепестки! Как мягко их нежный сиреневый цвет переходит в сверкающе-белый этой зубчатой каймы!

Анри взял маленький цветок из рук Камиллы, казалось вполне разделяя ее восхищение.

— Я признаю, — сказал он, — что при таком количестве дел часы будут для вас коротки. Но больше всего меня, однако, огорчит, если вы не сможете выкроить еще несколько мгновений из вашей дневной программы.

— Ради чего?

— Я хочу вам предложить одно развлечение.

— Развлечение! Какое же?

— Охоту.

В ответ Камилла от души весело и звонко рассмеялась.

— Охоту, — повторила она. — Так, значит, в Норуа эпидемия охоты? Мой крестный превратил моего отца в Нимрода, а вы хотите сделать из его дочери Диану?! Но я не чувствую призвания к этому. Один или два раза я хотела украсить мои цветы бабочками; отец купил мне чудесный сачок из зеленого газа, и мы отправились в Венсенский лес; всякий раз, когда я ловила одну из них и надо было булавкой прикрепить ее к картонке, я так вскрикивала, что бедный отец, потрясенный, разжимал пальцы и машинально возвращал свободу жертве, так что, поймав за утро около ста бабочек, мы вернулись… Боже мой, как же мой крестный называет это?

— С пустыми руками, — подсказал Анри, взгляд которого следил за всеми движениями и мимикой очаровательного личика Камиллы со все более и более красноречивым выражением.

— Да, с пустыми руками. Но, — продолжала девушка после минутного раздумья, — мне казалось, сударь, что мой крестный сказал отцу, что вы никогда не охотитесь.

— Мадлен преувеличил. Я просто никогда не убиваю дичь, когда сталкиваюсь с ней, а порой… я помогаю ей выжить. Сейчас я хочу вам предложить «охоту на бедных».

Инстинктивным движением, более быстрым, чем мысль, рука Камиллы отыскала руку Анри и пожала ее.

— О! Вот это развлечение! Я ни за что не откажусь от него, господин Анри, — сказала девушка взволнованным голосом, а глаза ее увлажнились. — Я только возьму шляпку и присоединюсь к вам.

И легкая, как газель, которую она прижимала к себе, Камилла опять скрылась в коридоре.

Почувствовав, как чистосердечно пожала ему руку Камилла, Анри вздрогнул; его глаза сопровождали молодую девушку до тех пор, пока он мог различить ее силуэт, а потом юноша предался мечтам.

Несмотря на свою почтительную любовь к Мадлену, Анри не слишком доверял вкусу бывшего торговца игрушками, когда речь шла о женщинах; поэтому он всегда с недоверием воспринимал все новые и новые портреты крестницы Мадлена, с каждым разом все более соблазнительные, которые тому нравилось набрасывать долгими зимними вечерами.

Он готов был поверить в красоту девушки, однако делая некоторую скидку на восторги своего старого друга; но когда он слышал, как тот расхваливал очарование и в особенности благородство Камиллы, то не мог сдержать улыбку; он считал Мадлена весьма неважным знатоком женской красоты. Анри питал к буржуа двойное предубеждение — дворянина и художника; ему представлялось недопустимым, чтобы тот самый г-н Пелюш, чьи превосходные и одновременно смешные качества описывал ему Мадлен, был избран Провидением, чтобы стать творцом земного идеала, и еще более невозможным, чтобы юная особа не пропиталась бы запахами лавки, среди которых она жила. И со вчерашнего вечера, как и Камилла, молодой человек шел от удивления к удивлению; ему уже казалось, что Мадлен не только ничего не преувеличил, но что он был недостаточно красноречив и действительность превосходит его рассказы. Реакция была стремительной: вначале Анри довольствовался созерцанием красоты и восхищался грацией и нежностью розы с улицы Бур-л'Аббе; затем, когда одно за другим ему постепенно открылись более значительные ее качества, когда он оценил ее редкий здравый смысл, возвышенность мыслей и чувств и очаровательную простоту, у него промелькнула мысль, что счастлив будет тот, кто проведет свою жизнь рядом с ней. Затем, внезапно подойдя к этой мысли, он спросил себя, а почему бы ему ни оказаться на этом месте? С этого мгновения он больше уже не владел своим сердцем и, с тех пор как Камилла покинула его, со страхом размышлял о препятствиях, которые могли помешать ему осуществить свои замыслы в отношении той, которая еще накануне оставалась совсем неизвестной ему.

XXV. «ОХОТА НА БЕДНЫХ»

Шум шагов Камиллы на лестнице прервал раздумья Анри, и, в тот же миг заметив, что девушка не забрала веточку с колокольчиками, молодой человек поднес к губам эти цветы, касавшиеся груди той, которую он уже называл про себя своей возлюбленной, и с почтительной нежностью положил эту первую реликвию в небольшой бумажник. Как бы возрадовалось сердце Мадлена, если бы он присутствовал при этом!

— Надеюсь, я не слишком заставила вас ждать, — сказала Камилла, завязывая под подбородком розовые ленточки своей шляпки. — Но прежде чем мы отправимся в деревню, я должна поделиться с вами одним сомнением, пришедшим мне на ум, когда я спускалась по лестнице. Полагаете ли вы, что милосердие достаточное оправдание для прогулки девушки в обществе молодого человека?

Камилла произнесла это с недовольной гримаской на лице, свидетельствовавшей о том, что она против воли выдвигает это возражение.

— А что вы думаете об этом сами? — улыбаясь, ответил Анри.

— Я не смогла ничего решить, ведь я и судья и заинтересованная сторона. К тому же, признаюсь вам с безыскусной откровенностью и прямотой, странными для парижанки: наверное, я не права, что столь серьезно воспринимаю своего рода родственную близость, возникшую между нами благодаря общему крестному отцу, но в качестве сестры я не вижу препятствий, мешающих мне принять руку брата.

— Спасибо! — воскликнул Анри, с восторгом целуя руку, протянутую ему девушкой. — Но нам даже не стоит беспокоиться из-за этой неловкости, вот и наш телохранитель.

В самом деле, во двор вошел высокий и крепкий слуга. В руках он нес две корзинки, с верхом наполненные провизией. Казалось, он лишь ждал приказаний своего хозяина.

— А куда мы отправимся испытывать судьбу? — спросила Камилла, спускаясь по ступеням крыльца. — Посчастливится ли нам в нашей охоте?

— Увы, мадемуазель, — ответил Анри. — Наши поиски не будут ни долгими, ни трудными: к сожалению, я знаю достаточно нищих и убогих, так что у нас возникнут лишь трудности с выбором.

— Да, слово «нищий», прозвучавшее среди этого изобилия, среди этих полей, переполненных земными благами, производит на меня странное впечатление, — со вздохом сказала Камилла. — Видя, как великодушна, как расточительна природа, можно предположить, будто она не желает видеть ни одного человека, который не получил бы своей доли от ее щедрот, ведь людям всего только и надо, что протянуть руку и взять необходимую им пищу, а в каком-то смысле и одежду. Мне кажется, что бедность должна оставаться грустной привилегией больших городов; можно понять, когда с голоду умирают посреди этих бесконечных улиц, мощенных камнем, но здесь?..

— Здесь умирают от голода так же, как в городе, мадемуазель, потому что пословица «Каждый за себя» вследствие людского себялюбия соблюдается в деревне не менее неукоснительно, чем в городе. Однако должен признать, что, хотя в деревнях нищета еще глубже, еще сильнее, чем в больших центрах проживания населения, все же здесь она менее жестока и легче переносится. В самом деле, в наших деревнях мансарда бедняка — это маленький домик, оживляющий деревенский пейзаж, веселые гирлянды виноградной лозы, что вьется по потрескавшемуся фасаду, и ирисы, устремляющие вверх свои зеленые клинки и розовые цветки на гребне крыши. Каким бы прозаичным, каким бы заурядным ни был человек, эта столь красочная, столь пленительная поэзия, которая недоступна его пониманию, все же поражает и утешает его; у него есть клочок земли, плоды которой служат ему более ощутимым вознаграждением; у него есть валежник, который щедрость государства и крупных землевладельцев позволяет ему собирать в лесах; наконец, у него есть солнце, лучи которого люди еще не додумались поделить.

— Но благотворительность, о которой вы забываете, сударь! — живо воскликнула Камилла.

— Нет, я не забываю о ней, — ответил молодой человек. — Да, благотворительность, как вы говорите, существует; однако, хотя она здесь чуть более действенная, чем в Париже, поскольку местный богач находится в непосредственном соприкосновении с несчастными, чья назойливость его утомляет и чей вид оскорбляет тонкость его чувств, здесь она нисколько не менее беспомощна, чем там.

— Позвольте вам заметить, сударь, что в этот миг вы несправедливы по отношению к самому себе, — сказала Камилла, непроизвольно приближаясь к своему спутнику и идя рядом с ним.

— Нет, я вовсе не несправедлив, даже по отношению к себе, мадемуазель, ибо, раздавая милостыню, я всегда испытывал не столько чувство гордости, сколько чувство унижения при мысли о том, как мало пользы она может принести. Вы очень удивитесь, если я вам скажу, что эта проблема нищеты доставила мне немало бессонных ночей, хотя, хвастаясь этим перед вами, я не являюсь ни экономистом, ни политическим деятелем.

Теперь настала очередь Камиллы посмотреть на Анри с восхищенным умилением.

— Я испытываю к вашей скромности ничуть не больше почтения, чем вы испытываете к моей, сударь, — сказала она ему. — Вы пожелали назвать шедеврами мое маранье, а я считаю себя вправе объявить вас если и не самым большим филантропом, то по крайней мере человеком с благородным сердцем.

— Я нисколько не лучше, чем мои ближние, мадемуазель; быть может, у меня просто чуть более развита чувствительность, и душа моя возмущается при виде страданий, вот и все; мои добрые дела скорее являются следствием инстинкта, а не каких-либо продуманных решений. Вид бедняка производит на меня впечатление, от которого я долго не могу освободиться. Когда во время верховой прогулки я встречаю на дороге нищего, сгорбленного как усталостью, так и прожитыми годами, и идущего, опираясь на палку — единственное его достояние, — туда, куда указывает ему перст Божий; когда мой взгляд останавливается на его бесформенных, уже не имеющих ни цвета, ни названия лохмотьях, неспособных прикрыть наготу того, кто в них облачен, и на этом землистого цвета лице, осунувшемся от голода; когда я вижу, как униженно он протягивает ко мне свою шляпу; когда я слышу, как губы его бормочут призыв к моему милосердию, заученная монотонность которого придает ему еще более печали, — что-то необъяснимое происходит во мне: мое сердце сжимается, глаза увлажняются, дрожащие пальцы тянутся к кошельку; какой-то таинственный голос велит мне встать на колени, чтобы поднести мой дар этому человеку и сказать ему: «Брат, прости меня! Прости мне эти мои одежды, отличающиеся от тех, что носишь ты. Прости мне мое благосостояние, прости мне эту роскошь, которую я заслужил не более, чем ты заслужил свою нищету». Увы, мадемуазель, я человек, и не стоит вам говорить, что этот голос остается без ответа, монета скользит из моей ладони в ладонь бедняка, и я мчусь прочь, нахлестывая лошадь, чтобы не слышать его благословений, так мало мною заслуженных. Но напрасно я убегаю, призрак нищеты преследует меня в течение многих дней. И тогда я подаю чуть больше: но что представляют собой эти мои подаяния, мадемуазель? На них едва ли уходят мои излишки, а милосердие только тогда действительно достойно своего имени, когда вследствие его ты идешь на какие-либо лишения! Ах, — продолжал Анри, тяжело вздохнув, — если бы Господу было угодно послать мне подругу жизни, которая понимала бы меня!..

Пока Анри говорил все это, им попалось на дороге грязное, усеянное рытвинами место, и молодой человек, не прерывая свое речи, предложил руку спутнице, чтобы помочь ей преодолеть возникшее препятствие. Девушка слушала Анри с неослабным вниманием и, по-видимому, заметила, что она продолжает держать молодого человека за руку, лишь тогда, когда он закончил последнюю фразу. Она осторожно высвободила руку и отстранилась от него.

Анри с беспокойством повернулся к своей новой подруге: она шла медленно, опустив глаза, но тем не менее он заметил крупные слезы, катившиеся по ее свежим, атласным щечкам, и тогда в его взгляде мелькнула молния радости, так как ему почудилось, что высказанное им пожелание осуществимо. Они продолжали идти в полном молчании, на некотором расстоянии друг от друга; однако, хотя их губы были сомкнуты, было очевидно, что их души слились в едином порыве.

Они вошли в деревню и посетили несколько домов один за другим; и тогда Камилла смогла оценить, насколько это милосердие, о котором Анри говорил с таким пренебрежением, было разумным и мудрым.

Преисполненные заботы и нежности к детям, сельские жители мало внимания уделяют старикам и больным. Их равнодушие в этом отношении расценивается как душевная черствость. Но они заслуживают такое упрек не больше, чем заслуживает его солдат, у которого при виде товарища, упавшего на поле битвы, не дрогнул от волнения ни один мускул на лице. Крестьянин — это тот же солдат, только вооруженный лемехом плуга. Он сражается с нищетой, своим вечным врагом, которого никак не может победить его труд. Став бесчувственным к страданиям других из-за своих собственных страданий, он ведет счет тем, кто пал, сокрушенный ужасным гнетом, и сознание, что он, точно так же как те, кто опередил его, не избежит своей участи, делает из него стоика; он говорит себе: «Сегодня он, завтра я». Многие возмущаются алчной скаредностью, с которой он отказывается от помощи врача и от лекарств как для себя, так и для своих близких; при этом забывают, что если крестьянин придает столько значения деньгам, так это только потому, что он единственный, для кого эти деньги действительно связаны с тяжелейшим трудом. Разве не один только рок подсказывает тем, кто умирает от голода на спасательном плоту, страшные слова: «бесполезные рты», и разве можно, будучи справедливым, возлагать за это ответственность на потерпевших крушение? Они делят оставшийся у них кусок хлеба между теми, чьи руки еще в силах направлять обломки судна к берегу; что касается остальных, да примет их Господь в своем милосердии! И, по правде говоря, стоит ли их жалеть больше всего?

Анри не терял времени, вступая в спор с бесчувственностью, смягчить которую может только достаток и благополучие, он шел прямо туда, где видел горе, помогал страждущим, выступая в роли Провидения для всех обездоленных.

Дважды или трижды в неделю он навещал тех, кого называл «инвалидами мотыги», то есть окрестных стариков и больных; приходя к ним, Анри следил, чтобы предписания врача строго выполнялись, записывал, в каких лекарствах они нуждались, и обеспечивал их этими лекарствами из аптеки, которую он устроил в своем замке; он беседовал с несчастными, утешал, ободрял их, посылал им в период выздоравливания питательные продукты, вино, действовавшее на эти организмы, ослабленные лишениями, эффективнее любого лекарства; он добивался того, чтобы больные и старики получали в свои домах уход, который требовало их состояние; он заботился об их нуждах, шел навстречу их скромным желаниям, беспокоился о том, чтобы зимой в очаге у них всегда был огонь и чтобы все его подопечные имели теплую одежду. Впрочем, молодой человек соизмерял свои благодеяния с теми заботами, которыми окружали этих несчастных их ближние, так что присутствие старика в семье не только не являлось тяжелым бременем, а становилось источником достатка в доме.

Вот почему Камилла видела, как под каждой крышей, куда бы они ни заходили, Анри пожинал обильную жатву благословений; это благоговейное почтение, которое старики проявляли по отношению к молодому человеку, вызвало в ней изумление и умиление. Не в состоянии отвести от Анри глаз, она смотрела на него с чувством, приближающимся к восхищению; девушка завидовала беднякам, больным, так как они имели право взять его руку и прижаться к ней губами. Множество смутных, противоречивых чувств переполняло ее потрясенное сердце, но Камилла предавалась этим приятным ощущениям, даже не пытаясь разобраться в них. Однако одно неожиданное происшествие помогло ей понять, что творилось в ее душе.

Анри и его спутница находились в доме старой парализованной женщины, слегка помешанной. Молодой человек представил ее Камилле как одну из своих любимиц, и, возможно, благодаря этому предпочтению, а быть может, только благодаря своему возрасту, эта женщина говорила с Анри с большей свободой и непринужденностью, чем остальные бедняки деревни.

Как только они вошли, маленькие серые глазки старухи безотрывно вперились в Камиллу и, спрятавшись под густыми бровями, смотрели так живо и, казалось, так проницательно, что девушка сильно смутилась.

Без сомнения, результат этого осмотра был благоприятным для девушки, поскольку на губах мамаши Симон (так звали эту женщину) появилось некое подобие улыбки.

— Вы можете, моя милая барышня, похвалиться, что у вас счастливая рука, — без всякого вступления сказала мамаша Симон, жестом указывая на Анри. — Ведь вы могли бы лет десять бегать в поисках по всему свету, прежде чем встретить подобного ему.

Камилла была совершенно озадачена.

— Примите и вы мои поздравления, господин Анри, — продолжала старуха. — Девушка прехорошенькая, и если только она так же добра, как вы, то Господь, если он не пошлет вам счастья, о котором его будут просить столько голосов, должно быть, просто глухой, каким был мой покойный муж.

— Что за вздор вы говорите, мамаша Симон? — промолвил Анри, смущенный почти так же, как и Камилла.

— Будет вам, — произнесла женщина, — ведь это же ваша невеста, не правда ли?

Анри сделал попытку рассмеяться и отрицательно покачал головой.

— Ну, хватит, — заявила мамаша Симон, — я уверена, что это она.

— Вы в этом уверены?

— Да, я в этом уверена. Вы, видимо, забываете, что я ясновидящая и что от меня ничего нельзя скрыть. Я говорю вам: это ваша невеста. Едва я заметила вас перед этой дверью, так мило держащихся друг за друга, как мне все сразу стало ясно.

— Но, мамаша Симон, — не без волнения произнес Анри, — я клянусь вам, что вы ошибаетесь. Между мадемуазель и мною даже речи не было о том, в чем вы так уверены.

— Что это доказывает, если речь об этом зайдет сегодня или завтра? Я говорю вам, господин Анри: вот ваша жена, и я говорю вам, мадемуазель: вот ваш муж. Я это вижу, и это так же верно, как если бы под этим подписались все нотариусы мира!

Понимая, как тяжела могла быть для Камиллы эта сцена, свидетелями которой были два или три человека, Анри хотел заставить старушку замолчать, но такое противодействие лишь возбудило мозг больной, и мамаша Симон начала заговариваться, а затем забилась в нервном припадке: попытки успокоить ее оказались бесплодными.

Тогда Анри подошел к Камилле и подал ей руку: