Глава VIII. Отец и мать

Оставшись одни, Гийом и Марианна посмотрели друг на друга.

Обращаясь к самому себе, так как присутствие его жены никоим образом не могло решить тот вопрос, который он задал, Гийом спросил:

— Какого черта Бернара понесло в сторону города?

— В сторону города? — переспросила Марианна. — Он пошел в сторону города?

— Ну да… Он пошел самым коротким путем, то есть вместо того, чтобы идти по дороге, он пошел через лес!

— Через лес, ты в этом уверен?

— Черт возьми! Вот все остальные выходят на просеку долины Ушар, а Бернара с ними нет… Да вот они! — И дядюшка Гийом сделал движение, чтобы позвать их и одновременно чтобы направиться к ним, но жена его остановила.

— Подожди, старик, — сказала она, — я хочу с тобой поговорить.

Гийом уголком глаза посмотрел на нее; Марианна утвердительно кивнула головой.

— Ну да, — сказал он, — если тебя слушают, тебе всегда есть что сказать! Единственно, что бы мне хотелось знать, так это — стоит ли слушать все то, что ты собираешься сказать!

И он снова собрался пойти спросить у Франсуа и у его товарищей, почему Бернар их покинул, но Марианна остановила его во второй раз.

— Эй, да подожди же! — сказала она. — Тебе же говорят, что бы ты остался!

С видимым нетерпением Гийом остановился.

— Ну, — спросил он, — что ты хочешь мне сказать? Говори поскорее!

— Терпение! Ты хочешь, чтобы я закончила раньше, чем начала.

О! — сказал Гийом, смеясь уголком рта, в котором торчала трубка, не дававшая ему закрыться, — всегда известно, когда ты начнешь, но никогда не знаешь, когда ты кончишь!

— Я?

— Да… Ты начнешь говорить о Косоглазом, а закончишь… о Великом Турке!

— На этот раз я буду говорить о Бернаре! Ты доволен?

— Ну, говори! — уступил Гийом, скрещивая на груди руки. — А потом я тебе скажу, доволен я или нет!

— Хорошо! Итак… Ты ведь сказал, что Бернар направился в сторону города?

— Да!

— И что он пошел через лес самым коротким путем?

— И что из этого?

— И ты сказал, что он не появился вместе с другими около Тет-де-Салмон?

— Нет… так ты знаешь, куда он пошел? Если ты знаешь, так говори, и дело с концом! Ты же видишь, что я тебя слушаю! Если ты не знаешь, так нечего меня задерживать!

— Между прочим, это ты говоришь, а не я!

— Я умолкаю, — сказал Гийом.

— Хорошо! — сказала мать, — он поехал в город…

— Чтобы побыстрее встретить Катрин? Проказник! Если та ковы твои новости, то сохрани это для прошлогодней песенки!

— А вот здесь ты и ошибаешься, он вовсе не за тем поехал в город, чтобы побыстрее встретить Катрин!

— Да? А за чем же он тогда туда поехал?

— Он поехал в город из-за мадемуазель Эфрозин!

— Из-за дочери торговца лесом, или мэра, дочери мсье Рэзэна? Ну и ну!

— Да, из-за дочери торговца лесом, или мэра, дочери мсье Рэзэна!

— Замолчи!

— А почему?

— Замолчи!

— Да ведь…

— Да замолчи же!

— О, я никогда не видела ничего подобного! — воскликнула матушка Ватрен, в отчаянии поднимая руки к небу. — Я никогда не бываю права! Я говорю так — я неправа! Я говорю этак — то же самое! Я говорю — молчи! Я молчу — нужно говорить! Но Господи Боже мой! Зачем же тогда нужен язык, если не для того, чтобы говорить о том, что у тебя на сердце?

— Но мне кажется, — сказал Гийом, посмотрев на жену, — что ты вовсе не лишаешь себе удовольствия поболтать языком!

Сказав это, Гийом, с таким видом, как будто узнал все, что ему было нужно, принялся набивать свою трубку, насвистывая при этом какую-то охотничью песенку. Это был вежливый предлог для того, чтобы заставить свою жену закончить этот разговор. Но Марианна оказала сильное сопротивление.

— А если я тебе скажу, — продолжала она, — что девушка сама заговорила со мной?

— Когда? — лаконически спросил Гийом.

— В прошлое воскресенье, после мессы!

— И что же она тебе сказала?

— Она мне сказала… Да, хочешь ты меня выслушать или нет?

— Да, я тебя слушаю!

— Она мне сказала: «Знаете ли вы, мадам Ватрен, что мсье Бернар довольно дерзкий молодой человек?»

— Бернар?

— Я тебе только повторяю то, что она мне сказала: «… Когда я прохожу мимо, он на меня смотрит, и если бы у меня не было веера, я не знала бы, куда спрятать глаза».

— Она сказала, что Бернар с ней разговаривал?

— Нет, этого она не говорила. — И что же тогда?

— Подожди же! Боже мой, что ты так спешишь? Затем она добавила: «Мадам Ватрен, мой отец и я, мы посетим вас в один из ближайших дней; но постарайтесь, чтобы мсье Бернара в этот момент не было дома; я очень стеснительна, потому что, нужно признаться, что ваш сын мне очень нравится!»

— Ну, — сказал Гийом, пожимая плечами, — и тебе это доставляет удовольствие? Твое самолюбие приятно задевает, что эта городская штучка, модница, дочь мсье мэра, сказала, что она находит, что Бернар красив?

— Ну конечно!

— И поэтому тебе в голову лезет всякий вздор и в своем воображении ты строишь далеко идущие планы?

— А почему бы и нет?

— И ты уже видишь Бернара зятем мсье мэра?

— Боже мой! Если он женится на его дочери…

— Послушай, — сказал Гийом; одной рукой сжимая свою фуражку, а другой — клок седых волос, как будто бы он хотел их выдернуть, — послушай, я видел вальдшнепов, гусынь, журавлей, которые были еще хитрее, чем ты! Боже мой! Боже мой! Как ужасно слышать такие вещи! Впрочем, если уж я приговорен к этому, придется отбывать свой срок!

— Однако, — продолжала старушка, как будто бы Гийом ни чего не сказал, — могу тебе сказать, что мсье Рэзэн сам остановил меня, не далее, как вчера, когда я возвращалась, сделав покупки, и сказал: «Мадам Ватрен, я слышал о вашем жарком из кроликов и как-нибудь зайду к вам, чтобы отведать его вместе с вами и дядюшкой Гийомом».

— И ты не видишь причины, почему он все это делает?! — воскликнул старик, выпуская, по своему обыкновению, колечки дыма тем чаще, чем больше сердился, и постепенно исчезая в белом облаке, подобно громовержцу Юпитеру.

— Нет, — ответила Марианна, не понимая, что можно видеть в словах, которые она только что передала, кроме того, что они значили.

— Хорошо, тогда я тебе объясню!

И так как объяснение должно было быть долгим, дядюшка Гийом, как и во всех торжественных случаях, вынул трубку изо рта, заложил руку за спину и, еще более плотно сжав зубы, продолжал:

— Видишь ли, этот мсье мэр, который, как известно, наполовину нормандец, наполовину пикардиец, честный человек… при чем честен он ровно настолько, чтобы не быть повешенным. И он надеется, что если его дочь поговорит с тобой о твоем сыне и если он сам поговорит с тобой о твоем жарком, то ты надвинешь мне мой ночной колпак на глаза, и таким образом, если он срубит несколько буков или дубов, которые не принадлежат к его партии, я на это не обращу внимания! Да, но это не пройдет, мсье мэр! Косите траву на ваших полях для ваших коней, это меня не касается, но вы можете делать мне сколько угодно комплиментов, и все равно вы не срубите ни единой ветки с тех деревьев, которые вам еще не проданы!

Не будучи побежденной, Марианна кивнула головой, показывая, что в конце концов в словах старика могла быть и доля правды.

— Хорошо, не будем больше говорить об этом, — сказала она со вздохом, — но ты же не будешь отрицать, что Парижанин влюблен в Катрин!

— Ну, прекрасно! — воскликнул Гийом, взмахнув рукой в порыве бросить трубку на пол. — Вот мы и попали из огня да в полымя!

— Почему? — спросила мать.

— Ты закончила?

— Нет!

— Послушай, — сказал Гийом, роясь в жилетном кармане, — я тебе дам экю note 27 за все то, что ты собираешься сказать, с условием, что ты этого не скажешь!

— Но, послушай, что ты имеешь против него?

Гийом вынул из кармана монетку.

— Итак, сделка состоялась? — спросил он.

— Он такой красивый молодой человек! — продолжала старушка с тем упрямством, которому Франсуа пожелал исправиться, когда пил за ее здоровье.

— Слишком красивый! — ответил Гийом.

— Богатый! — продолжала настаивать Марианна.

— Слишком богатый!

— Учтивый!

— Слишком учтивый, черт возьми! Слишком учтивый! Она ему дорого стоит, эта учтивость!

— Я тебя не понимаю!

— Не важно, мне все равно: мне достаточно того, что я сам себя понимаю!

— Но согласись, по крайней мере, — сказала Марианна, поворачиваясь к нему, — что это хорошая партия для Катрин!

— Для Катрин? — переспросил он. — Прежде всего, ничто не может быть слишком хорошо для Катрин!

Старушка покачала головой с каким-то пренебрежительным видом.

— Все не так просто, как ты думаешь, — сказала она.

— Ты, что ли, хочешь сказать, что она некрасива?

— Иисус! — воскликнула мать. — Она прекрасна, как восходящая звезда!

— Может быть, ты хочешь сказать, что она не благоразумна?

— Сама Святая дева не может быть более благоразумной, чем она! — Ты хочешь сказать, что она не богата?

— Но ведь с разрешения Бернара она будет владеть половиной того, что есть у нас!

— Тогда, — сказал Гийом со своим молчаливым смехом, — ты можешь быть спокойна: Бернар не откажется от своего обещания!

— Нет, — сказала старушка, покачав головой, — дело вовсе не в этом!

— А в чем же тогда?

— Все дело в этой истории с религией, — сказала Марианна со вздохом.

— Ах да, ведь Катрин — протестантка, как и ее бедный отец… опять все та же старая песня!

— Ну конечно! Я не уверена, что найдется много людей, которые захотят ввести в свой дом еретичку!

— Такую еретичку, как Катрин? Что касается меня, то я не такой, как они: я каждое утро благодарю Бога за то, что она наша! — Все еретики одинаковы! — сказала Марианна с убежденностью, достойной средневекового богослова.

— А ты это знаешь?

— В своей последней проповеди, на которой я присутствовала, Его преосвященство епископ Суассонский сказал, что все еретики будут осуждены на вечные муки!

— Ну, что же, тогда мне наплевать на то, что сказал епископ, как на пепел моего табака, — сказал Гийом, стуча трубкой о ноготь большого пальца, чтобы ее освободить, — разве аббат Грегуар не говорил нам, и не только в своей последней проповеди, но и во всех своих проповедях, что существуют избранные души?

— Да, но епископ должен понимать в этом больше, чем он, потому что он епископ, а аббат Грегуар — всего лишь аббат!

— Так, так, — сказал Гийом, выколачивая и снова набивая трубку, в надежде выкурить ее в более спокойной обстановке, — теперь ты сказала все, что хотела?

— Да, но это вовсе не значит, что я не люблю Катрин, поверь мне!

— Я это знаю!

— Как свою собственную дочь!

— Я в этом не сомневаюсь.

— И тому, кто осмелится сказать что-то плохое про нее в моем присутствии или посмеет причинить ей хоть малейшее беспокойство, я устрою славный прием, поверь мне!

— Браво! А теперь — один совет, мать!

— Какой?

— Ты уже достаточно сказала!

— Я?

— Да, таково мое мнение. Не говори больше ничего, пока и тебя не спрошу, или… тысяча чертей!

— Именно потому, что я люблю Катрин так же, как я люблю Бернара, я сделала то, что я сделала, — продолжала старушка, которая, подобно мадам де Севинье note 28, обычно хранила для постскриптума самые интересные мысли.

— А! Черт побери! — вскричал Гийом, почти рассердившись. — Ты не удовольствовалась словами? Ты еще и что-то сделала? Ну что же, посмотрим, что ты сделала!

И, водворив на место еще не зажженную, но уже набитую трубку, то есть вставив ее между двумя челюстями, служившими ему клещами, он скрестил руки на груди и приготовился слушать.

— Потому что, если бы Бернар мог жениться на мадемуазель

Эфрозин, а Парижанин — на Катрин… — продолжала старушка с истинно ораторским искусством, на которое ее считали неспособной, прерывая фразу на полуслове.

— Ну, так что же ты сделала? — спросил Гийом, которого, казалось, не могли застать врасплох языковые ухищрения.

— В этот день, — продолжала Марианна, — дядюшке Гийому придется признать, что я вовсе не дикая гусыня, не журавль и не цапля!

— О, что до этого, то я признаю это прямо сейчас! Гуси, журавли и вальдшнепы — это перелетные птицы, в то время как ты надоедаешь мне зимой, весной, летом и осенью уже двадцать лет! Ну давай, говори! Что ты сделала?

— Я сказала мсье мэру, когда он хвалил мое жаркое из кроликов: «Мсье мэр, завтра у нас в доме двойной праздник: праздник по поводу дня Корси, в честь которого воздвигнут приход, и праздник по случаю возвращения моей племянницы Катрин… Приходите же отведать жаркое вместе с мадемуазель Эфрозин и мсье Луи Шолле, а после ужина, если будет хорошая погода, мы пойдем на городской праздник».

— И он принял приглашение, не так ли? — спросил Гийом, так сильно сжав челюсти, что кончик трубки уменьшился еще на два сантиметра.

— Безо всякого высокомерия!

— О! Старая аистиха! — закричал главный лесничий в полном отчаянии. — Она знает, что я не могу видеть этого мэра, что я не терплю эту недотрогу Эфрозин, что я на дух не выношу ее любимого Парижанина! И она приглашает их ко мне в дом! И когда? В день праздника!

— Итак, — сказала старушка, радуясь, что она сбросила не приятную тяжесть, давившую ей на сердце, — они приглашены!

— Да, они приглашены! — процедил Гийом сквозь зубы.

— Нельзя отменить это приглашение, не так ли?

— К несчастью, нет! Но я знаю, что кое-кто плохо переварит этот ужин, или вообще его не переварит… Прощай!

— Куда ты идешь?!! — спросила старушка.

— Я слышу ружье Франсуа: я хочу посмотреть, убил ли он кабана!

—  — Старик! — сказала Марианна с умоляющим видом.

— Нет!

— Если я была не права…

И бедная женщина умоляюще сложила руки.

— Да, ты была не права!

— Прости меня, Гийом, я действовала из добрых побуждений!

— Из добрых побуждений?

— Да!

— Добрыми намерениями вымощена дорога в ад!

— Да послушай же меня!

— Оставь меня в покое или… — сказал Гийом, подняв руку.

— Нет, — сказала Марианна решительно, — мне все равно! Я не хочу, чтобы ты так уходил, старик, чтобы ты уходил, рассердившись на меня, потому что в нашем возрасте, когда мы расстаемся, один Бог знает, увидимся ли мы опять!

И две слезы покатились по щекам Марианны. Гийом видел эти слезы. Они редко бывали в доме старого лесничего. Он пожал плечами и, повернувшись к жене, произнес:

— Глупышка, я вовсе не рассердился! Я рассердился на мэра, а не на свою старуху!

— Ах! — сказала мать.

— Ну, обними меня, болтушка! — сказал Гийом, прижимая свою старую подругу к сердцу и поднимая голову вверх, чтобы не сломать трубку.

— Все равно, — прошептала Марианна, которая, успокоившись, в глубине души немножко сердилась за одну деталь, — ты меня назвал старой аистихой!

— Ну и что? — спросил Гийом, — разве аист — это недобрая птица? Разве она не приносит счастье в дом, на крыше которого вьет свое гнездо? Ты свила свое гнездо в этом доме, и ты приносишь в него счастье, — вот что я хотел сказать!

— Тсс! Что это за шум?

Действительно, послышался шум двуколки, двигающейся по мостовой, прилегающей к Новому дому, который привлек внимание старого лесничего; и молодой и веселый голос позвал:

— Папочка Гийом! Мамочка Марианна! Вот и я! Я приехала! — С этими словами красивая молодая девушка девятнадцати лет спрыгнула с подножки экипажа и вспорхнула на порог дома.

— Катрин! — в один голос воскликнули главный лесничий и его жена, устремляясь навстречу вновь прибывшей и протягивая к ней руки.

Глава IX. Возвращение

Действительно, это была Катрин Блюм, которая вернулась из Парижа. Как мы уже говорили, Катрин Блюм была прекрасной девушкой девятнадцати лет, тоненькой и стройной, как тростник; у нее был тот непередаваемый тип немецкой красоты, который называется северным. У нее были светлые волосы, голубые глаза, коралловые губы, ослепительно-белые зубы и бархатно-нежные щеки, вызывающие воспоминания о тех лесных нимфах, которых греки обычно называли Гликерией или Аглаей.

Из двух распростертых ей навстречу объятий она выбрала сначала объятия дядюшки Гийома; она чувствовала, что именно там она найдет наиболее искреннее расположение и привязанность. Затем она обняла Марианну.

Пока девушка обнимала свою приемную мать, дядюшка Гийом огляделся вокруг себя; он считал невозможным, что Бернара здесь нет, раз Катрин приехала.

В первый момент слышались лишь несвязные слова, которые обычно бывают в минуты волнений. Но вскоре издалека послышались крики, смешанные со звуками фанфар; это Франсуа и его товарищи возвращались победителями после битвы с калидонским чудовищем note 29.

Старый лесничий несколько минут колебался между желанием снова обнять свою племянницу и расспросить ее о новостях и желанием увидеть животное, но крики и фанфары не позволяли ему сомневаться в том, что кабан скоро будет в засолке.

В тот самый момент, когда дядюшка Гийом размышлял по поводу судьбы кабана, появились охотники, неся поверженного зверя на бревне, к которому он был привязан за все четыре лапы.

Их появление мгновенно отвлекло Гийома и Марианну от приезда Катрин, в то время как охотники, увидев девушку, издали мощное «ура» в ее честь.

Но нужно заметить, что как только любопытство дядюшки Гийома было удовлетворено, как только он осмотрел старую и новую рану зверя, как только он поздравил Франсуа, который в сотый раз поворачивал старого кабана, как зайца, и как только он приказал выпотрошить зверя и дать каждому лесничему соответствующую часть дичи, все внимание старого лесничего обратилось к вновь прибывшей.

Со своей стороны, Франсуа был очень рад вновь увидеть Катрин, которую любил от всего сердца; увидев, что она улыбается, он понял, что ничего страшного не произошло. Подумав, что он уже достаточно сделал для общества, убив кабана, он решил посвятить все свое время мадемуазель Катрин, предоставляя своим товарищам дележ добычи.

Таким образом, разговор, который едва начался при появлении Катрин, стал еще более оживленным через десять минут после прихода охотников из-за вопросов, которые накопились за это время.

В конце концов, дядюшка Гийом внес некоторый порядок в эти бесчисленные вопросы. Он заметил, что Катрин приехала не по дороге, а со стороны просеки Флери.

— Почему ты приехала в столь ранний час, по дороге Ферте-Милон, дорогое дитя? — спросил он.

Услышав эти слова, Франсуа насторожился. Он понял очень важную вещь: Катрин приехала не по той дороге, которая вела в Гондревиль.

— Да, — повторила Марианна, — почему ты приехала по этой дороге, да еще в семь часов утра, вместо того, чтобы приехать в десять часов?

— Я сейчас все расскажу, дорогой папочка и дорогая мамочка, — ответила девушка. — Дело в том, что я ехала не в том дилижансе, который едет в Вилльер-Котре, а на том, который едет в Мо и Ферте-Милон. Он выезжает из Парижа в 5 часов, а не в 10, как тот, что едет в Вилльер-Котре.

— А! Прекрасно! — прошептал Франсуа с заметным удовлетворением. — Вот как окупятся расходы Парижанина на экипаж!

— А почему ты выбрала эту дорогу? — спросил Гийом, который не мог допустить мысли о том, что можно поехать длинной и неудобной дорогой, когда есть прямая, да еще и проехать вдобавок лишних четыре лье.

— Но, — сказала Катрин, краснея от своей невинной выдумки, — ведь в дилижансе, который ехал в Вилльер-Котре, не было свободных мест!

— Да, — тихо прошептал Франсуа, — как же тебя за это поблагодарит Бернар, добрый ангел!

— Но посмотри же! — воскликнула матушка Ватрен, переходя от основного вопроса к мелочам. — Она выросла на целую голову!

— А почему же шея у нее не выросла? — спросил Гийом, пожимая плечами.

— О, — сказала матушка Ватрен со свойственным ей упрямством, которое проявлялось и в важных делах, и в мелочах, — но это очень легко проверить! Когда она уезжала, я измерила ее рост. Метка была на дверной притолоке… Да вот она! Я смотрела на нее каждый день! Пойди посмотри, Катрин!

— Так мы не забыли бедного старика? — спросил Гийом, удерживая Катрин, чтобы еще раз поцеловать ее.

— О! Как вы можете так говорить, дорогой папочка! — вскричала девушка.

— Но пойди же посмотри на твою метку, Катрин! — продол жала настаивать старушка.

— Ну! — сказал Гийом, топнув ногой. — Да замолчишь ты там со своими глупостями?

— О да! — прошептал Франсуа, который давно знал матушку Ватрен. — Берегитесь, если она замолчит!

— Действительно, вдруг я очень выросла? — сказала Катрин, обращаясь к дядюшке Гийому.

— Подойди к двери, и ты увидишь! — сказала матушка Ватрен. — Проклятая упрямица! — закричал старый лесничий, — она ведь не уступит! Подойди к двери, Катрин, иначе мы целый день не будем иметь покоя!

Улыбаясь, Катрин подошла к двери и встала рядом со своей меткой, которая оказалась гораздо ниже ее головы.

— Ну, я же говорила! — торжествующе воскликнула матушка Ватрен. — Она выросла на целый дюйм!

Катрин, довольная тем, что доставила удовольствие своей тетке, вернулась к Гийому.

— Ты путешествовала всю ночь? — спросил он.

— Да, всю ночь, батюшка! — подтвердила девушка.

— О, в таком случае ты должна умирать от усталости и голода! — воскликнула Марианна. — Что ты хочешь? Кофе, вино, бульон? Кофе, наверное, будет лучше всего… Я сама его тебе приготовлю, так будет лучше! — и матушка Ватрен принялась рыться в своих карманах.

— Где же мои ключи? Я не знаю, куда я их положила. Неужели я их потеряла? Подожди, сейчас!

— Но я же говорю вам, матушка, что мне ничего не нужно!

— Ничего не нужно, после того, как ты провела ночь в дилижансе и в экипаже? О! Если бы я только знала, где мои ключи! И матушка Ватрен с нетерпением продолжала рыться в своих карманах.

— Но это совсем не нужно! — повторила Катрин.

— А! Вот мои ключи! — воскликнула Марианна. — Я знаю лучше, чем ты, что тебе нужно: когда путешествуешь, и особенно ночью или ранним утром, нужно потом восстановить свои силы. Ночи еще никому в этом не помогали! Ночи сейчас такие прохладные… А ты еще не ела ничего горячего, в восемь-то часов утра! Через минуту ты получишь свой кофе, дитя мое! — И добрая женщина почти выбежала из комнаты.

— Ну, наконец-то, — сказал Гийом, провожая ее взглядом, — черт побери! У нее довольно упрямая кофемолка, и чтобы смолоть кофе, ей потребуется много времени, и вместе с кофе она пере мелет заодно и все те слона, которые хотела сказать!