Глава 1. СТАРЫЙ ДВОРЯНИН И СТАРЫЙ МЕТРДОТЕЛЬ

В один из первых дней апреля 1784 года, приблизительно в четверть четвертого пополудня, старый маршал Ришелье, наш давнишний знакомый, подкрасив брови душистой краской, отстранил зеркало, которое держал перед ним его камердинер, сменивший, но не заменивший верного Рафте, и, тряхнув головой так, как умел только он один, сказал:

— Ну, вот я и готов.

С этими словами он встал с кресла, совершенно по-юношески стряхивая пальцем крупинки белой пудры, слетевшие с его парика на бархатные штаны небесно-голубого цвета.

Он сделал два-три круга по своей туалетной комнате, вытягивая носки и полколенки.

— Моего метрдотеля! — сказал он.

Через пять минут появился метрдотель в парадном костюме.

Маршал, как того требовали обстоятельства, принял серьезный вид.

— Надеюсь, вы приготовили мне хороший обед? — спросил он.

— Разумеется, ваша светлость.

— Я ведь передал вам список моих гостей, не так ли?

— Я точно запомнил их число, ваша светлость. Девять приборов, так ведь?

— Прибор прибору рознь!

— Да, ваша светлость, но…

Маршал прервал метрдотеля легким движением, нетерпеливость которого умерялась величественностью.

— «Но»… — это не ответ; каждый раз, как я слышал слово «но» — а за мои восемьдесят восемь лет я слышал его многократно! — так вот, каждый раз, как я слышал слово «но», — я в отчаянии, что вынужден сказать вам это, — за ним следовала какая-нибудь глупость.

— Ваша светлость!..

— Прежде всего: в котором часу вы подадите обед?

— Ваша светлость! Буржуа обедают в два часа, судейские обедают в три, дворяне обедают в четыре.

— А я?

— Ваша светлость пообедает сегодня в пять.

— Ого! В пять!

— Да, ваша светлость, как и король.

— Почему как король?

— Потому что в списке гостей, который я имел честь получить от вашей светлости, значится имя короля.

— Отнюдь нет, вы ошибаетесь: мои сегодняшние гости — простые дворяне.

— Ваша светлость, несомненно, изволит шутить со своим покорным слугой, и я благодарю вас за честь, которую вы мне оказываете. Но граф Гаагский, один из гостей вашей светлости…

— И что же?

— Да то, что граф Гаагский — король.

— Я не знаю короля, который носит это имя.

— В таком случае пусть ваша светлость простит меня, — с поклоном сказал метрдотель, — но я думал... я предполагал…

— Размышления не входят в круг ваших обязанностей. Предположения — не ваш долг! Ваш долг — читать мои приказы без всяких комментариев! Когда я хочу, чтобы люди о чем-то узнали, я говорю об этом: раз я не говорю, значит, я не хочу, чтобы это стало известно.

Метрдотель еще раз поклонился, и на этот раз так почтительно, как если бы разговаривал с королем.

— Итак, — продолжал старый маршал, — поелику у меня сегодня обедают только дворяне, соизвольте подать обед в обычное время, то есть в четыре часа.

При этих словах лицо метрдотеля потемнело так, как если бы ему прочитали его смертный приговор. Он побледнел и согнулся под этим ударом.

Потом выпрямился.

— Да совершится воля Господня, — произнес он со смелостью отчаяния, — но ваша светлость пообедает сегодня не раньше пяти.

— Почему и каким образом? — выпрямляясь, вскричал маршал.

— Потому что физически невозможно, чтобы вы, ваша светлость, пообедали раньше.

— Вы, если не ошибаюсь, служите у меня уже двадцать лет? — спросил маршал с гримасой на своем еще живом и моложавом лице.

— Двадцать один год, один месяц и две недели, ваша светлость.

— Так вот, к этим двадцати одному году, одному месяцу и двум неделям не прибавится ни одного дня и ни одного часа! Слышите? — кусая тонкие губы и хмуря подкрашенные брови, произнес старик, — с сегодняшнего вечера ищите себе другого господина! Я никогда не слышал, чтобы в моем доме произносилось слово «невозможно». И не в моем возрасте привыкать к этому слову. У меня нет для этого времени.

Метрдотель поклонился в третий раз.

— Сегодня вечером я уйду от вашей светлости, — сказал он, — но до последней минуты я буду служить вам, как подобает.

И он, пятясь, сделал два шага к двери.

— Что значит «как подобает»? — вскричал маршал. — Имейте в виду, что в моем доме все должно быть так, как подобает мне, — вот как подобает. Я хочу пообедать в четыре часа, и коль скоро я желаю обедать в четыре, то мне не подобает обедать в пять.

— Господин маршал! — сухо отвечал метрдотель. — Я служил экономом у принца де Субиза и управляющим у принца-кардинала Луи де Роана. У первого из них его величество король Французский обедал раз в год; у второго его величество император Австрийский обедал раз в месяц У господина де Субиза король Людовик Пятнадцатый напрасно называл себя бароном де Гонесом — король есть король. У второго из них, то есть у господина де Роана император Иосиф напрасно называл себя графом Пакенштейном — император есть император. Сегодня господин маршал принимает гостя, который напрасно называет себя графом Гаагским, — граф Гаагский все равно остается королем Шведским. И либо сегодня вече ром я покину дворец господина маршала, либо графа Гаагского примут как короля.

— Но ведь это-то я и запрещаю вам, господин упрямец! Граф Гаагский желает соблюсти самое строгое, самое точное инкогнито. Черт возьми! Мне хорошо знакомо ваше глупое тщеславие, повелители салфеток! Не корону вы чтите, а прославляете самих себя за наши денежки!

— Я не думаю, что ваша светлость серьезно говорит со мной о деньгах, — кисло заметил метрдотель.

— Да нет же, нет, — почти смиренно ответил маршал. — Деньги! Кой черт говорит вам о деньгах? Не увиливайте, прошу вас. Повторяю: я не желаю слышать здесь никаких разговоров о короле!

— Да за кого вы меня принимаете, господин маршал? За последнего дурака? Никто и слова не скажет о короле!

— В таком случае, не упрямьтесь и подайте обед в четыре.

— Не могу, господин маршал, ибо в четыре я еще не получу того, что мне должны привезти.

— Чего же вы ждете? Какой-нибудь рыбы, как господин Ватель?

— Ах, господин Ватель, господин Ватель! — вздохнул метрдотель.

— Вас огорчает сравнение с господином Вателем?

— Нет. Злосчастный удар шпагой, который нанес себе господин Ватель, обессмертил его note 3!

— Ах, вот как! Вы полагаете, что ваш собрат слишком дешево заплатил за свою славу?

— Нет, ваша светлость, но сколько других наших коллег страдает и пожинает скорбь или унижения, в сто раз более жестокие, нежели удар шпагой, и, однако, не становятся бессмертными!

— А разве вы не знаете, что для того, чтобы стать бессмертным, надо либо стать академиком note 4, либо умереть?

— В таком случае, ваша светлость, лучше жить и состоять у вас на службе. Я не умру и буду служить вам так же, как служил бы Ватель, если бы его высочество принц Конде имел терпение подождать полчаса.

— О, да вы обещаете мне чудеса! Вы фокусник!

— Нет, ваша светлость, никаких чудес я не обещаю.

— Но чего же вы ждете?

— Вашей светлости угодно, чтобы я это сказал?

— Ну да, да, я любопытен.

— Так вот, ваша светлость: я жду бутылку вина.

— Бутылку вина? Объяснитесь, это становится интересно.

— Вот о чем идет речь, ваша светлость: его величество король Шведский, то есть, простите, его сиятельство граф Гаагский пьет только токайское.

— Ну и что же? Неужели я так обеднел, что в моих погребах не найдется бутылки токайского? В таком случае надо будет выгнать моего эконома.

— Нет, нет, ваша светлость: у вас есть еще бутылок шестьдесят.

— Так по-вашему граф Гаагский выпьет за обедом шестьдесят одну бутылку?

— Терпение, ваша светлость: когда граф Гаагский впервые приехал во Францию, он был всего-навсего наследным принцем; в ту пору он обедал у ныне покойного короля, который получил двенадцать бутылок токайского от его величества императора Австрийского. Вам известно, что молодое токайское приберегается для императорских погребов и что даже государи не пьют молодое вино, прежде чем его величество император не соизволит прислать им его?

— Известно.

— Так вот, ваша светлость: из этих двенадцати бутылок вина, которое наследный принц отведал и которое нашел восхитительным, ныне осталось всего две.

— Ах, вот как!

— Одна из них еще обретается в погребах короля Людовика Шестнадцатого.

— А вторая?

— Ах, ваша светлость, — отвечал метрдотель с торжествующей улыбкой: он чувствовал, что после долгой борьбы, которую он выдержал, приближается час его победы, — вторую-то бутылку украли!

— Кто же ее украл?

— Один из моих друзей, эконом покойного короля, который был многим мне обязан.

— А-а! И он отдал ее вам!

— Ну, конечно, ваша светлость! — с гордостью заявил метрдотель.

— И что же вы с ней сделали?

— Я бережно отвез ее в погреб моего хозяина, ваша светлость.

— Вашего хозяина? А кто в ту пору был вашим хозяином, сударь?

— Его светлость принц-кардинал Луи де Роан.

— Ах, Бог Ты мой! В Страсбурге?

— В Саверне.

— И вы послали туда за этой бутылкой для меня! — вскричал старый маршал.

— Для вас, ваша светлость, — сказал метрдотель тем же тоном, каким сказал бы: «Неблагодарный!»

Герцог де Ришелье схватил старого слугу за руку с криком:

— Прошу прощения, вы — король метрдотелей!

— А вы хотели прогнать меня! — ответил тот, сделав непередаваемое движение головой и плечами.

— Я заплачу вам за эту бутылку сто пистолей!

— И еще в сто пистолей обойдутся господину маршалу дорожные расходы, что составит двести пистолей. Но его светлость подтвердит, что это даром.

— Я подтвержу все, что вам будет угодно, а пока что с сегодняшнего дня я удваиваю ваше жалованье.

— Дело вовсе того не стоит, ваша светлость: я только исполнил свой долг.

— А когда появится ваш гонец стоимостью в сто пистолей?

— Судите сами, ваша светлость, тратил ли я время даром: когда вы, ваша светлость, дали распоряжение насчет обеда?

— По-моему, три дня назад.

— Для гонца, который гонит во весь опор, нужны двадцать четыре часа, чтобы доехать, и двадцать четыре часа, чтобы вернуться.

— Вам оставалось еще двадцать четыре часа. Как же вы употребили эти двадцать четыре часа, король метрдотелей?

— Увы, ваша светлость, я их потерял. Мысль о вине пришла мне в голову только на другой день после того, как вы вручили мне список гостей. А теперь рассчитаем время, которого требует дело, и вы, ваша светлость, увидите, что, попросив у вас отсрочки всего лишь до пяти часов, я только попросил насущно необходимое время.

— Как? Бутылка еще не здесь?

— Нет, ваша светлость.

— Боже мой! А что если ваш савернский собрат так же предан его светлости принцу де Роану, как вы преданы мне?

— Что же из этого, ваша светлость?

— Что, если он откажет вам в бутылке, как отказали бы вы сами?

— Я, ваша светлость?

— Ну да! Я полагаю, что вы не отдали бы такую бутылку, будь она в моем погребе?

— Смиренно прошу у вас прощения, ваша светлость, но если бы один из моих собратьев, который должен был бы принять короля, попросил бы у меня бутылку вашего лучшего вина, я ее отдал бы ему в ту же секунду.

— Ах, вот как! — с легкой гримасой произнес маршал.

— Ведь помогая другим, помогаешь себе, ваша светлость.

— Что ж, вы меня почти успокоили, — со вздохом сказал маршал, — но ведь нам грозит еще одна опасность — Какая же, ваша светлость?

— А вдруг бутылка разобьется?

— О, ваша светлость, не было случая, чтобы кто-нибудь разбил бутылку вина стоимостью в две тысячи ливров!

— Я был не прав. Не будем больше говорить об этом. А теперь скажите, в котором часу приедет ваш гонец?

— Ровно в четыре.

— В таком случае что помешает нам пообедать в четыре? — гнул свою линию маршал, упрямый, как испанский мул.

— Ваша светлость! Моему вину необходим час, чтобы отстояться, и это еще благодаря способу, который изобрел я сам, а не то мне понадобились бы целых три дня.

Побежденный и на сей раз, маршал в знак своего поражения отвесил своему метрдотелю поклон.

— К тому же, — продолжал тот, — гости вашей светлости, зная, что будут иметь честь обедать с его сиятельством графом Гаагским, явятся лишь в четверть пятого.

— Это что-то новенькое!

— Конечно, ваша светлость. Ведь гости вашей светлости — это его сиятельство маркиз де Лоне, ее сиятельство графиня Дю Барри, господин де Лаперуз, господин до Фавра, господин де Кондорсе, господин Калиостро и господин де Таверне.

— Так что же?

— Займемся ими по порядку, ваша светлость; господин де Лоне едет из Бастилии note 5, а по причине гололедицы на дорогах от Парижа сейчас три часа езды.

— Да, но он выедет после того, как отобедают узники, а обедают они в двенадцать; уж кто-кто, а я-то это знаю note 6!

— Простите, ваша светлость, но с тех пор, как вы, ваша светлость, побывали в Бастилии, обеденный час изменился, и теперь Бастилия обедает в час дня.

— Люди учатся каждый день, благодарю вас. Продолжайте.

— Графиня Дю Барри едет из Люсьенн — это бесконечный спуск по голому льду.

— Ну, это не помешает ей быть точной! С тех пор, как она стала всего-навсего любовницей герцога, она изображает из себя королеву только с баронами. Но поймите же и вы: я хотел пообедать рано, потому что господин де Лаперуз отбывает сегодня вечером и не захочет опаздывать.

— Ваша светлость! Господин Лаперуз сейчас у короля; он беседует с его величеством о географии и космографии. Не так-то скоро король отпустит господина де Лаперуза.

— Возможно…

— Это уж наверняка, ваша светлость. То же самое будет и с господином де Фавра, который сейчас у его высочества графа Прованского и который несомненно беседует с ним о пьесе господина Карона де Бомарше.

— О «Женитьбе Фигаро»?

— Да, ваша светлость.

— А знаете, ведь вы человек начитанный!

— В потерянное мною время я читаю, ваша светлость.

— Теперь у нас на очереди господин де Кондорсе, который в качестве математика уж верно не откажет себе в удовольствии похвалиться своей точностью.

— Так-то оно так, но он погрузится в расчеты, а когда он их кончит, окажется, что он опоздал на полчаса. Что же касается графа Калиостро, то этот вельможа — иностранец и в Париже обосновался совсем недавно. Пожалуй, он очень хорошо знает версальскую жизнь и заставит себя ждать.

— Что ж, — сказал маршал, — вы назвали всех моих гостей, кроме Таверне, причем перечислили их по порядку, подобно Гомеру и моему бедняге Рафте.

Метрдотель поклонился.

— Я не упомянул господина де Таверне, — сказал он, — потому что господин де Таверне — старый друг, который будет придерживаться обычаев вашего дома. По-моему, ваша светлость, сегодня нужно поставить на стол девять приборов.

— Совершенно верно. А где вы подадите нам обед?

— В большой столовой, ваша светлость.

— Но ведь мы там замерзнем!

— Она отапливается уже три дня, ваша светлость, и я довел температуру в ней до восемнадцати градусов.

— Отлично! Но часы бьют половину! Маршал бросил взгляд на каминные часы.

— Сейчас половина пятого.

— Да, ваша светлость, и вот во двор въезжает лошадь: это моя бутылка токайского.

— Хотел бы я, чтобы мне так служили еще двадцать лет, — повернувшись к зеркалу, произнес старый маршал: метрдотель побежал исполнять свои обязанности.

— Двадцать лет! — произнес чей-то смеющийся голос, прервавший герцога на первом же взгляде, который тот бросил на себя в зеркало, — двадцать лет! Дорогой маршал! Я желаю вам прожить эти двадцать лет, но ведь мне тогда будет шестьдесят, герцог, и я буду очень стара!

— Ах, это вы, графиня! — воскликнул маршал. — Вы первая! Боже мой! Вы всегда прекрасны и свежи!

— Скажите лучше, что я замерзла, герцог.

— Проходите, пожалуйста, в будуар.

— Как! Мы с вами останемся наедине, маршал?

— Нет, мы будем втроем, — произнес чей-то хриплый голос.

— Таверне! — вскричал маршал. — Черт бы побрал эту помеху радости! — сказал он графине на ухо.

— Фат! — прошептала г-жа Дю Барри и громко расхохоталась. И все трое прошли в соседнюю комнату.

Глава 2. ЛАПЕРУЗ

В ту же минуту глухой стук колес нескольких экипажей по засыпанной снегом мостовой возвестил маршалу о прибытии гостей, и вскоре, благодаря пунктуальности метрдотеля, девять человек уже занимали места вокруг овального стола в столовой.

Через десять минут гости почувствовали, что в столовой они совершенно одни: в самом деле, немые слуги, подобные теням, неизбежно должны были быть и глухими.

Де Ришелье первым нарушил эту торжественную тишину, продолжавшуюся столько же времени, сколько гости ели суп, и сказал своему соседу справа;

— Граф, вы не пьете?

Граф Гаагский поднес стакан к глазам и посмотрел сквозь него на пламя свечей.

Содержимое стакана искрилось, как жидкий рубин.

— Вы правы, господин маршал, — отвечал он, — спасибо.

Он произнес слово «спасибо» тоном столь благородным и столь ласковым, что наэлектризованные присутствующие поднялись в едином порыве с криком:

— Да здравствует его величество король!

— Совершенно верно, — произнес граф Гаагский, — да здравствует его величество Французский король! Вы согласны со мной, господин де Лапурез?

Лаперуз поднял стакан и смиренно поклонился графу Гаагскому.

— Мы все готовы выпить за здоровье того, о ком вам угодно говорить, — заметила графиня Дю Барри, сидевшая слева от маршала, — но нужно, чтобы ваш тост поддержал и наш старейшина, как сказали бы на заседании Парламента.

— Заявляю, что старейшина здесь, — сказал г-н де Фавра, — это — вино, которое сейчас его сиятельство граф Гаагский наливает в свой стакан.

— Вы правы, господин де Фавра, это стодвадцатилетнее токайское, — отвечал граф. — И этому токайскому принадлежит честь быть выпитым за здоровье короля.

— Одну минуту, господа, — вмешался Калиостро, поднимая свое широкое лицо, необыкновенно умное и волевое. — Я подтверждаю это!

— Вы подтверждаете право токайского на старшинство? — хором подхватили гости.

— Разумеется, — спокойно сказал граф, — ведь я сам запечатывал эту бутылку.

— Вы?

— Да, я, это было в тысяча шестьсот шестьдесят четвертом году, в день победы, которую одержал над турками Монтекукули note 7.

Громкий раскат хохота встретил эти слова, которые Калиостро произнес с невозмутимой серьезностью.

— На это у вас было целых сто тридцать лет, — заявила г-жа Дю Барри,

— я охотно даю вам десять лет лишку, чтобы вы могли налить это чудесное вино в эту пузатую бутылку.

— Ах, вижу, вижу: вы мне не верите, — отвечал он. — О, это роковое неверие, с которым мне пришлось бороться всю жизнь! Филипп Валуа не хотел мне верить, когда я советовал ему открыть некое убежище Эдуарду note 8; Клеопатра не захотела верить мне, когда я сказал ей, что Антоний будет побежден; троянцы не хотели мне верить, когда я говорил им о деревянном коне: «Кассандру осенило вдохновение — слушайте Кассандру!»

— Знаете, граф, если вы будете продолжать в том же духе, — заметил герцог де Ришелье, — вы сведете с ума беднягу Таверне: он так боится смерти, что смотрит на вас испуганно, считая вас бессмертным. Ну, признайтесь откровенно, так это или не так?

— То есть бессмертен ли я?

— Да, бессмертны ли вы.

— Мне об этом ничего не известно, но мне известно то, что я могу утверждать.

— Что же это? — спросил Таверне, самый жадный из всех слушателей графа.

— Что я видел все события и знавал всех людей, о коих я сейчас упоминал.

— По правде говоря, — заметила графиня Дю Барри, — вы обладаете тайной вечной молодости: хотя вам три-четыре тысячи лет, на вид вам едва можно дать сорок.

— Да, я владею тайной вечной молодости.

— Объяснитесь!

— Ничего нет легче. Вы сами пользовались моим средством.

— Как так?

— Вы употребляли мой эликсир.

— Я? Ах, полноте!

— Графиня! Помните ли вы дом на улице Сен-Клод? Помните ли вы, что оказали услугу одному из моих друзей по имени Джузеппе Бальзаме? Помните ли вы, что Джузеппе Бальзаме преподнес вам флакон с эликсиром и посоветовал каждое утро принимать по три капли? Помните ли вы, что следовали этому указанию до последнего года, когда эликсир кончился?

— О, господин Калиостро, вы говорите мне…

— ..то, что известно вам одной, это я отлично знаю, Но в чем же была бы заслуга чародея, если бы он не знал секретов своего ближнего?

— Значит, у Джузеппе Бальзамо, как и у вас, был рецепт этого чудодейственного эликсира?

— Нет, но так как это был один из лучших моих друзей, я подарил ему три или четыре флакона.

— Боже мой! — вскричала графиня. — Но если вы, господин Калиостро, имеете власть выбирать себе возраст, почему вы выбрали сорок лет, а не двадцать?

— Потому что, графиня, — с улыбкой отвечал Калиостро, — мне идет всегда быть сорокалетним мужчиной, разумным и зрелым, а не двадцатилетним незрелым юнцом.

— Ах, вот оно что! — сказала графиня.

— Ну, разумеется, графиня, — продолжал Калиостро, — ведь в двадцать лет мы нравимся тридцатилетним женщинам, а в сорок управляем двадцатилетними женщинами.

— Сдаюсь, сдаюсь! — заявила графиня. — К тому же невозможно спорить с живым доказательством.

— Но в таком случае, — вступил в разговор Кондорсе, — вы доказываете нам лучше, чем ваша теорема…

— Что я доказываю вам, маркиз?

— Вы доказываете не только возможность вечной молодости, но и бесконечности жизни. Ведь если вам было сорок лет во время Троянской войны, то это значит, что вы никогда не умирали.

— Это верно, маркиз. Смиренно признаюсь, что я не умирал никогда.

— И, однако, в отличие от Ахилла, вы не являетесь неуязвимым, а впрочем, я ошибаюсь, называя Ахилла неуязвимым, ибо стрела Париса поразила его в пяту.

— Нет, к величайшему моему прискорбию, неуязвимым я не являюсь, — сказал Калиостро.

— Но как же вам удавалось избегать несчастных случаев в течение трех тысяч пятисот лет?

— Это удача, граф. Привычка жить открывает мне с первого взгляда прошлое и будущее людей, которых я вижу. Моя безошибочность такова, что она распространяется и на животных, и на инертную материю. Если я вхожу в карету, то по облику лошадей вижу, что они понесут, по лицу кучера вижу, что он опрокинет или зацепит карету; если я сажусь на корабль, я угадываю, что капитан — невежда или упрямец и что, следовательно, он не сможет или не захочет произвести необходимый маневр. В таких случаях я избегаю кучера или капитана и покидаю карету или корабль. Я не отрицаю значения случая, но я его уменьшаю: вместо того, чтобы дать ему сто шансов, как это делают все люди на свете, я отнимаю у него девяносто девять и остерегаюсь сотого. Вот что дали мне прожитые мною три тысячи лет.

— Раз так, дорогой пророк, — со смехом сказал Лаперуз среди восторга и разочарования, вызванных словами Калиостро, — вы должны были бы пойти вместе со мной на суда, на которых я отправляюсь в кругосветное путешествие. Тем самым вы оказали бы мне важную услугу.

Калиостро промолчал.

— Господин маршал! — со смехом продолжал мореплаватель. — Раз граф Калиостро, — и я вполне его понимаю, — не хочет покидать такое прекрасное общество, придется вам разрешить сделать это мне. Простите меня, ваше сиятельство граф Гаагский, простите меня и вы, графиня, но вот уже бьет семь, а я обещал королю сесть в карету в четверть восьмого. А теперь, так как граф Калиостро не поддался искушению поглядеть на два моих флейта note 9, пусть он, по крайней мере, скажет, что случится со мной на пути от Версаля до Бреста. От Бреста до полюса я его избавляю — это уж моя забота. Но, черт побери, насчет пути от Версаля до Бреста он должен дать мне совет.

Калиостро снова посмотрел на Лалеруза, и взгляд его был так печален, лицо было таким ласковым и в то же время таким грустным, что большинство присутствующих было неприятно поражено. Только мореплаватель ничего не заметил: он прощался с другими гостями.

Все так же со смехом он почтительно поклонился графу Гаагскому и протянул руку старому маршалу.

— Прощайте, дорогой Лаперуз, — сказал герцог де Ришелье.

— Нет, нет, герцог: не «прощайте», а «до свидания», — отвечал Лаперуз. — А впрочем, по правде говоря, люди могли бы подумать, что я отправляюсь в вечность, но ведь кругосветное путешествие займет всего-навсего четыре-пять лет, не больше, а потому и не следует говорить «прощайте».

— Четыре-пять лет! — воскликнул маршал. — Ах, почему бы вам не сказать «четыре-пять веков»? В моем возрасте дни — это годы, и потому я говорю вам: «Прощайте!»

— Спросите у прорицателя, и он пообещает вам еще двадцать лет, — со смехом сказал Лаперуз. — Не правда ли, господин Калиостро?.. До свидания!

С этими словами он вышел.

Калиостро по-прежнему хранил молчание, не предвещающее ничего доброго.

Слышны были шаги капитана по гулким ступенькам крыльца, его все такой же веселый голос во дворе и его последние приветствия тем, кто собрался, чтобы посмотреть на него.

Когда все стихло, взгляды собравшихся словно какой-то высшей силой обратились на Калиостро.

Черты лица этого человека сейчас были озарены пророческим вдохновением, и это заставило присутствующих затрепетать.

Странная тишина продолжалась несколько мгновений.

Граф Гаагский нарушил ее первым.

— Почему вы ничего ему не ответили, господин Калиостро?

Калиостро вздрогнул, словно этот вопрос нарушил его созерцание.

— Потому что я должен был бы ответить ему или ложью или жестокостью,

— ответил он графу.

— Как так?

— Я должен был бы сказать ему: «Господин де Лаперуз! Герцог де Ришелье был прав, когда сказал вам не „до свидания“, а „прощайте“.

— Ах, черт возьми! — бледнея, сказал Ришелье. — Господин Калиостро! Вы говорите о Лаперузе?

— Успокойтесь, господин маршал, — живо подхватил Калиостро, — мое предсказание печально не для вас!

— Как! — воскликнула графиня Дю Барри. — Этот милый Лаперуз, который только что поцеловал мне руку…

— ..Он не только никогда больше не поцелует вам руку, сударыня, но и никогда больше не увидит тех, кого покинул сегодня вечером, — сказал Калиостро, внимательно разглядывая свой до краев наполненный водой стакан, который стоял на таком месте, что в нем играли опалового цвета слои воды, пересеченные тенями окружавших предметов.

Крик удивления вырвался из всех уст.

— В таком случае, — попросила графиня Дю Барри, — скажите мне, что ждет бедного Лаперуза.

— Так вот: господин де Лаперуз, как он и сообщил вам, уезжает с целью совершить кругосветное плавание и продолжить путь Кука, несчастного Кука! Вы знаете, что его убили на Сандвичевых островах. Все предсказывает этому путешествию удачу и успех. Господин де Лаперуз — отличный моряк; к тому же король Людовик Шестнадцатый весьма искусно начертил его маршрут.

— Я думаю, что и команда у него хорошая! — заметил Ришелье.

— Да, — отозвался Калиостро, — а офицер, который командует вторым судном, — выдающийся моряк. Я его вижу — он еще молод, он любит рисковать, и, к несчастью, он храбр.

— Как — к несчастью?

— Да! Я ищу этого друга Лаперуза через год, но больше его не вижу, — продолжал Калиостро, с тревогой разглядывая стакан. — Среди вас нет родственников или близких людей господина де Лангля?

— Нет.

— Так вот: смерть начнет с него. Я его больше не вижу.

Испуганный шепот вылетел из уст присутствующих.

— Ну, а он?.. Он?.. Лаперуз? — произнесли чьи-то прерывистые голоса.

— Он плывет, он пристает к берегу, он высаживается на берег. Год, два года счастливого плавания. Мы получаем от него известия. А потом…

— А потом?

— Океан огромен, небо пасмурно. Тут и там возникают неисследованные земли, тут и там появляются лица, отвратительные, как чудовища греческого архипелага. Они подстерегают корабль, который несется в тумане среди рифов, увлекаемый течением. Но вот разражается буря, более милосердная, чем берег, потом загораются зловещие огни. О Лаперуз, Лаперуз! Если бы ты мог услышать меня, я сказал бы тебе: «Подобно Христофору Колумбу, ты отплываешь, чтобы открывать новые земли. Лаперуз! Не доверяй незнакомым островам!» note 10.

Он умолк.

Ледяная дрожь пробежала по телу присутствующих, когда звучали последние слова Калиостро.

— Но почему же вы не предупредили его? — вскричал граф Гаагский: как и все остальные, он подпал под влияние этого необыкновенного человека, волновавшего сердца по своей прихоти.

— Увы! — отвечал Калиостро. — Всякое предостережение бесполезно: человек, который предвидит судьбу, не может судьбу изменить. Господин де Лаперуз посмеялся бы, если бы он услышал мои слова, как смеялся сын Приама note 11, когда пророчествовала Кассандра… Но позвольте, ведь и вы смеетесь, граф Гаагский, и заражаете своим смехом остальных. О, не спорьте со мной, господин де Фавра: мне никогда еще не доводилось встречать легковерных слушателей.

— Как бы то ни было, — сказал граф Гаагский, — но если бы мне случилось услышать от такого человека, как вы: «Берегитесь такого-то человека или такого-то события», — я внял бы этому предостережению и поблагодарил советчика.

Калиостро мягко покачал головой, сопровождая это движение грустной улыбкой.

— В самом деле, господин Калиостро, — продолжал граф, — я буду вам признателен, если вы меня предостережете.

— В таком случае, прикажите мне, — сказал Калиостро. — Без приказа я не сделаю ничего.

— Что вы хотите этим снизать?

— Пусть ваше величество повелит мне, — тихо сказал Калиостро, — и я повинуюсь.

— Повелеваю вам открыть мне мою судьбу, господин Калиостро, — с величавой учтивостью произнес король.

Как только граф Гаагский разрешил обходиться с ним как с королем, де Ришелье встал, подошел к монарху, смиренно поклонился ему и сказал:

— Благодарю за честь, которую вы, государь, король Шведский, оказали моему дому. Пусть ваше величество соблаговолит занять почетное место. С этой минуты оно не может принадлежать никому, кроме вас.

— Нет, нет, останемся все на своих местах, господин маршал, и не упустим ни одного слова, которое скажет мне граф Калиостро.

Калиостро устремил глаза на стакан; вода, словно повинуясь магии его взгляда, заколыхалась, выполняя его волю.

— Государь! Скажите, что вам угодно знать, — произнес Калиостро, — я готов вам ответить.

— Скажите, какой смертью я умру.

— Вы умрете от пистолетной пули, государь. Лицо Густава прояснилось.

— Ах, вот как! Я умру в бою, смертью воина. Спасибо, господин Калиостро!

— Нет, государь!

— Но тогда где же это произойдет?

— На балу, государь note 12.

Король погрузился в задумчивость.

Калиостро поднялся было с места, но снова сел, уронил голову и закрыл лицо руками.

Побледнели все, окружавшие и того, кто произнес это пророчество, и того, к кому оно относилось.

Господин де Кондорсе подошел к тому месту, где стоял стакан воды, в котором прорицатель прочитал зловещее предсказание, взял его за донышко, поднес к глазам и принялся внимательно разглядывать сверкающие грани стакана и его таинственное содержимое.

— Ну что ж! — сказал он. — Я тоже попрошу нашего прославленного пророка задать вопрос своему магическому зеркалу. Но, к сожалению, — продолжал он, — я не могущественный вельможа, я не повелитель, и моя безвестная жизнь не принадлежит миллионам людей.

— Что ж, маркиз, — глухим голосом сказал Калиостро, опуская веки на остановившиеся глаза, — вы умрете от яда, который носите в перстне — том самом, что у вас на пальце. Вы умрете…

— Ну, а если я сниму его? — перебил Кондорсе.

— Снимите!

— Бесполезно говорить об этом, — спокойно сказал Калиостро, — господин де Кондорсе никогда не снимет его.

— Да, — сказал маркиз, — это правда, я не сниму его, и не для того, чтобы помочь судьбе, но потому что Кабанис изготовил для меня единственный в мире яд, который представляет собой твердую субстанцию, получившуюся волею случая, а такой случай, возможно, никогда не повторится; вот почему я никогда не расстанусь с этим ядом. Торжествуйте, если хотите, господин Калиостро.

— Я не хотел причинить вам боль, — холодно отвечал Калиостро.

Он сделал знак, говоривший, что желает на этом кончить, по крайней мере — с господином де Кондорсе.

— Сударь! — заговорил маркиз де Фавра, — Не соблаговолите ли вы предсказать и мне какую-нибудь блаженную кончину в том же роде?

— О, господин маркиз! — отвечал Калиостро, начиная раздражаться от этой иронии. — Вы напрасно завидовали бы этим господам, ибо — слово дворянина! — вас ожидает нечто лучшее.

— Лучшее? — со смехом воскликнул г-н де Фавра. — Берегитесь: вам будет трудно изобрести что-нибудь получше, чем море, огонь и яд!

— Остается еще веревка, господин маркиз, — любезно заметил Калиостро.

— Веревка? Ого! Да что вы говорите?

— Я говорю, что вас повесят, — отвечал Калиостро, войдя в пророческий раж и уже не владея собою.

— Но во Франции дворянам отрубают голову!

— Вы уладите это дело с палачом, сударь, — сказал Калиостро, уничтожая собеседника этим грубым ответом.

С минуту присутствующие пребывали в нерешительности.

— А знаете, я весь дрожу! — заявил г-н де Лоне. — Мои предшественники выбрали столь печальный жребий, что если и я опущу руку в тот же мешочек, то мне это не сулит ничего доброго. И, обращаясь к Калиостро, прибавил:

— Что ж, сударь, теперь моя очередь — преподнесите мне мой гороскоп, умоляю вас!

— Ничего нет легче, — отвечал Калиостро:

— удар топора по шее — и этим все сказано.

В зале раздался крик ужаса. Де Ришелье и Таверне умоляли Калиостро остановиться, но женское любопытство одержало верх.

— Послушать вас, граф, — обратилась к нему графиня Дю Барри, — право весь мир умрет насильственной смертью. Как? Нас тут восемь человек, и из восьми вы уже приговорили к смерти пятерых! Но увы! Я всего-навсего женщина. Женщина умрет в своей постели — не так ли, господин Калиостро?

— Позвольте, — сказал Калиостро, — вы спрашиваете меня или нет?

Графиня сделала над собой усилие и, почерпнув мужество в улыбке присутствующих, воскликнула:

— Что ж, рискну! Скажите: как кончит Жанна де Вобернье, графиня Дю Барри?

— На эшафоте, графиня, — отвечал мрачный пророк.

— Вы шутите! Это правда, сударь? — пролепетала графиня, сопровождая свои слова умоляющим взглядом.

Но Калиостро довели до крайнего напряжения, и он не заметил ее взгляда.

— Почему шучу? — спросил он.

— Да потому, что для того, чтобы взойти на эшафот, нужно убить, зарезать, словом, совершить преступление, а я по всей вероятности никогда никакого преступления не совершу! Это шутка, не так ли?

— О Господи! — воскликнул Калиостро. — Да, это такая же шутка, как и все, что я предсказал.

Графиня разразилась хохотом, который внимательный слушатель нашел бы неестественным — слишком уж он был визглив.

— Какой ужас! — вскричала графиня Дю Барри. — Ах, какой вы злой человек! Маршал! В следующий раз выбирайте гостей с другим характером, иначе я к вам больше не приду!

— Простите, графиня, — сказал Калиостро, — но вы, как и все остальные, сами этого хотели.

— Я, как и все остальные!.. Но, по крайней мере, вы дадите мне достаточно времени, чтобы выбрать духовника?

— Это был бы напрасный труд, графиня, — отвечал Калиостро.

— Как так?

— Последним, кто взойдет на эшафот в сопровождении духовника, будет…

— Будет?.. — хором подхватили присутствующие.

— Французский король!

Эти слова Калиостро произнес глухим и таким зловещим голосом, пронесшимся, как дыхание смерти, и холод пробрал собравшихся до самого сердца.

На несколько минут воцарилось молчание.

Пока длилось это молчание, Калиостро поднес к губам стакан воды, в котором он прочитал столько кровавых пророчеств. Но едва стакан коснулся его рта, как он отставил его с непобедимым отвращением, словно испил из горькой чаши.

— А вы, господин маршал, успокойтесь, — сказал Калиостро, — вы, единственный из всех нас, умрете на своей постели.

— Кофе, господа! — предложил старый маршал, в восторге от предсказания. — Кофе!

Все поднялись с мест.

Калиостро проследовал за своими сотрапезниками в гостиную.

— Одну минуту! — произнес Ришелье. — Мы с Таверне — единственные, кому вы ничего не сказали, дорогой чародей!

— Господин де Таверне просил меня ничего не говорить, а вы, господин маршал, ни о чем меня не спрашивали.

— Я повторяю свою просьбу! — умоляюще складывая руки, — воскликнул Таверне.

— Но позвольте! Не можете ли вы, дабы доказать нам могущество своего гения, сказать нам одну вещь, о которой знаем только мы двое?

— Какую? — с улыбкой спросил Калиостро.

— А вот какую: что делает наш славный Таверне в Версале вместо того, чтобы спокойно жить в Мезон-Руж, на своей чудесной земле, которую король выкупил для него три года назад?

— Ничего нет легче, господин маршал, — отвечал Калиостро. — Десять лет назад господин де Таверне хотел сделать свою дочь, мадмуазель Анд-ре, фавориткой короля Людовика Пятнадцатого, но это ему не удалось.

— Ого! — пробурчал Таверне.

— А сейчас господин де Таверне хочет отдать своего сына, Филиппа де Таверне, королеве Марии-Антуанетте. Спросите его, лгу ли я!

— Честное слово, — весь дрожа, сказал Таверне, — пусть дьявол меня унесет, если этот человек не настоящий колдун!

— Ну, ну! Не говори так дерзко о дьяволе, мой старый товарищ! — сказал маршал.

— Ужасно! Ужасно! — прошептал Таверне. Он повернулся к Калиостро, желая попросить его быть скромнее, но тот исчез.

— Идем, идем в гостиную. Таверне, — сказал маршал. — Или они выпьют кофе без нас, или мы выпьем холодный кофе, а это гораздо хуже.

И он побежал в гостиную.

Но гостиная была пуста: ни у одного из гостей не хватило мужества снова посмотреть в лицо этому ужасному предсказателю.

В канделябрах горели свечи, в кувшине дымился кофе, в очаге пылал огонь.

И все это было напрасно.

— Честное слово, мой старый товарищ, нам как будто придется пить кофе наедине… Да где же ты? Куда тебя черт унес?

Ришелье оглядел все углы, но старикашка улизнул вместе с другими гостями.

— Не беда, — сказал маршал, хихикая так же, как захихикал бы Вольтер, и потирая свои сухие белые руки, все в перстнях, — я единственный из всех, здесь присутствовавших, умру на своей постели. Ну, ну! На своей постели!.. Граф Калиостро! Уж я-то не принадлежу к числу недоверчивых! На своей постели и как можно позднее?.. Эй! Моего камердинера и капли.

Камердинер появился с флаконом в руке. Маршал вместе с ним отправился к себе в спальню.

Глава 1. ДВЕ НЕЗНАКОМКИ

Сидя в теплой, благоухающей столовой герцога де Ришелье, мы не могли увидеть, хотя она и стучалась в дверь, зиму 1784 года — это чудовище, пожравшее шестую часть Франции.

И все же во время, в котором мы очутились, то есть в середине апреля месяца, триста тысяч несчастных, умиравших от холода и голода, стонали в одном только Париже, в Париже, где, под тем предлогом, что ни в каком другом городе не живет столько богатых людей, ничего не было предусмотрено для того, чтобы помешать бедным погибать от холода и нищеты.

Король израсходовал все деньги из казны на раздачу милостыни; он взял три миллиона, полученные от городских ввозных пошлин, и употребил их на облегчение участи несчастных, объявив, что всякая неотложность должна отступить и умолкнуть перед неотложностью холода и голода.

Королева пожертвовала пятьсот луидоров своих сбережений. В приюты превратили монастыри, больницы, общественные здания, и все ворота по приказу хозяев распахивались, следуя примеру ворот королевских замков, чтобы открыть доступ во дворы особняков беднякам, которые только что, скорчившись, сидели у костров.

Таким способом люди надеялись заслужить хорошую оттепель.

Но небо было непреклонно!

Вскоре груды снега и льда стали такими громадными, что лавки были ими заслонены, переходы закупорены; пришлось отказаться от расчистки льда, ибо ни сил, ни гужевого транспорта уже не хватало.

Беспомощный Париж признал себя побежденным и прекратил борьбу с зимой. Так прошли декабрь, январь, февраль и март; порой двух-трехдневная оттепель превращала в океан весь Париж, лишенный сточных желобов и водостоков.

В конце марта началась оттепель, но оттепель неровная, неполная, с возвращениями заморозков, которые продлевали беду, страдания и голод.

На улицах мчавшиеся кареты и кабриолеты стали грозой пешеходов, которые не слышали их приближения, которым мешали избежать столкновения ледяные стены и которые, наконец, пытаясь убежать, чаще всего попадали под колеса.

Малое время спустя Париж был переполнен ранеными и умирающими. Тут — сломанная нога при падении на голом льду, там — грудь, пробитая оглоблей кабриолета, который, увлекаемый собственной скоростью, не мог остановиться на льду. Полиция принялась охранять от колес тех, кто ускользнул от холода, голода и наводнений. Заставляли платить штраф богатых, которые давили бедных. Дело в том, что в те времена, в царствование аристократии, аристократизм проявлялся даже в том, как правили лошадьми: принц крови скакал во весь опор без крика «берегись!»; герцог, пэр, дворянин и девица из Оперы — крупной рысью; президент и финансист — рысью; франт правил сам, как на охоте, а позади него стоял жокей, который кричал «берегись!», когда хозяин уже зацепил или опрокинул какого-нибудь несчастного И вот при таких-то обстоятельствах, о которых мы сейчас рассказали, неделю спустя после обеда, который дал в Версале де Ришелье и который читатель видел прекрасным, но холодным солнечным днем, в Париж въехало четверо саней, скользивших по затвердевшему снегу, покрывавшему Курла-Рен и вход на бульвары, начиная с Елисейских полей. За пределами Парижа снег мог долго сохранять свою девственную белизну — там редко ходили по нему ноги пешеходов. А в самом Париже напротив — сто тысяч ног в час быстро лишали его свежести, грязня сияющую мантию зимы.

В головных санях сидели двое мужчин, одетых в коричневые суконные широкие плащи с двойными воротниками; единственную разницу, которую можно было заметить в их одежде, составляло то, что у одного из них были золотые пуговицы и петлицы, а у другого были шелковые петлицы и шелковые пуговицы.

В следующих санях сидели две женщины, так плотно закутанные в меха, что разглядеть их лица было невозможно.

Эти две женщины, сидевшие рядышком и так близко друг к другу, что сиденья не было видно, разговаривали, не обращая внимания на многочисленных зрителей, смотревших, как они едут по бульвару.

Мы забыли сказать, что после минутного колебания они продолжали свой путь.

Одна из них, более высокая, более величественная, прижимала к губам вышитый батистовый платок, держала голову твердо и прямо, несмотря на ветер, хлеставший в лицо. На церкви Сент-Круа-д'Антен пробило пять часов, и на Париж начала спускаться ночь, а вместе с ночью и холод.

В это время экипажи были недалеко от ворот Сен-Дени.

Дама в санях, та самая, что прижимала ко рту платок, тронула кончиком пальца плечо кучера.

Сани остановились.

— Вебер! — сказала дама. — Сколько времени нужно для того, чтобы доставить кабриолет в известное вам место?

— Сутарыня фосьмет гаприолет? — спросил кучер с очень резким немецким акцентом.

— Да, возвращаться я буду по улицам, чтобы видеть костры. А улицы еще грязнее, чем бульвары, и на санях там будет трудно проехать. Да я еще замерзла. И вы тоже, милая, ведь правда? — обратилась дама к своей спутнице.

— Да, сударыня, — ответила та.

— Так вы поняли, Вебер? В известном вам месте, с кабриолетом.

— Карашо, сутарыня.

Отдав приказание, дама легко выпрыгнула из саней, подала руку своей подруге и удалилась, а кучер с жестами почтительного отчаяния бормотал достаточно громко для того, чтобы его могла услышать хозяйка:

— Неоздорошность! Ax, mein Gott! Какая неоздорошность!

Молодые женщины рассмеялись, кутаясь в шубы.

— У вас хорошее зрение, Андре, — произнесла дама, которая на вид была постарше другой, но которой должно было быть никак не больше тридцати — тридцати двух лет, — попытайтесь прочитать название улицы вон на том углу.

— Улица Понт-о-Шу note 13, сударыня, — со смехом отвечала молодая женщина.

— Что это за улица Понт-о-Шу? Ах, Боже мой! Мы заблудились! Улица Понт-о-Шу! Мне сказали: второй поворот направо… А чувствуете, Андре, как чудесно пахнет горячим хлебом?

— Это не удивительно, — отвечала спутница, — мы у дверей булочника.

— Отлично! Спросим у него, где тут улица Сен-Клод.

— Улица Сен-Клод, дамочки? — произнес чей-то веселый голос. — Вы хотите узнать, где тут улица Сен-Клод?

Обе женщины одновременно, сделав одинаковое движение, обернулись на голос, и увидели, что в дверях булочной стоит, опираясь на притолоку, пекарь, вырядившийся в куртку, с голой грудью и голыми ногами, несмотря на леденящий холод.

— Да, мой друг, улица Сен-Клод, — отвечала старшая.

— Ну, ее найти нетрудно, я вас провожу, — продолжал веселый малый, обсыпанный мукой.

— Нет, нет, — отвечала старшая — ей, видимо, не хотелось, чтобы ее увидели с таким провожатым, — покажите нам, где эта улица, и не беспокойтесь: мы постараемся последовать вашему указанию.

— Первая улица направо, сударыня, — сказал провожатый, скромно удаляясь.

— Спасибо! — хором сказали женщины и пустились бежать в указанном направлении, заглушая взрывы смеха своими муфтами.

Глава 2. НЕКОЕ ЖИЛИЩЕ

Полагаясь на память наших читателей, мы можем надеяться, что им уже известна эта самая улица Сен-Клод, которая на востоке выходит на бульвар, а на западе — на улицу Сен-Луи. И в самом деле: здесь жил великий физик Джузеппе Бальзаме со своей сивиллой Лоренцей и своим мэтром Альтотасом.

В 1784 году, как и в 1770 году — в том году, когда мы впервые ввели читателя в эту эпоху, — улица Сен-Клод была улицей почтенной, скупо освещенной — это правда — и довольно грязной — и это тоже правда; в своих трех-четырех домах она давала приют нескольким бедным рантье, нескольким бедным торговцам и еще нескольким беднякам, которых забыли внести в приходские списки.

Помимо этих трех-четырех домов, на углу бульвара все еще стояло величественное здание, которым улица Сен-Клод могла бы гордиться как аристократическим особняком, но это здание было самым закопченным, самым безмолвным и наиболее глухо заколоченным из всех домов квартала.

В самом деле, после пожара, который был в этом доме или, вернее, в части этого дома, Бальзамо исчез, никакого ремонта сделано не было, и особняк был заброшен.

А теперь посмотрим на прилегающий к маленькому садику, огороженному высокой стеной, высокий и узкий дом, который, подобно длинной белой башне, поднимается в глубину серо-голубого неба.

Постучимся в дверь и поднимемся по темной лестнице, которая кончается на пятом этаже, — там, где у нас есть дело. Простая лестница, приставленная к стене, ведет на последний этаж.

Дверь открыта; мы входим в темную, голую комнату; ее окно занавешено.

Она служит прихожей и сообщается со второй комнатой, меблировка и любая мелочь которой заслуживают самого пристального нашего внимания.

Доски вместо паркета, грубо размалеванные двери, три кресла белого дерева, обитые желтым бархатом, убогая софа, подушки которой колышатся под складками ткани — они съежились от старости.

Складки и дряблость — это морщины и расслабленность желтого старого кресла: оно шатается и блестит; отслужившее свой срок, оно подчиняется гостю вместо того, чтобы сопротивляться ему, и, когда оно побеждено, то есть когда гость уселся, оно испускает крики.

Два портрета, висящие на стене, привлекают внимание в первую очередь. Шандал и лампа — шандал на круглом столике о трех ножках, лампа на камине — соединяют огонь так, чтобы два портрета стали двумя источниками света.

Шапочка на голове, длинное, бледное лицо, тусклые глаза, остроконечная бородка, пышный плиссированный воротничок — общеизвестность первого портрета говорит сама за себя: это лицо живо напоминает Генриха III, короля Французского и Польского.

Под портретом можно прочитать надпись из черных букв на плохо позолоченной раме:

Генрих де Валуа

На другом портрете, рама которого была позолочена не столь давно и живопись на которой была столь же юной, сколь она устарела на первом, была изображена молодая женщина с черными глазами, с тонким прямым носом, с выдающимися скулами, с подозрительно Поджатыми губами. Она была причесана или, вернее, придавлена целым зданием из волос и шелка, так что рядом с ним шапочка Генриха III обретала такие же пропорции, как бугорок земли, взрытый кротом, рядом с пирамидой.

Под этим портретом — надпись такими же черными буквами:

Жанна де Валуа

И если читателю, который произвел осмотр потухшего очага, бедных сиамских занавесок над кроватью, покрытой пожелтевшей зеленой шелковой узорчатой тканью, угодно знать, какое отношение имеют эти портреты к обитателям шестого этажа, ему достаточно повернуться к дубовому столику: опершись на него левой рукой, просто одетая женщина пересматривает запечатанные письма и проверяет адреса.

Эта молодая женщина и есть оригинал портрета.

В трех шагах от нее, в полулюбопытствующей, полупочтительной позе стоит маленькая старушка-горничная шестидесяти лет, одетая как грезовская дуэнья note 14, ждет и смотрит.

«Жанна де Валуа» — гласила надпись.

Но если эта дама была Валуа, как же, в таком случае, Генрих III, этот король-сибарит, этот плиссированный сластолюбец, даже на портрете выносил зрелище такой нищеты, если речь шла не только о женщине, принадлежавшей к его роду, но и носившей его имя?

К тому же дама с шестого этажа отнюдь не скрывала своего происхождения, да и внешность ее это подтверждала. У нее были маленькие кисти, которые она время от времени грела на груди. У нее были маленькие, тонкие, продолговатые ножки, обутые в бархатные, все еще кокетливые домашние туфельки.

Эта дама, хозяйка квартиры, все пересчитывала письма и перечитывала адреса.

Прочитав адрес, она что-то быстро подсчитывала.

— Госпожа де Мизери, — бормотала она, — первая дама, ведающая одеванием ее величества. Тут можно рассчитывать не больше, чем на шесть луидоров, — с этой стороны я уже кое-что получила, — сказала она со вздохом.

— Госпожа Патрике, горничная ее величества, — два луидора.

— Господин д'Ормесон — аудиенция.

— Господин де Калон — совет.

— Господин де Роан — визит. Мы постараемся, чтобы он нам его отдал, — со смехом прибавила молодая женщина.

— Итак, — продолжала она монотонно, — у нас верных восемь луидоров на неделю. Восемь луидоров, из которых три я должна отдать у нас в квартале.

— Теперь, — продолжала она, — поездки из Версаля в Париж и из Парижа в Версаль. Луидор на поездки Она внесла эту цифру в колонку расходов.

— Теперь: на жизнь на неделю — луидор. И опять записала:

— Туалеты, фиакры, чаевые швейцарам тех домов, куда я хожу с просьбами, — четыре луидора. И это все? Пересчитаем-ка еще раз.

Вдруг она прекратила свое занятие.

— Звонят! — сказала она.

Старуха побежала в переднюю, а ее госпожа, проворная, как белка, заняла место на софе в смиренной и грустной позе существа страдающего, но покорного.

Дуэнья открыла дверь: в передней послышался шепот.

Затем чистый и благозвучный, нежный, но с оттенком твердости голос произнес:

— Здесь живет ее сиятельство графиня де ла Мотт?

— Да, сударыня, но только она очень плохо себя чувствует и не может выйти.

Во время этого разговора, из которого мнимая больная не упустила ни звука, она взглянула в зеркало и увидела женщину, которая задала вопрос Клотильде, — женщину, которая, судя по ее облику, принадлежала к высшему сословию.

Она тотчас встала с софы и пересела в кресло, чтобы предоставить почетное место незнакомке.

В это время гостья повернулась лицом к лестничной площадке и сказала другой особе, остававшейся в тени:

— Вы можете войти, сударыня, это здесь. Дверь закрылась, и обе женщины — мы знаем, что они спрашивали, как пройти на улицу Сен-Клод, — очутились у графини де ла Мотт-Валуа.

— Как прикажете о вас доложить ее сиятельству? — спросила Клотильда, почтительно, но с любопытством поднося шандал к лицам женщин.

— Доложите: дама из благотворительного общества, — отвечала старшая.

— Из Парижа?

— Нет, из Версаля.

Клотильда вошла к своей госпоже, а незнакомки, проследовавшие за ней, оказались в освещенной комнате в ту самую минуту, когда Жанна де Валуа с трудом поднялась с кресла и в высшей степени любезно приветствовала обеих посетительниц.

Глава 3. ЖАННА ДЕ ЛА МОТТ ДЕ ВАЛУА

Первой заботой Жанны де ла Мотт, когда она скромно подняла глаза, было хорошенько разглядеть, с кем она имеет дело.

Старшей ив женщин, как мы уже сказали, могло быть года тридцать два; она была удивительно красива, хотя высокомерное выражение, разлитое по всему ее лицу, лишало ее облик части того очарования, каким она могла обладать. Во всяком случае, так судила Жанна по тому немногому, что она заметила в облике гостьи.

В самом деле: она предпочла софе одно из кресел, расположилась в углу комнаты, подальше от луча света, отбрасываемого лампой, и спустила на лоб тафтяной, подбитый ватой, капюшон своей накидки, который затенил ее лицо.

Но постанов головы был гордый, и глаза такие живые, что, хотя все прочие подробности стерлись, по общему виду гостьи нельзя было не признать, что она знатного рода.

Ее спутница, менее застенчивая, по крайней мере, на вид, хотя она была моложе года на четыре — на пять, не скрывала своей красоты.

Жанна де Валуа осторожно спросила, какому счастливому стечению обстоятельств она обязана этим визитом.

Женщины переглянулись.

— Сударыня! — начала младшая по знаку старшей. — Я говорю «сударыня», так как, полагаю, вы замужем?

— Я имею честь, сударыня, быть женой графа де ла Мотта, чистокровного дворянина.

— А мы — дамы-патронессы одного из благотворительных учреждений. Люди, преисполненные сочувствия к вашему положению, сказали нам нечто, заинтересовавшее нас, и нам захотелось узнать поточнее кое-какие подробности о вас.

Прежде, чем ответить, Жанна с минуту помолчала.

— Сударыни! — заговорила она, заметив сдержанность второй посетительницы. — Перед вами портрет Генриха Третьего, то есть брата одного из моих предков, ибо, как вам, несомненно, сообщили, в моих жилах действительно течет кровь Валуа.

И она умолкла, ожидая следующего вопроса и глядя на посетительниц с каким-то горделивым смирением.

— Сударыня! — прервал молчание низкий, спокойный голос старшей дамы.

— Правду ли нам сказали, что ваша матушка была привратницей в некоем доме, именуемом Фонтен, поблизости от Бар-сюр-Сен?

При этом напоминании Жанна покраснела.

— Правда, сударыня, — не задумываясь, ответила она.

— Ах вот как! — произнесла ее собеседница.

— Но так как Мари Жосель, моя мать, отличалась редкой красотой, — продолжала Жанна, — мой отец полюбил ее и женился на ней. Я благородного происхождения по отцу. Мой отец, сударыня, был Сен-Реми де Валуа, прямой потомок царствовавших Валуа.

— Но как же вы дошли до такой нищеты? — спросила та дама, которая начала задавать вопросы.

— Вам, конечно, известно, что после восшествия на престол Генриха Четвертого, когда корона перешла от дома Валуа к дому Бурбонов, у этой утратившей значение семьи было несколько отпрысков — отпрысков, конечно, безвестных, но бесспорно имевших прямое отношение к четырем братьям, погибшим при роковых обстоятельствах note 15.

Обе дамы сделали движение, которое можно было бы принять за знак согласия.

— Так вот, — продолжала Жанна, — отпрыски Валуа, которые, несмотря на свою безвестность, боялись вызвать опасения у новой королевской фамилии, сменили имя Валуа на имя Реми, взятое по названию неких земель и, начиная с Людовика Тринадцатого, под этим именем их обнаруживают в генеалогическом древе до предпоследнего Валуа, моего предка, который, видя, что новая династия утверждается, а древняя ветвь забыта, не счел своим долгом отказываться долее от прославленного имени — единственного своего богатства. Он снова принял имя Валуа и носил его, пребывая в безвестности и в бедности, в глуши своей провинции, и никто при французском дворе не подумал, что вдали от сияния трона влачит жалкое существование потомок древних французских королей, иначе говоря, самых прославленных и, во всяком случае, самых несчастливых королей в истории Франции.

Жанна умолкла.

Она говорила просто и скромно, и это было замечено ее посетительницами.

— Ваш отец умер? — спросила младшая дама.

— Да, сударыня.

— В Париже?

— Да.

— В этой квартире?

— Нет, сударыня. Мой отец, барон де Валуа, правнук короля Генриха Третьего, умер от голода и нищеты.

— Не может быть! — вскричали обе дамы.

— Умер он не здесь, — продолжала Жанна, — не в этой бедной лачуге, не в своей постели, какой бы убогой она ни была. Мой отец умер рядом с еще более несчастными, еще более страждущими. Мой отец умер в Парижской центральной больнице.

Женщины испустили крик удивления, похожий на крик ужаса.

— Я уже имела честь сказать вам, сударыни, что мой отец совершил мезальянс.

— Да, женившись на привратнице.

— Так вот, Мари Жосель, моя мать, вместо того, чтобы на всю жизнь проникнуться гордостью и признательностью за честь, которую он ей оказал, начала с того, что разорила отца, — впрочем, это было нетрудно,

— удовлетворяя тем немногим, чем обладал ее муж, ненасытность своих требований. Сократив его состояние до такой степени, что пришлось продать последний кусок земли, она убедила его, что он должен ехать в Париж и там отстаивать права, которые он имел как носитель своего имени. Соблазнить отца было легко, а быть может, он надеялся и на справедливость короля. И вот, обратив в деньги то малое, чем он владел, отец уехал.

Кроме меня, у отца были еще сын и дочь. Сын, такой же несчастливый, как и он, влачит жалкое существование в армии; дочь, моя бедная сестра, была брошена накануне отъезда отца в Париж перед домом одного фермера, ее крестного.

На это путешествие ушли последние деньги, которые у нас оставались. Отец устал от бесплодных и бесполезных просьб. Мы очень редко видели его дома, куда он принес с собой нищету и где знал только нищету. В его отсутствие мать, которой необходимо было на ком-то сорвать зло, ожесточилась против меня.

Мой отец заболел; сначала он вынужден был сидеть в комнате, потом — не вставать с постели. Меня заставили уйти из комнаты отца под тем предлогом, что мое присутствие утомляет его, что он устал от моей беготни и шума. Изгнанная из его комнаты, я оказалась во власти матери Она научила меня одной фразе, сопровождая уроки побоями и колотушками. Потом, когда я выучила наизусть эту унизительную фразу, которую я инстинктивно не желала запоминать, когда глаза у меня покраснели от слез, она заставила меня спуститься к двери на улицу, а от двери толкнула к первому встречному с добрым лицом и приказала выпалить эту фразу, если я не хочу, чтобы она избила меня до смерти.

— Что же это за фраза? — спросила старшая дама.

— Вот эта фраза, — отвечала Жанна:

— «Сударь, сжальтесь над маленькой сироткой, по прямой линии потомком Генриха Валуа».

— Фу, какая гадость! — с жестом отвращения воскликнула старшая посетительница.

— Какое же впечатление производила эта фраза на тех, к кому вы с ней обращались? — спросила младшая.

— О, Господи! Именно такое, на какое и рассчитывала моя мать, сударыня: я приносила домой немного денег, а отец мог на несколько дней отдалить ужасное будущее, которое ему грозило, — больницу.

Черты старшей женщины исказились, на глазах младшей показались слезы.

— В конце концов, сударыни, хотя это отвратительное ремесло и дало некоторое облегчение отцу, я взбунтовалась. Однажды, вместо того, чтобы бежать за прохожими и преследовать их этой привычной фразой, я села на каменную тумбу и так просидела часть дня, подавленная горем. Вечером я вернулась домой с пустыми руками. Мать избила меня так, что на следующий день я заболела. Отец, лишенный всякой помощи, вынужден был уехать в больницу, там он и умер.

— Какая ужасная история! — прошептали обе дамы.

— Но что же вы делали, когда умер ваш отец? — спросила младшая посетительница.

— Господь сжалился надо мной. Через месяц после смерти моего несчастного отца мать сбежала с солдатом, своим любовником, а нас с братом бросила.

— И вы остались сиротами?

— Сударыня! В противоположность другим детям мы не были сиротами — у нас была мать. Нас приютила общественная благотворительность. Но так как для нас просить милостыню было тяжело, то мы просили ее только на самое необходимое. Бог повелел своим созданиям стремиться жить.

— Увы!

— Что еще сказать вам, сударыни? Однажды я имела счастье встретить карету, которая медленно поднималась к Сен-Марсельскому предместью; на запятках стояли четверо лакеев; в карете сидела красивая и еще молодая женщина; я протянула руку; она стала меня расспрашивать; мой ответ и мое имя сначала поразили ее, потом вызвали недоверие. Я дала ей адрес приюта и все необходимые сведения. Уже на следующий день она знала, что я не лгала; она взяла нас — и брата, и меня: брата отдала в армию, а меня — в швейную мастерскую. Таким образом, мы оба были спасены от голода.

— Эта дама была госпожа де Буланвилье?

— Она самая.

— Она, кажется, умерла?

— Да, и ее смерть столкнула меня в бездну.

— Но ведь ее муж еще жив, и он богат!

— Никому иному, как ее мужу, сударыня, я обязана всеми страданиями юной девушки, так же, как матери обязана всеми несчастьями ребенка. Я выросла, и, быть может, похорошела, он это заметил; он хотел взять определенную плату за свои благодеяния — я отказалась. Тем временем госпожа де Буланвилье умерла, а я, я, которая вышла замуж за храброго и преданного военного, господина де ла Мотта, оказалась в разлуке с мужем и после ее смерти стала еще более одинока, чем после смерти отца.

Такова моя история, сударыни. Я сократила ее: страдания всегда длительны, и от рассказа о них надо избавлять людей счастливых, даже если это благодетели, какими представляетесь мне вы, сударыни.

Продолжительное молчание наступило вслед за последним периодом истории г-жи де ла Мотт.

Нарушила его старшая дама.

— А что делает ваш муж? — спросила она.

— Мой муж в гарнизоне Бар-сюр-Об, он служит в жандармерии и так же, как и я, ожидает лучших времен.

— Но вы ведь ходатайствовали при дворе?

— Разумеется!

— Имя Валуа, подтвержденное документально, должно было вызвать симпатии?

— Я не знаю, сударыня, какие чувства могло вызвать мое имя, ибо ни на одно из моих прошений я не получила ответа.

— Но вы видели министров, короля, королеву?

— Я не видела никого. Все мои попытки были тщетны, — отвечала г-жа де ла Мотт.

— Но не можете же вы просить милостыню!

— Нет, я отвыкла от этого. Но…

— Но что?

— Но я могу умереть с голоду, как умер мой отец.

— У вас нет детей?

— Нет, сударыня.

— А можете ли вы, — я весьма сожалею, что вынуждена настаивать на этом, — предъявить документальные доказательства вашего происхождения?

Жанна встала, порылась в ящике стола, вытащила оттуда бумаги и протянула их даме.

Но так как Жанна решила воспользоваться удобным случаем, когда эта дама, желая изучить документы, подойдет к свету и откроет лицо, она, предвосхитив это, заботливо подкрутила фитиль лампы, чтобы усилить освещение.

Дама из благотворительного общества, словно свет резал ей глаза, повернулась спиной к лампе, а тем самым и к г-же де ла Мотт.

Она внимательно прочитала и сверила документы один за другим.

— Вы правы, — сказала дама из благотворительного общества, — все бумаги в образцовом порядке, и я советую вам непременно представить их кому следует.

— А как по-вашему, сударыня, что я могу получить?

— Ну, вы вне всякого сомнения получите пенсион, а господин де ла Мотт

— продвижение по службе, если только этот дворянин достоин того сам по себе.

— Мой муж — образец чести, сударыня, и он никогда не пренебрегал своими обязанностями на военной службе.

— Этого достаточно, сударыня, — сказала дама из благотворительного общества, опуская капюшон на лицо.

Госпожа де ла Мотт с тревогой следила за каждым ее движением.

Она увидела, как та, порывшись в карманах, вытащила оттуда небольшой сверток в один дюйм диаметром и в три-четыре дюйма длиной.

Дама из благотворительного общества положила этот сверток на шифоньерку.

— Бюро благотворительного общества уполномочило меня, сударыня, предложить вам эту небольшую помощь в ожидании большей, — сказала она.

Госпожа де ла Мотт бросила на сверток быстрый взгляд.

Посетительницы поднялись с мест и направились к двери.

— До свидания, до свидания, графиня! — вскричали обе незнакомки, устремляясь к выходу.

— Где могу я иметь честь поблагодарить вас, сударыни? — спросила Жанна де Валуа.

— Мы дадим вам знать об этом, — сказала старшая дама, спускаясь так быстро, как только могла.

Шум их шагов затерялся в глубине нижних этажей.

Госпожа де Валуа вернулась к себе, сгорая от нетерпения узнать, что в свертке. Но, проходя первую комнату, она споткнулась о какой-то предмет, который скатился с циновки, служившей для законопачивания щели между дверью и полом.

Графиня де ла Мотт наклонилась, подняла этот предмет и подбежала к лампе.

Это была круглая, плоская, инкрустированная золотом коробочка.

В коробочке лежало несколько душистых шоколадных пастилок, но хотя она была совсем плоская, было заметно, что у коробочки двойное дно, и графиня некоторое время пыталась найти потайную пружинку.

В конце концов она нашла эту пружинку и нажала ее.

Тотчас же взгляду ее представился портрет строгой женщины, поражавшей своей мужественной красотой и величественной властностью.

Немецкая прическа и великолепная цепь, похожая на орденскую, придавали лицу на портрете что-то на редкость необычное.

На дне коробочки помещался шифр, состоящий из букв «М» и «Т», переплетенных внутри лаврового венка.

Благодаря сходству портрета со старшей дамой, своей благодетельницей, г-жа де ла Мотт предположила, что это ее мать или бабушка, и, нужно отдать ей справедливость, первым ее порывом было выбежать на лестницу и окликнуть этих дам.

Но дверь была уже закрыта.

Она бросилась к окну, чтобы позвать их — но было уже слишком поздно.

Единственно, что она увидела в конце улицы Сен-Клод, выходящей на улицу Сен-Луи, был мчащийся кабриолет.

Потеряв надежду позвать дам-патронесс, графиня снова принялась разглядывать коробочку, обещая себе отослать ее в Версаль; затем схватила сверток, оставленный ими на шифоньерке.

— Луидоры!

Двойные луидоры! — вскричала графиня. — Пятьдесят двойных луидоров! Две тысячи четыреста ливров!

Алчная радость отразилась в ее глазах в то время, как Клотильда, вне себя от изумления, стояла, сложив руки и разиня рот.

— Сто луидоров! — повторила г-жа де ла Мотт. — Значит, эти дамы так богаты? О, я найду их!

Глава 4. БЕЛУС

Госпожа де ла Мотт не ошиблась, полагая, что кабриолет, только что скрывшийся из виду, уносил дам-патронесс.

Этот кабриолет, запряженный великолепным гнедым ирландским конем с коротким хвостом, с мясистым крупом, доставил на улицу Сен-Клод тот самый слуга, который, как мы видели, правил санками и которого дама-патронесса называла Вебером.

— Кута етет сутарыня? — спросил он, когда появились дамы.

— В Версаль.

— Сначит, по пулифарам?

— Нет, нет, Вебер, стоят морозы, и на бульварах, должно быть, сплошная гололедица. А улицы, наверно, более покладисты, благодаря тысячам прохожих, которые разогревают снег. Едем, Вебер, скорей, скорей!

Вебер придерживал коня, пока дамы проворно поднимались в кабриолет; потом он предупредил их, что тоже поднялся.

Старшая дама обратилась к младшей:

— Ну как вам показалась графиня, Андре? — спросила она.

— По-моему, сударыня, — ответила женщина по имени Андре, — госпожа де ла Мотт бедна и очень несчастна.

— И хорошо воспитана?

— Да, конечно.

— Тебе она не понравилась, Андре.

— Должна признаться, у нее в лице есть что-то хитрое, и это мне не понравилось.

— О, я знаю, Андре: вы недоверчивы. Чтобы вы почувствовали к кому-нибудь расположение, нужно обладать всеми достоинствами. А я нахожу, что эта маленькая графиня интересна и простодушна и в своей гордости, и в своем смирении.

— Ей очень повезло, сударыня, что она имела счастье понравиться…

— Берегись! — крикнула другая дама, быстро направляя в сторону коня, едва не опрокинувшего грузчика на углу Сент-Антуанской улицы.

И кабриолет продолжал свой путь.

Однако сзади послышались проклятия человека, избежавшего колес, и в ту же минуту несколько голосов, словно гулкое эхо, поддержали его криком, как нельзя более враждебным по отношению к кабриолету.

Но ловкий кучер в юбке решительно свернул на улицу Тиксерандри, улицу населенную, узкую и далеко не аристократическую.

И тут, несмотря на крики дамы: «Берегись!», несмотря на рычание Вебера, слышны были только яростные вопли прохожих:

— Ага, кабриолет!

— Долой кабриолет!

Но Вебер не хотел тревожить свою госпожу. Он видел, сколько хладнокровия и сколько искусства она выказывает, как ловко скользит среди препятствий, как неодушевленных, так и одушевленных, которые одновременно составляют и несчастье и триумф парижского кучера.

Вокруг кабриолета уже не роптали, а орали. Дама, державшая вожжи, заметила это и, объяснив себе враждебность прохожих такими банальными причинами, как суровость погоды и плохое состояние духа встречных, решила сократить испытание.

Она прищелкнула языком. Услышав указание, Белус вздрогнул и перешел с мелкой рыси на крупную.

Лавочники разбегались, прохожие шарахались в стороны.

Крики «Берегись! Берегись!» не прекращались.

Кабриолет, преодолевший первое препятствие, вынужден был остановиться на втором, подобно тому, как останавливается корабль среди подводных скал.

В ту же минуту крики, которые до сих пор доносились до обеих женщин смутным, неясным гулом, стали различимы в этой суматохе.

Люди кричали:

— Долой кабриолет! Долой давителей!

— Эти крики относятся к нам? — спросила свою спутницу дама, правившая кабриолетом.

— Боюсь, что да, сударыня, — отвечала та.

— К комиссару! К комиссару! — кричал чей-то голос. Обе женщины, изумленные донельзя, переглянулись. В ту же секунду тысяча голосов подхватила:

— К комиссару! К комиссару!

— Сударыня! Мы погибли! — сказала младшая из женщин на ухо своей спутнице.

— Мужайтесь, Андре, мужайтесь! — отвечала вторая дама.

— Вебер! — по-немецки обратилась она к кучеру. — Помогите нам выйти.

Камердинер исполнил приказание; двумя толчками плеч отпихнув осаждавших, он отстегнул кожаный фартук кабриолета.

Обе женщины легко спрыгнули на землю.

А в это время толпа накинулась на коня и на кабриолет и начала ломать кузов.

— Но это же не люди, это дикие звери! — продолжала по-немецки дама. — В чем они меня упрекают? Давайте послушаем.

В то же мгновение чей-то вежливый голос, который составлял разительный контраст с угрозами и проклятьями, объектом коих являлись две дамы, ответил на чистейшем саксонском наречии.

— Они упрекают вас, сударыня, в том, что вы дерзко пренебрегли предписанием полиции, обнародованным в Париже сегодня утром и до весны запрещающим движение кабриолетов, которое уже стало очень опасно на хорошей мостовой и которое становится губительным для пешеходов на морозе, когда люди попадают под колеса.

Дама повернулась, желая увидеть, откуда доносится любезный голос, раздавшийся среди всех этих угрожающих голосов.

Она увидела молодого офицера, который, чтобы подойти к ней, должен был выказать такую же отвагу, какую выказывал Вебер, чтобы удержаться на месте.

Тонкое лицо с изящными чертами, высокий рост и военная выправка молодого человека понравились даме, и она поспешно ответила по-немецки:

— Ах, Боже мой! Сударь, я понятия не имела об этом предписании! Ни малейшего понятия!

— Вы иностранка, сударыня? — спросил молодой офицер.

— Да, сударь! Но скажите, что я должна делать? Они ломают кабриолет!

— Пусть себе ломают, сударыня: воспользуйтесь этим временем. Парижский народ приходит в ярость, когда богатые щеголяют своей роскошью перед лицом нищеты, и на основании предписания, полученного сегодня утром, вас отведут к комиссару.

— Ох, ни за что на свете! — воскликнула младшая дама. — Ни за что на свете!

— В таком случае, — со смехом подхватил офицер, — воспользуйтесь просекой, которую я прокладываю вам в толпе, и скройтесь.

— Дайте нам руку, сударь, и проводите нас до экипажей на площади, — властно сказала старшая дама. — Вебер! — громко проговорила она. — Подними Белуса на дыбы, чтобы эта толпа испугалась и разбежалась!

— А если они зломают кузоф?

— Пусть ломают, тебе-то что? Спаси, если сможешь, Белуса, а главное, спасайся сам — вот единственное мое поручение.

— Карашо, сутарыня, — отвечал Вебер.

В то же мгновение он пощекотал вспыльчивого ирландца, ирландец скакнул в самую гущу толпы и опрокинул самых пылких, которые вцепились в поводья и оглобли.

Велики были в эту минуту всеобщее смятение и ужас.

— Вашу руку, сударь, — сказала дама офицеру. — Идемте, милая, — прибавила он, оборачиваясь к Андре.

— Идемте, идемте, отважная женщина, — шепотом произнес офицер. Он с искренним восхищением подал руку той, которая ее требовала.

Несколько минут спустя он довел обеих женщин до соседней площади, где фиакры стояли в ожидании седоков, кучера спали на козлах, а лошади, полузакрыв глаза и опустив головы, дожидались своего скудного вечернего рациона.

Глава 5. ВЕРСАЛЬСКАЯ ДОРОГА

Обе женщины оказались вне досягаемости толпы, но можно было опасаться, что какие-нибудь любопытные побегут за ними, узнают их и снова устроят сцену, подобную той, которая только что произошла и от которой на сей раз им, видимо, будет труднее ускользнуть.

Молодой офицер сознавал, что такая опасность есть, — дамы хорошо поняли это по энергии, с какой он будил кучера, который скорее замерз, чем заснул.

— Куда вы едете, сударыни? — опять-таки по-немецки спросил офицер.

— В Версаль, — на том же языке ответила старшая дама.

— В Версаль? — вскричал кучер. — Вы сказали: «В Версаль»?

— Вам хорошо заплатят, — сказала старшая немка.

— Вам заплатят, — по-французски повторил кучеру офицер.

— А сколько? — спросил тот.

— Луидора достаточно? — спросила офицера младшая дама, продолжая германизацию.

— Тебе предлагают луидор, — перевел молодой человек.

— Луидор — это справедливо, — пробурчал кучер, — ведь я рискую переломать ноги моим лошадям.

— Луидора достаточно, сударыня, — сказал офицер. С этими словами он повернулся к кучеру.

— Слезай с козел, мошенник, и открой дверцу, — приказал он.

— Я хочу, чтобы мне заплатили вперед, — заявил кучер.

— Мало ли, чего ты хочешь!

— Я в своем праве. Офицер сделал шаг вперед.

— Мы заплатим сейчас, заплатим, — сказала старшая немка.

Но искали деньги обе дамы напрасно: ни у той, ни у другой не нашлось ни одного су.

Офицер видел, как они нервничают, краснеют, бледнеют; положение усложнилось.

Дамы уже решили дать кучеру в залог цепочку или какую-нибудь драгоценность, но тут офицер, желая избавить их от сожалений, которые могли бы их унизить, вытащил из кошелька луидор и протянул кучеру.

Тот взял луидор и, пока дамы благодарили офицера, осмотрел его и взвесил на руке, потом открыл дверцу, и дама, сопровождаемая своей спутницей, поднялась в карету.

— А теперь, бездельник ты этакий, — обратился к кучеру молодой человек, — отвези этих дам, да вези быстро, а главное — честно, слышишь?

Во время этого короткого монолога дамы посовещались. В самом деле: они с ужасом увидели, что их проводник, их покровитель, намеревается их покинуть.

— Сударыня, — шепотом сказала младшая дама своей спутнице, — ему нельзя уходить…

— Почему же? Спросим, как его имя и его адрес; завтра мы отошлем ему этот луидор с благодарственной записочкой, которую черкнете вы.

— Нет, нет, сударыня, умоляю вас, не надо с ним расставаться! Ведь если кучер — человек непорядочный, в дороге возникнут затруднения… В такое время, когда дороги плохие, — кого мы попросим о помощи?

— Вы правы, — согласилась старшая дама. Но офицер уже откланивался.

— Сударь, сударь! — по-немецки взмолилась Андре. — Одно слово, одно слово, прошу вас!

— Я к вашим услугам, сударыня, — отвечал, видимо, недовольный офицер, сохранивший, однако, на лице, в голосе и даже в оттенке голоса самую изысканную учтивость.

— Сударь! — продолжала Андре. — Вы не можете отказать нам в милости после стольких услуг, которые вы нам уже оказали!

— Я слушаю вас.

— Так вот, сказать по правде, мы боимся кучера, который с самого начала не произвел на нас приятного впечатления.

— Вы напрасно беспокоитесь, — сказал офицер, — я знаю его номер: сто семь, буква извозчичьей биржи. Если он вам не угодит, обратитесь ко мне.

— К вам! — забывшись, произнесла по-французски Андре. — Да как же мы к вам обратимся, если мы не знаем даже вашего имени!

Молодой человек сделал шаг назад.

— Вы говорите по-французски! — в изумлении воскликнул он. — Вы говорите по-французски и уже битый час терзаете мой слух немецким! Сударыня, честное слово, это нехорошо!

— Простите нас, сударь, — заговорила по-французски другая дама, мужественно пришедшая на помощь озадаченной спутнице. — Вы же видите, сударь, что мы в ужасном положении в Париже, а главное — в ужасном положении в фиакре. Вы достаточно светский человек, чтобы понять, что мы в необычных условиях. Быть менее скромным, чем вы были до сих пор, значило бы быть нескромным Мы думаем о вас хорошо, сударь, соблаговолите и вы не думать о нас плохо, и, если можете оказать нам услугу, окажите ее или позвольте нам поблагодарить вас и поискать другого защитника.

— Сударыня! Располагайте мною, — отвечал офицер, побежденный благородным и в то же время повелительным тоном незнакомки.

— В таком случае, сударь, будьте любезны присоединиться к нам.

— В фиакре?

— Да, и проводить нас.

— До Версаля?

— Да, сударь.

Офицер молча занял переднее место в фиакре.

Он забился в угол, напротив двух женщин, аккуратна расправив редингот на коленях.

Глубокая тишина воцарилась в фиакре.

Но дыхание трех пассажиров невольно согревало фиакр. Тонкий аромат сгущал воздух и вносил в мысли молодого человека впечатления, которые с минуты на минуту становились все менее неблагоприятными для его спутниц.

«Эти женщины, — размышлял он, — опоздали на какое-то свидание и теперь возвращаются в Версаль отчасти напуганные, отчасти сконфуженные.

Только богатые женщины могут без сожаления бросить такой кабриолет и такую лошадь. То, что у них нет денег, решительно ничего не значит.

Да, но это пристрастие говорить на иностранном языке, хотя они француженки?

Что ж, это, по справедливости, говорит об изысканном воспитании.

Впрочем, изысканность у этих женщин врожденная…

А мольба младшей была трогательна…

А просьба старшей — благородно властна».

Дамы тоже, конечно, думали о молодом офицере, как молодой офицер думал о них, ибо в то мгновение, когда он заканчивал свою мысль, старшая дама обратилась к своей спутнице по-английски:

— Бьюсь об заклад, что наш несчастный спутник умирает от скуки.

— Это потому, что наш разговор был не слишком увлекательным, — с улыбкой отвечала младшая.

— Вам не кажется, что он производит впечатление человека глубоко порядочного?

— По-моему, да, сударыня.

— К тому же вы, конечно, заметили, что на нем мундир моряка?

— Я плохо разбираюсь в мундирах.

— Так вот, на нем, как я уже сказала, мундир морского офицера, а все морские офицеры — хорошего рода; к тому же мундир очень идет ему, и он красивый кавалер.

— Простите, сударыня, — на превосходном английском вмешался офицер, — я должен сказать вам, что я говорю и понимаю по-английски довольно легко.

— Сударь, — со смехом отвечала дама, — как вы могли заметить, мы не хотим сказать о вас ничего плохого, а потому не будем стесняться и будем говорить только по-французски, если захотим что-нибудь сказать вам.

— Спасибо за любезность, сударыня, но если мое присутствие станет для вас обременительным…

— Вы не можете так думать, сударь: ведь мы сами попросили сопровождать нас.

— По-моему, мы сейчас опрокинемся! Берегитесь, сударь!

Ручка младшей быстрым движением вытянулась и легла на плечо молодого офицера.

Пожатие этой ручки заставило его вздрогнуть.

Совершенно естественным движением он попытался пожать ее, но Андре, уступив первому побуждению испуга, уже отстранилась в глубину фиакра.

На этом все кончилось, и снова наступило молчание, угнетавшее пассажиров.

Офицер, которому доставила большое удовольствие теплая, трепещущая ручка, пожелал завладеть вместо ручки ножкой.

Он вытянул ногу но, сколь ловким он ни был, он не нашел ничего, или, вернее, к великому его прискорбию, то, что он нашел, от него скрылось.

Он задел ногу старшей дамы.

— Я мешаю вам, сударь? Извините, пожалуйста! — хладнокровно сказала она.

Молодой человек покраснел до ушей и поздравил себя с тем, что ночь достаточно темна, чтобы скрыть у него на лице краску.

Таким образом, все было сказано, и всякие действия на этом кончились.

Но мало-помалу странное чувство невольно овладело всей его душой, всем его существом.

Он ощущал присутствие двух очаровательных женщин, не прикасаясь к ним, он видел их, не видя; мало-помалу он привыкал к ним, он казался самому себе частицей их существования, только что исчезнувшей из его существования.

Офицер не произнес больше ни слова. Дамы тихо переговаривались.

Однако он был все время настороже, и слух его улавливал отдельные слова, обретавшие смысл в его воображении.

Вот что он слышал:

«Час поздний... двери... предлог для выхода…»

Фиакр остановился.

Молодой человек понял, что они приехали. Благодаря какому волшебству ему показалось, что время пролетело так быстро?

Кучер наклонился к переднему стеклу.

— Хозяин! Мы в Версале, — объявил он.

— Где нам остановиться, сударыни? — спросил офицер.

— На Плас д'Арм.

— На Плас д'Арм! — крикнул офицер кучеру. — Сударыни, — поколебавшись, обратился он к женщинам, — вот вы и дома.

— Благодаря вашей великодушной помощи!

— Сколько хлопот мы вам доставили! — сказала младшая.

— О, это пустяки!

— Но мы никогда этого не забудем, сударь! Пожалуйста, назовите нам ваше имя.

— Да, назовите ваше имя. Ведь не хотите же вы подарить нам луидор?

— Сударыня, я сдаюсь, — несколько уязвленный, отвечал офицер. — Я граф де Шарни, офицер королевского флота.

— Шарни! — повторила старшая дама таким тоном, каким сказала бы: «Прекрасно, я не забуду».

Фиакр остановился.

Старшая дама отворила левую дверцу и ловко спрыгнула на землю, протянув руку спутнице.

— Но, по крайней мере, сударыни, обопритесь на мою руку! — воскликнул молодой человек, поспешивший за ними. — Вы еще не дома, а Плас д'Арм — не жилище.

— Остановитесь! — одновременно сказали женщины.

— Будьте до конца учтивым и преданным кавалером! Благодарю вас, господин де Шарни, благодарю вас от всего сердца, и, так как вы учтивый и преданный кавалер, о чем я только что вам сказала, мы даже не просим, чтобы вы дали нам слово.

— Какое слово?

— Слово закрыть дверцу и приказать кучеру возвращаться в Париж; вы это сделаете, даже не глядя нам вслед, хорошо?

— Не смею спорить, Кучер, поедем назад, друг мой! Фиакр покатился быстро. Стуком своих колес он заглушил вздох молодого человека, вздох, полный неги, ибо этот сибарит разлегся на двух подушках, еще теплых после двух прекрасных незнакомок.

А они стояли на одном месте и, только когда фиакр скрылся из виду, пошли по направлению ко дворцу.

Глава 6. ПРИКАЗ

В ту самую минуту, когда две незнакомки двинулись в путь, резкий порыв ветра донес до их слуха бой часов на церкви Святого Людовика — они пробили три четверти.

— Господи! Вез четверти двенадцать! — воскликнули обе женщины.

— Смотрите! вое калитки закрыты! — прибавила младшая.

— Ну, это меня мало беспокоит, дорогая Андре: ведь даже если бы калитка оставалась открытой, мы, конечно, не пошли бы через главный двор. Скорей, скорей, идемте — мы пройдем мимо фонтанов.

Женщины свернули направо от дворца: в той стороне есть особый проход, который ведет к садам.

Они подошли к этому проходу.

— Маленькая дверь закрыта, Андре, — с тревогой сказала старшая.

— Так постучимся, сударыня!

— Нет, мы позовем. Лоран должен ждать меня — я предупредила, что могу вернуться поздно.

— Хорошо, я позову его. Андре подошла к двери.

— Кто идет? — не дожидаясь оклика, произнес изнутри чей-то голос.

— Это не Лоран! — испуганно сказала молодая женщина.

— Лорана здесь нет! — сурово ответил голос.

— Лоран вы или не Лоран, откройте! — настойчиво произнесла Андре.

— Не открою!

— Но, друг мой, разве вы не знаете, что Лоран всегда нам открывает?

— Плевать я хотел на Лорана! Я получил приказ!

— Но мы — дамы из свиты ее величества! Мы живем во дворце и хотим вернуться к себе домой!

— Ну, а я, сударыни, — Залишамаде, швейцарец из первой роты, я поступаю отнюдь не так, как Лоран, и оставлю вас за дверью!

— Друг мой, — продолжала дама, — я понимаю, что вы исполняете приказ,

— так должен поступать хороший солдат, — и я вовсе не хочу заставлять вас нарушить его. Я только прошу вас, окажите мне услугу и известите Лорана — он должен быть поблизости.

— Я не могу оставить свой пост.

— А кто дал вам этот приказ?

— Король.

— Король? — с ужасом переспросили женщины. — Мы погибли!

Младшая, казалось, была близка к безумию.

— Ну, ну! — сказала старшая. — Есть же и другие двери!

— Сударыня, если заперта эта, значит, заперты и все остальные!

— Это верно, ты права. Андре, Андре, это страшный ход короля! О-о!

Последние слова дама произнесла с угрожающим презрением.

Дверь, ведущая к фонтанам, была пробита в толще стены достаточно глубоко, чтобы превратить эту нишу в некое подобие вестибюля.

Вдоль стен тянулись каменные скамьи.

Дамы упали на скамью в волнении, близком к отчаянию.

— Завтра, завтра все узнают! — прошептала старшая.

— Мужайтесь, сударыня! Вы такая сильная, а я сейчас такая слабая — и вот я вас поддерживаю!

— Тут кроется заговор, Андре, а мы — его жертвы. Никогда ничего подобного не случалось, никогда двери не бывали заперты! Я умру, Андре, я умираю!

И она, словно в обмороке, откинулась на спинку скамьи.

В то же мгновение на белой, сухой мостовой Версаля, по которой так мало ходят в наше время, раздались шаги.

И сейчас же послышался голос, голос легкомысленного и веселого молодого человека.

— Этот голос!.. — вскричали женщины.

— Я узнаю его, — сказала старшая. Молодой человек, не заметивший женщин, постучался в дверь.

— Лоран! — позвал он.

— Брат! — сказала старшая, коснувшись плеча молодого человека.

— Королева! — отскочив на шаг и срывая с головы шляпу, вскричал тот.

— Т-сс! Добрый вечер, брат, — Добрый вечер, сударыня, добрый вечер, сестра. Вы не одни!

— Нет, со мной мадмуазель Андре де Таверне.

— А-а, превосходно! Добрый вечер, мадмуазель!

— Ваше высочество! — с поклоном прошептала Андре.

— Вы уходите, сударыня? — спросил молодой человек.

— Нет, нет!

— Значит, вы возвращаетесь?

— Мы очень хотели бы вернуться!

— А разве вы не звали Лорана?

— Конечно, звали!

— И что же?

— А вот позовите его — все сами и увидите. Молодой человек, в котором читатели несомненно узнали графа д'Артуа note 16, тоже подошел к двери.

— Лоран! — стуча в дверь, крикнул он.

— Прекрасно! Шутка начинается снова! — произнес голос швейцарца. — Предупреждаю, что если вы опять начнете меня мучить, я позову офицера!

— Что это значит? — повернувшись к королеве, спросил озадаченный молодой человек.

— Это значит, что Лорана заменили швейцарцем, вот и все.

Молодой принц снова принялся звать Лорана, потом стал стучать в дверь, потом поднял такой грохот эфесом шпаги, что взбешенный швейцарец крикнул:

— Ах так? Прекрасно! Сейчас я позову офицера!

— Э, черт возьми! Зови, бездельник! Этого-то я и добиваюсь уже четверть часа!

Мгновение спустя по ту сторону двери послышались шаги. Королева и Андре встали позади графа д'Артуа, готовые воспользоваться проходом, который, по всей вероятности, должен был сейчас перед ними открыться.

Слышно было, как швейцарец объясняет причину шума.

— Господин лейтенант, — сказал он, — это дамы, а с ними какой-то мужчина, который сейчас обозвал меня бездельником. Они хотят ворваться силой.

— Да что же удивительного в том, что мы хотим войти, коль скоро мы живем во дворце?

— Быть может, это и вполне естественное желание, сударь, но это запрещено, — отвечал офицер.

— Запрещено? Да кем же?

— Королем.

— Король приказал вам прогнать своего брата как вора или попрошайку? Я — граф д'Артуа, сударь! Черт подери! Вы многим рискуете, заставляя меня мерзнуть за дверью!

— Ваше высочество граф д'Артуа! — заговорил лейтенант. — Бог свидетель, что я отдам всю мою кровь за ваше королевское высочество, но король сделал мне честь и сказал, доверяя мне охрану этой двери, чтобы я не открывал никому, даже ему, королю, если он появится после одиннадцати. Таким образом, ваше высочество, я смиренно прошу вас простить меня, но я солдат, и если бы я увидел вместо вас за этой дверью ее величество королеву, дрожащую от холода, я ответил бы ее величеству то, что я имел несчастье ответить вам.

Сказавши это, офицер почтительнейше пожелал спокойной ночи и медленно возвратился на свой пост.

— Мы погибли! — сказала королева своему деверю, беря его за руку.

Тот не ответил.

— А кому-нибудь известно, что вы ушли? — после минутного молчания спросил он.

— Не знаю! — отвечала королева. — Я за дверью, а завтра из-за невинного поступка разразится ужасный скандал. В окружении короля у меня есть враг, и я его прекрасно знаю!

— Да, в окружении короля у вас есть враг, сестричка, это возможно. Так вот, у меня есть мысль… Э, черт побери, не глупее же я его, хотя он и образованнее меня!

— Кто — он?

— Черт возьми! Его высочество граф Прованский note 17!

— Ах, так вы согласны со мной, что он — мой враг?

— Да разве он не враг всего юного, всего прекрасного, всего, что может... то, чего не может он?

— Брат! Вы что-нибудь знаете об этом приказе?

— Может быть, и знаю; но прежде всего уйдем отсюда — тут холод собачий! Идемте со мной, дорогая сестра!

— Куда же?

— Вот увидите: в такое местечко, где, во всяком случае, тепло; идемте, а по дороге я расскажу вам, что я думаю по поводу закрытия двери. Ах, граф Прованский, мой дорогой и недостойный братец!.. Дайте мне руку, сестра, возьмите меня за другую руку, мадмуазель де Таверне, и повернем налево!

Все трое двинулись в путь.

— Так вы говорите, граф Прованский?.. — произнесла королева.

— Так вот, сегодня вечером, поужинав у короля, он прошел в большой кабинет; днем король долго разговаривал с графом Гаагским, а вас мы не видели.

— В два часа я уехала в Париж.

— Я это прекрасно знал; король же, — простите, что я скажу вам это, дорогая сестра, — думал о вас не больше, чем о Гарун-аль-Рашиде и его великом визире Джаффаре, и беседовал о географии, как вдруг граф Прованский сказал: «Я хотел бы засвидетельствовать мое почтение королеве».

— Ах, ax! — произнесла Мария-Антуанетта. «Королева ужинает у себя!» — отвечал король. «Ах, вот как, а я думал, она в Париже!» — прибавил наш братец.

«Нет, она у себя», — спокойно возразил король. «Я только что был у нее, но меня даже не приняли», — возразил граф Прованский.

Тут я увидел, что король нахмурил брови. Он отпустил и брата, и меня и, когда мы вышли, наверное, осведомился о вас. Людовик, как вам известно, не любит выходок; он, должно быть, захотел вас видеть, его, нужно думать, к вам не впустили и он, конечно, что-то заподозрил.

— Совершенно верно: госпожа де Мизери получила распоряжение никого не впускать.

— Ну, вот видите!.. Чтобы удостовериться, что вы отсутствуете, король несомненно отдал этот строгий приказ, который выставил нас за дверь.

— Согласитесь, граф, что это ужасный поступок!

— Соглаш... но вот мы и пришли.

Принц положил руку на изящную резную панель.

Дверь отворилась.

Королева взглянула на мадмуазель де Таверне как человек, который идет на риск; она переступила порог с одним из тех движений, которые так очаровательны у женщин и которые хотят сказать: «Полагаюсь на милость Божию!»

Дверь бесшумно закрылась за ними.

— Сестра! — сказал граф д'Артуа. — Это моя холостяцкая квартира: один я могу сюда проникнуть и проникаю всегда один.

— Почти всегда, — заметила королева.

— Нет, всегда!

— Лучше уж помолчим об этом, — садясь в кресло, сказала королева. — Я ужасно устала. А вы, бедняжка Андре?

— Ох, я падаю от изнеможения, и если вы, ваше величество, разрешите…

— Конечно, конечно, дорогая, — сказала королева, — садитесь и даже ложитесь: его высочество граф д'Артуа предоставляет эти апартаменты нам

— не правда ли. Карл?

— В полное распоряжение, сударыня!

— Одну минутку, граф, еще одно слово!

— Какое?

— О том, как нам вернуться во дворец.

— О том, чтобы вернуться ночью, нечего и думать, коль скоро приказ отдан. Но приказ, отданный на ночь, теряет свою силу утром; в шесть часов двери откроются! выйдите отсюда без четверти шесть. Если вы захотите переодеться, то в шкафах вы найдете длинные женские накидки всех цветов и всех покроев; входите же, как я сказал вам, во дворец, подите к себе в опочивальню и ложитесь, а об остальном не беспокойтесь.

— Но ведь вам тоже необходимо пристанище, а ваше мы у вас украли.

— Пустяки! У меня остается еще три таких же! Королева рассмеялась.

Глава 7. АЛЬКОВ КОРОЛЕВЫ

На следующий день или, вернее, в то же утро, ибо наша последняя глава, должно быть, закончилась в два часа ночи; итак, в то же утро, повторяем мы, король Людовик XVI в простом фиолетовом утреннем платье, без орденов и без пудры, словом, в том, в чем он встал с постели, постучал в двери передней королевы.

Служанка приоткрыла дверь и узнала короля.

— Государь!.. — произнесла она.

— Королева? — отрывисто спросил Людовик XVI.

— Ее величество почивает, государь. Король прошел прямо к двери и быстро, с шумом, со скрежетом повернул круглую золоченую ручку. Быстрым шагом король подошел к кровати.

— Ах, это вы, государь! — приподнимаясь, воскликнула Мария-Антуанетта.

— Доброе утро, сударыня! — кисло-сладким тоном промолвил король.

— Какой попутный ветер занес вас ко мне, государь? — спросила королева. — Госпожа де Мизери! Госпожа де Мизери! Откройте же окна!

— Вы прекрасно спите, сударыня, — усаживаясь подле кровати и обводя спальню пытливым взглядом, сказал король.

— Да, государь, я зачиталась допоздна, и если бы вы, ерше величество, не разбудили меня, я спала бы еще.

— Чем объяснить, что вы его не приняли, сударыня?

— Кого не приняла? Вашего брата, графа Прованского? — спросила королева, рассеивая своим присутствием духа подозрения короля.

— Совершенно справедливо, моего брата; он хотел поздороваться с вами, но его оставили за дверью…

— И что же?

— ..и сказали, что вас нет дома.

— Ему так сказали? — небрежно переспросила королева. — Госпожа де Мизери! Госпожа де Мизери!

В дверях показалась первая горничная с письмами, адресованными королеве и лежавшими на золотом подносе.

— Ваше величество, вы звали меня? — спросила г-жа де Мизери.

— Да. Разве вчера графу Прованскому сказали, что меня нет во дворце? Ответьте королю, госпожа де Мизери, — так же небрежно продолжала Мария-Антуанетта, — скажите его величеству то, что ответили вчера графу Прованскому, когда он появился у моих дверей. Я этого уже не помню.

— Государь! — заговорила г-жа де Мизери в то время, как королева распечатывала одно из писем. — Его высочество граф Прованский явился вчера засвидетельствовать свое почтение ее величеству, а я ему ответила, что ее величество не принимает.

— По чьему приказанию?

— По приказанию королевы.

— А-а! — произнес король.

В это время королева распечатала письмо и прочитала следующие строки:

«Вчера Вы вернулись из Парижа и вошли во дворец в восемь вечера. Лоран Вас видел».

Затем, с таким же беспечным видом, королева распечатала еще несколько записок, писем и прошений, в беспорядке разбросанных по пуховику.

— Так что же? — молвила она, поднимая глаза на короля.

— Спасибо, сударыня, — обратился тот к первой горничной.

Госпожа де Мизери удалилась.

— Простите, государь, — заговорила королева, — просветите меня: разве я больше не вольна видеть или не видеть графа Прованского?

— О, разумеется, вольны, сударыня, но…

— Что — но?

— Но я думал, что вчера вы были в Париже.

— Да, я ездила в Париж. Но разве из Парижа не возвращаются?

— Вне всякого сомнения. Все зависит от того, в котором часу.

— Госпожа де Мизери! — позвала королева. Горничная появилась снова.

— Госпожа де Мизери! В котором часу я вчера вернулась из Парижа? — спросила королева.

— Около восьми, ваше величество.

— Не думаю, — сказал король, — вы, должно быть, ошибаетесь, госпожа де Мизери, спросите кого-нибудь.

Горничная, прямая и бесстрастная, повернулась к двери.

— Госпожа Дюваль, в котором часу ее величество вернулись вчера вечером из Парижа? — спросила она.

— Должно быть, в восемь, сударыня, — отвечала вторая горничная.

— Вы, верно, ошибаетесь, госпожа Дюваль, — сказала г-жа де Мизери.

Госпожа Дюваль наклонилась к окну прихожей и крикнула:

— Лоран!

— Кто это? — спросил король.

— Это привратник у дверей, в которые вчера проходили ее величество, — отвечала г-жа де Мизери.

— Лоран! — закричала г-жа Дюваль. — В котором часу вернулась вчера ее величество королева?

— В восемь! — отвечал с нижней галереи привратник. Король опустил голову.

Госпожа де Мизери отпустила г-жу Дюваль, г-жа Дюваль отпустила привратника. Супруги остались одни.

— Простите, сударыня, я и сам не знаю, что это взбрело мне в голову. Видите, как я рад? Моя радость так же велика, как и мое раскаяние. Вы на меня не сердитесь, ведь правда? Не дуйтесь: даю слово дворянина, я был бы в отчаянии!

Королева высвободила руку из руки короля.

— Государь, — заговорила Мария-Антуанетта, — королева Французская не лжет!

— Что это значит? — спросил удивленный король.

— Я хочу сказать, — столь же хладнокровно продолжала королева, — что я вернулась только сегодня в шесть утра.

— Сударыня!

— Без его высочества графа д'Артуа, предоставившего мне убежище и из жалости приютившего меня в одном из своих домов, я осталась бы за дверью, как нищенка.

— Ах, так вы не вернулись! — с мрачным видом сказал король. — Значит, я был прав?

— Для того, чтобы убедиться, рано или поздно я вернулась, у вас нет необходимости ни запирать двери, ни отдавать приказы; достаточно прийти ко мне и спросить:

«В котором часу вы вернулись?»

— О-о! — произнес король.

— Я могла бы и дальше наслаждаться своей победой. Но я полагаю, что ваш образ действий постыден для короля, непристоен для дворянина, и я не хочу лишить себя удовольствия сказать вам об этом.

Король отряхнул жабо с видом человека, который обдумывает ответ.

— О, вы проявили великое искусство! — качая головой, произнесла королева. — Вам не придется извиняться за свое обращение со мной.

— Вы знаете, что я человек искренний, — изменившимся голосом заговорил король, — и что я всегда признаю свои ошибки. Соблаговолите же доказать мне, сударыня, что вы были правы, когда уехали из Версаля на санях со своими дворянами? С сумасшедшей оравой, которая компрометирует вас в тяжких обстоятельствах, в которых мы живем! Разве так должна поступать супруга, королева, мать?

— Могу ответить вам в двух словах. Я уехала из Версаля на санях, чтобы поскорее доехать до Парижа; я вышла из дому с мадмуазель де Таверне, чья репутация, слава Богу, одна из самых чистых репутаций при дворе, и поехала в Париж, чтобы лично удостовериться, что король Французский, отец огромной семьи, предоставляет умирать с голоду, прозябать в забвении, беззащитному перед всеми искушениями порока и нищеты, одному из членов своей семьи, такому же королю, то есть потомку одного из королей, царствовавших во Франции.

— Я? — с удивлением спросил король.

— Я поднялась, — продолжала королева, — на какой-то чердак и увидела без огня, без света, без денег внучку великого государя и дала сто луидоров этой жертве забывчивости, жертве королевской небрежности.

— Примите в рассуждение, — сказал король, — что я не подозревал вас ни в чем хоть сколько-нибудь несправедливом или бесчестном; мне только не понравился образ действий, рискованное поведение королевы; вы, как всегда, делали добро, но, делая добро другим, вы избрали способ, который делает зло вам самой. Вот в чем я вас упрекаю! А теперь я должен исправить чью-то забывчивость, я должен позаботиться о судьбе некоей королевской семьи.

Я готов. Сообщите мне, кто эти несчастные, и мои благодеяния не заставят себя ждать.

— Полагаю, что имя Валуа достаточно прославлено, государь, чтобы сохраниться в вашей памяти.

— А-а, теперь я знаю, о ком вы заботитесь! — с громким смехом вскричал Людовик XVI. — Это маленькая Валуа? Графиня де… Постойте…

— Де ла Мотт.

— Совершенно верно, де ла Мотт. Ее муж — жандарм? — Да, государь.

— А жена — интриганка? О, не сердитесь: она переворачивает небо и землю, она изводит министров, она не дает житья моим теткам, она и мне докучает своими ходатайствами, прошениями, генеалогическими изысканиями!

— Но она Валуа или нет?

— Я уверен, что да!

— В таком случае — пенсион! Приличный пенсион ей, полк — ее мужу, словом, положение, приличествующее потомкам королей.

— Постойте, постойте! Черт побери! Как вы спешите! Малютка Валуа всегда вырывает у меня достаточно перьев и без вашей помощи. У малютки Валуа крепкий клювик, помилуйте!

— Но, государь, не могут же Валуа умирать с голоду!

— Вы сами сказали мне, что дали ей сто луидоров!

— Щедрое подаяние!

— Королевское.

— Тогда дайте ей столько же.

— Я от этого воздержусь. Того, что вы дали, вполне достаточно для нас обоих.

— Тогда дайте небольшой пенсион.

— Ни в коем случае! Ничего постоянного! Эти люди немало выклянчат у вас сами — они из семейства грызунов. По правде говоря, я не могу рассказать вам все, что мне известно о малютке Валуа. Ваше доброе сердце попало в западню, дорогая Антуанетта. Прошу прощения у вашего доброго сердца!

Людовик протянул руку королеве — королева, уступая первому побуждению, поднесла ее к губам.

Внезапно она оттолкнула его руку.

— У вас нет доброго чувства ко мне, — сказала она. — Я на вас сердита!

— Это вы сердиты на меня? — сказал король. — Вот так так! Я... я…

— О да, скажите, что вы на меня не сердитесь, — вы, закрывший передо мной двери Версаля, вы, пришедший в половине седьмого утра в мою прихожую, открывший — мою дверь силой и вошедший ко мне, зло сверкая глазами!

Король засмеялся.

— Я на вас не сержусь, — сказал он.

— Ах, вы на меня не сердитесь? Что ж, отлично!

— Что вы дадите мне, если я докажу вам, что не сердился на вас, даже когда шел сюда?

— Сначала посмотрим, что это за доказательство, о котором вы говорите.

— О, это легче легкого, — отвечал король, — это доказательство у меня в кармане.

Улыбаясь доброй улыбкой, король порылся в кармане с той медлительностью, которая удваивает вожделение. В конце концов он все же вытащил из кармана красную, художественно гофрированную сафьяновую коробочку с позолотой, оттенявшей ее яркость.

— Футляр! — вскричала королева. — Ах, посмотрим, посмотрим!

Король положил футляр на кровать.

Королева взяла его и поднесла поближе к глазам.

Она открыла коробочку и в восторге проговорила:

— Как красиво! Господи, как красиво! Король почувствовал, что его сердце затрепетало от радости.

— Вы находите? — спросил он. Королева не могла ответить: она задыхалась. Она вынула из футляра ожерелье из таких крупных, таких чистых, таких ярко сверкавших и так искусно подобранных брильянтов, что ей показалось, будто она видит, как в ее красивых руках струится, фосфоресцируя, река огня.

— Так вы довольны? — спросил король.

— Я в восхищении, государь. Вы меня осчастливили!

— Правда?

— Ювелир, подобравший эти брильянты и сделавший это ожерелье, — истинный художник!

— Их двое.

— Тогда я держу пари, что это Бемер и Босанж.

— Вы угадали!

— В самом деле, только они могут позволить себе такую затею. Как красиво, государь, как красиво!

Вдруг ее сияющее лицо омрачилось.

Это выражение ее лица так быстро появилось и так быстро исчезло, что король ничего не успел заметить.

— Доставьте мне удовольствие! — сказал он.

— Какое?

— Позвольте, я надену ожерелье вам на шею. Королева остановила его.

— Ведь это очень дорого, правда? — с грустью спросила она.

— Откровенно говоря, да, — со смехом отвечал король, — но я уже сказал: вы заплатили за него больше, чем оно стоит, и только на своем месте — у вас на шее — оно обретет свою настоящую цену.

— Нет, нет, не надо ребячиться, — сказала королева. — Положите ожерелье в футляр, государь.

— Но… — удивленно начал король.

— Ни вы и никто другой, государь, на увидят у меня на шее ожерелье, которое так дорого стоит.

— Вы его не наденете?

— Я отказываюсь носить на шее полтора миллиона, когда сундуки короля пусты, когда король вынужден умерить свою помощь бедным и сказать им: «У меня больше нет денег, да поможет вам Бог!»

— Как? Вы говорите это серьезно?

— Позвольте, государь, господин де Сартин сказал мне однажды, что на полтора миллиона ливров можно купить линейный корабль, а по правде говоря, французскому королю линейный корабль нужнее, чем французской королеве — ожерелье.

— О-о! — вне себя от радости вскричал король с влажными от слез глазами. — Ваш поступок велик! Спасибо, спасибо, спасибо!.. Антуанетта, вы чудная женщина.

— Государь! Я не хочу ожерелья, я хочу кое-чего другого.

— О чем же вы просите?

— О том, чтобы вы позволили мне съездить в Париж еще раз.

— Ну, это легко, а главное — недорого.

— Подождите, подождите!

— А, черт!

— В Париж, на Вандомскую площадь.

— Черт! Черт!

— К господину Месмеру. Король почесал ухо.

— Вот что, — сказал он, — вы отказались от прихоти ценой в миллион шестьсот тысяч ливров — я могу позволить вам эту прихоть. Поезжайте к господину Месмеру, но и я поставлю вам условие.

— Какое?

— Сопровождать вас будет принцесса крови. Королева задумалась.

— Угодно вам, чтобы это была госпожа де Ламбаль? — спросила она.

— Пусть будет госпожа де Ламбаль.

— Спасибо.

— А я, — прибавил король, — немедленно прикажу построить линейный корабль и окрестить его «Ожерелье королевы». Вы будете его крестной матерью, а потом я отправлю его Лаперузу.

Король поцеловал жене руку и, весь сияющий, вышел из ее покоев.

Глава 8. МАЛЫЙ УТРЕННИЙ ВЫХОД КОРОЛЕВЫ

Не успел король выйти, как королева встала и подошла к окну подышать свежим, морозным утренним воздухом.

— Если мы хотим насладиться льдом, — воскликнула королева, проверяя теплоту воздуха, — то я думаю, что нужно спешить!

— В котором же часу будет туалет вашего величества?

— Сей же час. Я слегка перекушу и выйду.

— Королева больше ничего не прикажет?

— Пусть узнают, встала ли мадмуазель де Таверне, я скажут ей, что я желаю ее видеть.

— Мадмуазель де Таверне уже в будуаре вашего величества, — отвечала горничная.

— Впустите ее.

Андре вошла к королеве в то мгновение, когда на часах Мраморного двора раздался первый удар — било девять.

Проследив глазами за г-жой де Мизери и увидев, что портьера за ней задвинулась, королева обратилась к Андре.

— Все улажено, — сказала она, — король был очарователен, он смеялся, он был обезоружен.

— Но он узнал?.. — спросила Андре.

— Вы понимаете, Андре, что нельзя лгать, если за тобой нет вины и если ты французская королева.

— Это верно, ваше величество, — покраснев, ответила Андре.

— И, однако, дорогая Андре, одна вина за нами как будто есть.

— Одна, ваше величество? — переспросила Андре. — Ну уж, конечно, не одна!

— Может быть, и так, но вот вам первая: мы пожалели госпожу де ла Мотт. Король ее не любит. А между тем, должна признаться, что мне она понравилась.

— Ваше величество! Вы слишком добрый судья, чтобы люди не склонились перед вашими приговорами.

— Да, но вас-то не бранили, — сказала королева, — вы горды и свободны, вас все побаиваются, ибо, подобно божественной Минерве, вы слишком мудрая.

Андре покраснела и грустно улыбнулась.

— Я дала обет, — сказала она.

— Да, кстати! — воскликнула королева. — Я вспомнила…

— Что вы вспомнили, ваше величество?

— Хотя вы и не замужем, у вас, тем не менее, со вчерашнего дня появился один господин.

— Господин, ваше величество?

— Да, ваш любимый брат. Как его зовут? Кажется, Филипп?

— Да, Филипп.

— Он приехал?

— Вчера, и вы, ваше величество, сделали мне честь сказать об этом.

— Каков он?

— Как всегда, красив и добр.

— А сколько лет ему теперь?

— Тридцать два года.

— Могу я увидеть его сейчас же?

— Через четверть часа он будет у ног вашего величества, если ваше величество позволит.

— Хорошо, хорошо, позволю и даже хочу. Не успела королева договорить, как кто-то живой, быстрый, шумный скользнул или, вернее, прыгнул на ковер туалетной комнаты, и его смеющееся, лукавое лицо отразилось в том же зеркале, в котором Мария-Антуанетта улыбалась своему.

— Ах, мой брат д'Артуа! — сказала королева. — По правде говоря, вы меня напугали!

— Добрый день, ваше величество! — сказал молодой принц. — Как вы, ваше величество, провели ночь?

— Благодарю вас, очень плохо.

— А утро?

— Очень хорошо.

— Это самое главное.

Дверь отворилась.

Вошла Андре, держа за руку красивого дворянина со смуглым лицом, с черными глазами, в которых отражалось благородство души и меланхолия, могучего воина с умным лбом, с суровой выправкой, похожего на один из тех фамильных портретов, какие создали Койпель или Гейнсборо.

— Ваше величество, — с почтительным поклоном заговорила Андре, — это мой брат.

Филипп поклонился медленно и серьезно.

— Сколько лет, сколько времени прошло с тех пор, как мы виделись, — сказала королева, — и увы, это лучшее время жизни!

— Для меня — да, для вашего величества — нет, ибо для вас все дни — лучшие.

— Вам, должно быть, очень понравился Новый Свет, господин де Таверне, коль скоро вы там оставались в то время, как все уже вернулись?

— Ваше величество! — отвечал Филипп. — Когда господин де Лафайет покидал Америку, ему нужен был офицер, которому бы он доверял и которому он мог бы частично поручить командование вспомогательными войсками. Господин де Лафайет рекомендовал меня генералу Вашингтону, и тот пожелал принять меня на службу.

— Мне кажется, — заметила королева, — что из этого самого Нового Света, о котором вы мне рассказываете, к нам возвращается множество героев.

— Ваше величество, вы это говорите не обо мне, — с улыбкой заметил Филипп.

— Почему же не о вас? — спросила королева и повернулась к графу д'Артуа.

— Посмотрите, какое прекрасное лицо и какой воинственный вид у господина де Таверне!

Филипп, понимая, что его таким образом представляют графу д'Артуа, с которым он был не знаком, сделал шаг к нему, прося у принца позволения приветствовать его.

Граф сделал знак рукой; Филипп поклонился.

— А знаете ли вы, — продолжала королева, — что нас связывают весьма тесные узы?

— Весьма тесные узы? Вас, сестра? Расскажите, прошу вас!

— Да, господин Филипп де Таверне был первым французом, который представился моему взору, когда я приехала во Францию, а я дала себе твердое обещание, что составлю счастье первого француза, которого встречу.

Филипп почувствовал, что краска бросилась ему в лицо. Чтобы сохранить хладнокровие, он закусил губу.

Андре посмотрела на него и опустила голову.

— Великолепная погода! — воскликнула королева, сопровождая свои слова радостным движением. — Госпожа де Мизери! Завтра лед растает, так что сани мне нужны сей же час.

— Вашему величеству угодно покататься на коньках? — спросил Филипп.

— Вы будете смеяться над нами, господин американец! — воскликнула королева. — Ведь вы ходили по огромным озерам, по которым пробегают больше миль, чем здесь мы делаем шагов!

— Здесь для вашего величества мороз и дорога — развлечение, а там от них умирают, — Заметил Филипп.

— Вот видите, господин де Таверне: я все та же, и, как в былые времена, этикет приводит меня в ужас. Помните былые времена, господин Филипп?.. Ну, а вы-то переменились?

Эти слова проникли в самое сердце молодого человека! жалость женщины часто бывает подобна удару кинжала.

— Нет, ваше величество, — отрывисто сказал он, — нет, я не переменился — по крайней мере, сердцем.

— Господин де Таверне! Я не хочу с вами расставаться, — сказала королева, — я заявляю свое право на конфискацию американца. Возьмите меня под правую руку, господин де Таверне.

Таверне исполнил приказание. Андре подошла к королеве с левой стороны.

Когда королева спускалась по лестнице, когда на площадях били барабаны, когда трубы телохранителей и бряцание оружия, подхваченные ветром в вестибюле, поднялись во дворец, — вся эта королевская пышность, это всеобщее почтение, это поклонение, которое задевало чувствительные струны королевы и встречало Таверне, вся эта торжественность вскружила и без того затуманившуюся голову молодого человека.

Лихорадочный пот выступил у него на лбу, он шагал нетвердо.

Если бы не холодный ветер, ударивший ему в лицо, он потерял бы сознание.

Для молодого человека, который так много дней уныло прозябал в горе, в изгнании, это было чересчур внезапное возвращение к великим радостям гордыни и любви.

Глава 9. ПРУД ШВЕЙЦАРЦЕВ

Все знают этот длинный четырехугольник, аквамариновый, переливчатый в прекрасное время года, белый и бугорчатый зимой, четырехугольник, который и поныне называется Прудом швейцарцев.

Порой крик восхищения вырывается у собравшихся. Это Сен-Жорж, смелый конькобежец, только что описал такой совершенный круг, что даже геометр, измерив его, не нашел бы в нем ни одной существенной погрешности.

Несколько саней с умеренной скоростью искали уединения. Какая-то дама в маске — несомненно, по случаю холодов — поднимается в сани, в то время как прекрасный конькобежец в широком плаще с золотыми петлицами наклоняется к спинке, чтобы толчок увеличил скорость саней, которые он подталкивает и которыми одновременно управляет.

Внезапно среди всех этих сильфов, которые скорее скользят, нежели ходят, возникает великое волнение и поднимается невообразимая суматоха.

Королева появилась на краю, чтобы ее узнали и посторонились, хотя она делает знак рукой, чтобы всякий оставался на своем месте.

Раздался крик: «Да здравствует королева!»; затем, несмотря на разрешение не уступать ей место, летающие конькобежцы и толкаемые сани, словно под действием электричества, образуют широкий круг с центром в том месте, где остановилась августейшая посетительница.

Все внимание обращено на нее.

Граф д'Артуа, который был замечен в числе самых элегантных и самых проворных конькобежцев, был не последним из тех, кто преодолел пространство, отделявшее его от невестки, подлетел к ней и, целуя руку, спросил:

— Вы заметили, что граф Прованский вас избегает? С этими словами он указал пальцем на графа — тот широко шагал по заснеженному перелеску, делая крюк в поисках своей кареты.

— Но почему же?

— Сейчас объясню. Он узнал, что господин де Сюфрен, наш прославленный победитель, должен приехать сегодня вечером, а так как это важная новость, то он хочет, чтобы вы о ней не узнали.

Королева увидела, что ее окружает толпа любопытных, которых почтительность не заставила отойти настолько, чтобы уши их не могли услышать того, что говорил ей деверь.

— Господин де Таверне, — сказала она. — Будьте добры, займитесь, пожалуйста, моими санями, и, если ваш батюшка здесь, я отпускаю вас на четверть часа.

Молодой человек поклонился и, чтобы исполнить приказание королевы, пробился сквозь толпу.

Толпа тоже все поняла: порой она проявляет удивительный инстинкт; она расширила круг, и королева с графом д'Артуа почувствовали себя свободнее.

— Брат! — сказала королева. — Объясните, пожалуйста, что выиграет наш брат, не уведомив меня о прибытии господина де Сюфрена?

— Ох, сестра! Может ли быть, чтобы вы, женщина, королева и враг, тотчас же не уловили цель этой хитрой политики? Господин де Сюфрен приезжает, а при дворе об этом никто и не слыхал. Господин де Сюфрен — герой морских сражений в Индии, а король, сам того не зная, Пренебрегает им, следовательно, сами того не желая, пренебрегаете им и вы, сестра. И наоборот: в это самое время граф Прованский, который знает о приезде господина де Сюфрена, принимает моряка, улыбается ему, ласкает его, посвящает ему четверостишие и, увиваясь вокруг индийского героя, становится героем французским. Это очень просто: заметив, что граф Прованский старается узнать все, что делаю я, я плачу людям, которые рассказывают мне обо всем, что делает он. Это может быть полезно мне, да и вам тоже.

— Спасибо за союз. Ну, а король?

— А королю уже сообщили… Сестра, вы замерзли, — прибавил принц, — у вас посинели щеки, предупреждаю вас!

— Вот возвращается с моими санями господин де Таверне.

— До встречи, милая сестра!

— Когда?

— Сегодня вечером.

— А что происходит сегодня вечером?

— Не происходит, но произойдет!

— Хорошо. Что же произойдет?

— Произойдет то, что весь большой свет соберется на игру у короля.

— Почему?

— Потому что сегодня вечером министр приведет господина де Сюфрена.

— Превосходно. Значит, до вечера!

Тут юный принц поклонился сестре со столь свойственной ему пленительной учтивостью и скрылся в толпе.

Таверне-отец следил глазами за сыном, когда тот уходил от королевы, чтобы заняться ее санями. Однако вскоре его бдительный взгляд снова обратился к королеве. Оживленный разговор Марии-Антуанетты с деверем внушил ему опасения.

Но когда Филипп удалился, барон с радостью увидел, что и граф д'Артуа простился с королевой.

Королева села в сани и велела Андре сесть вместе с нею; толкать сани должны были два ражих гайдука.

— Нет, нет, — сказала королева, — я так не хочу. Разве вы не катаетесь на коньках, господин де Таверне?

— Прошу прощения, сударыня, — отвечал Филипп.

— Дайте коньки шевалье де Таверне, — приказала королева и повернулась к нему. — Что-то мне подсказывает, что вы катаетесь на коньках так же хорошо, как Сен-Жорж, — сказала она.

— Но Филипп с давних пор катается на коньках очень изящно, — заметила Андре — А теперь вы не знаете себе равных, господин де Таверне?

— Раз ваше величество оказывает мне такое доверие, я сделаю все, что в моих силах, — отвечал Филипп.

Он уже вооружился коньками, острыми и отточенными, как лезвия.

Он встал позади саней, толкнул их, и бег начался. Тут присутствующие увидели любопытное зрелище. Сен-Жорж, король гимнастов, Сен-Жорж, элегантный мулат, Сен-Жорж, модник, человек, всех превзошедший в телесных упражнениях, Сен-Жорж угадал соперника в молодом человеке, осмелившемся подбежать к нему на этом ристалище.

Он запорхал вокруг саней королевы со столь почтительными, преисполненными очарования реверансами, которые ни один придворный не делал более пленительно на Версальском паркете Упорно продолжая игру, Филипп, несмотря на ловкий ход противника, принял необычайно смелое решение; он покатил сани с такой страшной быстротой, что Сен-Жорж дважды заканчивал свой круг позади него вместо того, чтобы закончить его перед ним, а так как скорость саней вызвала испуганные крики зрителей, которые могли испугать и королеву, Филипп сказал ей:

— Если вашему величеству угодно, я остановлюсь или, по крайней мере, замедлю бег.

— О нет! Нет! — вскричала королева с тем пылом и жаром, какие она вкладывала и в работу, и в наслаждения. — Нет, нет, я не боюсь. Быстрее, шевалье, если можно, быстрее!

— Тем лучше! Спасибо, что разрешили, я держу вас крепко, положитесь на меня!

И сани покатили быстрее стрелы.

Сен-Жорж бросился наперерез, но тут Филипп, собрав все силы, так искусно и быстро заскользил на самом закруглении коньков, что прошел перед Сен-Жоржем, толкая сани обеими руками. Затем истинно геркулесовым движением он заставил сани сделать крутой поворот и снова помчал их в противоположную сторону, тогда как Сен-Жорж, увлекаемый инерцией собственного движения, не мог замедлить бег и, безнадежно проигрывая расстояние, остался далеко позади.

Воздух наполнился приветственными криками. Филипп покраснел от смущения.

Но он очень удивился, когда королева, сама же ему рукоплескавшая, сказала, задыхаясь от наслаждения:

— Господин де Таверне! Теперь, когда победа за вами, пощадите меня! Пощадите! Вы меня убьете!

Глава 10. ИСКУСИТЕЛЬ

Повинуясь приказу или, вернее, просьбе королевы, Филипп, присев, напряг свои стальные мускулы, и сани внезапно остановились, как арабский конь, которому в песках пустыни подколенки служат опорой.

— Ну, теперь отдохните, — сказала королева и, шатаясь, вышла из саней. — По правде говоря, я никогда не думала, что скорость может так опьянять. Вы едва не свели меня с ума!

И в самом деле: сильно пошатываясь, она оперлась на руку Филиппа.

Шелест удивления, пробежавший по всей этой позолоченной, пестро одетой толпе, предупредил ее, что она опять нарушила этикет, допустила погрешность, непростительную в глазах зависти и раболепства.

Филипп, смущенный этой великой честью, сильнее задрожал и сильнее смутился, чем если бы его государыня нанесла ему публичное оскорбление.

Он опустил глаза; сердце его колотилось так, что, казалось, вот-вот разорвет грудную клетку.

Странное чувство, вызванное этим бегом, волновало и королеву, она взяла за руку мадмуазель де Таверне и велела подать ей кресло.

Некоторое время королева оставалась в задумчивости, затем подняла голову.

— Ох, чувствую, что замерзну, если буду сидеть неподвижно! — сказала она. — Еще один тур!

И села в сани.

Филипп, печальный, уставший, напуганный тем, что сейчас произошло, неподвижно стоял на месте, провожая глазами удалявшиеся сани королевы; внезапно он почувствовал, что кто-то до него дотронулся.

Он обернулся и увидел отца.

Филиппу показалось, что его глаза, расширившиеся от холода и от радости, засверкали.

— Вы не хотите обнять меня, сын мой? — спросил он. Эти слова он произнес таким тоном, каким должен был бы отец греческого атлета поблагодарить его за победу в цирке.

— От всего сердца, дорогой отец! — отвечал Филипп. Но нетрудно было заметить, что между значением этих слов и тоном, каким они были произнесены, никакой гармонии не существует.

— Ну-ну! А теперь, когда вы меня обняли, бегите, бегите скорее!

И он подтолкнул сына.

— А куда я должен идти? — спросил Филипп, — Да туда, черт возьми! Поближе к королеве!

— О нет, отец, нет, спасибо!

— Что значит — «нет»? Что значит — «спасибо»? Вы с ума сошли? Вы не желаете присоединиться к королеве? Да, да, к королеве, которая вас хочет.

— Которая меня хочет?

Таверне пристально посмотрел на барона.

— По правде говоря, отец, — холодно произнес он, — я полагаю, что вы забываетесь!

— Ах, вот как!.. Королева оборачивается — и это уже в третий раз. Да, сударь, королева обернулась трижды, и вот, смотрите, она оборачивается снова. Кого же Она ищет, господин глупец, господин пуританин, господин из Америки? А?

И старикашка закусил, — не зубами, а деснами, — серую замшевую перчатку, в которой могли поместиться две такие руки, как его одна.

— Что ж, — сказал молодой человек, — даже если вы и были бы правы, — хотя, вероятно, это не так, — разве королева ищет меня?

«Ну, — подумал старик, — я сброшу тебя с высоты твоего величия, господин американец; у тебя есть слабое место, колосс, да еще какое слабое, дай только мне вцепиться в него моими старыми когтями — тогда увидишь!»

— Ты не заметил одну вещь? — спросил он вслух.

— Какую?

— Которая делает честь твоему простодушию.

— Я слушаю вас.

— Это очень просто: ты приехал из Америки; ты уехал туда в тот момент, когда король уже был один, и уже не было королевы, если не считать Дю Барри, малопочтенной августейшей особы; ты возвращаешься, ты видишь королеву и говоришь себе: «Будем с нею почтительны».

— Разумеется!

— Черт побери! Что такое королевская власть, дорогой мой? Это корона, и к ней не прикасаются, черт возьми! Ну, а что такое королева? Это женщина, а женщина — это другое дело, к женщине прикасаются!

— К женщине прикасаются! — покраснев от презрения и гнева, вскричал Филипп, сопровождая свои слова таким красивым жестом, что ни одна женщина, увидев это, не могла бы не полюбить его, и никакая королева — не поклоняться ему.

— Ты, конечно, мне не веришь, — продолжал старикашка тихо и почти свирепо — столько цинизма было в его улыбке, — что ж, спроси господина де Куаньи, спроси господина де Лоаена, спроси господина де Водрейля!

— Молчите! Молчите, отец! — глухо проговорил Филипп. — Молчите, или, не имея возможности трижды ударить вас шпагой за это тройное кощунство, я ударю шпагой себя, ударю без всякой жалости и сию же секунду!

Старик повернулся на каблуках. Филипп с мрачным видом остановил старика.

— Итак, вы полагаете, что у королевы были любовники? — спросил он.

— А что, для тебя Это новость?

— Отец, ради всего святого, не повторяйте этого!

— Нет, я буду повторять!

— Для чего же вы повторяете? — топнув ногой, вскричал молодой человек.

— Эх! — вцепившись в руку сына и глядя на него с демонической улыбкой, произнес старик. — Да для того, чтобы доказать тебе, что я не ошибался, когда говорил: «Филипп! Королева оборачивается; Филипп, королева ищет; Филипп, королева хочет; Филипп, беги, беги, — королева ждет!»

— Ради Бога! — закрыв лицо руками, воскликнул молодой человек. — Ради Бога, замолчите, отец, вы сведете меня с ума!

— По правде говоря, я отказываюсь понимать тебя, Филипп, — сказал старик, — Разве любовь — преступление? Это доказывает, что у человека есть сердце, а разве не заметно сердце в глазах этой женщины, в ее голосе, в ее поведении? Она любит, говорят тебе, она любит, но ты философ, ты пуританин, ты квакер, ты американец, ты не любишь; так пусть она смотрит, пусть оглядывается, пусть ждет. Оскорби ее, пренебреги ею, оттолкни ее, Филипп!

С этими словами, проникнутыми едкой иронией, старикашка, видя эффект, который он произвел, убежал.

Филипп остался один; сердце его колотилось, голова пылала; он не думал о том, что уже полчаса прикован к месту, что королева закончила прогулку, что она возвращается, что она смотрит на него и что, проходя мимо, она спрашивает:

— Вы, должно быть, хорошо отдохнули, господин де Таверне? Идите сюда, только вы способны по-королевски сопровождать королеву на прогулке. Посторонитесь, господа!

Филипп подбежал к ней, ослепленный, оглушенный, опьяненный.

Когда он положил руку на спинку саней, он почувствовал, что его охватило пламя; королева небрежно откинулась, и пальцы его коснулись волос Марии-Антуанетты.

Глава 11. СЮФРЕН

Вопреки обычаям двора, Людовик XVI и граф д'Артуа свято сохранили тайну.

Никто не узнал, в котором часу и каким образом должен был приехать де Сюфрен.

Король назначил на вечер игру у себя.

Общество собралось многочисленное и блестящее.

Во время предварительных переговоров, в тот момент, когда все занимали свои места, граф д'Артуа тихими шагами подошел к королеве.

— Сестра! Оглянитесь вокруг, — сказал он.

— Гляжу, — отвечала она.

— И что же вы видите?

— Вижу очень приятные, а главное — Дружеские лица, — сказала она.

— Не смотрите на тех, кто здесь, сестра, смотрите, кого здесь нет!

— Ах да, честное слово, так и есть! — воскликнула она.

— Так вот, дорогая сестра, — со смехом заговорил юный принц, — Мсье note 18 отправился встречать бальи к заставе Фонтенбло, ну, а у нас с вами есть человек, который ждет его на месте смены лошадей на Еврейском острове.

— В самом деле?

— Таким образом, — продолжал граф д'Артуа, — Мсье в одиночестве дрожит от холода у заставы, а тем временем, по приказу короля, господин де Сюфрен, не заезжая в Париж, приедет прямо в Версаль, где его ждем мы.

— Великолепно придумано!

— Да, недурно, я очень доволен собой… Делайте ставки, сестра!

В это время в зале для игры было, по меньшей мере, сто человек, занимавших самое высокое положение в обществе.

Только король заметил, что граф д'Артуа рассмешил королеву, и, чтобы принять какое-то участие в их заговоре, многозначительно посмотрел на них.

Известие о приезде командора де Сюфрена, как мы уже говорили, не распространялось, и, однако, всем чудилось некое предзнаменование.

Филипп, принятый в игру и сидевший напротив сестры, был весь под ошеломляющим впечатлением от этой, неожиданно согревшей его, милости.

«Куаньи, Водрейль, — повторял Филипп. — Они любили королеву и были любимы ею! О, почему, почему эта клевета столь ужасна? Почему ни один луч света не проникнет в глубокую бездну, именуемую женским сердцем, бездну тем более глубокую, что это — сердце королевы?»

Филипп все еще размышлял об этом, когда часы в Зале гвардии пробили три четверти восьмого. В то же мгновение послышался шум. По валу шли быстрыми шагами. По плитам пола застучали ружейные приклады. Гул голосов, проникший в приоткрытую дверь, привлек к себе внимание короля — он откинул голову, чтобы ему было лучше слышно, и сделал знак королеве.

Она поняла его и сейчас же объявила о начале вечера.

Неожиданно в зал вошел маршал де Кастри и громким голосом произнес:

— Ваше величество! Угодно ли вам принять господина бальи де Сюфрена, прибывшего из Тулона?

При этом имени, произнесенном голосом громким, торжествующим, ликующим, в зале поднялось неописуемое волнение.

— Да, сударь, — отвечал король, — с превеликим удовольствием.

Сюфрен был пятидесятишестилетний человек, толстый, низкорослый, с огненными глазами, с благородными и легкими движениями. Проворный, несмотря на тучность, величественный, несмотря на проворность, он гордо носил свою прическу или, вернее, свою гриву; привыкший любую трудность превращать в забаву, он изобрел способ, благодаря которому его одевали и причесывали в почтовой карете.

На нем были красная куртка и голубые штаны. Он не снял воротник с военного мундира, над которым его мощный подбородок округлялся как необходимое дополнение к его огромной голове.

— Господин бальи! Добро пожаловать в Версаль! — увидев де Сюфрена, с сияющим лицом воскликнул король. — Вы принесли сюда славу, вы принесли все, что на земле приносят герои своим современникам; я ничего не говорю вам о будущем — это ваша собственность. Обнимите меня, господин бальи!

Де Сюфрен преклонил колено, король поднял его и обнял так сердечно, что по лицам всех присутствующих пробежал трепет радости и ликования.

Если бы не почтение к королю, собравшиеся огласили бы зал криками «браво».

Король повернулся к королеве.

— Сударыня, — сказал он, — это господин де Сюфрен, победитель при Тринкомали и Мадрасе, гроза наших соседей-англичан, это мой Жан Бар note 19!