VII

Неделю спустя после рассказанных нами в предыдущей главе событий, когда князь Адольф Клевский, закончив трапезу, собирался встать из-за стола, ему доложили, что во двор замка въехал герольд графа фон Равенштейна, от имени своего хозяина доставивший вызов на поединок. Князь с нежным укором взглянул на дочь, Елена покраснела и потупилась. После недолго молчания князь велел пригласить герольда.

В зал вступил молодой дворянин, облаченный в цвета дома Равенштейнов и с его гербом на груди. Посланец поклонился князю и учтиво, но твердо изложил данное ему поручение. Не указывая никаких причин, граф фон Равенштейн вызывал на бой князя Адольфа: где бы они ни встретились, будь то поединок один на один, или двадцать человек против двадцати, или армия против армии; когда бы и где эта встреча ни произошла — днем или ночью, в горах или на равнине.

Князь выслушал вызов графа сидя и не снимая шляпы, но, когда герольд закончил, поднялся со своего места, взял со скамьи свой подбитый горностаем бархатный плащ и собственноручно накинул его на плечи посланца, потом отстегнул с груди золотую цепь и также надел ее на шею герольда. После этого он велел слугам досыта накормить гонца, дабы, покидая замок, тот мог с полным основанием сказать, что князь Адольф Клевский принял вызов на поединок как приглашение на празднество.

Однако под внешней безмятежностью князя таилась глубокая тревога. Он уже вошел в те лета, когда плечи воина начинают сгибаться под тяжестью рыцарских доспехов. И не было у него ни сына, ни племянника, чтобы он мог доверить им защитить его честь в подобной распре. Да, друзья у него были, но в это смутное время, когда каждый был занят либо собственными интересами, либо защитой дела императора, князь прекрасно понимал, что ему приходится рассчитывать скорее на сочувствие, чем на реальную помощь. Тем не менее, он разослал письма во все края, призывая к себе на помощь союзников и друзей, затем поспешил заняться починкой укреплений замка, не забывая при этом о пополнении провианта.

Со своей стороны, граф фон Равенштейн недаром выжидал целую неделю, прежде чем послать вызов. Он умело воспользовался выигранным временем. Прошло несколько дней после вызова и князь Клевский еще не получил ни единого отклика от своих вассалов и союзников, как на стенах замка протрубили сигнал тревоги. То взволновался Отон: он стоял в карауле и заметил на горизонте надвигавшиеся со стороны Неймегена клубы пыли, в которых поблескивала сталь оружия — точь-в-точь искры, прорывающиеся сквозь пелену дыма.

Хотя князь не предполагал, что Равенштейн выступит так скоро, эта атака не застала его врасплох. Он отдал приказ запереть ворота и опустить решетки, а гарнизону скомандовал занять места на укреплениях. Тем временем Елена спустилась в часовню принцессы Беатрисы и принялась молиться.

Когда войско графа фон Равенштейна было уже всего в полульё от замка, знакомый князю герольд в сопровождении трубача выехал вперед и двинулся под стены крепости. Трижды пропела труба: то герольд повторно огласил вызов. Граф фон Равенштейн вызывал на поединок самого князя или же по его выбору любого из приближенных рыцарей и сообщал о намерении в течение трех дней ожидать решение князя и каждое утро выезжать на луг под стены замка, на случай если вызов будет принят. Но, предупреждал герольд, если по истечении этих трех дней поединок не состоится, граф намеревался начать ратный бой и штурм замка. Исполнив свою миссию, герольд подошел к дубовым воротам и кинжалом пригвоздил к ним перчатку графа.

Вместо ответа, князь сбросил со стены свою перчатку. Приближалась ночь, и воины изготовились к бою: осажденные — к обороне, осаждавшие — к штурму.

Тем временем Отон сменился с поста и, понимая, что непосредственная опасность замку еще не грозит, спустился с укреплений и направился в сторону казармы лучников и помещений, где жили челядинцы.

Ему доводилось порой встречать Елену где-нибудь в коридоре, и всякий раз девушка, даже не подозревавшая, что юноша увидел, как она подобрала прядь его волос, заливалась густым румянцем, а иногда и дарила улыбку бравому лучнику. Изредка, под каким-нибудь благовидным предлогом, она заговаривала с Отоном: то были самые счастливые минуты в его жизни. Едва Елена удалялась, он скрывался в каком-нибудь дальнем, потаенном уголке и без конца повторял про себя слова юной хозяйки замка; стоило ему закрыть глаза, как перед его внутренним взором являлась Елена, и он словно наяву видел, как выступает румянец на ее щеках, как улыбка освещает ее лицо.

На сей раз его поиски Елены оказались тщетными: сколько он ни заглядывал в окна, сколько ни бродил по коридорам и галереям, ему не удалось не то что подстеречь девушку, но даже и полюбоваться ею издали. Тогда он предположил, что она могла пойти помолиться в замковую церковь, и спустился туда: церковь была пуста. Оставалась лишь часовня принцессы Беатрисы, но то была домовая церковь княжеской семьи, и слугам не разрешалось туда входить без спроса.

Отон помедлил, не осмелившись проникнуть в это святилище, но все же решил, что особые обстоятельства могут послужить ему оправданием, и направился туда в надежде встретить Елену. Приподняв ковер, висевший на двери, Отон увидел ее — она стояла на коленях перед алтарем.

Отону впервые довелось переступить порог часовни: в этом уединенном храме, где все располагало к молитве, царил полумрак — дневной свет проникал сюда лишь через цветные витражи. Единственная лампада, висевшая над алтарем, освещала картину, на которой был изображен уже знакомый читателю рыцарь, влекомый лебедем, но на этой картине вокруг головы рыцаря был нарисован сияющий нимб, а на колоннах, высившихся по обе стороны картины, висели меч крестоносца с золотой рукоятью и ножнами и боевой рог слоновой кости, инкрустированный жемчугом и рубинами. А над картиной, как это до сих пор принято в Германии, висел щит со шлемом над ним, — теми самыми, что можно было увидеть на картине. Их легко было узнать, поскольку один и тот же герб (на золотом поле алый крест, воздвигнутый на зеленом холме и увенчанный терниями) был изображен и на стали, и на холсте. Иначе говоря, все подлинное боевое вооружение — меч, рог, шлем и щит, — что было развешано в часовне, явно принадлежало рыцарю с лебедем. Несомненно, рыцарь этот был одним из тех храбрецов, что прославились в крестовых походах.

Отон тихо подошел к девушке: она вполголоса молилась перед портретом рыцаря, как перед изображениями Иисуса Христа или какого-нибудь святого мученика. Пальцы ее перебирали инкрустированные перламутром четки черного дерева, на которых висел маленький колокольчик, не издававший ни малейшего звука — по всей видимости, язычок его давным-давно оторвался и его так и не заменили.

Отон неосторожно наткнулся на стул; услышав шум, девушка обернулась. Ни тени раздражения на назойливость юноши, последовавшего за ней в часовню, не отразилось на лице ее — напротив, она смотрела на Отона с печальной, но ласковой улыбкой.

— Видите, каждый поступает так, как велит ему его разум, дарованный Господом Богом. Отец мой готовится к сражению, а я молюсь. Вы надеетесь одержать победу, проливая кровь, а я — обливаясь слезами.

— Какому же святому вы молитесь? — спросил Отон (в душе его при виде изображения, повторявшегося и на камне и на холсте, пробудилось любопытство). — Кто это? Святой Георгий или святой Михаил? Скажите мне его имя, чтобы я мог помолиться вместе с вами.

— Ни тот и ни другой, — отвечала девушка, — это Родольф Алостский, и художник ошибся, нарисовав ему нимб, ему куда больше пристала бы пальмовая ветвь: то был не святой, но мученик.

— И все же, — сказал Отон, — вы молитесь ему, словно он восседал на небесах одесную Господа Бога. Чего вы ждете от него?

— Чуда, наподобие того, что некогда он совершил для моей прародительницы в подобных обстоятельствах. Но, увы, четки принцессы Беатрисы онемели, и благословенный колокольчик уж не разбудит во второй раз Родольфа, почившего в Святой земле.

— Я не могу ни укрепить вас в ваших упованиях, ни развеять их, — отвечал ей Отон, — поскольку совершенно не понимаю, о чем вы говорите.

— Разве вы не знаете нашего старинного семейного предания? — воскликнула Елена.

— Я знаю лишь то, что вижу своими глазами: рыцаря, переплывающего Рейн в лодке, увлекаемой лебедем. Судя по всему, рыцарь этот избавил принцессу Беатрису от некоей опасности.

— От точно такой же опасности, что угрожает нам теперь, и поэтому я молюсь ему. Как-нибудь я расскажу вам эту историю, — промолвила Елена, поднимаясь с колен и собираясь удалиться.

— Но почему не теперь? — возразил Отон, почтительным жестом останавливая девушку. — Сейчас самое время и место и для воинской были, и для святого предания.

— В таком случае, садитесь вот здесь и слушайте, — согласилась девушка, чрезвычайно довольная тем, что нашелся предлог побыть наедине с Отоном.

Отон склонил голову в знак того, что помнит о разнице в их положении, о чем Елена милостиво изволила забыть, и остался стоять подле нее.

— Знаете ли вы, — начала девушка свой рассказ, — что Готфрид Бульонский был родной дядя принцессы Беатрисы Клевской, нашей прародительницы?

— Да, мне об этом известно, — с поклоном ответил юноша.

— Но есть нечто, чего вы не знаете, — продолжала девушка. — Дело в том, что князь Роберт Клевский, женатый на сестре брабантского героя, решил вслед за шурином отправиться в крестовый поход. Дочь Роберта, Беатриса, умоляла отца отказаться от этого намерения, но он продолжал готовиться к своей святой миссии. Даже Готфрид, хотя и славился редкостным благочестием, пытался отговорить зятя, так как, отправившись в Святую землю, тот оставлял свою единственную четырнадцатилетнюю дочь без опоры и поддержки. Но ничто не могло остановить старого воина, и на все уговоры у него был один ответ, а именно — девиз, начертанный на его знамени и гласивший: «Так хочет Бог!»

Готфрид Бульонский должен был заехать за зятем по дороге на Восток: крестоносцы шли через Германию и Венгрию, и княжество Клевское лежало недалеко от их пути; кроме того, Готфрид хотел попрощаться со своей юной племянницей Беатрисой. Посему он оставил свое войско, в котором числилось десять тысяч конников и семьдесят тысяч пехотинцев, на своих братьев, Эсташа и Бодуэна, а в помощь придал им своего друга Родольфа Алостского и по течению Рейна спустился от Кёльна до Клеве.

Шесть лет прошло с тех пор, как Готфрид последний раз видел Беатрису. За это время она из ребенка превратилась в девушку и уже по всей стране летела молва о ее расцветающей красоте, столь поразительной, что и теперь в наших краях о женщине совершенной красоты говорят, будто она хороша, как принцесса Беатриса.

Готфрид вновь попытался уговорить зятя, чтобы тот не оставлял свое дитя. Но тщетно, князь твердо намеревался выступить в поход вместе с будущим государем Иерусалима, а опекуном Беатрисы князь назначил некоего оруженосца по имени Герард, знаменитого силача и отважного воина, пользовавшегося полным доверием своего господина. Этому Герарду и была вверена забота о девушке.

Но Готфрид, словно предчувствуя беду, отнюдь не удовлетворился такими мерами предосторожности: он оставил племяннице лишь один дар, но чудесный — те самые четки, которые вы видели у меня в руках, когда вошли в часовню. Четки эти были привезены из Святой земли самим Петром Отшельником: он возлагал их на Гроб Господень и сам преподобный хранитель усыпальницы освятил их. Петр Отшельник подарил их Готфриду Бульонскому как священный талисман, наделенный чудесными свойствами, и Готфрид заверил девушку, что если ей будет грозить какая-нибудь опасность, то достаточно взять в руки четки и горячо помолиться, перебирая их, чтобы дядя ее, где бы он ни был, услышал звон привязанного к четкам колокольчика, пусть даже между ним и племянницей будут горы и моря. Беатриса с благодарностью приняла драгоценные четки, о необыкновенных свойствах которых знали лишь три человека: Готфрид, отец Беатрисы и сама девушка. Она испросила у князя дозволения устроить часовню, где в мраморном футляре будет храниться эта бесценная реликвия. Незачем и говорить, что просьба ее была удовлетворена.

Крестоносцы выступили в поход. Надпись, которую вы можете видеть на воротах замка и которая начертана, как говорят, самим Готфридом, удостоверяет, что это произошло третьего сентября тысяча девяносто шестого года. Они проехали всю Германию и Венгрию, не встречая на своем пути ни опасностей, ни препятствий, достигли границ Греческой империи и после короткой остановки в Константинополе вступили в Вифинию. Теперь путь их лежал в Никею, и здесь уже невозможно было сбиться с дороги, ибо устилали их путь побелевшие кости павших на поле брани воинов, — то были останки двух христианских армий, что прошли впереди: одну вел Петр Отшельник, другую — Готье Голяк.

Но вот они подошли к Никее. Вам, конечно, известны подробности той осады. Во время третьего штурма города князь Роберт Клевский был убит. Но лишь через полгода эта горестная весть докатилась до юной принцессы и повергла ее в траур.

Войско продолжало свой поход к югу, претерпевая такие муки и лишения, что при виде каждого города, который встречался им на пути, крестоносцы с надеждой спрашивали, не долгожданный ли это Иерусалим. Наконец жара сделалась столь невыносимой, что сопровождавшие знатных воинов собаки стали подыхать прямо на сворках, а соколы испускали дух прямо на охотничьих рукавицах своих хозяев. Лишь после одного привала число умерших достигло пятисот человек, и причиной их гибели была, как говорят, неутолимая жажда. Да упокоит Господь их души!

И чем дольше длился этот бесконечный мучительный поход, тем ярче и драгоценнее становились для несчастных крестоносцев воспоминания о родных краях, оставшихся где-то далеко на Западе. И Готфрид без конца вспоминал о родине, терзаясь из-за гибели своего зятя Роберта Клевского. Редкий день не проходил, чтобы христианский полководец не заводил со своим юным другом Родольфом Алостским разговоров о своей обворожительной племяннице Беатрисе. Он ни на миг не сомневался, что без его дозволения девушка не решится на замужество, и надеялся, если только священный долг крестоносца не задержит его в Палестине сверх всякой меры, соединить Родольфа и Беатрису, а потому рассказывал о ней молодому воину так часто и так сердечно, что юноша влюбился в девушку по этим рассказам и описаниям, поэтому если выпадал редкий день, когда Готфрид не заговаривал с Родольфом о Беатрисе, то Родольф сам начинал такой разговор.

Но вот крестоносцы подошли к Антиохии. После шестимесячной осады город был взят, однако на смену палящему солнцу и изнурительной жаре, терзавшим христианских воинов в пустыне, на них обрушился еще один бич Божий — голод. Как ни надеялись воины на передышку, далее здесь нельзя было оставаться. Завоевание Иерусалима стало не только целью похода, но и насущной необходимостью. Распевая псалом «Да восстанет Бог, и расточатся враги его», крестоносцы оставили Антиохию и решительно двинулись на Иерусалим, который в конце концов увидели воочию, поднявшись на высоты Эммауса. Из выступивших в поход девятисот тысяч воинов до Иерусалима дошло всего сорок тысяч.

На следующий день крестоносцы осадили город: трижды штурмовали они городские укрепления, но безрезультатно. Последний, четвертый штурм продолжался уже три дня, когда пятнадцатого июля тысяча девяносто девятого года, в пятницу, в тот самый день и час, когда был распят Иисус Христос, двое воинов пробились на крепостную стену. Один был тут же сражен и рухнул вниз, зато второй устоял на ногах; вторым был Готфрид Бульонский, первым — Родольф Алостский, жених Беатрисы. Заветной мечте победителя не суждено было сбыться.

Готфрид Бульонский был избран королем, но в первую очередь он оставался воином. Когда однажды он вернулся из похода на султана Дамасского, к нему явился эмир Кесарии, привезший в дар вождю франков плоды Палестины. Готфрид взял плод кедра и съел его. Через четыре дня, восемнадцатого июля тысяча сотого года, он скончался. Царствование его продлилось одиннадцать месяцев, а со дня начала крестового похода прошло четыре года.

Перед смертью Готфрид просил, чтобы его похоронили рядом с его юным другом, Родольфом Алостским, и эта последняя воля была исполнена.

VIII

— Вести эти одна за другой облетели весь западный мир, но никому они не принесли столько горя, сколько Беатрисе: на долю ей выпала горькая участь — получить весть о смерти отца, князя Киевского, затем о гибели жениха, Родольфа Алостского, и, наконец, о кончине дяди, Готфрида Бульонского. Менее всего горевала она о Родольфе, которого она совершенно не знала, но после смерти отца и дяди она вдвойне осиротела: в лице Готфрида Бульонского она, можно сказать, потеряла второго отца.

А тут приключилась новая беда: за те пять лет, что пролетели со дня выступления отца и дяди в крестовый поход до известия о смерти Готфрида Бульонского, Беатриса стала совершенною красавицей, и теперь девятнадцатилетняя принцесса заметила, что назначенный ей в опекуны оруженосец излишне ревностно стал следить за ее окружением. Однако, пока Герард оставался попечителем девушки до возвращения ее родных, он хранил свою любовь в тайне. Но едва Беатриса осиротела и лишилась всякой опоры и поддержки, он отважился поведать ей о своих чувствах. Беатриса приняла это признание как и подобает настоящей принцессе, но Герард, прежде чем сбросить маску, все продумал и теперь объявил девушке, что для траура по отцу и дяде дает ей отсрочку на год и один день, но по окончании этого срока она, не медля ни минуты, должна будет выйти за него замуж. Произошло невероятное: слуга заговорил языком господина. Беатриса была слаба, одинока и беззащитна. Она не ждала помощи от людей и обратилась к Господу, и Господь послал ей если не спасение, то покорность судьбе. А Герард сразу после объяснения с принцессой приказал запереть ворота замка и удвоил караулы, опасаясь, как бы девушка не убежала.

Вы, должно быть, помните, что Беатриса велела построить эту часовню, чтобы хранить в ней чудотворные четки, подаренные дядей. Будь Готфрид жив, она бы ничего не боялась — сердце ее было исполнено верой, а Готфрид твердо обещал, что, где бы он ни был, за горами или за морями, он услышит звон святого колокольчика и придет к ней на выручку. Но Готфрид лежал в могиле, и колокольчик мог сколько угодно звонить при каждом «Pater noster» 4; надеяться было не на кого: не было на земле защитника, готового откликнуться на ее призыв.

Так, день за днем, неделя за неделей, минул год. Герард неусыпно следил за своей подопечной, и потому никто не знал, в каком трудном положении оказалась Беатриса. К тому же весь цвет рыцарства в те времена был на Востоке, и едва ли на берегах Рейна нашлись бы хоть два или три рыцаря, которые осмелились бы вступиться за прекрасную узницу, — столь сильным и отважным слыл Герард.

Занялась заря последнего дня отсрочки. Как обычно, Беатриса пришла помолиться в часовню, и молитва ее близилась к концу. Солнце так весело сияло среди ясного неба, словно свет его озарял одно лишь счастье. Девушка поднялась на свой балкон, и взгляд ее невольно устремился к реке, туда, где на пути в Палестину некогда скрылись с глаз ее отец и дядя. То было тихое, обычно безлюдное место, но вдруг Беатрисе почудилось, будто вдалеке движется какая-то темная точка. Рассмотреть, что это такое, она не могла — было слишком далеко; но странно — едва заметив это темное пятнышко, она точно по волшебству почувствовала, что движение его устремлено к ней, именно к ней.