Глава I. Предисловие

Вчера ты мне сказал, дитя мое:

— Дорогой отец, таких книг, как «Совесть», ты уже больше не пишешь.

На что я тебе ответил:

— Приказывай: ты знаешь, что я делаю все, о чем ты меня ни попросишь. Объясни мне, какую книгу ты хочешь, и ты ее получишь.

И тогда ты сказал:

— Тогда я хотел бы услышать одну из историй твоей молодости, одну из этих маленьких человеческих драм, происходящих в тени вековых деревьев этого прекрасного леса, таинственные дебри которого сделали тебя мечтателем, грустный шелест листьев которого сделал тебя поэтом. Расскажи нам одно из тех происшествий, которые ты нам иногда рассказываешь дома, чтобы отдохнуть от длинных романов-эпопей, которые ты пишешь; расскажи мне одно из тех событий, которые, по твоему мнению, не стоят того, чтобы быть записанными. Ведь я люблю твою страну, хотя я с ней незнаком, я вижу ее сквозь твои воспоминания, подобно тому, как видят пейзажи во сне.

О, и я тоже люблю мою прекрасную страну, мой родной городок, — это всего лишь городок, хотя он считается и именуется городом, я люблю его, и не устану повторять это, пока меня не услышат все до единого, — не только вы, друзья мои, но даже самые равнодушные.

Я чувствую себя в городке Вилльер-Котре так, как чувствовал себя мой старый друг Рускони в городке Кольмар: для него Кольмар был центром земли, земной осью — земля вращалась вокруг Кольмара! Именно в Кольмаре он познакомился со всеми знаменитостями.

С Каррелем:

— Где вы познакомились с Каррелем note 1, Рускони?

— Мы были участниками одного заговора в Кольмаре в 1821 году.

С Тальма:

— Где же вы познакомились с Тальма note 2, Рускони?

— Я видел его игру в Кольмаре в 1816 году.

С Наполеоном:

— Где вы познакомились с Наполеоном, Рускони?

— Я видел, как он проезжал через Кольмар в 1808 году.

А для меня все начинается с Вилльер-Котре, как все начинается с Кольмара для Рускони.

Единственное преимущество или недостаток, который имеет Рускони по сравнению со мной, заключается в том, что он родился не в Кольмаре, а в герцогском владении Мантуе, на родине Виргилия и Сорделло, в то время как я родился в Вилльер-Котре.

Таким образом, дитя мое, ты видишь, что меня не нужно долго заставлять, чтобы я рассказал о моем любимом маленьком городке, белые домики которого расположены в форме подковы у подножия огромного леса. Они напоминают птичьи гнезда, находящиеся под охраной матери — церковной колокольни, возвышающейся над ними.

Тебе нужно лишь сорвать печать с моих губ, которая держит взаперти мои мысли и слова, и они потекут, живые и искрящиеся, как пивная пена, которая исторгает у нас крик и отделяет нас друг от друга за столом изгнания, или как шампанское, которое вызывает улыбку и сближает нас, напоминая нам о солнце нашей страны.

Действительно, если там я ожидал своего появления на свет, не значит ли это, что именно там по-настоящему жил? Надеждой живут гораздо больше, чем реальностью.

Ведь кто создает воздушные замки и лазурные горизонты? Увы, дитя мое, однажды тебе суждено будет узнать, что это надежды!

Там я родился, там я издал свой первый крик, там я впервые улыбнулся в нежных материнских объятиях, там я, будучи розовощеким русоголовым мальчиком, бежал, стремясь поймать иллюзии своей молодости, которые имеют обыкновение ускользать от нас, а если мы их и догоняем, они оставляют на наших пальцах лишь немножко бархатной пыльцы, и поэтому мы называем их бабочками. Увы! То, что я собираюсь тебе сказать, странно, но справедливо: бабочек видишь лишь тогда, когда ты молод, позже приходят осы, которые жалят, а затем — летучие мыши, предвещающие смерть. Три жизненных периода — молодость, зрелость и старость — можно обозначить следующим образом: бабочки, осы, летучие мыши.

Именно там умер мой отец. Я был тогда в таком возрасте, когда еще не понимают, что такое смерть, и едва знают, что такое отец.

Именно сюда я привез останки моей покойной матери, — на маленькое уютное кладбище, которое больше похоже на сад, полный цветов, предназначенный для детских игр, а не на печальное место, где похоронены усопшие. Моя мать покоится рядом с солдатом с поля Мод и генералом Пирамид note 3.

Надгробная плита, принесенная одной из ее подруг, и покрывающая обе могилы, дает приют им обоим.

Справа и слева от них покоятся мои дедушка и бабушка, родители моей матери, и мои тети, имена которых я помню, а вот лица припоминаю смутно, сквозь сероватую дымку давно прошедших лет.

В свою очередь и я обрету там вечный покой, — дай Бог, чтобы как можно позже! — так как против моей воли я должен буду покинуть тебя, дитя мое!

И в этот день я вновь обрету ту, которая вскормила меня и качала мою колыбель. Я снова обрету маму Зину, о которой я рассказывал в моих «Мемуарах» и к постели которой приходил попрощаться со мной призрак моего отца.

Так как же мне не полюбить рассказывать об этой громадной увитой зеленью беседке, где каждая мелочь является для меня дорогим воспоминанием? Я знаю там все: не только жителей городка, не только каждый камень дома, но даже лесные деревья.

По мере того, как эти воспоминания моей юности исчезали, я начинал их оплакивать.

Белые крыши домиков, дорогой аббат Грегуар, добрый капитан Фонтен, достойный отец Нигэ, дорогой кузен Девиален! Сколько раз я пытался оживить вас, но каждый раз вы почти пугали меня, являясь ко мне бледными и немыми призраками, несмотря на мои нежные дружеские призывы! Я оплакивал вас, темные камни монастыря Сан-Реми, широкие изгороди, длинные лестницы, узкие кельи, громадная кухня; я видел, как вы разрушались камень за камнем до тех пор, пока кирка и мотыга не смогли обнаружить посреди обломков ваш фундамент, — широкий, как основание крепостного вала, и ваши подвалы, глубокие, как пропасть! И вас я в особенности оплакивал, о прекрасные деревья парка, лесные гиганты, — вековые дубы с шероховатыми стволами, буки с гладкой серебряной корой, каштаны с пирамидальными цветами, вокруг которых в мае и июне летает множество пчел, с брюшками, полными меда, и лапками, перепачканными воском!

Вы были срублены мгновенно, за несколько месяцев, вы, которые должны были жить еще столько лет, давая приют под своей сенью людям стольких поколений, наблюдать столько любовных историй, таинственно и бесшумно происходящих на ковре из мха, которые века соорудили у ваших корней!

Вы, которые знали Франциска I note 4 и госпожу д'Этамп note 5, Генриха II и Диану де Пуатье note 6, Генриха IV note 7 и Габриэль note 8! Вы сохранили воспоминания об этих знаменитых усопших в углублениях вашей коры; и вы надеялись, что эти затейливые переплетения в форме полумесяца, эти зашифрованные, причудливо соединенные надписи, лавровые кроны и розовые цветы спасут вас от этой ужасной смерти на доходном кладбище, называемом стройкой! Но, увы! — вы ошиблись, прекрасные деревья! В один прекрасный день вы услышали стук топора и глухой звук пилы. Это и было разрушение, пришедшее к вам! Это была смерть, кричавшая вам: «Пришла и ваша очередь, гордецы!»

И вот я вижу, как вы лежите на земле, изуродованные от верхушки до корней, с отломленными ветвями, разбросанными вокруг вас; мне кажется, что я, помолодев на пять тысяч лет, прохожу по этому огромному полю битвы, которая развернулась между Пелионом и Оссой note 9; я как будто вижу этих поверженных у моих ног титанов, попытавшихся подняться на Олимп и пораженных молнией Юпитера!

Ты никогда не гулял со мной за руку под этими деревьями, дорогое мое дитя; но если ты посетишь рассыпанные по лесистым склонам маленькие деревни, присядешь на покрытые мхом камни и преклонишь голову перед могилами, сначала все покажется тебе печальным и молчаливым; но я научу тебя языку всех этих старых друзей моей юности, и тогда ты поймешь, почему они всегда со мной и почему их тихий шепот ласкает мой слух.

Мы начнем наше путешествие с востока; для тебя солнце только что взошло, его первые лучи еще заставляют моргать твои большие голубые глаза, в которых отражается небо. Идя по направлению к югу, мы посетим прелестный маленький замок Вилльер-Эллон, где я играл ребенком, отыскивая среди лесных зарослей живые цветы, которые там прятались и которые назывались Луиза, Августина, Каролина, Генриетта, Эрмина. Увы! Сегодня уже два или три из этих хрупких стебельков унесены дуновением смерти, остальные сейчас уже матери или бабушки, ведь я тебе рассказываю о том, что было сорок лет назад, дитя мое, а ты лишь через двадцать лет узнаешь, что такое сорок лет.

Потом, продолжая наше «кругосветное путешествие», мы пересечем Корси. Видишь ли ты этот крутой склон, на котором растут яблони? Он омывается водами пруда и окружен зеленым травянистым ковром. Однажды трое молодых людей ехали в шарабане, запряженном какой-то сумасшедшей или разъяренной лошадью (они так и не поняли, что с ней случилось), когда лошадь понесла их, они мчались как лавина, устремляясь прямо в пруд, представляющий для них в тот момент воды Коцита note 10. По счастливой случайности одно из колес зацепилось за яблоню: яблоня была почти вырвана с корнем! Два молодых человека перелетели через голову лошади, а третий, как Авессалом, зацепился за ветку дерева, причем не за волосы, которые, казалось, были созданы для этого, а за руку! Те двое молодых людей, сброшенных с лошади, были мой кузен Ипполит Леруа, о котором я несколько раз упоминал в твоем присутствии, а другой — мой друг Адольф де Левей, о котором я говорю очень часто, третьим был я сам.

Что могло бы со мной случиться, а следовательно, и с тобой, мое бедное дитя, если бы эта яблоня не оказалась так кстати на моей дороге?

В полулье отсюда, по направлению к юго-востоку, мы должны выйти к большой ферме. А вот и она — отсюда видно ее главное помещение с черепичной крышей и пристройки, покрытые соломой: это Вути. Мне хочется надеяться, дитя мое, что там живет один человек (ему уже восемьдесят лет), который стал для меня в духовном смысле, если можно так выразиться, тем, чем стала та прекрасная яблоня, которую я тебе только что показывал и которая так удачно остановила нашу повозку. Поищи в моих «Мемуарах», и ты найдешь там его имя: это старый друг моего отца (однажды он пришел к нам после охоты — ему оторвало половину левой руки взрывом ружья). Когда я в гневе решил покинуть Вилльер-Котре и поехать в Париж, вместо того, чтобы подобно другим, водить меня на веревочке или пытаться удержать меня, он сказал мне: «Иди! Это твоя судьба ведет тебя!» И он дал мне то знаменитое письмо к генералу Фуа, которое открыло передо мной двери генеральского особняка и архивы герцога Орлеанского.

Мы крепко обнимем этого доброго старика, которому мы стольким обязаны, и продолжим наш путь на вершину горы.

Посмотри с высоты этой горы на долину, реку и городок. Эта долина и эта река — это долина и река д'Уруа.

Этот городок называется Фетре-Милон и является родиной Расина.

Бесполезно спускаться по этому склону и входить в город: никто не сможет показать нам тот дом, где жил соперник Корнеля, неблагодарный друг Мольера, опальный поэт Людовика XIV.

Его произведения находятся во всех библиотеках, его памятник, созданный нашим знаменитым скульптором Давидом, стоит на главной площади; но его дома нигде нет, вернее, его дом — это целый город; который обязан ему своей славой.

Наконец, известно, что Расин родился в Фетре-Милон, в то время как место рождения Гомера никому не известно.

Итак, мы в пути почти весь день.

Эта прелестная деревенька, которая как будто на мгновение выглянула из леса, чтобы погреться на солнышке, называется Бурсонн.

Ты помнишь «Графиню де Шарни» — одну из твоих любимых книг, дитя мое? Тогда название деревни Бурсонн должно быть тебе знакомо: старинный замок, где живет мой старый друг Ютен, — это замок Исидоры де Шарни; из этого замка выходил украдкой по вечерам один молодой человек и, прижавшись к шее своей английской лошади, держась в тени тополей, в несколько минут доезжал до противоположной стороны леса; оттуда он мог наблюдать, как открывается и закрывается окно Катрин. Однажды он вернулся весь окровавленный: одна из пуль папаши Билло попала ему в руку, а вторая задела ему бок. Наконец, однажды он вышел из дому, чтобы уже больше не возвращаться: он сопровождал короля в походе на Момеди и навеки остался лежать на главной площади Варенн, напротив бакалеи Сосс…

С полудня до заката мы шли через лес, прошли через Плесси-о-Буа, миновали Шанель-о-Оверна и Койолль; еще несколько шагов, и мы окажемся на вершине горы Восьенн.

В ста шагах от того места, где мы сейчас находимся, однажды днем, а скорее всего, ночью, возвращаясь из Крепи, я нашел труп шестнадцатилетнего юноши. В моих «Мемуарах» я рассказывал об этой непонятной и загадочной драме. И разве только ветряная мельница, стоящая слева от дороги, меланхолично и медленно вращая своими крыльями, и Господь Бог знают, как все это произошло. Ни Бог, ни мельница ничего об этом не сказали. Человеческое правосудие действовало наугад: к счастью, убитый, умирая, признался, что оно действовало правильно.

Мы следуем вдоль горного хребта. Он возвышается над этой равниной, которая находится справа от нас, и этой цветущей долиной с левой стороны.

Эти места были «театром» моих охотничьих подвигов. Здесь я дебютировал в роли Немврода note 11 и Левайана — двух самых лучших, как мне кажется, охотников всех времен.

Справа располагались владения зайцев, куропаток, а слева — диких уток и куликов. Видишь этот склон, который кажется зеленее, чем все вокруг; похожий на прелестный газон кисти Ватто? Это торфяник, где я однажды чуть не распрощался с жизнью. Я провалился туда и стал медленно погружаться в трясину. К счастью, мне пришла в голову мысль поставить ружье между ног — прикладом с одной стороны и дулом с другой, что помогло мне нащупать более твердый участок земли, чем тот, где меня стало засасывать; я остановил, таким образом, это вертикальное падение, которое вполне могло довести меня до Преисподней. Я закричал, и на мои крики с этой мельницы, которая видна отсюда, прибежал мельник, спавший неподалеку от плотины, и бросил мне поводок от своей собаки. Я ухватился за него, он вытянул меня из воды, и я был спасен. Что касается моего ружья, которое так далеко стреляло и которым я так дорожил, и кроме того, не был так богат, чтобы его заменить, то я зажал его между ног, и оно было спасено вместе со мной.

Продолжим наш путь. Мы сейчас идем с запада на север. Эти руины, обломки которых напоминают Винсенскую башню, — это башня Вес, — единственное, что осталось от старого, феодального замка, давно уже разрушенного. Эта башня, представляющая, собой призрак прошедших времен, принадлежит моему другу Пойе. Ты помнишь этого терпеливого помощника адвоката, который заходил к нам, когда мы охотились между Крепи и Парижем? Его лошадь оказывала нам неоценимую услугу: когда мы замечали полевой дозор или частного полицейского, она уносила на себе одного охотника вместе с его ружьем, зайцами, куропатками и утками, в то время как другой охотник, словно безобидный турист, заложив руки в карманы, прогуливался, любуясь пейзажем и изучая ботанику.

Этот маленький замок, который мы видим, — это замок Фоссе. К нему относятся мои первые впечатления, от него ведут отсчет мои первые воспоминания. Именно в Фоссе я увидел моего отца, выходящего из воды, когда он, с помощью Ипполита, этого ученого негра, который боялся заморозков и занимался разведением цветов, — спас трех молодых людей, которые тонули. Одного из тех, кого спас мой отец, звали Дюпои, — это было единственное имя, которое я запомнил. Ипполит, прекрасный пловец, спас двух остальных молодых людей.

В этом замке жил также Моке, полевой сторож, которого постоянно мучили кошмары: у него была навязчивая мысль поставить на груди капкан, чтобы поймать матушку Дуран; садовник Пьер, который лопатой разрезал ужей пополам, а из их брюха выскакивали живые лягушки. Наконец, в этом замке торжественно старело четвероногое животное по имени Труфф (которое не было классифицировано по системе г-на Буффона). Это была наполовину собака, наполовину медведь, верхом на которого я садился и благодаря которому я мог брать мои первые уроки по искусству верховой езды.

Если мы пойдем в северо-западном направлении, то увидим Арамон — прелестную маленькую деревушку, окруженную яблонями и расположенную посреди лесной поляны. Она известна тем, что там родился добродетельный Ангелочек Питу, племянник тетушки Анжелики, ученик аббата Фортье, школьный товарищ молодого Жильбера и боевой друг патриота Билло. Эта знаменитость, существование которой некоторые оспаривают, предполагая, что она существует только в моем воображении, была единственной, которой мог похвастаться Арамон.

Продолжим наш путь до этого перекрестка двух дорог — дороги на Койолль и на Вивьер. Недалеко отсюда я был принят в качестве гостя в доме Буду — в тот день, когда я сбежал из родительского дома, чтобы не поступать в Суассонскую семинарию. Это было счастливой случайностью, потому что если бы это произошло, два или три года спустя я мог бы быть убитым в результате взрыва порохового погреба, что и случилось с двумя или тремя моими друзьями, поступившими в семинарию. Если ты выйдешь сюда, на эту лесную просеку, которая ведет с юга на север, то позади нас останется огромный замок Франциска I, где победитель при Мариньяно note 12, проигравший битву при Павии note 13, скреплял своей печатью с саламандрой мирные договоры.

Впереди мы увидим закрывающую горизонт высокую гору, заросшую травой и папоротником. Одно из самых ужасных событий моей юности связано с этой горой. Однажды зимней ночью, на этой длинной и широкой аллее, в ту пору покрытой снежным искрящимся ковром, я заметил, что за мной по пятам следует животное размером с большую собаку, с горящими, как уголь, глазами.

Мне не нужно было дважды смотреть на него, чтобы понять, что это было… Это был огромный волк! О, если бы со мной было мое ружье или хотя бы огниво и камень, чтобы высечь огонь!

Но у меня не было ни пистолета, ни ножа, ни даже перочинного Ножика!

К счастью, несмотря на то, что мне было всего лишь пятнадцать лет, пять из них я уже был охотником и хорошо знал нравы этого бродячего животного, с которым столкнулся: я знал, что так как стою на месте и не собираюсь бежать, то мне нечего бояться. Но как ты видишь, дорогое мое дитя, в этой горе много расщелин, и я мог бы упасть в одну из них. В этом случае волк одним прыжком бы бросился на меня, и тогда оставалось бы только ждать, у кого из нас окажутся крепче зубы и острее когти.

У меня сильно забилось сердце. Я принялся петь — между прочим, пел я всегда ужасно фальшиво, и если бы волк обладал бы хоть каким-нибудь музыкальным слухом, то от такого пения он обратился бы в бегство, и музыкант был бы спасен, но оказалось, что, наоборот, моему волку понравилась такая музыка. Он стал вторить мне протяжным жалобным воем на октаву выше. Я замолчал и продолжал мой путь, не произнося ни звука, похожий на этих окаянных, которым Сатана свернул шею и которых Данте встретил в третьем круге ада: идущих вперед с повернутой назад головой.

Но вскоре я заметил, что совершил серьезную ошибку: глядя в сторону волка, я совершенно не смотрел себе под ноги; я споткнулся, и волк мгновенно приготовился к нападению.

По счастливой случайности, я в тот момент не упал, но волк был всего лишь в десяти шагах от меня.

В какое-то мгновение у меня подкосились ноги; несмотря на десятиградусный мороз, по моему лицу тек пот. Я остановился. Волк последовал моему примеру.

Мне понадобилось пять минут, чтобы восстановить силы, но эти пять минут показались долгими моему спутнику. Он сел на землю и снова принялся выть, еще более протяжно и жалобно, чем в первый раз. Этот вой заставил меня содрогнуться до глубины души.

Я возобновил путь, стараясь смотреть под ноги, останавливаясь каждый раз, когда хотел посмотреть, на каком расстоянии от меня находится не отстающий от меня волк.

Волк возобновил свой путь одновременно со мной, останавливаясь и двигаясь вместе со мной, постепенно все больше и больше приближаясь ко мне.

Через четверть часа он уже был в каких-то пяти шагах от меня.

Я дошел до парка, то есть я находился почти в километре от Вилльер-Котре: но в этом месте дорога прерывалась большим рвом, знаменитым для меня тем, что однажды я перепрыгнул через него, чтобы дать прекрасной Лоране представление о моей ловкости, и где я так неудачно порвал штаны, в которых шел к первому причастию, помнишь? Уверяю тебя, что я бы перепрыгнул этот ров с не меньшей ловкостью, чем в тот день, но чтобы сделать это, мне нужно было бы разбежаться, а я знал, что стоит побежать, и волк прыгнет на меня.

Итак, мне пришлось пойти в обход и пройти через калитку с вертушкой в ограде.

Это было бы совсем несложно, если бы ограда и калитка не были расположены в тени высоких деревьев парка. Что могло бы произойти, пока я шел в тени? Не оказала бы на волка темнота действие, обратное тому, которое она оказала на меня? Чем гуще темнота, тем лучше видит волк. Но я не колебался и погрузился в темноту. Я не преувеличиваю, когда говорю, что на моих волосах и на моей рубашке не было ни единой капельки пота. Пройдя через калитку, я быстро посмотрел назад; было так темно, что очертания волка исчезали, лишь его глаза, подобные двум раскаленным уголькам, светились в ночи.

Пройдя через ограду, я быстро повернул вертушку в калитке; шум, который я произвел, испугал волка, и на мгновение он остановился, но тотчас же неслышно перепрыгнул через ограду — я даже услышал, как снег захрустел под его лапами, — и оказался на том же расстоянии от меня.

Я снова пошел по аллее самым прямым путем.

Я оказался на освещенном месте и вновь заметил не только эти ужасные глаза, огненные зрачки которых пронзали темноту, но и всего волка.

По мере того, как я приближался к городу, инстинкт подсказывал волку, что я убегу от него, и он все более и более приближался ко мне. Однако я не слышал ни шума его шагов, ни его дыхания. Казалось, что это какое-то фантастическое животное, призрак волка.

Однако я все время двигался вперед. Я пересек место для игры в лапту, оказался на так называемой лесосеке — ровной, просторной открытой лужайке, где я больше не боялся рытвин. Волк находился настолько близко, что если бы я решил внезапно остановиться, то он мог бы коснуться мордой моих ног. У меня возникло страстное желание топнуть ногой или хлопнуть в ладоши, или произнести какое-нибудь ругательство, но я не осмелился. Но если бы я это сделал, то, несомненно, он бы или убежал, или, по крайней мере, хоть бы немного отстал.

Мне понадобилось десять минут, чтобы пересечь лужайку, и я оказался около стены замка.

Там волк остановился. Он находился почти в 150 шагах от города. Я продолжил свой путь, не ускоряя шага, а волк, как он уже делал раньше, сел на землю и стал смотреть мне вслед.

Когда я отдалился от него на сто шагов, он испустил третий вой, еще более протяжный и жалобный, чем раньше, и ему в один голос ответили пятьдесят собак из своры герцога Бурбонского.

Слушая завывания волка, невозможно было ошибиться, что он выражает сожаление по поводу того, что ему не удалось отхватить хоть кусочек моей плоти.

Я не знаю, провел ли он ночь там, где остановился, но едва я уверился в том, что он больше не следует за мной, как пустился бежать со всех ног и, полумертвый и бледный, влетел в лавку моей матери.

Ты не знал ее, мою бедную мать, и поэтому я должен сказать тебе, что ей было гораздо страшнее слушать то, что со мной произошло, чем мне, который пережил все на самом деле.

Она раздела меня, заставила переодеть рубашку, согрела постель и уложила меня, так же, как она делала это десять лет назад, затем принесла мне в постель стакан горячего вина, и когда его тепло приятно разлилось по всему телу и вернуло мне способность размышлять, то у меня усилились угрызения совести по поводу того, что я не совершил ни один из этих подвигов, которые приходили мне в голову в течение всего пути, и не сделал ничего, чтобы попытаться освободиться от моего врага.

А сейчас, дорогое мое дитя, как настоящий рассказчик, я остановлюсь на этом эпизоде, так как у меня нет больше никакого волнующего рассказа для тебя. Кроме того, вступление оказалось очень долгим, даже слишком долгим для того, каким должно быть. Поэтому среди тех историй, которые я тебе уже столько раз рассказывал, выбери ту, которую нужно рассказать нашему читателю. Но выбирай хорошо, ведь ты же понимаешь, что если ты плохо выберешь, то скучно будет тебе, а не мне. — Хорошо, отец мой, в таком случае расскажи мне историю Катрин Блюм.

— Именно эту историю ты хочешь услышать?

— Да, это одна из моих самых любимых историй.

— Хорошо, расскажем твою любимую историю!

Послушайте же, мои дорогие читатели, историю Катрин Блюм. Ведь это мой дорогой голубоглазый ребенок, которому я ни в чем не могу отказать, хочет, чтобы я вам ее рассказал.

Глава II. Новый дом по дороге в Суассон

Посреди местности, которая расположена на северо-востоке леса Вилльер-Котре и которую мы не удостоили своим посещением, так как начали наше путешествие от замка Вилльер-Эллон и обошли гору Вивьер, в форме гигантской змеи протянулась дорога из Парижа в Суассон.

Эта дорога, доходя до леса и пересекая его в Гондревиле около километра и сужаясь у Белого Креста, оставляет слева дорогу на Крепи.

На мгновение приблизившись к карьерам Фонтана Чистой Воды, она устремляется в долину Вансьенн и, вновь поднявшись по относительно прямому отрезку, огибает Вилльер-Котре. Пересекая его под тупым углом, он продолжает свой путь с другого конца города и под прямым углом подходит к подножию горы Дамплие, оставляя с одной стороны лес, а с другой стороны — прелестное аббатство Сен-Дени, в руинах которого я так весело играл ребенком. Сейчас от него остался лишь прелестный маленький домик, выкрашенный в белый цвет. Крыша его покрыта шифером, окна украшают зеленые ставни; домик весь утопает в цветах и укрыт листвой яблонь и осин, которую шевелит легкий ветерок.

Затем дорога проходит через лес, теряясь в его чаще, и снова появляется через два с половиной лье у почтовой станции, которая называется Вертфей.

Во время этого долгого пути всего лишь один дом возвышается справа от дороги; он был построен во времена Филиппа Эгалите и служил жилищем главному лесничему. Он называется Новый дом, и хотя прошло уже почти семьдесят лет, с тех пор как этот дом вырос, как гриб у подножия огромных буков и дубов, которые дают ему тень, он, подобно старой кокетке, требующей, чтобы ее называли по имени, сохранил то название, которое ему дали в юности.

А почему, собственно, нет? Новый мост, который был построен в 1577 году при царствовании Генриха III архитектором Дюсерсо, навсегда сохранил название Нового моста!

Но вернемся к Новому дому, центру быстрых и нехитрых событий, которые мы собираемся вам рассказать, и познакомим с ним нашего читателя во всех подробностях.

Этот дом находится: если идти по направлению от Вилльер-Котре к Суассону, немного дальше Сот дю Сер note 14, где дорога сужается между двумя склонами. Это место получило такое название потому, что во время охоты герцога Орлеанского (имеется в виду Филипп Эгалите, так как всем известно, что Луи-Филипп никогда не был охотником) перепуганный олень перескочил одним прыжком с одного склона на другой, то есть преодолел расстояние больше чем в тридцать футов!

Почти в пятистах шагах от этого ущелья расположен Новый дом — трехэтажное строение с черепичной крышей, с двумя слуховыми окнами, двумя окнами на первом и двумя — на втором этаже.

Эти окна, находящиеся на боковой стороне дома, обращены на запад, то есть на Вилльер-Котре, в то время как его фасад обращен на север.

Дверь, через которую входят в нижний зал, и окно, освещающее верхнюю комнату, выходят прямо на дорогу. Окно расположено прямо над дверью.

В этом месте, как в Фермопилах note 15, существует лишь небольшой проезд для двух телег, дорога уменьшается на ширину своей проезжей части. Она уменьшается, с одной стороны, за счет дома, а с другой стороны, за счет сада, который находится не с боковой стороны дома или за ним, как это обычно бывает, а перед домом.

Домик, в зависимости от времени года, меняет свой внешний облик.

Весной он с удовольствием греется на солнышке, одетый зеленой виноградной лозой, подобной легкому весеннему наряду, — кажется, что он вышел из леса, чтобы вздремнуть на краю дороги. Его окна, в особенности окна второго этажа, украшены ромашками, левкоями, вьюном и лианами, создающими зеленые занавеси, расшитые цветами из сапфира, золота и серебра. Дым, идущий из трубы, представляет собой лишь чуть видный синеватый пар, почти не оставляющий следов в воздухе.

Две собаки, живущие в двойной будке, построенной направо от входной двери, покинули свое деревянное убежище. Одна из них мирно спит, положив морду между лап; вторая, которая, конечно, хорошо выспалась за ночь, сидит, поджав хвост и, сощурившись, греется на солнышке.

Эти две собаки, которые неизменно принадлежали к благородной породе такс (собак с кривыми лапами), — породе, которая прославилась тем, что ее постоянно воспевал в своих картинах мой друг, знаменитый художник Декамп, были, как всегда, самец и самка: самку звали Равод note 16, а самца — Барбаро note 17. Что касается этого последнего замечания, то есть имен, то не нужно искать в них никакого символического смысла.

Летом все меняется. Домик погружается в дневной сон. Его деревянные ставни закрыты, подобно глазам, — ни один солнечный луч не проникает сквозь них. Из его трубы не выходит ни единой струйки дыма; лишь одна дверь, выходящая на север, остается открытой, чтобы наблюдать за дорогой. Собаки либо прячутся в. свою конуру, в глубине которой проходящий мимо путник видит лишь какую-то бесформенную массу, либо лежат у стены, у подножия которой они одновременно наслаждаются прохладой тени и холодом камня.

Осенью виноградная лоза зацветает. Весенний наряд приобретает яркие и переливающиеся тона, — домик как будто бы одевается в атлас и бархат. Окна приоткрываются, но на смену левкоям и ромашкам, весенним цветам, приходят астры и хризантемы. Труба вновь начинает выбрасывать в воздух белые клубы дыма, и огонь, пылающий в очаге, на котором стоит кастрюля, котелок или горшок, где жарится фрикасе из кролика, привлекают внимание путника.

Равод и Барбаро стряхивают весеннюю дремоту и летний сон. Они полны сил и нетерпения: они дергают цепь, лают и рычат, они чувствуют, что пришел их звездный час, что можно идти на охоту, что пора начинать серьезную войну с их вечными врагами — зайцами, лисами и даже кабанами.

Зимой домик имеет мрачный вид. Ему холодно, он дрожит. Он больше не меняет свой зеленый или красный наряд. Виноградные листья осыпались с грустным шорохом, с которым обычно падают листья, и виноградная лоза протягивает вдоль стен свои безжизненные ветви.

Всякая растительность исчезла, и остались лишь стебельки, по которым раньше поднимались вьюнок и лиана, поникшие и ослабленные, как струны отдыхающей арфы.

Громадные клубы дыма, столбом выходящие из трубы, доказывали, что хотя хранить дерево было прямой обязанностью лесничего, он его совсем не экономил.

Что касается Равод и Барбаро, то напрасно было бы искать их в их опустевшей будке, но если дверь случайно оказывалась открытой в тот момент, когда путник проходил мимо и бросал любопытствующий взгляд внутрь дома, то он мог заметить их силуэты, четко вырисовывающиеся на фоне пламени очага, откуда их пинками каждую минуту прогоняют хозяин или хозяйка дома, и куда они упорно возвращаются в поисках пятидесятиградусной жары, обжигающей им морды и лапы; сопротивление этой жаре выражается лишь в меланхоличных движениях головы справа налево и поочередном поднятии то одной, то другой лапы.

Вот что представлял и представляет собой сейчас (не принимая во внимание лишь цветы, которые всегда связаны с присутствием в доме какой-либо молодой девушки с нежным и беспокойным сердцем) Новый дом по дороге в Суассон, если посмотреть на него снаружи.

Что касается внутреннего убранства, то прежде всего нужно сказать о большом нижнем зале, — на который мы уже бросили беглый взгляд. В нем находятся стол, буфет и шесть стульев из орехового дерева. Его стены украшены пятью или шестью гравюрами, на которых в зависимости от политического режима изображены те или иные исторические личности, меняющиеся в соответствии с исторической эпохой.

Во время правления Наполеона там висели гравюры, изображающие Наполеона, Жозефину, Марию-Луизу, их сына, носящего титул короля Римского, принца Евгения и смерть Понятовского; затем их сменили герцог и герцогиня Ангулемские, король Людовик XVIII, его брат Монсеньор и герцог де Берри. И, наконец, при правлении короля Луи-Филиппа появились гравюры, изображающие самого короля, королеву Марию-Луизу, герцога Орлеанского и очаровательную группу темных и светлых детишек, которую составляли герцог де Немур, принц де Жуанвиль, герцог д'Омаль и принцессы Луиза, Клементина и Мария.

Что там сегодня, я не знаю.

Над камином висят три двухствольных ружья. Их стволы завернуты в смазанные специальным маслом тряпочки для сушки и предохранения от пагубных последствий дождя и тумана.

За камином находится пекарня, маленькое окошечко которой выходит в сторону леса.

С восточной стороны дома расположена кухня, которая представляет собой пристройку к основному зданию и которую в тот день, когда домик оказался слишком маленьким для его обитателей, переделали в комнату. Эта комната, которая раньше была кухней, обычно служила спальней сыну хозяев домика.

На первом этаже находятся две комнаты: спальня хозяина и хозяйки, то есть лесника и его жены, и спальня их дочери или их племянницы, если они у них были.

Нужно добавить, что пять или шесть поколений сменили друг друга в этом доме, и здесь, у его двери, в этом зале, произошла кровавая драма, которая привела к смерти лесничего Шорона.

Но в момент, когда произошли те события, о которых мы хотим вам рассказать, то есть в первых днях мая 1829 года, в Новом доме жили: сам главный лесничий округа Шовиньи, Марианна-Шарлотта Шорон, его жена, которую все называли просто матушкой, и Бернар Ватрен, их сын, которого все называли просто Бернаром. Молодая девушка по имени Катрин Блюм также раньше обитала в этом доме, но вот уже восемнадцать месяцев, как она там больше не жила.

Позже мы объясним причины отсутствия или присутствия того или иного героя, как мы это обычно делаем, укажем их возраст, опишем их внешность и характеры, по мере того, как они появятся в нашем повествовании.

А сейчас давайте просто перенесемся в то время, то есть 12 мая 1829 года, — время, когда произошли интересующие нас события.

Была половина четвертого утра.

Первые утренние лучи проникли сквозь листья деревьев, представляющие собой нетронутую зеленую массу, которая продержится еще две недели, а затем будет потревожена ветром. Ни малейший ветерок не раскачивает кроны деревьев и не стряхивает капельки прохладной росы, дрожащие на ветках деревьев и рассыпающиеся, подобно алмазным бусинкам, по стебелькам травы.

Молодой человек двадцати трех-двадцати четырех лет, со светлыми волосами и живыми умными глазами, миновал через один из проломов стену парка. Стараясь держаться посередине дорожки, — наверное, больше по привычке, чем чтобы избежать росы, от которой он и так был весь мокрый, как от дождя, размеренным шагом, обычным для людей, привыкшим к большим расстояниям, он приблизился со стороны просеки Ушар к Новому дому по дороге в Суассон.

Он был одет в форму лесничего, то есть в голубую куртку, на воротнике которой были вышиты серебряные дубовые листья, форменную фуражку с такими же листьями, брюки с бархатным кантом и кожаные гетры с медными пряжками.

Одной рукой он придерживал ружье, которое нес на плече, в другой держал поводок, на котором вел собаку. Дойдя до конца просеки и подойдя к дому, он увидел, что дверь и окна закрыты. Все еще спали в доме Ватрен.

— Ну и, ну! — прошептал молодой человек. — Как все тихо в доме дядюшки Гийома! Дядюшку и матушку я еще понимаю, но влюбленный Бернар! Разве влюбленный может спать?

И, пройдя по дорожке, он подошел к дому с явным намерением нарушить сон его обитателей.

На шум его шагов обе собаки выскочили из своей будки, готовые залаять и на человека, и на его собаку; но, без сомнения, узнали в них своих друзей, так как, широко раскрыв пасть, они не залаяли, а лишь сладко зевнули, радостно виляя хвостами по мере того, как вновь прибывшие приближались к ним. Хотя молодой человек и собака не принадлежали непосредственно к обитателям дома, они отнюдь не казались здесь чужими.

Когда они подошли к порогу дома, то ищейка принялась играть с двумя таксами, в то время как молодой человек, поставив приклад ружья на землю, принялся стучать в дверь. На его первый стук никто не отозвался.

— Эй, дядюшка Ватрен, — процедил сквозь зубы молодой человек, — вы случайно не оглохли?

И он приложил ухо к двери.

— Ага! — сказал он, внимательно, прислушиваясь. — Уже лучше.

Это выражение удовлетворения было вызвано легким шумом, который послышался изнутри.

Шум, который заглушался расстоянием и в особенности толщиной двери, был шумом шагов спускающегося с лестницы старого лесничего.

Молодой человек имел слишком хороший слух для того, чтобы ошибиться и принять шаги пятидесятилетнего человека за шаги двадцатипятилетнего юноши.

— А! Это дядюшка Гийом! — прошептал он и добавил громче: — Здравствуйте, дядюшка Гийом! Откройте, это я!

— А, это ты, Франсуа? — произнес голос изнутри дома.

— Черт возьми, а кто же еще это может быть? — Я иду, иду!

— Хорошо, но наденьте сначала штаны. Я не спешу, хотя совсем не жарко. Брр!

И молодой человек притопнул о землю сначала одной, а потом другой ногой, пытаясь согреться, в то время как собака сидела, дрожа от холода, подобно своему хозяину, вся мокрая от росы.

В этот момент дверь открылась, и показалась седеющая голова старого лесничего, которую украшала, несмотря на ранний час, Длинная трубка.

Однако справедливости ради нужно заметить, что трубка еще не была зажжена. Упомянутая трубка, которая поначалу была Просто трубкой, затем превратилась в носогрейку, благодаря некоторым событиям, в связи с которыми сократилась ее длина. Эта трубка вынималась изо рта только тогда, когда ее хозяину нужно 0ыло выбить старый пепел и засыпать свежий табак; затем он снова вставлял ее в левый угол рта и зажимал, между зубами, как в тисках, — там было ее обычное место. И еще в одном случае трубка дядюшки Гийома не пребывала у него во рту, а дымилась в руке: это бывало тогда, когда инспектор удостаивал его чести заговорить с ним.

В этом случае дядюшка Гийом вежливо вынимал трубку изо рта, прятал за спину руку, в которой держал трубку, и отвечал ему.

Дядюшка Гийом, казалось, воспитывался в школе Пифагора note 18: когда он открывал рот, чтобы задать вопрос, то этот вопрос всегда был предельно кратким, когда же он открывал рот, чтобы ответить на вопрос, то ответ был всегда предельно лаконичным.

Мы ошиблись, сказав: «Когда дядюшка Гийом открывал рот…», так как рот дядюшки Гийома открывался только для того, чтобы зевнуть, хотя возможно, что он вообще не зевал.

В остальное время челюсти дядюшки Гийома, которые обычно держали между зубами кусочек трубки, длина которой обычно составляла не более 6 — 8 линий note 19, вовсе не разжимались, в результате чего он произносил слова со свистом, не лишенным сходства со змеиным шипением, через отверстие, образованное толщиной трубки, которое было так мало, что через него могла проскользнуть лишь монетка в пять су. Когда же трубка покидала рот Гийома, чтобы дать своему хозяину возможность вытряхнуть из нее старый табак или набить ее новым, или чтобы дать ему возможность ответить какому-либо важному лицу, слова, вместо того, чтобы произноситься с большей легкостью, становились еще более нечеткими; свист не уменьшался, а увеличивался. Челюсти больше не сжимали трубку, в результате чего верхняя челюсть давила на нижнюю всем обычным весом. Таким образом, требовалось большое искусство, чтобы понять дядюшку Гийома! Остановившись на этом главном моменте в описании лица дядюшки Гийома, завершим его портрет.

Это был, как мы уже говорили, человек лет 50, прямой и сухой, роста выше среднего, с редкими седыми волосами, густыми бровями и бакенбардами, с маленькими пронзительными глазками, длинным носом, насмешливым ртом и заостренным подбородком. Несмотря на отсутствующий вид, он всегда был настороже и прекрасно видел и слышал все, что касалось его дома — его жены, сына или племянницы, или леса — куропаток, зайцев, кроликов, лис, хорьков или ласок — тех животных, которые с момента сотворения мира вели ожесточенные войны, подобные тем, которые вели между собой мессенцы и спартанцы с 774 по 370 г. до нашей эры!

Ватрен глубоко почитал моего отца и очень любил меня самого. Он даже сохранил под стеклянным колпаком стакан, из которого обычно пил генерал Дюма, когда он охотился с ним, и из которого, спустя десять, пятнадцать и двадцать лет, он давал выпить и мне, когда мы охотились вместе с ним.

Таким был человек, который, держа трубку в уголке своего насмешливого рта, просунул голову в полуоткрытую входную дверь Нового дома по дороге в Суассон, чтобы принять в четыре часа утра молодого человека, которого он назвал Франсуа и который жаловался, что ему холодно, несмотря на то, что уже целый месяц и двадцать семь дней, по словам Матьё Лансберга, как наступило замечательное время года, которое называется весна.

Увидев того, кто ему был нужен, Гийом Ватрен открыл входную дверь, и молодой человек вошел в дом.

Мессена — область в Пелопоннесе (Греция). Мессенцы вели ожесточенные войны со спартанцами и в VIII в. до н. э. были ими побеждены. Но в 369 г. до н. э. Мессена вновь обрела свободу. В 146 г. до н. э. Мессена была присоединена к Римской империи.

Глава III. Матье Гогелю

Франсуа направился прямо к камину и поставил свое ружье в угол, в то время как его собака, которая откликалась на имя Косоглазый, бесцеремонно уселась около камина, еще теплого от вчерашнего тепла. Такое прозвище собака получила из-за пучка рыжих волосков, образующих что-то вроде родинки в уголке глаза, в результате чего ей приходилось время от времени смотреть вбок, что создавало впечатление косоглазия.

Косоглазый имел репутацию лучшей ищейки во всем Вилльер-Котре и на целых три лье вокруг него.

Несмотря на то, что он был слишком молод, чтобы преуспеть в искусстве псовой охоты, Франсуа также считался одним из самых искусных загонщиков во всей округе. Если нужно было провести разведку или загнать кабана, то это непростое дело всегда поручали Франсуа.

Для него лес, каким бы густым он ни был, не имел тайн; сломанный стебелек цветка, перевернутый лист и пучок травы, зацепившийся за колючки кустарника, открывали ему с начала до конца ночную сказку, для которой, казалось, не было другой сцены, кроме травяного ковра, других свидетелей, кроме деревьев, другого освещения, кроме света ночных звезд.

Так как это было следующее воскресенье после праздника Корси, то лесничие из ближайших лесничеств получили разрешение господина инспектора Девиалена загнать по этому случаю кабана. Чтобы этот кабан не ускользнул от охотников или не сбил их со следа, поднять кабана поручили Франсуа. Он только что со своей обычной добросовестностью выполнил это поручение, когда мы встретили его на просеке Ушар, около двери дома дядюшки Гийома, от холода стучащего ногой об ногу.

— Наденьте, по крайней мере, штаны… Я не спешу, хотя совсем не жарко! Брр!

— Как! — сказал дядюшка Гийом, когда Франсуа поста вил в угол свое ружье, а Косоглазый улегся у камина. — Ты говоришь, что сейчас, в мае, не жарко? Представляю, что бы ты запел, мерзляк, если бы ты участвовал в Русской кампании!

— Минуточку, дядюшка Гийом! Когда я сказал «не жарко», то вы должны понимать, что это только так говорится… Я сказал «не жарко» в смысле «не жарко» ночью! Ночи — уж вы-то должны были это заметить, — ночи не проходят так быстро, как дни, может быть потому, что ночью темно. Поэтому днем — май; а ночью — февраль. Так что я не отказываюсь от своих слов — совсем не жарко. Брр!

Гийом перестал высекать огонь и посмотрел на Франсуа искоса на манер Косоглазого.

— Послушай, мальчик, — спросил он, — хочешь, я тебе скажу одну вещь? — Говорите, дядюшка Гийом, — ответил Франсуа, в свою очередь глядя на старого лесничего с плутовским видом, столь характерным для пикардийского крестьянина и его соседа, крестьянина из Иль-де-Франса, — говорите! Вы так прекрасно говорите, когда вообще это делаете!

— Хорошо! В таком случае, я скажу, что ты прикидываешься дураком!

— Я вас не понимаю!

— Не понимаешь?!!!

— Нет, клянусь честью!

— Да, ты сказал, что тебе холодно, чтобы я предложил тебе капельку вина!

— Клянусь Богом, я даже об этом и не подумал! Но это не значит, что я от него откажусь, если вы мне предложите! О нет, дядюшка Гийом, я слишком хорошо знаю, какое уважение я дол жен к вам питать!

И, склонив голову, он продолжал смотреть на дядюшку Гийома своим насмешливым взглядом.

Гийом, произнеся свое обычное «гм»!, которое выражало сомнение по поводу бескорыстного внимания и уважения к нему Франсуа, снова начал высекать огонь при помощи огнива и камня. После третьей попытки ему удалось высечь горящую искру, и одним из пальцев, который, казалось, был абсолютно бесчувственным к жаре, прижал трут к отверстию трубки, набитой табаком, и начал вдыхать дым, который поначалу казался лишь незаметным паром, а затем стал постепенно превращаться в белые клубы, становящиеся все более и более густыми.

Убедившись в том, что трубка достаточно хорошо раскурена, чтобы не потухнуть, Гийом стал вдыхать дым более спокойно и размеренно. В течение всего времени, пока он выполнял эту сложную работу, лицо достойного лесничего не выражало ничего, кроме искреннего и глубокого беспокойства. Когда же он завершил эту процедуру, улыбка вновь озарила его лицо; он подошел к буфету и достал оттуда бутылку и два стакана.

— Ну, — сказал он, — сначала мы скажем несколько слов бутылочке коньяка, а потом уже поговорим о наших делах! — Всего лишь несколько слов? Как вы скупы на слова, дядюшка Гийом!

Словно желая опровергнуть эти слова Франсуа, дядюшка Гийом доверху наполнил оба стакана; затем, приблизив свой стакан к стакану молодого человека, он легонько чокнулся с ним и сказал:

— За твое здоровье!

— За ваше здоровье! И за здоровье вашей жены, и дай ей Бог быть менее упрямой! — ответил Франсуа.

— Да уж! — сказал дядюшка Гийом, состроив гримасу, которая представляла собой некоторое подобие улыбки.

Затем, взяв в левую руку свою трубку, которую он по привычке заложил за спину, он взял правой рукой стакан и, поднеся его ко рту, осушил его одним глотком.

— Но подождите же! — смеясь, воскликнул Франсуа, — я еще не закончил, и мы должны будем начать снова. За здоровье мсье Бернара, вашего сына! — И он осушил, в свою очередь, маленький стакан, но с большим изяществом и наслаждением, чем это сделал старый лесничий.

Однако, выпив последнюю капельку, он пристукнул ногой, словно в порыве глубокого отчаяния.

— Да, — сказал он, — но мне кажется, что я кого-то забыл!

— Кого же ты забыл? — спросил Гийом, с усилием выпуская два больших колечка дыма.

— Кого я забыл? — воскликнул Франсуа. — Черт возьми! Да мадемуазель Катрин, вашу племянницу! Это очень нехорошо, забывать отсутствующих! Но стакан пуст, посмотрите сами, дядюшка Гийом!

И, налив последнюю капельку прозрачного напитка на ноготь большого пальца, он прибавил:

— Взгляните на этот топаз на моем ногте!

Гийом сделал гримасу, которая означала: «Шутник, я знаю твой план, но, принимая во внимание твое доброе намерение, я тебе прощаю!»

Дядюшка Гийом, как мы уже заметили, говорил мало, но зато он в совершенстве владел искусством пантомимы. Скорчив гримасу, он взял бутылку и наполнил стаканы таким образом, что вино даже перелилось в блюдца.

— Возьми! — сказал он.

— О! — воскликнул Франсуа. — На этот раз дядюшка Гийом вовсе не скуп! Сразу видно, что он любит свою очаровательную племянницу!

Затем, поднеся стакан к губам с явным воодушевлением, вызванным как напитком, так и упоминанием о девушке, он произнес:

— А кто же ее не любит, нашу дорогую мадемуазель Катрин? Это все равно, что не любить коньяк!

И на этот раз, следуя примеру, который ему подал дядюшка Гийом, он осушил стакан одним глотком.

Старый лесничий сделал то же самое с чисто военной точностью; разница заключалась лишь в том, что каждый из них по-разному выразил то удовлетворение, которое вызвала эта благословенная жидкость, наполняя теплом грудную клетку.

— Гм! — сказал один.

— Ух! — произнес другой.

— Тебе все еще холодно? — спросил дядюшка Гийом.

— Нет, — ответил Франсуа, — наоборот, мне жарко!

— Ну и прекрасно! Теперь тебе лучше?

— О да! Черт возьми, теперь я, подобно вашему барометру, показываю хорошую погоду!

— В таком случае, — сказал дядюшка Гийом, приступая к рассмотрению вопроса, которого ни тот, ни другой еще не касались, — нам нужно немножко поговорить о кабане!

— О, что до кабана, — сказал Франсуа, подмигнув, — то теперь-то мы его не упустим, дядюшка Гийом!

— Ну да, как в последний раз! — произнес позади обоих лесничих кислый и насмешливый голос, заставивший их вздрогнуть.

Оба одновременно, как по команде, обернулись, потому что они прекрасно узнали человека, которому принадлежал этот голос.

Но он с уверенностью близкого человека в доме прошел мимо обоих лесничих, ограничившись, помимо вышесказанного, следующими словами:

— Привет дядюшке Гийому и всей компании!

И, присев около камина, он бросил туда охапку хвороста, благодаря чему пламя вспыхнуло, как только он поднес к ней спичку. Затем, вынув из кармана своей куртки три или четыре картофелины, он положил их в камин и засыпал их сверху золой с чисто гастрономическими предосторожностями.

Человек, который пришел как раз вовремя, чтобы прервать с первой фразы рассказ, который собирался начать Франсуа, будет играть значительную роль в нашем повествовании и заслуживает того, чтобы мы попытались дать некоторое представление о его характере и внешности.

Это был молодой человек двадцати-двадцати двух лет, с рыжим и гладкими волосами, низким покатым лбом, несколько косящими глазами, курносым носом, выдающимся вперед подбородком и жиденькой спутанной бородкой. Его шея, торчащая из-под разорванного воротника рубашки, позволяла видеть некое подобие шишки, столь характерное для области Вале и, к счастью, довольно редко встречающееся в нашей местности, которая называется зобом.

Его нескладные руки казались непомерно длинными, что придавало его тянущейся вялой походке сходство с походкой тех обезьян, которых великий ученый-классификатор господин Жиффрей Сент-Илар, как мне кажется, назвал шимпанзе. Когда он приседал на корточки или садился на табуретку, сходство между несовершенным человеком и совершенным животным становилось еще более заметным. Подобно тому, как изображают на карикатурах человекообразных существ, он мог при помощи своих рук или ног поднять с земли или притянуть к себе предметы, которые ему были нужны, — причем почти не изгибая туловища, имеющего столь же некрасивую форму, сколь и другие части его тела. Наконец, ноги, поддерживающие туловище этого нескладного существа, могли соперничать по длине и ширине с ногами короля Карла Великого note 20, и из-за отсутствия собственного названия могут быть образцом меры длины нога, которая получила свое название от блестящего предводителя каролингского племени и называется королевской ногой.

Что касается моральных добродетелей, то судьба была на них еще более скупа, чем на физическую привлекательность.

В полную противоположность тому, как иногда в старых ржавых ножнах можно обнаружить прекрасную новую шпагу, внешняя оболочка Матье Гогелю, — таково было имя персонажа, о котором мы говорим, — скрывала низкую душу. Был ли он таков от природы или он пытался отомстить другим за то, что они заставляли его страдать? Это мы оставим спорить и решать тем, кто лучше разбирается в философских проблемах, касающихся отношений между физическим и моральным.

Но, по крайней мере, можно сказать лишь одно: все то, что было слабее Матье, испускало крик при одном его прикосновении. Птице он выдирал перья, собаке наступал на хвост, а ребенка таскал за волосы. И, наоборот, получая удар, оскорбление или упрек, каким бы сильным он ни был, Матье сохранял свою неизменную глупую улыбку, но при этом как бы записывал это невидимыми буквами в своей памяти. И в один прекрасный день (причем никогда нельзя было угадать, с какой стороны нагрянет беда) оскорбление возмещалось в стократном размере, и при этом в глубине души Матье испытывал темную дьявольскую радость, свидетельствующую о том, что он рад оскорблению, которое ему нанесли, и удовлетворен своей ответной местью.

Для объяснения столь низких качеств его натуры нужно сказать о том, что жизнь его всегда была полна несчастных случайностей. Однажды его нашли выходящим из лесного оврага, где его бросили цыгане, кочевавшие по большим лесам. Ему тогда было три года. Он был почти раздет и едва мог говорить. Крестьянина, который его нашел, звали Матье; местность, где находился овраг, откуда он вышел, называлась Гогелю, и таким образом, ребенок был назван Матье Гогелю.

О крещении его никто никогда не спрашивал. Матье не знал, был ли он крещеным или нет.

Да и кто бы стал заботиться о его душе, когда его тело находилось в столь плачевном состоянии, что он мог жить лишь милостыней или воровством?

Так он рос и превратился в мужчину. Хотя Матье был некрасив и плохо сложен, он был силен; хотя он казался глупым на первый взгляд, он был хитер и коварен. Если бы он родился в Океании или на берегах Сенегала или Японского моря, то дикари могли бы сказать про него то, что они обычно говорят про обезьян: «Они не показывают страха, чтобы их не приняли за людей и чтобы их не заставили работать».

Матье притворялся слабым и глупым, но если ему представлялся случай, где он должен был бы показать свою силу или проявить свой ум, то Матье демонстрировал силу медведя и ловкость лисы, но лишь только проходила опасность или он осуществлял то, что хотел, Матье снова превращался в Матье — глупого, хитрого, слабого — словом, в такого, каким его знали все. Аббат Грегуар, этот прекрасный человек, о котором я рассказывал в моих «Мемуарах» и который призван играть большую роль в нашем повествовании, сжалился над этим обиженным Богом существом и стал истинным опекуном бедного сироты. Он захотел поднять его на высшую ступень человеческого развития и превратить это полуживотное в разумное существо; вследствие чего он отдал все свои физические и душевные силы, чтобы научить Матье читать и писать. Через год Матье вышел из рук достойного священника, имея репутацию неисправимого осла. Таково было общественное мнение, то есть мнение его соучеников, в то время как мнение учителя заключалось в том, что Матье не знал букву «О» и не умел писать букву «I». Но и наставник, и ученики ошибались и так и не дошли до истины. Конечно, Матье не читал так, как господин Фонтен, который считался Лучшим чтецом своей эпохи, но Матье читал, и читал довольно быстро. Матье, конечно, не писал, как господин Прюдом, ученик Брарда и Сент-Омера, но Матье писал, и писал довольно разборчиво. Но дело в том, что никто никогда не видел, чтобы Матье читал или писал.

Со своей стороны дядюшка Гийом движимый теми же чувствами, что и аббат Грегуар, то есть чувством собственного достоинства и чувством сострадания к ближнему, которое свойственно добрым сердцам, попытался вывести Матье из его физического бессилия, подобно тому, как аббат Грегуар пытался вывести Матье из его морального отупения. Дядюшка Гийом заметил в Матье способность подражать пению птиц, крикам диких животных, выслеживать зверя; он заметил, что Матье, несмотря на свое косоглазие, прекрасно мог разглядеть зайца в его лежке. Он заметил, что порох в мешке Матье время от времени уменьшается, он решил, что совершенно необязательно быть похожим на Аполлонаnote 21 или Антиноя note 22, чтобы быть хорошим лесничим. Он подумал о том, что, может быть, удастся использовать способности Матье, чтобы сделать из него вполне приемлемого помощника лесничего. С этой целью он поговорил с господином Девиаленом, который позволил вручить ему ружье. Но после шести месяцев упражнений в своем новом ремесле Матье убил двух собак и ранил загонщика, но не подстрелил никакой дичи.

Тогда дядюшка Гийом, убедившийся, что у Матье есть все задатки браконьера и никаких качеств, нужных для лесничего, забрал у него ружье, получившее столь недостойное употребление, и Матье, не показывая обиды на то, что перед ним закрылась блестящая перспектива, которая могла ослепить и более умного и глубокого человека, чем он, вернулся к своей бродячей жизни.

В этой бродячей жизни Новый дом по дороге в Суассон и очаг дядюшки Гийома были одними из самых любимых остановок Матье, несмотря на ненависть, или, вернее, неприязнь, которую питала к нему матушка Мадлена, — слишком хорошая хозяйка, чтобы не замечать, какой урон наносит ее саду и кладовой присутствие Матье Гогелю, — и Бернар, сын хозяина дома, которого мы знаем пока только благодаря тосту, который произнес в его честь Франсуа, и который, казалось, смутно угадывал ту роковую роль, которую этот бродячий гость должен был сыграть в его судьбе.

Мы забыли также сказать и о том, что подобно тому, как никто не знал о тех успехах, которых достиг Матье, учась читать и писать у доброго аббата Грегуара, никто не знал также и о том, что его неловкость была притворной и что когда Матье это было нужно, он мог подстрелить куропатку или кабана с не меньшей ловкостью, чем любой из лесных стрелков.

Тогда почему же Матье скрывал свои таланты от товарищей и восхищенной публики? Дело в том, что Матье не только понимал, что нужно научиться хорошо читать, писать и стрелять, но в данном случае еще нужно было, чтобы его считали неуклюжим и неграмотным.

Как мы уже видели, этот подлый и злой человек, войдя в дом в тот момент, когда Франсуа начал свой рассказ, прервал его словами, в которых звучало сомнение по поводу кабана, которого молодой лесничий считал уже пойманным.

— Да уж, как в последний раз!

— О, последний раз… хватит! — возразил Франсуа, — мы об этом поговорим немного позже!

— А где же кабан? — спросил дядюшка Гийом, которому необходимость снова набить трубку на мгновение освободила язык.

— Он, наверное, уже в засолке, раз Франсуа его уже поймал, — сказал Матье.

— Еще нет, — ответил Франсуа, — но раньше, чем матушкины часы пробьют семь часов, он там будет! Не правда ли, Косоглазый?

Собака, которую тепло от камина, разожженного Матье, погрузило в сладкое блаженство, виляя хвостом по полу, усыпанному золой, отозвалась на зов хозяина дружеским ворчаньем, которое, казалось, означало утвердительный ответ.

Удовлетворенный ответом Косоглазого, Франсуа бросил на Матье взгляд, полный неудовольствия, которое он даже не пытался скрыть, и возобновил свой разговор с дядюшкой Гийомом, который, будучи счастливым от того, что у него есть свежая трубка для употребления или, вернее, для поглощения, слушал своего молодого друга спокойно и любезно.

— Я бы сказал, дядюшка Гийом, — сказал Франсуа, — что зверь сейчас находится в четверти лье отсюда, в чаще Тет-де-Салмон, около поля Метар … Насмешник обнаружил себя около половины третьего утра на лесосеке по дороге в Домплие…

— Ага! — прервал Гогелю, — а ты-то откуда это знаешь, если ты вышел из дому только в три часа утра?

— Ах, подумать только, какой он дотошный, дядюшка Гийом! — воскликнул Франсуа. — Ему хочется знать, как я об этом узнал! Я расскажу тебе об этом, друг Косоглазый, это тебе, может, когда-нибудь пригодиться!

У Франсуа была одна плохая привычка, которая очень задевала Матье: одинаково называть именем Косоглазый и человека, и животное из-за того, что и человек, и животное были поражены одним и тем же недугом, и хотя, по его мнению, собака косила гораздо более кокетливо, чем человек, одно и то же название вполне могло подходить и двуногому существу, и четвероногому животному.

На первый взгляд, это обращение оставляло и того, и другого довольно равнодушным; но нужно заметить, что это равнодушие у собаки было более искренним, чем у человека.

И Франсуа продолжил свой рассказ, ничуть не сомневаясь в том, что он добавил новую обиду к тем, которые затаил на него в своем сердце Матье Гогелю.

— Когда выпадает роса? — спросил молодой лесник. — В три часа утра, не правда ли? Так если бы кабан появился после того, как выпала роса, то он оставил бы следы на влажной земле, и в углублениях, оставленных этими следами, не осталось бы воды, а он прошел по сухой земле, и в углублениях от его следов осталась вода для малиновок, так-то вот!

— А каков возраст зверя? — спросил Гийом, рассудив, что или замечание Матье не имеет большого значения или объяснение

Франсуа должно быть вполне достаточным для Матье.

— Ему шесть или семь лет, — ответил Франсуа без колебаний, — крупный зверь!

— А, конечно! — сказал Матье. — Он ему сразу представил свидетельство о рождении!

— Да, и еще с личной подписью! Не каждый мог бы так сделать. И так как ему незачем скрывать свой возраст, я уверяю вас, что я могу ошибиться месяца на три… Не правда ли, Косоглазый? Посмотрите, дядюшка Гийом, Косоглазый говорит, что я не ошибаюсь!

— Он один? — спросил дядюшка Гийом.

— Нет, он со своей самкой, которая почти готова…

— Аи, аи, аи!

— Да, почти готова опороситься!

— Так ты еще был акушером кабанов? — спросил Матье, который не мог дать Франсуа спокойно продолжать свой рассказ.

— О, несносный болтун! Подумайте только, дядюшка Гийом, что этот молодец, которого нашли посреди леса, не знает, как узнать, должна ли самка кабана опороситься или нет! Да чему только тебя учили? Когда она тяжело ступает, а ее копыта расползаются при движении, это значит, что бедное животное вот-вот произведет на свет потомство, идиот!

— Этот кабан давно у нас появился? — поинтересовался дядюшка Гийом, который хотел узнать, как изменяется количество кабанов в его округе: увеличивается, уменьшается или остается прежним.

— Самка — да! — ответил Франсуа со своей обычной уверенностью, — а самец — нет! Ее я никогда не встречал в нашей округе, но его-то я знаю. Я как раз хотел вам сказать, дядюшка

Гийом, когда этот несносный Гогелю вошел, что я встретил моего кабана… того самого, что я ранил в лопатку две недели назад около лесосеки Д'Ивор.

— А почему ты решил, что этот тот же самый?

— О, неужели вам это нужно объяснять, — вам, опытной ищейке, который превосходит самого Косоглазого? Скажи же, Косоглазый, дядюшка Гийом спрашивает… Ну, конечно же, я знаю, что это я его ранил — единственное, вместо того, чтобы попасть в лопатку, я попал в кость!

— Гм! — сказал дядюшка Гийом, качая головой, — однако кровь-то не пошла!

— Нет, потому что пуля застряла в жировой прокладке, между шкурой и плотью… На сегодняшний день рана, как вы понимаете, уже почти зажила… Поэтому она у него чешется. И он потерся о дуб — это третий дуб налево от колодца — там, где растет гречиха. Да-да, это совершенно точно, потому что он оставил на коре дерева пучок волос от щетины. Вот, взгляните!

И в подтверждение своих, слов Франсуа вынул из кармана пучок волос, еще влажный от застывшей крови.

Взяв его в руки, Гийом осмотрел его взглядом знатока и вернул Франсуа с такой осторожностью, словно это была самая драгоценная вещь в мире:

— Честное слово, мальчик, он уже у нас в руках!.. Я говорю это, точно я видел его своими собственными глазами!

— О, да вы еще лучше его увидите, когда он, наконец, будет у нас в руках! — сказал Франсуа.

— У меня от твоих слов просто слюнки текут! — сказал дядюшка Гийом. — И даже появилась охота прогуляться в том направлении!

— О, идите! Вы увидите, что все так, как я вам говорил. Я абсолютно спокоен за это… Что же касается кабана, то он сейчас сидит в своем логове, в зарослях Тет-де-Салмон… И не церемоньтесь с мсье: подходите так близко, как вам захочется. Мсье даже не пошевельнется, — ведь мадам так плохо себя чувствует, а мсье так галантен!

— Хорошо, я иду туда сейчас же! — сказал дядюшка Гийом решительно и так сильно сжал зубами кончик своей трубки, что укоротил ее, по крайней мере, еще на три сантиметра.

— Хотите взять Косоглазого?

— А зачем?

— Действительно, ведь у вас два глаза — вы посмотрите и увидите, вы поищите и найдете… А тезку господина Матье нужно водворить в его конуру, предварительно воздав ему должное в виде куска хлеба, — ведь сегодня утром он поработал на славу!

— Эй, Матье! — сказал дядюшка Гийом, грустно посмотрев на бродягу, который спокойно ел свои картофелины на уголке камина. — Лес подскажет мне дорогу! Белка покажет, на какое дерево она взобралась, ласка — где она перебежала дорогу! А ты этого никогда не поймешь!

— А мне все равно — пойму или не пойму! На кой черт мне это нужно?

В ответ на эту беспечность Матье, совершенно для него непонятную, старый лесничий только пожал плечами.

Затем он надел куртку, в которой обычно ходил утром, натянул гетры и по привычке взял ружье в правую руку. Он взял его по привычке или, вернее, потому, что не знал, что ему делать со своей правой рукой, если она не держала ружья. И, дружески пожав руку Франсуа, он вышел из дому.

Что касается последнего, то он остался верен обещанию, данному Косоглазому. Не переставая следить взглядом за дядюшкой Гийомом, идущим по дороге в Тет-де-Салмон, он подошел к шкафу, открыл его и вынул оттуда полфунта черного хлеба. Отрезав от него маленький кусочек, он дал его собаке, прошептав:

— О, старая ищейка! Пока я ему сдавал отчет, ему просто не сиделось на месте! Косоглазый, друг мой, посмотри, какая замечательная корочка! А теперь, так как мы сегодня хорошо поработали, пойдем-ка в конуру, и повеселей!

И он, в свою очередь, вышел из дома, но не через основную дверь, а через дверь пекарни, у стены которой находилась конура мэтра Косоглазого. Сопровождаемый по пятам собакой (кусочек хлеба сгладил в ее представлении все неприятное, связанное с возвращением в будку), Франсуа скрылся из виду, особенно не заботясь об участи Матье Гогелю, которого он оставил наедине со своей картошкой.

Глава IV. Крик зловещей птицы

Едва Франсуа скрылся из виду, как Матье поднял голову, и на его лице, обычно столь неподвижном, промелькнуло выражение ума и хитрости. Затем, услышав, что шаги молодого человека замерли в отдалении, и звука его голоса не стало слышно, он на цыпочках подошел к столу, на котором стояла бутылка с вином. Благодаря своим косым глазам, он мог наблюдать одновременно за той дверью, в которую вышел дядюшка Гийом, и дверью, за которой исчез Франсуа.

Приподняв бутылку, он принялся рассматривать ее на свет, который разлился по дому— с появлением солнечных лучей, чтобы увидеть, сколько жидкости уже было выпито и, следовательно, сколько еще можно выпить, чтобы это не было особенно заметно.

— Ага! А мне-то этот старый скряга вина не предложил! И, словно, чтобы исправить упущение дядюшки Гийома, Матье поднес к губам горлышко бутылки и сделал три или четыре глотка огненного напитка с такой скоростью, словно это было целительное средство, не произнося при этом ни «гм!» как дядюшка Гийом, ни «ух!» — как Франсуа. Затем, услышав шаги в соседней комнате, быстрой неслышной походкой и с невинным видом, который обманул бы даже Франсуа, он вернулся на свое место на скамейке у камина и принялся петь песенку, которая стала модной после того, как драгуны королевы долгое время квартировали в замке Вилльер-Котре.

Матье уже дошел до второго куплета, когда на пороге двери, ведущей в пекарню, показался Франсуа.

Чтобы показать свое безразличие к присутствию Франсуа, Матье Гогелю, без сомнения, продолжил бы пение бесконечного романса и не прервал бы второго куплета, но Франсуа остановил его.

— Ага! — сказал он. — Теперь ты еще и поешь!

— А разве запрещено петь? — спросил Матье. — Если это так, то пусть господин мэр опубликует указ и торжественно оповестит об этом, и никто больше не будет петь!

— Нет, — ответил Франсуа, — это не запрещено, но это приносит мне несчастье!

— Почему?

— Потому что когда первая птица, пение которой я услышу утром, оказывается совой, я говорю себе: «Это плохо!»

— То есть это значит, по-твоему, что я — сова? Ну ладно, сова, так сова! Я могу быть кем угодно! — и, предварительно поплевав на ладони, он сложил их рупором и издал крик, удивительно напоминающий грустный и монотонный крик ночной птицы.

Франсуа невольно вздрогнул.

— Заткнись, зловещая птица! — сказал он.

— Заткнуться?

— Да!

— А что бы ты сказал, если я хотел бы кое-что тебе спеть?

— Я бы сказал, что у меня нет времени, чтобы тебя слушать… Послушай, окажи мне услугу!

— Тебе?

— Ну да, мне… ты разве считаешь, что ты никому не можешь доставить удовольствие или оказать услугу?

— Положим… А что ты хочешь?

— Я хочу, чтобы ты взял мое ружье и прислонил его к камину, пока я буду переодевать гетры!

— О! Переодевать гетры! Посмотрите-ка, мсье Франсуа боится простудиться!

— Я не боюсь простудиться, но хочу надеть мои форменные гетры, потому что инспектор должен присутствовать на охоте, и я хочу, чтобы он нашел меня в полном обмундировании, как полагается… Ну так что, тебе не трудно будет поставить сушиться мое ружье?

— Я не буду сушить ни твое, ни чье-либо ружье вообще… Пусть мне лучше размозжат голову камнем, как последней твари, если начиная с сегодняшнего дня и до самой смерти я прикоснусь к какому-нибудь ружью!

— Ну что же! Я бы сказал, что потери от этого большой не будет, если учесть, как ты с ним обращаешься! — сказал Франсуа, открывая дверцу на антресоли, где находился целый набор гетр, и принимаясь искать свои гетры среди тех, которые принадлежали семье Ватрен.

Матье продолжал следить за ним левым глазом, в то время как его правый глаз, казалось, был целиком и полностью занят последней картофелиной, которую он медленно и неуклюже чистил.

Продолжая следить за Франсуа левым глазом, он проворчал:

— Хм! А зачем мне пользоваться ружьем, когда я могу воспользоваться чем-то другим? Пусть только представится подходящий случай, и ты увидишь, что я не такой уже безрукий, как тебе кажется!

— А что же ты будешь делать, если оставишь свое ружье? — спросил Франсуа, ставя ноги на стул и начиная застегивать длинные гетры.

— Я займусь моим жалованьем! Ведь мсье Ватрен обещал взять меня дополнительным лесником, но так как Его светлости угодно, чтобы я служил один, а может быть, и два года бесплатно, то я отказываюсь! Я предпочитаю поступить в услужение к господину мэру!

— В услужение к господину мэру? Лакеем к мсье Рэзэну, торговцу лесом?!!! — вскричал Франсуа.

— Ну да, к мсье Рэзэну, торговцу лесом, или к господину мэру, это ведь одно и то же!

— Ну и ну! — сказал Франсуа, продолжая застегивать гетры, и пожал плечами, как бы выражая свое презрение к лакеям.

— Это тебе не нравится?

— Мне? — удивился Франсуа, — мне это совершенно безразлично! Я просто спрашиваю себя, что же будет со стариком Пьером?

— Боже мой! — беззаботно воскликнул Матье, — по-видимому, он уйдет!

— Он уйдет? — переспросил Франсуа, не скрывая своего волнения за судьбу старого лакея.

— Конечно! Если я занимаю его место, то нужно, чтобы он ушел! — объяснил Матье.

— Но это невозможно! — прошептал Франсуа, — он служит в доме у мсье Рэзэна уже двадцать лет!

— Вот еще одна причина, по которой он должен уйти! — заметил Матье со своей отвратительной улыбкой.

— Боже мой, какой же ты подлый человек, Косоглазый! — воскликнул Франсуа.

— Во-первых, — ответил Матье с тем простодушным видом, который он так хорошо умел на себя напускать, — меня не зовут Косоглазым. Так зовут собаку, которую ты только что отвел в конуру, а не меня!

— Да, ты прав, — сказал Франсуа, — ведь узнав, что тебя иногда так называют, бедное животное заявило, что оно принадлежит к дому дядюшки Ватрена и что хотя принадлежать к дому инспектора, несомненно, лучше и выгоднее, он ни за что не про меняет свое место на место ищейки в своре господина Девиалена!

После такого заявления, даже если ты и косишь, тебя никто не будет больше называть Косоглазым!

— Подумать только! Значит, по-твоему, я подлец, а, Франсуа?

— Для меня — да, и для всех остальных тоже!

— А почему?

— А тебе разве не стыдно лишать последнего куска хлеба несчастного старого Пьера? Что с ним станется, если у него отнимут его место? Ему ведь придется просить милостыню, чтобы прокормить жену и двух детей!

— Ну и что? Ты прекрасно можешь выделить ему пенсию из тех пяти тысяч ливров жалованья, которое получаешь как помощник лесничего!

— Я не смогу выделить ему пенсию, — ответил Франсуа, — потому что на эти пять тысяч франков я должен содержать мою мать, и забота о бедной женщине для меня прежде всего! Но всякий раз, когда он захочет прийти ко мне, для него всегда найдется тарелка лукового супа и немножко жаркого из кроликов — обычной пищи лесников… Лакей у господина мэра! — продолжал он, застегивая другую гетру, — как это на тебя похоже, сделаться лакеем!

— Ба! Я меняю ливрею на ливрею! — воскликнул Матье, — но я предпочитаю ту, у которой полные карманы, той, в которой они пусты!

—  — Эй, эй! Минуточку, дружище! — остановил его Франсуа, — впрочем, я ошибся, ты мне вовсе не друг… Наша одежда — это не ливрея, а униформа!

— Не все ли равно, вышитый на воротнике дубовый листочек и галун на рукаве так похожи! — сказал Матье, покачав головой, причем и в жестах, и в словах выражалось безразличие, которое он испытывал к обоим предметам обсуждения.

— Да, — сказал Франсуа, который не мог допустить, чтобы последнее слово осталось не за ним, — но только вышитый на воротнике дубовый листочек обязывает к работе, не так ли? А галун на рукаве дает возможность отдохнуть… Не это ли решило твой выбор в пользу галуна, лентяй?

— Может быть! — ответил Матье, и внезапно, как будто эта мысль только что пришла ему в голову, добавил: — Кстати… говорят, что Катрин сегодня возвращается из Парижа!

— Что еще за Катрин? — спросил Франсуа.

— Ну… Катрин… это Катрин… это племянница дядюшки Гийома, кузина мсье Бернара, которая закончила свое учение на белошвейку и модистку в Париже и которая снова поступит, в магазин мадемуазель Риголо, на площади Ла Фонтен, в Вилльер-Котре… — Ну и что же? — спросил Франсуа.

— Ну, если она вернется сегодня, то я уеду только завтра. Вероятно, здесь будет свадьба и пир в честь возвращения этого зеркала добродетели!

— Послушай, Матье, — сказал Франсуа гораздо более серьезным тоном, чем раньше, — когда ты говоришь в моем присутствии или присутствии других о мадемуазель Катрин в этом доме, ты должен отдавать сe6e отчет в том, с кем ты о ней говоришь!

— Почему?

— Да, потому, что мадемуазель Катрин — дочь родной сестры мсье Гийома Ватрена! — Да, и возлюбленная мсье Бернара, не так ли?

— Что до этого, Матье, то я бы на твоем месте, всегда отвечал, что ты ничего об этом не знаешь!

— Ну уж нет! Можешь не заблуждаться на этот счет, я расскажу все, что знаю… Что я видел, то видел, а что слышал, то слышал!

— М..да, — сказал Франсуа, глядя на Матье со смешанным чувством неприязни и презрения, так что невозможно было понять, какое из них преобладает, — ты абсолютно прав, решив сделаться лакеем; это действительно твое призвание, Матье! Шпион и до носчик! Удачи тебе в твоем новом ремесле! Если Бернар спустится, скажи ему, что я жду его в ста шагах отсюда, на нашем обычном месте, которое называется «Прыжок Оленя», понял?

И вскинув ружье на плечо тем легким и уверенным движением, которое отличает всех, умеющих обращаться с этим оружием, он вышел, повторяя:

— О, я не ошибся, Матье, ты действительно подлец и негодяй!

Матье смотрел ему вслед со своей вечной улыбкой; затем, когда молодой лесничий исчез из виду, проблеск мысли снова показался на его лице, и в его голосе нарастала угроза по мере того, как тот, кому угрожали, удалялся:

— Ах, ты не ошибаешься! А! Я еще и подлец! Я плохо стреляю! Собака Бернара отказалась, чтобы ее называли тем же прозвищем, что и меня! Я, оказывается, шпион, лентяй, доносчик! Терпение! Терпение! Сегодня еще не конец света и, может быть, я еще успею отплатить тебе за все!

В этот момент ступеньки лестницы, ведущей на второй этаж, заскрипели, дверь открылась, и на пороге появился красивый мужественный молодой человек лет 25 в полном охотничьем снаряжении, только без ружья.

Это был Бернар Ватрен, сын хозяев дома, о котором мы уже два или три раза упоминали в предыдущих главах.

Форма молодого человека была безукоризненна: голубая куртка с серебряными пуговицами, застегнутая снизу доверху, подчеркивала его ладную фигуру. Брюки из облегающего бархата и кожаные гетры, доходящие ему до колен, позволяли увидеть его длинные и стройные ноги. У него были светлые с чуть рыжеватым оттенком волосы и несколько более темного оттенка бакенбарды, прикрывающие румяные щеки, молодой свежести которых не смогла коснуться сила солнечных лучей.

В чертах лица молодого человека, которого мы только что вывели на сцену, было столько привлекательности, что, несмотря на холодный блеск его светло-голубых глаз и немного заостренный подбородок (признак сильной воли, порой доходящей до упрямства), нельзя было сразу же не почувствовать искреннего расположения к нему.

Но Матье был не из тех людей, которые поддаются такого рода чувству. Физическая красота Бернара, столь резко контрастирующая с его уродством, вызывала у бродяги чувство злобы и зависти. Естественно, он был готов перенести любое горе, чтобы только на Бернара оно свалилось вдвойне, и ни на минуту бы не поколебался потерять глаз, если бы только Бернар потерял оба глаза, или сломать ногу, лишь бы только Бернар сломал обе ноги.

Это чувство было в нем настолько непобедимо, что, несмотря на все его усилия, улыбка, адресованная Бернару, получалась кривой и натянутой.

В тот день улыбка вышла еще более унылой и неприветливой, чем обычно. В этой улыбке была какая-то нетерпеливая непонятная радость — это была радость Калибана note 23 при звуке первого раската грома, предвещающего бурю. Но Бернар не обратил никакого внимания на эту улыбку. Он был полон молодости, жизни и любви, идущей из глубины его сердца. Он посмотрел вокруг себя с удивлением и даже каким-то беспокойством.

— Хм! — сказал он. — Мне показалось, что я слышал голос Франсуа. Разве его здесь сейчас не было?

— Он здесь был, это точно! Но ему надоело вас ждать, и он ушел!

— Ну, ничего! Мы встретимся в условленном месте! — И, подойдя к камину, Бернар снял со стены ружье; продул стволы, чтобы убедиться, что в них ничего нет, и всыпал порох в оба ствола. Затем он достал из своей охотничьей сумки два фетровых пыжа.

— Как, — удивился Матье, — вы всегда пользуетесь пыжами?

— Да, так порох лучше держится… Странно! Куда я подевал свой нож?

Бернар порылся во всех карманах, но так и не нашел предмет, который был ему нужен.

— Хотите, я дам вам свой? — спросил Матье.

— Да, давай!

И, взяв нож, Бернар пометил крестиками две пули, после чего вставил их в ствол ружья.

— Что вы там делаете, мсье Бернар? — поинтересовался Матье.

— Я помечаю мои пули, чтобы их можно было узнать, если возникнет сомнение. Когда двое стреляют в одного и того же кабана и попадает только один, то, как правило, хотят узнать, кто его убил! — с этими словами Бернар направился к двери.

Матье следил за ним своим косым глазом, и на его лице появилось выражение невероятной жестокости.

Когда молодой человек был уже на пороге двери, он сказал:

— Эй! Еще минуточку, мсье Бернар! С того момента, как ваш дорогой Франсуа, ваша любимая собачонка, подомнет кабана, вы останетесь без добычи! Кроме того, в такое утро, как это, собаки не будут иметь нюха!

— Так, так! Так что же ты хочешь мне сказать? Говори!

— Что а хочу сказать?

— Да!

— Это правда, что прекраснейшая из прекраснейших приезжает сегодня?

— О ком это ты говоришь? — нахмурив брови, спросил Бер нар.

— О Катрин, разумеется!

Едва Матье произнес это имя, как раздался звук звонкой пощечины, оставившей след на его щеке.

Он отошел на два шага назад. Выражение его лица ничуть не изменилось, он лишь поднес руку к щеке.

— Ну и ну! — удивился он, — что это с вами сегодня утром, мсье Бернар?

— Ничего, — ответил молодой лесничий. — Просто я хочу заставить тебя отныне произносить это имя с тем уважением, которое все к нему питают, и я в первую очередь!

— О! — сказал Матье, все еще не отнимая руки от лица и одновременно ища что-то в кармане, — когда вы узнаете, что написано в этой бумаге, то вы пожалеете о той пощечине, которую вы мне дали!

— В этой бумаге? — повторил Бернар.

— Ну да!

— Покажи мне эту бумагу!

— О! Терпение!

— Покажи мне эту бумагу, говорю тебе!

И, сделав шаг в сторону Матье, он вырвал бумагу у него из рук. Это было письмо, на котором была следующая надпись: «Париж, улица Бург-Лабе, ¦ 15, мадемуазель Катрин Блюм».

Глава V. Катрин Блюм

От одного лишь прикосновения к этой бумаге, от одного лишь вида этого адреса дрожь пробежала по всему телу Бернара, словно он почувствовал, что в этом письме заключены новые, еще неизвестные ему несчастья.

Молодая девушка, которой было адресовано это письмо и о которой мы уже сказали несколько слов, была дочерью сестры дядюшки Гийома и, следовательно, двоюродной сестрой Бернара. Но почему у этой молодой девушки была немецкая фамилия? Почему она была воспитана не отцом и матерью? Как она оказалась в это время в Париже, на улице Бург-Лабе, в доме ¦ 15?

Обо всем этом мы хотим вам рассказать.

В 1808 году колонна немецких военнопленных, возвращаясь с полей сражений Фридланда и Эйлау, проходила через Францию. Во время своего пребывания во Франции они размещались на постой во французских домах — так же, как это делали и французские солдаты.

Молодой житель Бадена, тяжело раненный в сражении при Фридланде, был размещен на постой в доме дядюшки Гийома Ватрена, который в то время был женат около пяти лет и с которым жила его сестра, красивая девушка лет 17-18, по имени Роза Ватрен.

Рану молодого солдата, довольно тяжелую на тот момент, когда он вышел из полевого госпиталя, настолько ухудшили постоянные переходы, усталость и отсутствие ухода, что ему было предписано медиком и хирургом Вилльер-Котре, мсье Лекоссом и мсье Райнолем, жить в родном городе автора этого повествования.

Когда его захотели поместить в госпиталь, то молодой солдат выказал столь сильное сопротивление такого рода перемещению, что дядюшка Гийом, которого в то время звали просто Гийом, так как ему было около тридцати лет, сам предложил ему остаться в Фезандери note 24.

Так в 1808 году называлась усадьба Гийома, расположенная в четверти лье от города под сенью самых прекрасных и высоких деревьев в той части леса, которая называлась парком.

Столь сильное сопротивление Фридриха Блюма — так звали раненого, — тому, чтобы быть помещенным в госпиталь, было вызвано не только чистотой в доме, любезностью молодых хозяев, прекрасной усадьбой Фезандери и тем живописным видом, который открывался из окна его комнаты. Нет, вовсе не цветники около дома и зеленые деревья в лесу вокруг усадьбы так привязали молодого солдата к дому своих хозяев, а другой прекрасный цветок, который, казалось, вырос и был сорван в одном из этих цветников и который звали Роза Ватрен.

Со своей стороны, когда девушка увидела прекрасного, но такого бледного молодого человека, страдающего от невыносимой боли, которого уже хотели положить на носилки и отвезти в госпиталь, она пришла в такой ужас, что силы изменили ей. Найдя своего брата, она посмотрела на него со слезами на глазах и протянула к нему руки с такой мольбой, что хотя она не произнесла ни одного слова, ее молчание было красноречивее любых, самых проникновенных в мире слов.

Ватрен прекрасно понял, что происходило в душе его сестры. Но движимый не столько желанием девушки, сколько чувством жалости, которое всегда испытывают те, кто сам долго жил в уединении, к людям, которые находятся в одиночестве на чужбине, он согласился, чтобы молодой баденец остался в Фезандери.

Начиная с этого момента, словно по какому-то молчаливому согласию, жена Гийома Ватрена вернулась к ведению домашнего хозяйства и заботам о своем сыне Бернаре, которому тогда было три года, а Роза, этот прекрасный лесной цветок, целиком посвятила себя уходу за раненым.

Мы надеемся, что читатель простит нам несколько научных терминов, которые мы вынуждены употребить, чтобы сказать, что его ранение было вызвано пулей, которая, задев бедренную кость, застряла в мясистой части, что вызывало сильные боли.

Сначала хирурги думали, что у него раздроблена бедренная кость и хотели сделать операцию по извлечению пули; но эта операция ужаснула молодого человека не столько той болью, которую она могла вызвать, сколько тем, что он может на всю жизнь остаться калекой. Он заявил, что предпочитает умереть, и так как он имел дело с французскими хирургами, которым было почти все равно, умрет он или нет, его отправили в полевой госпиталь, где мало-помалу (я все еще пользуюсь научными терминами) пуля переместилась в мышечные органы и обросла жиром.

Между тем пришел приказ об отправлении пленных во Францию. Независимо от того, были ли они ранены или нет, пленных посадили на повозки и отправили к месту назначения, и Фридриха Блюма вместе со всеми. Таким способом он проделал двести лье; но когда он приехал в Вилльер-Котре, его страдания стали настолько невыносимыми, что он был не в состоянии двигаться дальше. К счастью, то, что он считал ухудшением, оказалось, наоборот, началом выздоровления. Пуля, видимо, или чем-то потревоженная, или под воздействием собственного веса прорвала оболочку и прошла через мускульные перегородки, задев при этом промежуточную ткань.

Понятно, что это чудесное выздоровление, когда тело само себя лечит за счет своих природных сил, не происходит мгновенно и безболезненно. Рана затянулась, но нарывала еще три месяца, затем постепенно наступило значительное улучшение. Он смог вставать, доходить до окна, а затем и до двери, потом стал прогуливаться среди деревьев, окружающих Фезандери, опираясь на руку Розы Ватрен.

Наконец, он почувствовал в том месте, где сгибается нога, движение какого-то инородного тела. Когда позвали хирурга, то он сделал лишь небольшой надрез, и в его руках оказалась пуля, которую считали смертельной.

Фридрих Блюм выздоровел.

Но после этого выздоровления оказалось, что в доме Ватрена появилось двое раненых вместо одного. К счастью, подоспел Тильзитский мир. С 1807 года на месте старого герцогства Вестфальского, епископства Падерборнского, Орна и Бильфольда было создано новое государство, к которому присоединили округи Верхнего Рейна и Нижнесаксонские земли, юг Ганновера, Гессена-Кассена и княжества Мальдебурга и Вердена.

Это королевство называлось Вестфалией. Оно продолжало оставаться мифическим во время спора с оружием в руках, и победы при Фридланде и Эйлау также не принесли разрешения этого вопроса. Вестфалия была признана Александром при Тильзитском мире, и с этого момента вошла в число европейских государств, оставаясь среди них только в течение шести лет.

Однажды утром Фридрих Блюм проснулся убежденным вестфалийцем, и, следовательно, союзником французского народа, а не его врагом.

Таким образом, серьезно встал вопрос, который волновал двух молодых людей уже более шести месяцев, то есть вопрос об их женитьбе.

Самое сложное препятствие исчезло; Гийом Ватрен был слишком хороший француз, чтобы отдать свою сестру человеку, призванному на службу против Франции, и который в один прекрасный день мог выстрелить в Бернара, которого его отец уже видел солдатом, сражающимся против врагов своей Родины. Но Фридрих Блюм стал вестфалийцем и, следовательно, — французом, и брак для молодых людей стал совершенно нормальным событием.

Фридрих дал честное слово храброго немецкого солдата вернуться через три месяца и уехал.

Расставание происходило со слезами, но лицо Блюма выражало такую преданность, что ни у кого не возникло сомнений в его возвращении. У него был план, о котором он никому не сказал. Он заключался в том, чтобы найти нового короля в Кесселе и подать ему прошение, в котором он излагал всю свою историю и просил назначить его лесничим в этом лесу, имеющем восемь лье в длину и пятнадцать лье в ширину, простирающемся от Рейна до Дуная, который назывался Черным лесом.

Этот план был простым и наивным, и именно в силу этой простоты и наивности он удался.

Однажды, стоя на балконе своего Замка, король увидел солдата с бумагой в руке, который, казалось, пытался добиться его расположения; он был в хорошем настроении, как и все короли, только что вступившие на трон и вместо того, чтобы просто приказать принести ему послание, он велел позвать солдата, который изложил ему на довольно хорошем французском языке содержание своего прошения. Король написал свое высочайшее позволение внизу просьбы, и Фридрих Блюм стал главным лесничим в округе Черного леса.

Трехмесячный отпуск, который давал возможность новому главному лесничему поехать к своей невесте, и пособие в 500 флоринов на расходы, связанные с этим путешествием, которые были даны вместе со свидетельством о назначении на новую службу, обеспечивали будущее наших молодых людей.

Фридрих Блюм попросил три месяца, а вернулся через шесть недель. Это было серьезным доказательством его любви, которое говорило само за себя, и у Гийома Ватрена не было больше никаких возражений.

Но у Марианны возникли достаточно серьезные возражения. Марианна была доброй католичкой, каждое воскресенье она ходила к мессе в церковь Вилльер-Котре и причащалась четыре раза в год во время праздников под руководством аббата Грёгуара.

По мнению Марианны, Фридрих Блюм был протестантом, и, следовательно, его душа была навеки погублена, а душа ее невестки серьезно скомпрометирована.

Позвали аббата Грёгуара.

Аббат Грегуар был прекрасным человеком, близоруким и слепым, как крот, ко всему, что относилось к области телесного зрения. Но эта внешняя близорукость и материальная слепота делали более острым его внутреннее зрение. Невозможно было глубже проникнуть в суть земных дел и небесных помышлений, чем достойный аббат, и я убежден, что никакой священник не был так верен данным им обетам самоотречения, как аббат Грегуар.

Аббат Грегуар ответил, что существует религия, которой нужно следовать прежде всего, — это религия души, и души молодых людей дали друг другу клятву вечной любви. Фридрих Блюм будет следовать своей религии, а Роза Ватрен — своей; дети будут воспитаны по правилам религии той страны, где они будут жить, и в день страшного суда, Бог, который являет собой воплощенное милосердие, удовольствуется только тем, — это была надежда достойного аббата, — что отделит не протестантов от католиков, а лишь только праведников от грешников. Это решение аббата Грегуара, которое поддержали — молодые и Гийом Ватрен, соединило три голоса в его пользу, в то время как противоположное мнение поддерживал только один голос, голос Марианны, и было условлено, что свадьба состоится сразу же, как только будут выполнены религиозные и гражданские формальности. Эти формальности заняли три недели, после чего состоялось бракосочетание Розы Ватрен и Фридриха Блюма в мэрии Вилльер-Котре, в книге записей которой можно увидеть дату этого события — 12 сентября 1809 года; в этот же день они были обвенчаны в церкви того же городка.

Отсутствие протестантского пастора задержало церковный брак до прибытия супругов в Вестфалию.

Месяц спустя, в тот же самый день, они были вновь повенчаны пастором Вердена, и все формальности, соединяющие два разных религиозных культа, были выполнены. Через десять месяцев родился ребенок женского пола, получивший имя Катрин и который, вернее, которая была воспитана в протестантской религии согласно правилам той страны, в которой она родилась. Три с половиной года продолжалось безмятежное супружеское счастье, а затем пришла печально известная кампания 1812 года, за которой последовала не менее ужасная кампания 1813 года.

Великая армия исчезла под российскими снегами и льдом Березины. Нужно было создавать новую армию: все те, кто уже состоял в списках, все те, кому еще не исполнилось тридцати лет, были поставлены под ружье.

Согласно этому декрету, Фридрих Блюм дважды становился солдатом: во-первых, его имя значилось в списках, и во-вторых, ему было только двадцать девять лет и три месяца. Может быть, тот факт, что порой старая рана давала себя знать, и послужил бы в глазах короля поводом для его освобождения от призыва в армию, но он об этом даже и не подумал. Он поехал в Кассел, представился королю, который его узнал, попросил разрешения служить, как и раньше, в кавалерии, поручил заботам короля свою жену и дочь, получил должность бригадира вестфалийских стрелков и уехал на поля сражений. Он был среди победителей при Люцине и Бауцине; он был среди побежденных и убитых при Лейпциге.

На этот раз саксонская пуля пронзила его грудь, и он упал, чтобы больше уже никогда не подняться среди шестидесяти тысяч раненых за этот день, в которых было выпущено сто семнадцать тысяч пушечных выстрелов, — на одиннадцать тысяч выстрелов больше, чем при Мальплаке. Как видно, с веками происходит прогресс!

Король Вестфалии не забыл своего обещания: вдове Фридриха Блюма, находящейся в слезах и трауре, была дана рента в триста флоринов, но начиная с 1814 года королевство Вестфалия перестало существовать, и король Жером перестал входить в число коронованных особ.

Фридрих Блюм был убит, сражаясь на стороне французской армии, в ту эпоху реакции этого было достаточно для того, чтобы его вдова не чувствовала себя хорошо в Германии, которая начинала подниматься против нас.

И она пустилась в путь вместе с остатками французской армии, которая переходила через границу, и однажды утром, с ребенком на руках, постучалась в дверь дома своего брата Гийома. Мать и ребенок были приняты с той добротой, которую золотые сердца, подобные этому, всегда сохраняют для других, ибо таково их предназначение. Маленькая девочка, которой было три года, стала сестрой девятилетнего Бернара, а ее мать снова поселилась в той комнате, где лежал на постели раненый Фридрих Блюм, и из окна которой были видны приусадебные деревья большого леса и которые раньше находились под охраной Фридриха Блюма.

Увы! Бедная женщина была больна гораздо более серьезно, чем ее муж; усталость и горе способствовали появлению воспаления легких, которое перешло в скоротечную чахотку и, несмотря на все заботы и уход, которыми ее окружали невестка и брат, она умерла.

Таким образом, в 1814 году, то есть в возрасте четырех лет, маленькая Катрин Блюм осталась сиротой.

Конечно, она была сиротой только официально, потому что Гийом Ватрен и его жена заменили ей родителей, хотя, как известно, потерянных родителей вернуть невозможно. Но она обрела в юном Бернаре брата еще более нежного и преданного, чем если бы это был ее родной брат. Дети росли, совершенно не волнуясь о политических переменах, происходящих во Франции, которые два или три раза существенно повлияли на материальное положение их родителей.

Наполеон отрекся от власти в Фонтенбло, затем через год он вернулся в Париж, второй раз потерпел поражение после Ватерлоо, отплыл в Рошфор, был отправлен в ссылку и умер на скалистом острове Святой Елены, но в их глазах эти великие перемены не имели того смысла, который в один прекрасный день им придаст история.

Единственное, что волновало семью, спрятавшуюся среди густой листвы, куда доходило лишь слабое эхо тех событий, которые волновали мир, известий о жизни сильных мира сего, заключалось в том, что герцог Орлеанский, восстановленный в своих правах и снова ставший владельцем леса Вилльер-Котре, оставил за Гийомом Ватреном должность главного лесничего этой местности.

Его не просто сохранили на этом посту, но даже повысили в должности: после трагической смерти лесничего Шорона Ватрен был переведен из лесничества Пипиньер в лесничество Шовиньи и, покинув свою усадьбу в Фезандери, он переселился в Новый дом по дороге в Суассон.

В этом лесничестве ему стали платить на сто франков больше, что явилось существенным улучшением материального положения старого лесничего.

К этому времени Бернар вырос, и в 18 лет был назначен помощником лесничего. А в день своего совершеннолетия он стал лесничим, и ему было назначено жалованье 500 франков в месяц.

Теперь общая сумма доходов семьи составила 1400 франков в месяц, которые, вместе с бесплатным жильем и возможностью охотиться, позволяли жить в достатке.

Увеличение доходов существенно отразилось на жизни семьи. Катрин Блюм отправили в пансион в Вилльер-Котре, где она получила хорошее образование и постепенно превратилась из простой крестьянки в городскую девушку. Кроме того, во время пребывания в пансионе, красота ее настолько расцвела, что в шестнадцать лет Катрин Блюм считалась одной из самых прелестных девушек в Вилльер-Котре и его окрестностях. И тогда братская привязанность, которую в юные годы Бернар испытывал к Катрин, незаметно превратилась в любовную страсть. Однако ни один, ни другой не отдавали себе полностью отчета в своем чувстве; каждый, со своей стороны, понимал, что он любит другого все больше и больше, и так оно и было в период детства и юности. Ни один не задумывался о том, что происходит в его душе, до того самого момента, когда появились обстоятельства, которые доказывали, что они так же крепко связаны своим чувством, как два цветка, растущие из одного стебля.

Выйдя из пансиона, то есть когда ей было четырнадцать лет, Катрин Блюм поступила на учебу в мастерскую мадемуазель Риголо, первой белошвейки и модистки в Вилльер-Котре. Она оставалась там в течение двух лет и при этом обнаружила столь незаурядные способности и столь тонкий вкус, что мадемуазель Риголо заявила, что если Катрин Блюм проведет год или полтора в Париже, чтобы перенять столичный стиль, то она не побоится со временем передать ей свое дело, причем не за немедленный, наличный расчет, а с выплатой двух тысяч ливров в год в течение шести лет.

Это предложение было слишком важным, чтобы не вызвать серьезных размышлений у Гийома Ватрена и его жены.

В конце концов было решено, что Катрин, которой мадемуазель Риголо дала рекомендательное письмо к своей подруге в Париж, поедет туда и поселится у нее, чтобы провести в столице восемнадцать месяцев.

Улица Бург-Лабе, может быть, не была самой модной и красивой, но на ней жила подруга мадемуазель Риголо, и уже самой Катрин предстояло исправить то негативное влияние, которое могли оказать на нее привычки и вкус буржуа, живущих на этой улице. И только тогда, когда Бернар и Катрин должны были расстаться, они поняли, насколько сильна их любовь и что это страсть влюбленных, далекая от привязанности брата к сестре.

Они обменялись обещаниями постоянно думать друг о друге, писать друг другу, по крайней мере, три раза в неделю и хранить непоколебимую верность; скрытные, как всякие настоящие влюбленные, они сохранили в своих сердцах тайну их любви, в которой они еще сами не полностью отдавали себе отчет.

Во время 18 месяцев отсутствия Катрин Бернар получил два отпуска по четыре часа каждый, чему он был обязан покровительству инспектора, который по-человечески любил и ценил как работников обоих Ватренов. Бернар использовал их для поездок в Париж, которые еще больше укрепили чувство, связывающее молодых людей.

Наконец, пришел день возвращения, и чтобы отпраздновать это событие, инспектор дал разрешение загнать кабана.

Именно поэтому Франсуа встал в три часа утра, чтобы поднять зверя, сделал отчет дядюшке Гийому, который тот воспринял по-своему, поэтому все лесничие из округа Шовиньи, друзья и, несомненно, гости Нового дома, встретились в условленном месте, которое называлось Прыжком Оленя, и поэтому Бернар хотел встретить Катрин нарядный, причесанный, завитой, улыбающийся и радостный, пока письмо, которое ему показал Матье Гогелю, в одно мгновение не превратило эту улыбку в недовольную усмешку, а эту радость — в беспокойство!

Глава VI. Парижанин

Действительно, по адресу на письме Бернар узнал почерк молодого человека по имени Луи Шолле, сына торговца лесом в Париже, уже два года живущего у мсье Рэзэна, первого торговца лесом в Вилльер-Котре, который одновременно был еще и мэром города.

Он изучал там фактическую сторону своего состояния, то есть он был управляющим по продаже леса у мсье Рэзэна — так же, как на берегах Рейна в Германии сыновья самых крупных промышленников занимали первые должности у коллег его отца.

Шолле-старший был очень богат и дал своему сыну на мелкие расходы пенсион в 500 франков в месяц. Это сумма в 500 франков позволяла ему иметь тюльбири note 25, верховую лошадь и лошадь для прогулки. Кроме того, если ты парижанин и еще притом, что всегда можно заставить отца развязать кошелек и оплатить расходы на портного, весьма легко прослыть провинциальным богом.

Что и произошло с Луи Шолле.

Молодой, богатый и красивый, привыкший к парижской жизни, где женская любовь ему доставалась легко, переживший множество романов и, как и всякий молодой человек, имеющий до того дело только со служанками, он думал, что никто не сможет перед ним устоять. И даже если в Вилльер-Котре будет пятьдесят дочерей Даная, то рано или поздно он завоюет их сердца и совершит тринадцатый подвиг Геракла, который, как известно, принес в свое время сыну Юпитера особенно громкую славу.

Итак, приехав, он в первое же воскресенье отправился на танцы, думая, что благодаря своему фраку, сшитому по последней моде, брюкам неяркой расцветки, модной вышитой рубашке и цепочке от часов со множеством брелков, ему нужно будет лишь бросить платок; и, внимательно посмотрев на всех девушек, он бросил платок Катрин Блюм.

К несчастью, то, что он решил сделать, три века назад сделал один знаменитый Султан, с которым мы имеем честь его сравнивать; современная Рокселана не подняла платка, в отличие от средневековой Рокселаны note 26, и Парижанин, — таково было прозвище, которое сразу было дано вновь прибывшему, — в результате остался ни с чем.

Более того: поскольку Парижанин стал интересоваться Катрин, она вообще не появилась на танцах в следующее воскресенье.

Для нее это было естественно: она увидела, что Бернар обеспокоен ухаживанием молодого управляющего, и сама предложила своему кузену, что будет приезжать на воскресенье в Новый дом вместо того, чтобы он приезжал в Вилльер-Котре, как он это обычно делал с тех пор, как Катрин стала жить в городе, на что он с восторгом согласился. Но Парижанин вовсе не склонен был считать дело проигранным. Он заказал у мадемуазель Риголо сначала рубашки, затем — носовые платки, затем — пристяжные воротнички, что дало ему возможность несколько раз увидеть Катрин, которая всегда встречала его с профессиональной вежливостью, но оставалась совершенно равнодушной к нему как женщина. Эти визиты Парижанина к мадемуазель Риголо, в причине которых не приходилось сомневаться, сильно взволновали Бернара, но как можно помешать этим визитам? Только сам будущий торговец лесом мог быть судьей того, какое количество рубашек, носовых платков и пристяжных воротничков он хочет иметь; и если ему нравилось иметь двадцать четыре дюжины рубашек, сорок восемь дюжин носовых платков и шестьсот пристяжных воротничков, это никоим образом не должно было касаться Бернара Ватрена.

Кроме того, он волен был заказывать рубашки, носовые платки и воротнички одни за другими, что давало ему возможность триста шестьдесят пять раз в году заходить в магазин мадемуазель Риголо.

Из этого количества дней мы должны вычесть воскресенья, но не потому, что по воскресеньям мадемуазель Риголо закрывала свой магазин, а потому, что все субботы, начиная с восьми часов вечера, Бернар приезжал и увозил свою кузину, и привозил ее обратно в понедельник, в восемь часов утра.

Нужно заметить, что как только Парижанин узнал об этой традиции, он сразу же перестал не только заказывать что-либо по воскресеньям у мадемуазель Риголо, но даже справляться, готовы ли те вещи, которые он заказывал раньше.

Между тем мадемуазель Риголо предложила отправить Катрин в Париж. Это предложение, как мы уже говорили, было благосклонно принято Гийомом Ватреном и матушкой Ватрен; конечно, Бернар бы высказал этому некоторое сопротивление, если бы он не лелеял мечту о том, что благодаря этому между ненавистным Луи Шолле и любимой Катрин Блюм возникнет расстояние в семьдесят два километра. Эта мысль, по мнению Бернара, смягчала боль разлуки.

Но хотя в то время и не существовало железной дороги, семьдесят два километра вовсе не являются препятствием для влюбленного, особенно когда он служит управляющим по торговле лесом как любитель и не должен просить отпуск у своего хозяина, а вдобавок имеет 500 франков на карманные расходы.

Вышло так, что вместо двух путешествий, которые Бернар совершил в Париж в течение 18 месяцев, Шолле, будучи свободным в своих действиях и получая в конце месяца такую сумму, какую получал Бернар в конце года, совершил двенадцать таких путешествий.

Кроме того, существовал еще один важный факт. После отъезда Катрин в Париж Шолле перестал тратить деньги на рубашки в магазине мадемуазель Риголо на площади Ла Фонтен в Вилльер-Котре и перенес свои заказы в магазин мадам Кретте и К на улицу Бург-Лабе, в дом 15.

Нужно, однако, сказать, что Бернар был немедленно поставлен Катрин в известность об этой перемене, которая была очень важной для мадемуазель Риголо, но не менее важной и для него.

Так уж устроено человеческое сердце: хотя Бернар и был уверен в чувстве, которое испытывала к нему его кузина, это преследование Парижанина внушало ему сильное беспокойство.

Двадцать раз ему приходила в голову мысль найти повод к ссоре с Луи Шолле, которая закончилась бы ударом шпаги или выстрелом из пистолета. Постоянно упражняясь, Бернар прекрасно стрелял, благодаря одному из своих друзей, который служил старшиной в полку и дал ему столько уроков фехтования, сколько он только пожелал, прекрасно владел шпагой, и если бы представился подходящий момент, то дуэль не представляла бы для него никакой сложности.

Гораздо сложнее было найти повод для ссоры с человеком, на которого ему не в чем было пожаловаться; он был вежлив со всеми, а с ним даже больше, чем с другими. Это было просто невозможно!

Итак, нужно было ждать подходящего случая.

Бернар ждал 18 месяцев, но случай ни разу не представился. И вот, в день приезда Катрин Блюм, ему попадается на глаза письмо, адресованное к этой девушке, и он узнает, что адрес на этом письме написан рукой его соперника!

Понятно, что при одном виде этого письма Бернар побледнел и пришел в сильное волнение. Как мы уже говорили, он повертел его в руках, вынул из кармана платок и вытер им лоб. Затем, подумав, что платок ему еще понадобится, он заложил его за манжет рукава левой руки, вместо того чтобы положить в карман, и с видом человека, принявшего важное решение, распечатал письмо.

Матье следил за ним со своей злобной улыбкой, не без удовольствия замечая, что по мере чтения Бернар становился все более бледным и взволнованным.

— Так вот, мсье Бернар, что я сам подумал, беря это письмо из кармана Пьера… я подумал: «Прекрасно! Я узнаю для мсье Бернара обо всех проделках Парижанина, а заодно заставлю побегать Пьера!» Действительно, я не ошибся, когда Пьер пришел сказать, что он потерял письмо… идиот! Как будто он не мог сказать, что отнес его на почту! Это было бы большим преимуществом, так как в этом случае Парижанин, думая, что первое письмо отправлено, не написал бы второго, мадемуазель Катрин его бы не получила и, следовательно, не ответила бы на него!

При этих словах Бернар, который перечитывал письмо во второй раз, остановился и издал звук, похожий на рычание.

— То есть как это ответила? — закричал он. — Ты хочешь сказать, несчастный, что Катрин ответила Парижанину?

— Вовсе нет, — сказал Матье, прикладывая руку к щеке, слов но защищаясь от второй пощечины, — я этого и не думал говорить!

— А что же тогда ты хотел сказать?

— Я говорю, что мадемуазель Катрин — женщина и что искушение всегда подстерегает дочь Евы!

— Я тебя спрашиваю, точно ли Катрин ему ответила, слышишь, Матье?

— Может быть, и нет… Но, Боже мой! Вы же знаете, что точно ничего сказать нельзя!

— Матье! — закричал Бернар с угрозой в голосе.

— Во всяком случае, он должен был сегодня утром выехать ей навстречу в своем экипаже!

— И он поехал?

— Поехал ли он? Разве я могу об этом знать, если я провел сегодняшнюю ночь в пекарне? — удивился Матье. — Но вы хотите это узнать?

— О, конечно, хочу!

— Ну так нет ничего легче! Вам стоит только спросить об этом в Вилльер-Котре — первый же человек, «у которого вы спросите: „Проезжал ли здесь в своем экипаже в сторону Гондревиля мсье Луи Шолле?“, ответит вам положительно!

— Да! Но поехал ли он туда?

— Или поехал, или нет… Вы же знаете, что я — идиот. Я вам сказал, что он должен был туда поехать, но я вовсе не говорил вам, что он туда поехал!

—  — Но как ты можешь знать об этом? Действительно, ведь письмо распечатано и запечатано снова…

— Ах! Может быть, Парижанин распечатал письмо, чтобы, как говорится, дописать постскриптум!

— Так, значит, это не ты распечатал и запечатал его снова?

— А зачем, позвольте вас спросить? Разве я умею читать?

Разве я не глупое животное, которому не смогли вбить в голову даже начатков алфавита?

— Это правда, — прошептал Бернар, — но тогда, как же ты узнал, что он должен выехать ей навстречу?

— Так он мне сказал: «Матье, утром нужно вычистить лошадь, так как в шесть часов я должен выехать в экипаже навстречу Катрин».

— И он назвал ее просто Катрин?

— А вы ждете, что он будет церемониться?

— А, — прошептал Бернар, — если бы я был там, если бы я имел счастье это слышать!

— То вы бы дали ему пощечину, как мне или, скорее всего, вы бы ему ее не дали…

— Почему ты так решил?

— Потому что, хотя вы прекрасно стреляете из пистолета, но в лесу у мсье Рэзэна на просеке есть деревья, все изрешеченные пулями, которые доказывают, что он тоже неплохо стреляет; хотя вы прекрасно владеете шпагой, но ведь однажды он дрался на дуэли с помощником инспектора, который в свое время был телохранителем, и, как говорят, славно его отделал!

— Ну и что? — спросил Бернар, — ты думаешь, это меня остановит?

— Я этого не говорю, но, может быть, вы немножко подумаете, прежде чем дать пощечину Парижанину, как вы дали ее бедному Матье Гогелю, который беззащитен, как ребенок!

Чувство, похожее на жалость, смешанную со стыдом, шевельнулось в сердце Бернара, и, протянув руку Матье, он сказал:

— Прости меня, я был неправ!

Матье робко протянул ему свою холодную дрожащую руку.

— Однако, — сказал Бернар, — ведь ты меня не любишь, Матье!

— О, милосердный Боже! — вскричал бродяга, — как вы можете так говорить, мсье Бернар!

— Ведь ты лжешь каждый раз, как только открываешь рот!

— Прекрасно! — сказал Матье. — Предположим, что я солгал… Но зачем мне это нужно, близкий ли друг Парижанин для мадемуазель Катрин, поедет ли или не поедет он встречать ее в своем экипаже? Какое мне до этого дело, с тех пор как мсье Рэзэн, который делает все, что хочет мсье Шолле, ожидая, что тот женится на его дочери Эфрозин, отослал Пьера и взял меня вместо него к себе в услужение? Я должен вам сказать, что он даже и не знает, что я, из преданности к вам, достал из кармана старика это письмо! Этот проклятый мэтр Пьер с виду-то очень тихий и замкнутый человек, но увидите, мсье Бернар, что в тихом омуте черти водятся!

Бернар, погруженный в свои мысли, комкая письмо в руке, слушал Матье, хотя, казалось, он не понимал, что тот говорит.

Вдруг, повернувшись в его сторону, он бросил письмо на пол и придавил его одновременно ногой и прикладом ружья.

— Да, решительно, Матье, ты… — начал он и внезапно остановился.

— О! Не останавливайтесь, мсье Бернар, — сказал Матье со своим полуглупым-полунасмешливым видом, — не нужно останавливаться, это приносит несчастье!

— Ты мерзавец! — сказал Бернар. — Убирайся отсюда!

И он сделал шаг по направлению к бродяге, намереваясь заставить его уйти силой, если он не захочет уйти добровольно; но, следуя своей привычке, Матье не выказал никакого сопротивления: как только Бернар сделал шаг вперед, он сделал два шага назад. Продолжая пятиться время от времени смотря назад, чтобы найти дверь, Матье сказал:

— Может быть, следовало поблагодарить меня как-нибудь по— другому, мсье Бернар, но так уж вы обычно поступаете… Как говорится, каждый благодарит, как умеет. До свидания, мсье Бернар, до свидания! — И, обернувшись на пороге, голосом, в котором чувствовалась новая волна ненависти, он прокричал: — Вы слышите? Я вам сказал: «До свидания!»

И быстрым движением, столь необычным для его медленной походки (он ходил, как бы засыпая на ходу), он перепрыгнул ров, отделяющий дорогу от леса, и исчез в тени больших деревьев.

Глава VII. Ревность

Но вместо того, чтобы продолжать следить, как поспешно удаляется Матье, произнося угрозы, Бернар снова занялся письмом.

— Да, — прошептал он, — то, что он написал письмо, как и всякий Парижанин, это я прекрасно понимаю, — он ни перед чем не остановится; но чтобы она возвращалась по той дороге, которую он укажет, чтобы он предлагал ей место в своем экипаже, в это я никак не могу поверить!.. А! Черт побери! Это ты, Франсуа? Добро пожаловать! — эти слова были адресованы молодому человеку, с которым мы вместе открыли дверь в дом дядюшки Гийома в первой главе нашего романа.

— Да, клянусь Богом, это я, — сказал он, — я пришел узнать, не умер ли ты от внезапного апоплексического удара!

— Нет еще, — улыбаясь уголками губ, ответил Бернар.

— Тогда — в путь! — воскликнул Франсуа. — Робино, Лафей, Лаженесс и Бертелин уже собрались у Прыжка Оленя, и если старый ворчун застанет нас здесь, когда вернется, то охотиться будут не на кабана, а на нас!

— Да, но… Подойди сюда! — сказал Бернар.

Эти слова были произнесены резким и повелительным тоном, что было необычно для Бернара, и это удивило Франсуа. Но заметив, как побледнел Бернар и как исказились черты его лица, и догадавшись, что письмо, которое он держал в руке, было причиной изменений, которые отразились на лице и в поведении молодого человека, он приблизился, улыбаясь и волнуясь одновременно. Приставив руку к своей форменной фуражке так, как это делают военные, он сказал:

— Я здесь, мой повелитель!

Заметив, что взгляд Франсуа прикован к письму, Бернар, заложив за спину руку, в которой держал письмо, и, положив другую на плечо Франсуа, спросил:

— Что ты думаешь о Парижанине?

— Об этом молодом человеке, который живет у мсье Рэзэна, торговца лесом?

— Да, о нем!

Франсуа кивнул головой и восхищенно прищелкнул языком.

— Я бы сказал, что он хорошо одет, — ответил он, — и как мне кажется, всегда по последней моде!

— Речь идет не о его костюме!

— Следовательно, речь идет о внешности? О, Боже мой! Это красивый молодой человек, ничего не скажешь!

И Франсуа снова сделал восхищенный жест.

— Я не говорю о его внешности, — сказал Бернар с нетерпением, — я говорю о его нравственном облике!

— О нравственном облике? — воскликнул Франсуа, внезапно изменив интонацию, что доказывало, что как только речь заходила о нравственности этого человека, то его мнение сразу менялось.

— Да, о его моральных качествах, — повторил Бернар.

— Ну, — сказал Франсуа, — я бы сказал, что он был бы не способен найти корову матушки Ватрен, если она вдруг потеряется в поле Метар, хотя корова оставляет после себя довольно заметный след! — Да, но он вполне способен поднять лань, пуститься в погоню и преследовать ее, пока не настигнет, особенно если эта лань носит чепчик и юбку!

При этих словах на лице Франсуа появилась веселая улыбка, причина которой не вызывала сомнений. — О, Боже мой, в этом смысле он имеет репутацию прекрасного охотника!

— Да, — сказал Бернар, сжимая кулаки, — но пусть он лучше не охотится на моих землях, или горе этому браконьеру!

Бернар произнес эти слова с такой угрозой в голосе, что Франсуа посмотрел на него в растерянности.

— Эй, — сказал он, — что с тобой?

— Подойди сюда! — сказал Бернар.

Молодой человек повиновался.

Бернар одной рукой обнял своего товарища, а другой — поднес письмо Шолле к его глазам.

— Что ты скажешь об этом письме? — спросил он.

Франсуа посмотрел сначала на Бернара, затем на письмо, а потом начал читать: «Дорогая Катрин!»

— О! — сказал он, прерывая чтение. — Твоя кузина!

— Да! — сказал Бернар.

— Понятно, но мне все-таки кажется, что язык бы у него не сломался, если бы он назвал ее мадемуазель Катрин, как все делают!

— Да, поначалу… но подожди, ты еще не дочитал!

Франсуа продолжил чтение, постепенно понимая, о чем идет речь.

«Дорогая Катрин!

Я узнал, что вы возвращаетесь после продолжительного отсутствия, во время которого я вас едва видел, когда ненадолго приезжал в Париж, и даже не мог поговорить с вами. Мне кажется, что не имеет смысла говорить вам, что в течение этого времени Ваш милый образ не выходил у меня из головы, и я все дни и ночи напролет думал о вас. И я еще раз хочу повторить вам то, что уже писал: я поеду вам навстречу по направлению к Гондревилю, и надеюсь, что найду вас после возвращения более разумной, чем до вашего отъезда, и что воздух Парижа заставил вас забыть об этом дуралее Бернаре Ватрене. Ваш верный обожатель Луи Шолле»

— О! — воскликнул Франсуа, — так это написал Парижанин?

— Как видишь! Этого дуралея Бернара Ватрена! Ты только послушай!

— Ах да! Но… а мадемуазель Катрин?

— Да, вот именно, Франсуа: а мадемуазель Катрин?

— Ты думаешь, что он поехал ее встречать?

— А почему бы и нет? Эти городские щеголи ни перед чем не остановятся! Да и зачем стесняться такой деревенщины, как я!

— Ну, а ты-то что скажешь?

— Я? Теперь?!

— Боже мой! Уж ты-то знаешь, какие у вас отношения с мадемуазель Катрин!

— Я это знал до ее отъезда, но теперь, после ее почти двух летнего пребывания в Париже, кто знает?

— Но ты же ездил ее навещать!

— Всего лишь два раза, но уже восемь месяцев, как я ее не видел… А за восемь месяцев в голове у девушки бывает столько разных мыслей!

— Боже мой, что за мрачные мысли! — воскликнул Франсуа. — Я знаю мадемуазель Катрин, и я отвечаю за нее! — добавил он уверенно.

— Франсуа, Франсуа, даже лучшая из женщин, если и не лгунья, то, по крайней мере, кокетка! Эти восемнадцать месяцев пребывания в Париже… Ах!

— Я тебе повторяю, что ты найдешь ее по возвращении такой же, как и до отъезда — верной и смелой!

— О, если она только сядет в его экипаж, то я… — воскликнул Бернар с угрозой в голосе.

— Тогда что? — спросил Франсуа с испугом.

— Эти две пули, — сказал Бернар, доставая из кармана две пули, которые он пометил крестиком с помощью ножа Матье, — эти две пули, которые я пометил условным знаком для охоты на кабана…

— И что? — Одна из них будет предназначена ему, а другая — мне!

И, вставив обе пули в ствол ружья, он закрепил их с помощью пыжей.

— Подойди сюда, Франсуа! — сказал он.

— Ах, Бернар, Бернар! — попытался было возразить молодой человек.

— Я тебе сказал, подойди сюда! — угрожающе закричал Бер нар. — Ты слышишь, Франсуа?!

И он с силой увлек его за собой, но внезапно остановился, услышав за дверью шаги своей матери.

— Моя мать, — прошептал он.

— А, старушка! — сказал Франсуа, облегченно вздохнув и потирая руки: он надеялся, что присутствие матери заставит Бернара изменить свои ужасные намерения.

Добрая женщина вошла с улыбкой на устах, держа в руках чашечку кофе на блюдечке, на котором, как обычно, лежали два поджаренных кусочка хлеба.

Лишь только она бросила взгляд на сына, как, благодаря материнскому инстинкту, поняла, что с ним произошло что-то необычное. Однако она сделала вид, будто ничего не заметила и, улыбаясь, сказала:

— Доброе утро, дитя мое!

— Доброе утро, матушка! — ответил Бернар и сделал движение по направлению к двери, но она его задержала. — Как ты спал, мой мальчик? — спросила она.

— Прекрасно! — ответил он.

Увидев, что Бернар снова направился к двери, она спросила:

— Ты уже уходишь?

— Все ждут нас у Прыжка Оленя, и Франсуа пришел за мной!

— О, можно не спешить, — возразил Франсуа, — они подождут! Десять минут ничего не меняют!

Но Бернар не остановился.

— Минуточку! — сказала матушка Ватрен, — я только успела поздороваться с тобой, но я тебя даже не поцеловала. — Она посмотрела на небо и задумчиво добавила: — Говорят, что сегодня будет пасмурно!

— Ба! — возразил Бернар. — Прояснится! Прощайте, матушка!

— Постой!

— Что?

— Выпей что-нибудь перед тем, как уйдешь! — И с этими словами она протянула молодому человеку чашечку кофе, которую приготовила собственноручно.

— Спасибо, матушка, но я не голоден! — сказал Бернар.

— Это тот кофе, который ты так любишь, и Катрин тоже, — продолжала настаивать старушка. — Выпей!

Бернар покачал головой.

— Нет? Ну тогда сделай только один глоток! Все-таки будет лучше, если ты его попробуешь!

— Бедная мамочка! — прошептал Бернар и, взяв чашку, сделал один глоток и поставил ее на блюдечко.

— Спасибо! — сказал он.

— Мне кажется, что ты дрожишь, Бернар! — сказала старушка, все более и более волнуясь.

— Нет, напротив, у меня никогда не было такой твердой руки. Вы скоро увидите!

И привычным жестом охотника он переложил ружье из правой руки в левую, затем, словно стараясь освободиться от невидимых цепей, обвивавших его, решительно произнес:

— До свидания, матушка! Мне действительно пора идти!

— Ну хорошо, раз ты так решил, но возвращайся поскорее, ты ведь знаешь, что Катрин приезжает сегодня утром!

— Да, я знаю, — сказал молодой человек с непередаваемым выражением в голосе, — пойдем, Франсуа! И Бернар снова направился к двери, но на пороге столкнулся с Гийомом.

— А, это вы, батюшка! — сказал он, отступая на шаг.

Дядюшка Гийом вернулся, так же, как и пришел — с трубкой в зубах. Его маленькие серые глазки сверкали от удовольствия. Он не видел Бернара или сделал вид, что не видит, и, обращаясь к Франсуа, сказал:

— Браво, мальчик, молодец! Ведь ты-то знаешь, что я не любитель комплиментов!

— Да, это не в ваших правилах! — ответил Франсуа, и, не смотря на то, что был очень взволнован, расплываясь в улыбке.

— Да уж, — повторил старый лесничий, — браво!

— Так все оказалось так, как я вам говорил? — спросил Франсуа.

Бернар снова сделал движение, чтобы уйти, воспользовавшись тем, что его отец не обращал на него внимания, но Франсуа остановил его.

— Эй, послушай, Бернар, — сказал он, — речь идет о кабане…

— О кабанах, ты хочешь сказать! — поправил Гийом.

— Да!

— Итак, они находятся на своем лежбище в зарослях Тет-де-Салмон. Они лежат рядом — самка уже на сносях, а он, шести летний самец, ранен в лопатку. Как будто ты его взвесил! Я их видел так же близко, как вижу сейчас вас, тебя и Бернара. Если бы я не боялся, что другие скажут: «Ах! Так из-за такого пустяка вы нас побеспокоили, дядюшка Гийом?» Честное слово! Я бы сам занялся этим делом!

— Итак, — сказал Бернар, — вы сами видите, что нельзя терять времени. Прощайте, батюшка!

— Дитя мое, — сказала матушка Ватрен, — будь осторожен!

Старый лесничий посмотрел на свою жену, внутренне давясь от смеха; казалось, что смех не может выйти наружу из-за плотно сжатых зубов.

— Прекрасно! — сказал он, — если ты хочешь убить кабана вместо него, мать, то он сможет остаться вместо тебя на кухне! -

Затем, повернувшись и прислонив ружье к каменной трубе только ему одному свойственным движением, он добавил: — Хм! Представляю себе! Женщина-лесничий!

В это время Бернар подошел к Франсуа.

— Франсуа, — спросил он, — ты извинишься за меня перед всеми, не так ли?

— Почему?

— Потому что на первом же повороте я вас оставлю.

— Да, конечно!

— Вы же пойдете в заросли Тет-де-Салмон?

— Да.

— А я пойду по направлению к вересковым зарослям в Гондревиле. У каждого своя дичь!

— Бернар! — воскликнул Франсуа, хватая молодого человека за руку.

— Ну хватит! — сказал Бернар, — Я уже совершеннолетним и могу делать все, что хочу!

Вдруг он почувствовал, как чья-то рука легла на его плечо и, повернувшись, увидел, что это рука Гийома.

— Что вам угодно, батюшка1 спросил он.

— Твое ружье заряжено?

— Да, почти!

— Хорошей пулей, как у настоящего охотника?

— Да, хорошей пулей!

— Как ты понимаешь, нужно стрелять в ту же лопатку! — Да, спасибо, я знаю, куда нужно стрелять! — заверил Бернар старого лесничего и, протянув ему руку, добавил: — Вашу руку, батюшка! — Затем, повернувшись к Марианне, сказал: — «А вы, матушка, обнимите меня! — И, прижав добрую женщину к своему сердцу, воскликнул: — Прощайте! — и стремглав выбежал из дому.

С беспокойством посмотрев ему вслед, Гийом спросил свою жену:

— Послушай, мать, что это сегодня с твоим сыном? Он мне кажется каким-то странным!

— И мне тоже! — живо отозвалась она. — Ты должен был его вернуть, старик!

— Ба! Зачем? — возразил Гийом. — Чтобы узнать, не видел ли

Он дурных снов?

И, выйдя на крыльцо, как всегда, с трубкой в зубах, и засунув руки в карманы, он закричал:

— Эй, Бернар, ты слышишь? Стреляй в лопатку!

Но Бернар уже покинул Франсуа, который в одиночестве шел по направлению к тому месту, которое называлось Прыжком Оленя.

Издалека донесся голос, который, несомненно, принадлежал молодому человеку, но в нем было такое выражение, что старый лесничий вздрогнул:

— Да, батюшка! Слава Богу, я знаю, куда нужно всадить пулю! Будьте спокойны!

— Господи, храни бедное дитя! — прошептала Марианна, перекрестившись.

Глава VIII. Отец и мать

Оставшись одни, Гийом и Марианна посмотрели друг на друга.

Обращаясь к самому себе, так как присутствие его жены никоим образом не могло решить тот вопрос, который он задал, Гийом спросил:

— Какого черта Бернара понесло в сторону города?

— В сторону города? — переспросила Марианна. — Он пошел в сторону города?

— Ну да… Он пошел самым коротким путем, то есть вместо того, чтобы идти по дороге, он пошел через лес!

— Через лес, ты в этом уверен?

— Черт возьми! Вот все остальные выходят на просеку долины Ушар, а Бернара с ними нет… Да вот они! — И дядюшка Гийом сделал движение, чтобы позвать их и одновременно чтобы направиться к ним, но жена его остановила.

— Подожди, старик, — сказала она, — я хочу с тобой поговорить.

Гийом уголком глаза посмотрел на нее; Марианна утвердительно кивнула головой.

— Ну да, — сказал он, — если тебя слушают, тебе всегда есть что сказать! Единственно, что бы мне хотелось знать, так это — стоит ли слушать все то, что ты собираешься сказать!

И он снова собрался пойти спросить у Франсуа и у его товарищей, почему Бернар их покинул, но Марианна остановила его во второй раз.

— Эй, да подожди же! — сказала она. — Тебе же говорят, что бы ты остался!

С видимым нетерпением Гийом остановился.

— Ну, — спросил он, — что ты хочешь мне сказать? Говори поскорее!

— Терпение! Ты хочешь, чтобы я закончила раньше, чем начала.

О! — сказал Гийом, смеясь уголком рта, в котором торчала трубка, не дававшая ему закрыться, — всегда известно, когда ты начнешь, но никогда не знаешь, когда ты кончишь!

— Я?

— Да… Ты начнешь говорить о Косоглазом, а закончишь… о Великом Турке!

— На этот раз я буду говорить о Бернаре! Ты доволен?

— Ну, говори! — уступил Гийом, скрещивая на груди руки. — А потом я тебе скажу, доволен я или нет!

— Хорошо! Итак… Ты ведь сказал, что Бернар направился в сторону города?

— Да!

— И что он пошел через лес самым коротким путем?

— И что из этого?

— И ты сказал, что он не появился вместе с другими около Тет-де-Салмон?

— Нет… так ты знаешь, куда он пошел? Если ты знаешь, так говори, и дело с концом! Ты же видишь, что я тебя слушаю! Если ты не знаешь, так нечего меня задерживать!

— Между прочим, это ты говоришь, а не я!

— Я умолкаю, — сказал Гийом.

— Хорошо! — сказала мать, — он поехал в город…

— Чтобы побыстрее встретить Катрин? Проказник! Если та ковы твои новости, то сохрани это для прошлогодней песенки!

— А вот здесь ты и ошибаешься, он вовсе не за тем поехал в город, чтобы побыстрее встретить Катрин!

— Да? А за чем же он тогда туда поехал?

— Он поехал в город из-за мадемуазель Эфрозин!

— Из-за дочери торговца лесом, или мэра, дочери мсье Рэзэна? Ну и ну!

— Да, из-за дочери торговца лесом, или мэра, дочери мсье Рэзэна!

— Замолчи!

— А почему?

— Замолчи!

— Да ведь…

— Да замолчи же!

— О, я никогда не видела ничего подобного! — воскликнула матушка Ватрен, в отчаянии поднимая руки к небу. — Я никогда не бываю права! Я говорю так — я неправа! Я говорю этак — то же самое! Я говорю — молчи! Я молчу — нужно говорить! Но Господи Боже мой! Зачем же тогда нужен язык, если не для того, чтобы говорить о том, что у тебя на сердце?

— Но мне кажется, — сказал Гийом, посмотрев на жену, — что ты вовсе не лишаешь себе удовольствия поболтать языком!

Сказав это, Гийом, с таким видом, как будто узнал все, что ему было нужно, принялся набивать свою трубку, насвистывая при этом какую-то охотничью песенку. Это был вежливый предлог для того, чтобы заставить свою жену закончить этот разговор. Но Марианна оказала сильное сопротивление.

— А если я тебе скажу, — продолжала она, — что девушка сама заговорила со мной?

— Когда? — лаконически спросил Гийом.

— В прошлое воскресенье, после мессы!

— И что же она тебе сказала?

— Она мне сказала… Да, хочешь ты меня выслушать или нет?

— Да, я тебя слушаю!

— Она мне сказала: «Знаете ли вы, мадам Ватрен, что мсье Бернар довольно дерзкий молодой человек?»

— Бернар?

— Я тебе только повторяю то, что она мне сказала: «… Когда я прохожу мимо, он на меня смотрит, и если бы у меня не было веера, я не знала бы, куда спрятать глаза».

— Она сказала, что Бернар с ней разговаривал?

— Нет, этого она не говорила. — И что же тогда?

— Подожди же! Боже мой, что ты так спешишь? Затем она добавила: «Мадам Ватрен, мой отец и я, мы посетим вас в один из ближайших дней; но постарайтесь, чтобы мсье Бернара в этот момент не было дома; я очень стеснительна, потому что, нужно признаться, что ваш сын мне очень нравится!»

— Ну, — сказал Гийом, пожимая плечами, — и тебе это доставляет удовольствие? Твое самолюбие приятно задевает, что эта городская штучка, модница, дочь мсье мэра, сказала, что она находит, что Бернар красив?

— Ну конечно!

— И поэтому тебе в голову лезет всякий вздор и в своем воображении ты строишь далеко идущие планы?

— А почему бы и нет?

— И ты уже видишь Бернара зятем мсье мэра?

— Боже мой! Если он женится на его дочери…

— Послушай, — сказал Гийом; одной рукой сжимая свою фуражку, а другой — клок седых волос, как будто бы он хотел их выдернуть, — послушай, я видел вальдшнепов, гусынь, журавлей, которые были еще хитрее, чем ты! Боже мой! Боже мой! Как ужасно слышать такие вещи! Впрочем, если уж я приговорен к этому, придется отбывать свой срок!

— Однако, — продолжала старушка, как будто бы Гийом ни чего не сказал, — могу тебе сказать, что мсье Рэзэн сам остановил меня, не далее, как вчера, когда я возвращалась, сделав покупки, и сказал: «Мадам Ватрен, я слышал о вашем жарком из кроликов и как-нибудь зайду к вам, чтобы отведать его вместе с вами и дядюшкой Гийомом».

— И ты не видишь причины, почему он все это делает?! — воскликнул старик, выпуская, по своему обыкновению, колечки дыма тем чаще, чем больше сердился, и постепенно исчезая в белом облаке, подобно громовержцу Юпитеру.

— Нет, — ответила Марианна, не понимая, что можно видеть в словах, которые она только что передала, кроме того, что они значили.

— Хорошо, тогда я тебе объясню!

И так как объяснение должно было быть долгим, дядюшка Гийом, как и во всех торжественных случаях, вынул трубку изо рта, заложил руку за спину и, еще более плотно сжав зубы, продолжал:

— Видишь ли, этот мсье мэр, который, как известно, наполовину нормандец, наполовину пикардиец, честный человек… при чем честен он ровно настолько, чтобы не быть повешенным. И он надеется, что если его дочь поговорит с тобой о твоем сыне и если он сам поговорит с тобой о твоем жарком, то ты надвинешь мне мой ночной колпак на глаза, и таким образом, если он срубит несколько буков или дубов, которые не принадлежат к его партии, я на это не обращу внимания! Да, но это не пройдет, мсье мэр! Косите траву на ваших полях для ваших коней, это меня не касается, но вы можете делать мне сколько угодно комплиментов, и все равно вы не срубите ни единой ветки с тех деревьев, которые вам еще не проданы!

Не будучи побежденной, Марианна кивнула головой, показывая, что в конце концов в словах старика могла быть и доля правды.

— Хорошо, не будем больше говорить об этом, — сказала она со вздохом, — но ты же не будешь отрицать, что Парижанин влюблен в Катрин!

— Ну, прекрасно! — воскликнул Гийом, взмахнув рукой в порыве бросить трубку на пол. — Вот мы и попали из огня да в полымя!

— Почему? — спросила мать.

— Ты закончила?

— Нет!

— Послушай, — сказал Гийом, роясь в жилетном кармане, — я тебе дам экю note 27 за все то, что ты собираешься сказать, с условием, что ты этого не скажешь!

— Но, послушай, что ты имеешь против него?

Гийом вынул из кармана монетку.

— Итак, сделка состоялась? — спросил он.

— Он такой красивый молодой человек! — продолжала старушка с тем упрямством, которому Франсуа пожелал исправиться, когда пил за ее здоровье.

— Слишком красивый! — ответил Гийом.

— Богатый! — продолжала настаивать Марианна.

— Слишком богатый!

— Учтивый!

— Слишком учтивый, черт возьми! Слишком учтивый! Она ему дорого стоит, эта учтивость!

— Я тебя не понимаю!

— Не важно, мне все равно: мне достаточно того, что я сам себя понимаю!

— Но согласись, по крайней мере, — сказала Марианна, поворачиваясь к нему, — что это хорошая партия для Катрин!

— Для Катрин? — переспросил он. — Прежде всего, ничто не может быть слишком хорошо для Катрин!

Старушка покачала головой с каким-то пренебрежительным видом.

— Все не так просто, как ты думаешь, — сказала она.

— Ты, что ли, хочешь сказать, что она некрасива?

— Иисус! — воскликнула мать. — Она прекрасна, как восходящая звезда!

— Может быть, ты хочешь сказать, что она не благоразумна?

— Сама Святая дева не может быть более благоразумной, чем она! — Ты хочешь сказать, что она не богата?

— Но ведь с разрешения Бернара она будет владеть половиной того, что есть у нас!

— Тогда, — сказал Гийом со своим молчаливым смехом, — ты можешь быть спокойна: Бернар не откажется от своего обещания!

— Нет, — сказала старушка, покачав головой, — дело вовсе не в этом!

— А в чем же тогда?

— Все дело в этой истории с религией, — сказала Марианна со вздохом.

— Ах да, ведь Катрин — протестантка, как и ее бедный отец… опять все та же старая песня!

— Ну конечно! Я не уверена, что найдется много людей, которые захотят ввести в свой дом еретичку!

— Такую еретичку, как Катрин? Что касается меня, то я не такой, как они: я каждое утро благодарю Бога за то, что она наша! — Все еретики одинаковы! — сказала Марианна с убежденностью, достойной средневекового богослова.

— А ты это знаешь?

— В своей последней проповеди, на которой я присутствовала, Его преосвященство епископ Суассонский сказал, что все еретики будут осуждены на вечные муки!

— Ну, что же, тогда мне наплевать на то, что сказал епископ, как на пепел моего табака, — сказал Гийом, стуча трубкой о ноготь большого пальца, чтобы ее освободить, — разве аббат Грегуар не говорил нам, и не только в своей последней проповеди, но и во всех своих проповедях, что существуют избранные души?

— Да, но епископ должен понимать в этом больше, чем он, потому что он епископ, а аббат Грегуар — всего лишь аббат!

— Так, так, — сказал Гийом, выколачивая и снова набивая трубку, в надежде выкурить ее в более спокойной обстановке, — теперь ты сказала все, что хотела?

— Да, но это вовсе не значит, что я не люблю Катрин, поверь мне!

— Я это знаю!

— Как свою собственную дочь!

— Я в этом не сомневаюсь.

— И тому, кто осмелится сказать что-то плохое про нее в моем присутствии или посмеет причинить ей хоть малейшее беспокойство, я устрою славный прием, поверь мне!

— Браво! А теперь — один совет, мать!

— Какой?

— Ты уже достаточно сказала!

— Я?

— Да, таково мое мнение. Не говори больше ничего, пока и тебя не спрошу, или… тысяча чертей!

— Именно потому, что я люблю Катрин так же, как я люблю Бернара, я сделала то, что я сделала, — продолжала старушка, которая, подобно мадам де Севинье note 28, обычно хранила для постскриптума самые интересные мысли.

— А! Черт побери! — вскричал Гийом, почти рассердившись. — Ты не удовольствовалась словами? Ты еще и что-то сделала? Ну что же, посмотрим, что ты сделала!

И, водворив на место еще не зажженную, но уже набитую трубку, то есть вставив ее между двумя челюстями, служившими ему клещами, он скрестил руки на груди и приготовился слушать.

— Потому что, если бы Бернар мог жениться на мадемуазель

Эфрозин, а Парижанин — на Катрин… — продолжала старушка с истинно ораторским искусством, на которое ее считали неспособной, прерывая фразу на полуслове.

— Ну, так что же ты сделала? — спросил Гийом, которого, казалось, не могли застать врасплох языковые ухищрения.

— В этот день, — продолжала Марианна, — дядюшке Гийому придется признать, что я вовсе не дикая гусыня, не журавль и не цапля!

— О, что до этого, то я признаю это прямо сейчас! Гуси, журавли и вальдшнепы — это перелетные птицы, в то время как ты надоедаешь мне зимой, весной, летом и осенью уже двадцать лет! Ну давай, говори! Что ты сделала?

— Я сказала мсье мэру, когда он хвалил мое жаркое из кроликов: «Мсье мэр, завтра у нас в доме двойной праздник: праздник по поводу дня Корси, в честь которого воздвигнут приход, и праздник по случаю возвращения моей племянницы Катрин… Приходите же отведать жаркое вместе с мадемуазель Эфрозин и мсье Луи Шолле, а после ужина, если будет хорошая погода, мы пойдем на городской праздник».

— И он принял приглашение, не так ли? — спросил Гийом, так сильно сжав челюсти, что кончик трубки уменьшился еще на два сантиметра.

— Безо всякого высокомерия!

— О! Старая аистиха! — закричал главный лесничий в полном отчаянии. — Она знает, что я не могу видеть этого мэра, что я не терплю эту недотрогу Эфрозин, что я на дух не выношу ее любимого Парижанина! И она приглашает их ко мне в дом! И когда? В день праздника!

— Итак, — сказала старушка, радуясь, что она сбросила не приятную тяжесть, давившую ей на сердце, — они приглашены!

— Да, они приглашены! — процедил Гийом сквозь зубы.

— Нельзя отменить это приглашение, не так ли?

— К несчастью, нет! Но я знаю, что кое-кто плохо переварит этот ужин, или вообще его не переварит… Прощай!

— Куда ты идешь?!! — спросила старушка.

— Я слышу ружье Франсуа: я хочу посмотреть, убил ли он кабана!

—  — Старик! — сказала Марианна с умоляющим видом.

— Нет!

— Если я была не права…

И бедная женщина умоляюще сложила руки.

— Да, ты была не права!

— Прости меня, Гийом, я действовала из добрых побуждений!

— Из добрых побуждений?

— Да!

— Добрыми намерениями вымощена дорога в ад!

— Да послушай же меня!

— Оставь меня в покое или… — сказал Гийом, подняв руку.

— Нет, — сказала Марианна решительно, — мне все равно! Я не хочу, чтобы ты так уходил, старик, чтобы ты уходил, рассердившись на меня, потому что в нашем возрасте, когда мы расстаемся, один Бог знает, увидимся ли мы опять!

И две слезы покатились по щекам Марианны. Гийом видел эти слезы. Они редко бывали в доме старого лесничего. Он пожал плечами и, повернувшись к жене, произнес:

— Глупышка, я вовсе не рассердился! Я рассердился на мэра, а не на свою старуху!

— Ах! — сказала мать.

— Ну, обними меня, болтушка! — сказал Гийом, прижимая свою старую подругу к сердцу и поднимая голову вверх, чтобы не сломать трубку.

— Все равно, — прошептала Марианна, которая, успокоившись, в глубине души немножко сердилась за одну деталь, — ты меня назвал старой аистихой!

— Ну и что? — спросил Гийом, — разве аист — это недобрая птица? Разве она не приносит счастье в дом, на крыше которого вьет свое гнездо? Ты свила свое гнездо в этом доме, и ты приносишь в него счастье, — вот что я хотел сказать!

— Тсс! Что это за шум?

Действительно, послышался шум двуколки, двигающейся по мостовой, прилегающей к Новому дому, который привлек внимание старого лесничего; и молодой и веселый голос позвал:

— Папочка Гийом! Мамочка Марианна! Вот и я! Я приехала! — С этими словами красивая молодая девушка девятнадцати лет спрыгнула с подножки экипажа и вспорхнула на порог дома.

— Катрин! — в один голос воскликнули главный лесничий и его жена, устремляясь навстречу вновь прибывшей и протягивая к ней руки.

Глава IX. Возвращение

Действительно, это была Катрин Блюм, которая вернулась из Парижа. Как мы уже говорили, Катрин Блюм была прекрасной девушкой девятнадцати лет, тоненькой и стройной, как тростник; у нее был тот непередаваемый тип немецкой красоты, который называется северным. У нее были светлые волосы, голубые глаза, коралловые губы, ослепительно-белые зубы и бархатно-нежные щеки, вызывающие воспоминания о тех лесных нимфах, которых греки обычно называли Гликерией или Аглаей.

Из двух распростертых ей навстречу объятий она выбрала сначала объятия дядюшки Гийома; она чувствовала, что именно там она найдет наиболее искреннее расположение и привязанность. Затем она обняла Марианну.

Пока девушка обнимала свою приемную мать, дядюшка Гийом огляделся вокруг себя; он считал невозможным, что Бернара здесь нет, раз Катрин приехала.

В первый момент слышались лишь несвязные слова, которые обычно бывают в минуты волнений. Но вскоре издалека послышались крики, смешанные со звуками фанфар; это Франсуа и его товарищи возвращались победителями после битвы с калидонским чудовищем note 29.

Старый лесничий несколько минут колебался между желанием снова обнять свою племянницу и расспросить ее о новостях и желанием увидеть животное, но крики и фанфары не позволяли ему сомневаться в том, что кабан скоро будет в засолке.

В тот самый момент, когда дядюшка Гийом размышлял по поводу судьбы кабана, появились охотники, неся поверженного зверя на бревне, к которому он был привязан за все четыре лапы.

Их появление мгновенно отвлекло Гийома и Марианну от приезда Катрин, в то время как охотники, увидев девушку, издали мощное «ура» в ее честь.

Но нужно заметить, что как только любопытство дядюшки Гийома было удовлетворено, как только он осмотрел старую и новую рану зверя, как только он поздравил Франсуа, который в сотый раз поворачивал старого кабана, как зайца, и как только он приказал выпотрошить зверя и дать каждому лесничему соответствующую часть дичи, все внимание старого лесничего обратилось к вновь прибывшей.

Со своей стороны, Франсуа был очень рад вновь увидеть Катрин, которую любил от всего сердца; увидев, что она улыбается, он понял, что ничего страшного не произошло. Подумав, что он уже достаточно сделал для общества, убив кабана, он решил посвятить все свое время мадемуазель Катрин, предоставляя своим товарищам дележ добычи.

Таким образом, разговор, который едва начался при появлении Катрин, стал еще более оживленным через десять минут после прихода охотников из-за вопросов, которые накопились за это время.

В конце концов, дядюшка Гийом внес некоторый порядок в эти бесчисленные вопросы. Он заметил, что Катрин приехала не по дороге, а со стороны просеки Флери.

— Почему ты приехала в столь ранний час, по дороге Ферте-Милон, дорогое дитя? — спросил он.

Услышав эти слова, Франсуа насторожился. Он понял очень важную вещь: Катрин приехала не по той дороге, которая вела в Гондревиль.

— Да, — повторила Марианна, — почему ты приехала по этой дороге, да еще в семь часов утра, вместо того, чтобы приехать в десять часов?

— Я сейчас все расскажу, дорогой папочка и дорогая мамочка, — ответила девушка. — Дело в том, что я ехала не в том дилижансе, который едет в Вилльер-Котре, а на том, который едет в Мо и Ферте-Милон. Он выезжает из Парижа в 5 часов, а не в 10, как тот, что едет в Вилльер-Котре.

— А! Прекрасно! — прошептал Франсуа с заметным удовлетворением. — Вот как окупятся расходы Парижанина на экипаж!

— А почему ты выбрала эту дорогу? — спросил Гийом, который не мог допустить мысли о том, что можно поехать длинной и неудобной дорогой, когда есть прямая, да еще и проехать вдобавок лишних четыре лье.

— Но, — сказала Катрин, краснея от своей невинной выдумки, — ведь в дилижансе, который ехал в Вилльер-Котре, не было свободных мест!

— Да, — тихо прошептал Франсуа, — как же тебя за это поблагодарит Бернар, добрый ангел!

— Но посмотри же! — воскликнула матушка Ватрен, переходя от основного вопроса к мелочам. — Она выросла на целую голову!

— А почему же шея у нее не выросла? — спросил Гийом, пожимая плечами.

— О, — сказала матушка Ватрен со свойственным ей упрямством, которое проявлялось и в важных делах, и в мелочах, — но это очень легко проверить! Когда она уезжала, я измерила ее рост. Метка была на дверной притолоке… Да вот она! Я смотрела на нее каждый день! Пойди посмотри, Катрин!

— Так мы не забыли бедного старика? — спросил Гийом, удерживая Катрин, чтобы еще раз поцеловать ее.

— О! Как вы можете так говорить, дорогой папочка! — вскричала девушка.

— Но пойди же посмотри на твою метку, Катрин! — продол жала настаивать старушка.

— Ну! — сказал Гийом, топнув ногой. — Да замолчишь ты там со своими глупостями?

— О да! — прошептал Франсуа, который давно знал матушку Ватрен. — Берегитесь, если она замолчит!

— Действительно, вдруг я очень выросла? — сказала Катрин, обращаясь к дядюшке Гийому.

— Подойди к двери, и ты увидишь! — сказала матушка Ватрен. — Проклятая упрямица! — закричал старый лесничий, — она ведь не уступит! Подойди к двери, Катрин, иначе мы целый день не будем иметь покоя!

Улыбаясь, Катрин подошла к двери и встала рядом со своей меткой, которая оказалась гораздо ниже ее головы.

— Ну, я же говорила! — торжествующе воскликнула матушка Ватрен. — Она выросла на целый дюйм!

Катрин, довольная тем, что доставила удовольствие своей тетке, вернулась к Гийому.

— Ты путешествовала всю ночь? — спросил он.

— Да, всю ночь, батюшка! — подтвердила девушка.

— О, в таком случае ты должна умирать от усталости и голода! — воскликнула Марианна. — Что ты хочешь? Кофе, вино, бульон? Кофе, наверное, будет лучше всего… Я сама его тебе приготовлю, так будет лучше! — и матушка Ватрен принялась рыться в своих карманах.

— Где же мои ключи? Я не знаю, куда я их положила. Неужели я их потеряла? Подожди, сейчас!

— Но я же говорю вам, матушка, что мне ничего не нужно!

— Ничего не нужно, после того, как ты провела ночь в дилижансе и в экипаже? О! Если бы я только знала, где мои ключи! И матушка Ватрен с нетерпением продолжала рыться в своих карманах.

— Но это совсем не нужно! — повторила Катрин.

— А! Вот мои ключи! — воскликнула Марианна. — Я знаю лучше, чем ты, что тебе нужно: когда путешествуешь, и особенно ночью или ранним утром, нужно потом восстановить свои силы. Ночи еще никому в этом не помогали! Ночи сейчас такие прохладные… А ты еще не ела ничего горячего, в восемь-то часов утра! Через минуту ты получишь свой кофе, дитя мое! — И добрая женщина почти выбежала из комнаты.

— Ну, наконец-то, — сказал Гийом, провожая ее взглядом, — черт побери! У нее довольно упрямая кофемолка, и чтобы смолоть кофе, ей потребуется много времени, и вместе с кофе она пере мелет заодно и все те слона, которые хотела сказать!

— О, дорогой папочка! — сказала Катрин, всецело отдаваясь порыву нежности, уже не боясь пробудить ревность его жены. — Вы себе представить не можете, насколько этот противный кучер лишил меня возможности доставить вам радость, тащась шагом целых три часа, пока мы ехали сюда от Ферте-Милона!

— А какую же радость ты хотела доставить нам, дорогая крошка?

— Я хотела приехать в шесть часов утра, спуститься на кухню, ничего никому не говоря, и когда бы вы спросили: «Жена, где мой завтрак?», то я бы вам его принесла и, как прежде, сказала: «Вот он, дорогой папочка!»

— О! Ты хотела это сделать, милое мое дитя?!! — воскликнул дядюшка Гийом. Дай я тебя поцелую, как если бы ты это сделала на самом деле! Этот скотина кучер! Не нужно было давать ему чаевых!

— Я думала «так же, как и вы, но, к несчастью, я это сделала! То есть как?

— Когда я увидела белеющую вдалеке крышу моего родного дома, в котором прошла моя юность, я все забыла; я вынула из кармана сто су и сказала моему кучеру: «Вот возьмите, дорогой друг, и да благословит вас Бог!»

— Дорогое дитя! Дорогое дитя! — воскликнул Гийом.

— Но скажите мне, батюшка, — начала Катрин, с самого своего приезда что-то искавшая и не в силах больше продолжать эти молчаливые и бесполезные поиски.

— Да, странно, не так ли? — спросил Гийом, понимая причину беспокойства молодой девушки.

— Мне кажется… — прошептала Катрин.

— …. что того, кто должен был бы быть здесь, нет, — сказал дядюшка Гийом.

— Бернар!

— Да, но будь спокойна, он был здесь недавно и не может быть далеко… Я сейчас побегу к Прыжку Оленя; оттуда все видно на расстоянии полулье и если я его увижу, то я его позову!

— Так вы не знаете, где он сейчас?

— Нет, — сказал Гийом, — но если он находится в четверти лье отсюда, то он узнает мою манеру звать!

И с этими словами дядюшка Гийом, который так же, как и Катрин, не понимал, почему Бернара до сих пор нет дома, быстро вышел из дома и направился, как он сказал, к Прыжку Оленя.

Оставшись наедине с Франсуа, Катрин подошла к молодому человеку, который молча наблюдал всю эту сцену, и пристально посмотрела на него, как будто бы хотела прочитать в его сердце, не скрывает ли он от нее что-либо.

— А ты, Франсуа? — спросила она. — Ты знаешь, где он?

— Да, — ответил Франсуа, утвердительно кивая головой.

— Ну, так где же он?

— На дороге, ведущей в Гондревиль!

— На дороге, ведущей в Гондревиль? — воскликнула Катрин. — О, Боже мой!

— Да, — сказал Франсуа, подчеркивая эти слова, чтобы придать им ту важность, которую они имели на самом деле, — он поехал вам навстречу!

— Боже мой! — воскликнула Катрин с «возрастающим волнением, — я благодарю тебя, милостивый Господи, что ты внушил мне мысль вернуться через Ферте-Милон, вместо того, чтобы воз вращаться через Вилльер-Котре!

— Тсс! Вот возвращается матушка, — сказал Франсуа. — Ах, она забыла сахар!

— Тем лучше! — воскликнула Катрин.

Затем, бросив взгляд на матушку Ватрен, которая, поставив кофе на буфет орехового дерева, удалилась в поисках сахара, как говорил Франсуа, она подошла к молодому человеку и взяла его за руку.

— Франсуа, — сказала она, — друг мой, окажи мне одну услугу!

— Одну услугу? Десять, двадцать, тридцать, сорок! Я к вашим услугам, в любое время дня и ночи!

— Хорошо! Мой дорогой Франсуа, пойди ему навстречу и предупреди, что я приехала по дороге, идущей из Ферте-Милона.

— И это все? — воскликнул Франсуа, сделав движение, чтобы выйти через дверь, выходящую на большую дорогу. Однако Катрин с улыбкой остановила его. — Нет, только не так! — сказала она.

— Вы правы, я идиот! Ведь если старый ворчун меня увидит, он спросит: «Куда ты идешь?» И вместо того, чтобы выйти через дверь, выходящую на дорогу, Франсуа выпрыгнул в окно, выходящее в лес. И как раз вовремя: Марианна уже возвращалась с сахаром.

— А, на этот раз вот и матушка! — сказал Франсуа.

И, сделав последний знак Катрин, он исчез в тени больших деревьев.

— Будьте спокойны, мадемуазель Катрин, я вам его приведу! — сказал он.

Действительно, матушка Ватрен уже возвращалась с кофе и, словно бы она давала его ребенку, обратилась к Катрин с такими словами:

— Вот, возьми свой кофе, подожди, он может быть слишком горячим. Я подую на него.

— Спасибо, мамочка! — сказала Катрин, с улыбкой беря чашку. — Уверяю вас, что с тех пор, как я от вас уехала, я научилась сама дуть на кофе!

Марианна посмотрела на Катрин со смешанным чувством нежности и восхищения, улыбаясь и кивая головой. Затем она спросила:

— Тебе было очень трудно уехать из большого города?

— О, совсем нет! Я никого там не знала! — Как? Ты не жалеешь о красивых молодых людях, спектаклях, прогулках?

— Я ни о чем не жалею, дорогая матушка!

— Ты никого там не любила?

— Где?

— В Париже!

— В Париже? Нет, никого!

— Тем лучше! — воскликнула старушка, всецело занятая своей идеей, которую так плохо принял Гийом. — У меня есть мысль об устройстве твоей жизни!

— Об устройстве моей жизни?

— Да, ты ведь знаешь, что Бернар…

— О дорогая мамочка! — радостно воскликнула Катрин, введенная в заблуждение подобным началом.

— Да, Бернар…

— Да, Бернар? — повторила Катрин с каким-то страхом.

— Итак, — продолжала старушка доверительно, — Бернар любит мадемуазель Эфрозин!

Катрин вскрикнула и смертельно побледнела.

— Бернар, — прошептала она дрожащим голосом. — Бернар любит мадемуазель Эфрозин? Боже мой! Что вы сказали, матушка!

И, поставив на стол чашку с кофе, который едва отведала, она без чувств упала на стул.

Когда матушку Ватрен преследовала какая-нибудь идея, то она была неспособна видеть ничего, кроме этой идеи, и, как и все упрямые люди, сознательно закрывала глаза на все остальное.

— Да, — продолжала она, — Бернар любит мадемуазель Эфрозин, и она тоже любит Бернара, осталось только сказать: «Я согласна!», и дело сделано!

Катрин вздохнула и, достав платок, вытерла им вспотевший лоб.

— Но дело в том, — продолжала матушка Ватрен, — что старик этого не хочет!

— Правда? — прошептала Катрин, подавая некоторые признаки жизни.

— Да, он утверждает, что это не так, что я слепа, как крот, и что Бернар не любит мадемуазель Эфрозин!

— Ах! — сказала Катрин, облегченно вздохнув.

— Да, он так считает… он говорит, что он в этом убежден!

— Дорогой дядюшка! — прошептала Катрин.

— Но, слава Богу, ты здесь! И ты поможешь мне его убедить!

— Я?

— И когда ты выйдешь замуж, — продолжала старушка, — то я советую тебе сохранять власть над твоим мужем, иначе с тобой случится то, что случилось со мной!

— То, что случилось с вами?

— Да.., иначе твое мнение в доме ничего не будет значить!

— Матушка, — сказала Катрин, поднимая глаза к небу с таким выражением, как будто она собиралась молиться, — я буду считать, что Бог дал мне счастливую жизнь, если она будет такой, как ваша!

— О! О!

— Боже мой, не нужно жаловаться! Дядюшка вас так любит!

— Конечно, он меня любит, — сказала старушка со смущением, — но…

— Никаких «но», дорогая тетушка! Вы его любите, он вас любит; небо позволило, чтобы вы были вместе; в этих словах заключено счастье всей вашей жизни! — И с этими словами Катрин сделала шаг по направлению к лестнице.

— Куда ты идешь? — спросила старушка.

— Я хочу подняться в мою комнату, — сказала Катрин.

— Ах да, ведь ты ждешь гостей, и ты, конечно, хочешь при нарядиться, кокетка!

— Гостей?

— Да… К нам должны приехать мсье Рэзэн, его дочь мадемуазель Эфрозин и мсье Луи Шолле, Парижанин… Мне кажется, ты его знаешь? — И, хитро улыбнувшись, добавила: — Пойди, прихорошись, дитя мое!

В ответ Катрин грустно кивнула головой.

— О, видит Бог, что вовсе не из-за этого я хочу туда подняться!

— А зачем же?

— Окна моей комнаты выходят на дорогу, по которой должен вернуться Бернар, ведь он единственный, кто еще не поприветствовал меня после моего возвращения в столь милый моему сердцу дом! — И Катрин молча поднялась по лестнице, ведущей на второй этаж, и, несмотря на всю легкость ее походки, старые деревянные ступеньки заскрипели под ее шагами.

В тот момент, когда девушка поднималась в свою комнату, из ее груди вырвался тяжелый вздох, который привлек внимание Марианны. Посмотрев на нее с удивлением, она задумалась и, казалось, начала смутно догадываться о правде.

Несомненно, матушка Ватрен, мозг которой не так уж быстро перерабатывал какую-либо идею, еще долго была бы погружена в разгадку тайны, которая только-только начала вырисовываться, как вдруг позади нее раздался чей-то голос:

— Эй, послушайте, матушка Ватрен!

Марианна обернулась и увидела Матье, одетого в старый мятый сюртук, видимо когда-то бывший ливреей

— А, это ты, негодяй? — спросила она.

— Спасибо! — сказал Матье, снимая шляпу, украшенную ста рым галуном, выкрашенным в золотой цвет, — но имейте в виду, что начиная с сегодняшнего дня, я заменяю старика Пьера и, следовательно, нахожусь на службе у мсье мэра; следовательно, оскорбляя меня, вы оскорбляете мсье мэра!

— Так, так… и зачем же ты пришел?

— Я пришел с сообщением, причем я так бежал, что еще не отдышался… Итак, я пришел сообщить вам, что мадемуазель Эфрозин и ее папаша сейчас приедут в своем экипаже!

— В экипаже! — вскричала старушка, восхищенная возможностью принять у себя людей, которые ездят в экипаже.

— Да, в экипаже, ни больше, ни меньше!

— Боже мой! — воскликнула матушка Ватрен. — И где же они?

— Папаша и дядюшка Гийом разговаривают о своих делах…

— А мадемуазель Эфрозин?

— Она здесь! — сказал Матье, и, играя свою новую роль лакея, объявил:

— Мадемуазель Эфрозин Рэзэн, дочь мсье мэра!

Глава X. Мадемуазель Эфрозин Рэзэн

Девушка, о появлении которой объявили столь торжественно, с величественным видом вошла в дом старого лесничего, ничуть не сомневаясь в том, что своим присутствием она оказывает большую честь этому бедному дому, переступая его жалкий порог.

Безусловно, она была красива, но ее красота представляла собой сочетание гордости и вульгарности, смешанной с очарованием юности, то есть то, что называется beaute du diable note 30. Она была одета очень пышно, со множеством украшений, что было роскошью для провинциалки.

Войдя, она быстро посмотрела вокруг, видимо ища тех, кто отсутствовал, — Бернара и Катрин.

Матушка Ватрен казалась совершенно очарованной этой ослепительной красотой, подобной пламени свечей.

Она поспешила навстречу прекрасной посетительнице и придвинула ей стул.

— О моя дорогая мадемуазель! — воскликнула она.

— Здравствуйте, дорогая мадам Ватрен, — покровительственным тоном сказала мадемуазель Эфрозин, делая знак, что предпочитает остаться на ногах.

— Как! Это вы! — продолжала матушка. — Вы в нашем бедном маленьком домике!.. Но садитесь же! Стулья у нас не обиты такими тканями, как в вашем доме… но все равно садитесь, прошу вас! И я не одета… Право, я не ожидала увидеть вас в столь ранний час!

— Надеюсь, что вы нас извините, — ответила Эфрозин, — но, дорогая мадам Ватрен, всегда спешишь, когда хочешь увидеть тех, кого любишь!

— О, вы так добры! Право, я так смущена…

— Ба! — сказала мадемуазель Эфрозин, слегка раскрывая накидку, чтобы показать свой вечерний туалет, — вы знаете, что я не люблю церемоний, вы это сами видите!

— Я вижу, — сказала матушка Ватрен в полном восхищении, — что вы прекрасны как ангел и наряжены как для воскресной мессы, но я задержалась не по своей вине: дело в том, что наша дорогая девочка приехала из Парижа сегодня утром!

— Вы говорите о вашей племяннице, о маленькой Катрин? — небрежно спросила мадемуазель Эфрозин.

— Да, о ней… но вы ошиблись, назвав ее девочкой и маленькой

Катрин: это — взрослая девушка, на голову выше меня! — А, тем лучше! — сказала мадемуазель Эфрозин. — Я очень люблю вашу племянницу!

— Это такая честь для нее, мадемуазель! — ответила матушка Ватрен, делая реверанс.

— Какая ужасная погода! — продолжала юная горожанка, переходя от одной темы к другой, как это и должно было быть присуще столь возвышенному уму. — Вы понимаете, что в майский день… — и как бы невзначай, она прибавила: — Кстати, а где сей час мсье Бернар? На охоте, наверное? Я слышала, что инспектор собирался дать разрешение загнать кабана по случаю праздника Корси?

— Да, и также по случаю возвращения Катрин!

— Неужели! Вы думаете, что инспектора волнует ее приезд?

И мадемуазель Эфрозин надула губки, как бы говоря: «Может быть, он и интересовался бы подобными глупостями, если бы у него не было других дел!»

Старушка инстинктивно почувствовала неудовольствие мадемуазель Эфрозин и мгновенно перешла к той теме разговора, которая казалась более приятной:

— Бернар, сказали вы? Вы спросили, где Бернар? По правде говоря, я не знаю! Он должен был быть здесь, потому что вы приехали… Ты не знаешь, где он, Матье?

— Я? — спросил Матье. — А откуда я могу это знать?

— Он, должно быть, у своей кузины, — кисло сказала мадемуазель Эфрозин.

— О нет, нет, нет! — живо возразила старушка.

— А… она похорошела, ваша племянница? — спросила мадемуазель Рэзэн.

— Моя племянница?

— Да.

— Она… похорошела?

— Я вас об этом спрашиваю.

— Она… она очень мила, — смущенно сказала матушка Ватрен.

— Я очень рада, что она вернулась, — продолжала мадемуазель Эфрозин, вновь принимая величественный вид. — Лишь бы только в Париже у нее не появились привычки, не соответствующие ее положению!

— О нет, этого можно не опасаться! Вы знаете, что она ездила в Париж учиться на белошвейку и модистку?

— И вы думаете, что она больше ничему не научилась в Париже? Тем лучше! Но что с вами, мадам Ватрен? Вы кажетесь обеспокоенной!

— О, не обращайте внимания, мадемуазель… Но если вы позволите, то я позову Катрин, чтобы она составила вам компанию, пока я…

И с этими словами мадам Ватрен с отчаянием посмотрела на свое скромное платье, которое она носила каждый день.

— Как вам угодно, — ответила мадемуазель Эфрозин с небрежностью, полной достоинства, — что касается меня, то я буду очень рада увидеть нашу дорогую малышку!

Как только матушка Ватрен получила разрешение удалиться, она повернулась к лестнице и принялась звать:

— Катрин! Катрин! Спускайся скорее, дитя мое! Приехала мадемуазель Эфрозин! В то же мгновение Катрин появилась на лестничной площадке.

— Спускайся, дитя мое! Спускайся! — повторила матушка Ватрен.

Катрин молча спустилась по лестнице.

— Теперь, мадемуазель, вы позволите? — спросила Марианна, повернувшись к дочери мэра.

— Ну, конечно, идите, идите! — И пока старушка удалялась, делая реверансы, она украдкой посмотрела на Катрин.

— Однако, — прошептала она, нахмурив брови, — она очень мила, эта крошка! Что это там болтала матушка Ватрен?

Между тем Катрин приближалась к мадемуазель Эфрозин безо всякого смущения и деланной скромности, в то время как та смотрела на нее с самым величественным видом.

— Простите, мадемуазель, — просто сказала Катрин, — но я не знала, что вы здесь, иначе бы я не замедлила спуститься, чтобы выразить вам свое почтение.

— О! — прошептала мадемуазель Эфрозин, как бы разговаривая сама с собой, но достаточно громко, чтобы Катрин не пропустила ни единого слова из ее монолога. — Что вы здесь… не замедлила бы спуститься… выразить свое почтение… это действительно парижанка и нужно выдать ее замуж за мсье Луи Шолле. Они составят прекрасную пару! — Затем, повернувшись к Катрин, она сказала, продолжая сохранять величественный вид: — Мадемуазель, я имею честь приветствовать вас!

— Осведомилась ли моя тетушка о том, не нужно ли вам чего-нибудь, мадемуазель? — спросила Катрин, словно не замечая недоброжелательства, скрытого в словах дочери мэра. — Да, мадемуазель, но мне ничего не нужно! — И как бы заставляя себя прервать этот разговор на равных, она спросила: — Привезли ли вы новые образцы из Парижа?

— За месяц до моего отъезда я попыталась собрать все новые модели, мадемуазель! — Вы учились делать чепчики?

— Чепчики и шляпки…

— В чьем магазине вы работали? У мадам Бедран или мадам Баренн?

— Я работала в гораздо более скромном магазине, мадемуазель, однако я надеюсь, что не так уж плохо справляюсь с моей работой!

— Посмотрим, — снисходительно ответила Эфрозин, — как только вы начнете работать в вашем магазине на площади Ла Фонтен, я пришлю вам переделать несколько старых чепчиков и шляпку, которую носила в прошлом году! — Спасибо, мадемуазель, — сказала Катрин, кланяясь.

Внезапно она вздрогнула, подняла голову и прислушалась. Ей показалось, что кто-то позвал ее по имени.

Действительно, голос, казавшийся ей очень знакомым, приближался к дому и кричал:

— Катрин! Где же Катрин?

В тот же самый момент дверь распахнулась, и в комнату ворвался Бернар. Он был весь в пыли, по лбу у него струился пот.

— А! — воскликнул он голосом человека, который долгое время был под водой и наконец-то выбрался на берег и снова начал дышать. — Это ты! Слава Богу, наконец-то!

И он упал на стул, сжимая ее руки в своих.

— Бернар, милый Бернар! — радостно воскликнула Катрин, подставляя ему обе щеки для поцелуя.

На крик, который издал ее сын, прибежала матушка Ватрен. Увидев недовольное лицо мадемуазель Эфрозин, стоящей в стороне, а в другом углу комнаты двоих влюбленных, переполненных своим счастьем и не замечающих ничего на свете, она поняла, что ошиблась в чувствах своего сына по отношению к мадемуазель Эфрозин. Задетая тем, что ее проницательность гак подвела ее, она воскликнула:

— Бернар! Послушай, Бернар! Да разве так можно себя вести?

Но он не слышал голоса матери и совершенно не обращал внимание на присутствие мадемуазель Эфрозин.

— Ах, Катрин! — повторял он. — Если бы ты знала, как я страдал! Я думал… я боялся, что… но, неважно — главное, что ты здесь! Ты поехала через Мо и Ферте-Милон, не так ли? Франсуа мне сказал, что ты путешествовала всю ночь и проехала целых три лье в двуколке! Бедное дитя! Ах, как я рад, как я счастлив, что снова вижу тебя!

— Но, мальчик, — сердито повторила старушка, — ты разве не видишь, что здесь мадемуазель Эфрозин!

— Ах, простите! — сказал Бернар, повернувшись и удивленно взглянув на Эфрозин. — Но я вас не заметил… К вашим услугам! — И, снова отвернувшись, воскликнул: — Как она выросла! Какая она красивая! Да посмотрите же, матушка!

— Вы удачно поохотились, мсье Бернар? — спросила Эфрозин.

Ее голос достиг слуха Бернара, как какой-то неясный звук, но все-таки он уловил его смысл.

— Я? Нет… да… я не знаю, кто на кого охотился. Извините меня, но я просто потерял голову от счастья! Я выехал навстречу Катрин, вот что я сделал!

— Но, как мне кажется, вы ее не встретили? — возразила Эфрозин.

— К счастью, нет! — воскликнул Бернар.

— К счастью?

— О да, да! На этот раз я знаю, что я говорю!

— Если вы знаете, что говорите, мсье Бернар, — сказала Эфрозин, протягивая руку, словно в поисках опоры, — то я, напротив, не знаю… Мне нехорошо!

Однако Бернар был всецело занят Катрин. Она ему так ласково улыбалась, он был так благодарен ей за нежные пожатия руки и то радостное волнение, доказательство которого он только что получил, что он совершенно не понимал, о чем говорит Эфрозин, и не замечал ее истинной или мнимой бледности и дрожи.

Но матушка Ватрен это сразу заметила, так как не спускала глаз с мадемуазель Эфрозин.

— Боже мой! Бернар! — воскликнула она. — Разве ты не видишь, что мадемуазель плохо себя чувствует?

— Да, конечно, — сказал Бернар, — здесь слишком жарко! Мама, дай руку мадемуазель Эфрозин, а ты, Франсуа, вынеси кресло в сад!

— Вот кресло! — сказал Франсуа.

— Нет, нет, — сказала Эфрозин, — ничего страшного!

— Не может быть, — возразила матушка Ватрен, — вы так бледны, дорогая мадемуазель, кажется, что вы сейчас упадете в обморок!

— Мадемуазель нужен свежий воздух! — поддержал ее Бернар.

— Лучше дайте мне вашу руку, мсье Бернар! — слабым голосом попросила Эфрозин.

Бернар понимал, что отказаться было бы неприлично.

— Ну, конечно, мадемуазель, с большим удовольствием! — сказал он и тихо добавил, обращаясь к Катрин: — Подожди меня, я сейчас вернусь!

Затем он дал Эфрозин опереться на свою руку и увлек ее к выходу гораздо быстрее, чем это позволяла ее кажущаяся слабость.

— Пойдемте, мадемуазель, пойдемте! — сказал он, а Франсуа, повинуясь полученному указанию, шел за ними, повторяя:

— Вот кресло!

За ними следовала матушка Ватрен, приговаривая:

— А вот уксус, чтобы потереть виски!

Катрин осталась одна.

То, что произошло, — неподдельное волнение Бернара и ложный обморок Эфрозин, — объяснили ей все лучше, чем всевозможные доказательства и клятвы.

— А теперь, — сказала она, — матушка Марианна может говорить все, что угодно, я совершенно спокойна!

Едва она произнесла эти слова, как вернулся Бернар и бросился к ее ногам.

В этот момент Франсуа закрыл входную дверь, оставив их наедине с их любовью и счастьем.

— О Катрин! — воскликнул Бернар, обнимая ее колени, — как я тебя люблю! Как я счастлив!

Катрин опустила голову. Глаза молодых людей так ясно выражали то, что они хотели сказать, что они поняли все без единого слова; их дыхание смешалось, и губы встретились.

Они одновременно радостно вскрикнули и посмотрели друг на друга затуманенным от счастья взором, не замечая ничего вокруг себя. Они не видели, как Матье просунул голову в полуоткрытую дверь кухни и полным ненависти голосом прошептал:

— А, мсье Бернар! Вы дали мне пощечину! Это будет вам дорого стоить!

Глава I. Любовные мечты

Час спустя подобно птичкам, которые улетели, потревоженные легким утренним ветерком, лучами восходящего солнца и шелестом деревьев, влюбленные исчезли, а вместо них в нижнем зале Нового дома появились два человека, склонившиеся над картой, на которой был изображен лес Вилльер-Котре. Они чертили какие-то контуры, причем один из них все время хотел их расширить, а другой, наоборот, видя неточность, старался исправить ее и восстановить истинные границы. Эти два человека были: Анастас Рэзэн, мэр Вилльер-Котре, и наш старый друг Гийом Ватрен.

Эти границы, которые торговец лесом все время хотел расширить, а главный лесничий безжалостно сужал до пределов, установленных циркулем инспектора, принадлежали просеке, которую мэтр Рэзэн купил на последних торгах.

Наконец, Гийом Ватрен встряхнул головой, как бы в знак согласия, и, постучав трубкой по ногтю, чтобы высыпать пепел, сказал торговцу лесом:

— Знаете, а вы купили прекрасную партию товара, да и совсем недорого!

Мсье Рэзэн, в свою очередь, выпрямился.

— Совсем недорого, это за двадцать-то тысяч франков?!!! — воскликнул он. — Ну и ну! Похоже, что деньги легко вам достаются, дядюшка Гийом!

— Да уж, нечего сказать! — ответил тот, — при девятистах ливрах в месяц — плата за жилье, отопление, каждый день жаркое из кроликов, а по праздникам немножко свинины… есть с чего сделаться миллионером, не так ли?

— Ба, — сказал торговец лесом, внимательно посмотрев на дядюшку Ватрена и улыбаясь той тонкой улыбкой, которая называется улыбкой делового человека, — всегда можно стать миллионером, если хочешь… Но, конечно, всякое бывает!

— Так поделитесь вашим секретом, — попросил Гийом, — это мне доставит большое удовольствие, честное слово!

Торговец лесом снова посмотрел на главного лесничего своим пронзительным пристальным взглядом; словно подумав о том, что еще не пришло время открыть такую важную тайну, он сказал:

— Хорошо, я открою вам секрет, но только после ужина, когда мы будем сидеть вдвоем за стаканчиком вина, который поднимем за здоровье наших детей; и, если у нас появится способ найти средство, то… вы понимаете, дядюшка Гийом? Тогда мы сможем уладить все дела!

Дядюшка Гийом посмотрел на него, поджав губы и кивая головой. Трудно было предположить, что он ответит на это таинственное предложение, как внезапно вошла растерянная Марианна.

— О господин мэр! — воскликнула она, — какое несчастье!

— Боже мой, что случилось, мадам Ватрен? — спросил мэр с заметным волнением.

Что касается дядюшки Ватрена, то он знал свою жену и привык к ее манере говорить и поэтому выглядел менее взволнованным, чем его гость.

— Что случилось? — снова спросил мэр.

— Что произошло, мать? — в свою очередь поинтересовался Ватрен.

— Дело в том, — ответила Марианна, — что мадемуазель Эфрозин почувствовала себя нездоровой!

— Ну, это не страшно! — сказал мэр, который, видимо, так же хорошо знал свою дочь, как Гийом знал свою жену.

жил — у меня не было жизни, потому что нельзя жить без души, ничего не любя, ничем не интересуясь, в бесконечно плохом настроении! Боже мой! Все, кто знают меня, скажут тебе об этом. С тех пор, как ты уехала, ни мой прекрасный лес, где я родился, ни большие дубы с их шелестящей листвой, ни буки с их серебряной корой, ничто не могло развеять моей тоски! Когда я выходил утром из дома, в щебете просыпающихся птиц, которые воспевали зарю божьего дня, я слышал твой голос! Вечером, когда я возвращался домой, я оставлял своих товарищей, которые шли дальше по тропинке, а сам углублялся в лес, и мне казалось, что какой-то белый призрак зовет меня, скользя между деревьев и указывая мне путь, и исчезает, по мере того как я приближаюсь к дому, и что он всё-таки ждет меня у дверей! С тех пор, как ты уехала, Катрин, не было ни одного утра, когда бы я не говорил товарищам: «Где же птицы, я не слышу, чтобы они пели, как раньше!», — и не было ни одного вечера, когда вместо того, чтобы вернуться раньше всех и быть веселым, бодрым и радостным, я приходил последним и был безразличным, грустным и усталым!

— Дорогой Бернар! — прошептала Катрин, подставляя молодому человеку лоб для поцелуя.

— Но с тех пор, как ты здесь, Катрин, — продолжал Бернар с тем юношеским пылом, который сопутствует первым волнениям крови и первым мечтам воображения, — с тех пор, как ты здесь, все изменилось! Снова запели птицы на деревьях и теперь я знаю, что милый моему сердцу призрак ждет меня там, под большими деревьями, и зовет меня покинуть тропинку и следовать за ним к дому… и на пороге этого дома… О! Да, я знаю, что я найду там не призрак любви, а счастливую действительность!

— О! Мой дорогой Бернар, как я тебя люблю! — воскликнула Катрин.

— Но потом… потом… — продолжал Бернар, нахмурив брови и хватаясь рукой за лоб, — но нет… я не хочу тебе об этом говорить!

— Скажи мне все! Скажи мне все! Я хочу все знать! -

— А потом, сегодня утром, Катрин, когда этот проклятый Матье принес мне письмо от Парижанина, письмо, где этот человек обращается к тебе, моя Катрин, к тебе, к которой я не смею обращаться иначе, как к Святой Деве, этот человек смеет обращаться к тебе, мой прекрасный лесной цветок, как к какой-нибудь городской красотке! Узнав об этом, я почувствовал такую боль, что решил, будто я умираю, и в то же время такое бешенство, что я сказал себе: «Пусть я умру, но перед тем, как умереть, я его убью!»

— О, — ласково прошептала Катрин, — так вот почему ты по ехал на дорогу, ведущую в Гондревиль с заряженным ружьем, вместо того, чтобы спокойно ждать здесь твою Катрин! Так вот почему ты проскакал шесть лье за два с половиной часа, рискуя умереть от жары и усталости! Но ты был наказан: ты увидел твою Катрин на час позже, чем следовало! Правду говорят, что вместе с виновным страдает и невинный! Ревнивец!

— О, да, ревнивец, ты правильно сказала! — прошептал Бер нар сквозь зубы, — ты не можешь себе представить, что такое ревность!

— Могу, потому что однажды я тоже начала ревновать, — смеясь, возразила Катрин, — но сейчас я больше не ревную, будь спокоен!

— Дело в том, видишь ли, — продолжал Бернар, сжав руку в кулак и поднося ее ко лбу, — если бы, к несчастью, злой рок распорядился бы так, чтобы ты не получила это письмо, или, получив его, ты бы не изменила свой путь… И если бы ты поехала через Вилльер-Котре и встретила этого фата… то… от одной этой мысли моя рука тянется к ружью и…

— Замолчи! — воскликнула Катрин, испуганная выражением лица молодого человека и в то же время словно пораженная каким-то видением.

— Замолчать! А почему я должен замолчать? — спросил молодой человек.

— Там, посмотри, — прошептала Катрин ему на ухо, — он там, у двери!

— Он! — воскликнул Бернар. — И что он делает здесь?

— Тише! — сказала Катрин, сжимая руку молодого человека. — Твоя мать пригласила его вместе с мсье мэром и мадемуазель Эфрозин… Бернар, он твой гость!

Действительно, на пороге возник молодой человек, одетый в изящный костюм для верховой езды и цветной галстук, в руке он держал хлыст. Увидев молодых людей, стоявших почти в объятиях друг друга, он, казалось, спрашивал себя, должен ли он уйти или остаться.

Взгляды Бернара и вновь прибывшего встретились.

Глаза молодого лесничего метали молнии.

Парижанин инстинктивно понимал, что попал в логово зверя.

— Извините, мсье Бернар, — пробормотал он, — но я искал…

— Да, — сказал Бернар, — и в результате вы нашли то, что не искали?

— Бернар! — тихо сказала Катрин.

— Оставь! — сказал молодой лесничий, пытаясь освободиться от объятий Катрин. — Я должен сказать несколько слов мсье Шолле; если мы сейчас честно и откровенно поговорим, то все будет решено!

— Бернар! — продолжала настаивать Катрин. — Будь терпеливым и хладнокровным!

— Будь спокойна… но только дай мне сказать два слова этому господину… или, клянусь Богом, я скажу ему больше!

— Да, но…

— Успокойся же, прошу тебя! — И настойчивым движением

Бернар подтолкнул Катрин к двери.

Девушка поняла, что всякая попытка остановить его, всякая настойчивость с ее стороны только бы увеличили гнев возлюбленного. Поэтому она вышла из комнаты, умоляюще сложив руки и ограничившись мольбой во взгляде.

Когда дверь на кухню, через которую вышла Катрин, закрылась, молодые люди остались наедине.

Бернар проверил, хорошо ли захлопнулась дверь, и закрыл ее на засов.

Затем он повернулся к Парижанину.

— Итак, мсье, — сказал он, — я тоже кое-что искал, вернее, кое-кого, но мне повезло больше, чем вам, так как я нашел того, кого искал. Я искал вас, мсье Шолле!

— Меня?

— Да, вас!

Молодой человек улыбнулся. Когда на него нападал мужчина, он вел себя так, как подобает мужчине.

— Вы меня искали?

— Да.

— Но, как мне кажется, меня совершенно не трудно найти!

— За исключением того момента, когда вы уезжаете рано утром в тюльбири, чтобы встретить парижский дилижанс по дороге, ведущей в Гондревиль!

Молодой человек резко выпрямился и с гордой улыбкой ответил:

— Я выезжаю из дома в тот час, который мне удобен, и я еду туда, куда мне хочется, мсье Бернар. Это никого не касается!

— Вы абсолютно правы, мсье. Каждый свободен в своих действиях, но есть истина, которую вы, надеюсь, не будете оспаривать, так же как я бы не стал оспаривать, если бы она исходила от вас!

— Какая?

— То, что каждая собственность имеет хозяина!

— Я с этим и не спорю, мсье Бернар!

— В таком случае вы понимаете, мсье Шолле, что если я землевладелец, то поле, входящее в мою собственность, принадлежит мне; если я пастух, то мое стадо принадлежит мне, если я фермер, то ферма, на которой я живу, — тоже принадлежит мне. И если из леса появится кабан, чтобы опустошить мои поля, то я спрячусь в засаду и убью этого кабана; если появится волк и нападет на моих овец, то я застрелю этого волка; если лиса прокрадется на мою ферму, чтобы полакомиться моими курами, то я поставлю ей ловушку или размозжу ей голову ударом своего сапога! Если бы поле, овцы и куры не принадлежали мне, то я не имел бы на это права, но они мне принадлежат, и это меняет дело! Да, кстати, мсье Шолле, я имею честь вам сообщить, что даже без согласия родителей я хочу жениться на Катрин и что через две недели Катрин станет моей женой, моим благом, моей собственностью, в связи с чем я хочу сказать: «Горе тому кабану, который собирается опустошить мои поля! Горе тому волку, который пытается подобраться к моей овце! Горе той лисе, которая хочет полакомиться моими курами!» А теперь, если у вас есть какие-нибудь возражения, то выскажите мне их прямо сейчас. Я вас слушаю!

— К сожалению, — ответил Парижанин, который, несмотря на всю свою храбрость, был рад выпутаться из затруднительного положения, — к сожалению, вы не единственный, кто меня слушает!

— Не единственный?

— Нет… Вы хотите, чтобы я ответил вам в присутствии женщины и священника?

Бернар повернулся. Действительно, на пороге стояли аббат Грегуар и Катрин.

— Нет, — сказал он, — вы правы. Ни слова!

— Итак, до завтра? — спросил Шолле.

— До завтра! Или до послезавтра! Я к вашим услугам в любое время, когда и где вам угодно!

— Прекрасно!

— Друг мой, — сказала Катрин, очень довольная приходом доброго аббата Грегуара, дающего ей возможность вмешаться во все происходящее, — вот наш дорогой аббат Грегуар, которого мы все так любим и которого я, со своей стороны, не видела уже восемнадцать месяцев!

— Здравствуйте, дорогие дети! — сказал аббат.

Молодые люди обменялись последними взглядами, в которых таился вызов, и Луи Шолле удалился, попрощавшись с Катрин и аббатом, в то время как Бернар с улыбкой на устах приблизился к аббату, чтобы поцеловать ему руку со словами:

— Добро пожаловать, посланник мира! Добро пожаловать в дом, где все мечтают обрести душевный покой!

Глава II. Аббат Грегуар

Даже в самой обыкновенной действительности случаются события, которые посылает Провидение.

Появление аббата Грегуара в тот самый момент, когда молодые люди были почти готовы обменяться вызовом, было одним из таких событий. Для доброго аббата приход в Новый дом между обедней и вечерней, да притом, что он был в нем только один раз, был довольно длительной прогулкой. И поскольку ничто не предвещало присутствия аббата в столь ранний час, то Бернар, поцеловав его руку, с улыбкой спросил:

— Для чего вы пришли сюда, господин аббат! -

— Я?

— Ну да, вы… Держу пари, что вы даже не подозреваете, для чего вы пришли, или, вернее, что вам предстоит сделать в этом доме!

Аббат даже не попытался разгадать загадку, прозвучавшую в словах Бернара.

— Человек предполагает, а Бог располагает, — сказал он. — Я полностью полагаюсь на его волю! — и добавил: — Честно говоря, я пришел с визитом к вашему отцу!

— Вы его видели? — спросил юноша.

— Нет еще, — ответил аббат.

— Господин аббат, — снова сказал Бернар, нежно посмотрев на Катрин, — ваш приход всегда желателен в этом доме, но сегодня особенно!

— Да, я догадываюсь, что это из-за приезда нашей дорогой малютки!

— В какой-то степени из-за этого, дорогой аббат, но в гораздо большей степени по другой причине!

— Ну, дорогие дети, — сказал аббат, ища глазами стул, — вы мне сейчас все расскажете!

Бернар поспешно пододвинул священнику кресло. Он был таким усталым, что не стал долго себя упрашивать.

— Послушайте, господин аббат, — сказал молодой лесничий, — я должен был бы произнести длинную речь, но я предпочитаю сказать все в двух словах. Мы с Катрин хотим пожениться.

— О! О! И ты любишь Катрин, мой мальчик? — спросил аббат Грегуар.

— Да, я уверен в этом!

— И ты любишь Бернара, дитя моё?

— Всем сердцем!

— Но мне кажется, что эту тайну нужно сообщить взрослым, — заметил аббат.

— Да, господин аббат, — сказал Бернар, — но вы друг моего отца, вы — исповедник моей матери, вы наш дорогой духовный пастырь… прошу вас, скажите об этом дядюшке Гийому, а он сообщит это матушке Марианне. Постарайтесь добиться для нас их согласия, — я думаю, что вам это будет несложно, — и вы увидите, как двое молодых людей станут счастливыми! Кстати, — добавил он, положив руку на плечо аббата, — дядюшка Гийом как раз выходит из своей комнаты. Вы знаете, какой редут вам предстоит взять, так что — в атаку! А мы с Катрин пока погуляем, благословляя вашу доброту… Пойдем, Катрин!

И подобно птицам, радостные и веселые, они выпорхнули в дверь и скрылись в лесу.

В этот момент дядюшка Гийом показался на лестничной площадке, и аббат Грегуар сделал ему приветственный жест рукой.

— Я заметил вас издалека, когда вы еще шли сюда, — начал дядюшка Гийом, — и сказал себе: «Это аббат, клянусь Богом, это аббат!» Я просто не мог в это поверить! Какая удача, особенно в такой день! Держу пари, что вы пришли не из-за нас, а из-за Катрин!

— Нет, вы ошибаетесь, так как я не знал о ее приезде!

— Итак, вы тоже обрадовались, узнав, что она здесь, не так ли? Как она похорошела! Вы, надеюсь, останетесь пообедать? Да? Предупреждаю вас, господин аббат, что все, кто вошли в этот дом, уйдут отсюда только в два часа ночи!

С этими словами дядюшка Гийом стал спускаться по лестнице, протягивая обе руки, аббату Грегуару.

— Два часа ночи! — повторил аббат. — Но мне никогда не приходилось ложиться спать в такое время!

— Ба! А как же ночные мессы, которые начинаются в полночь?

— А как же я доберусь домой?

— Мсье мэр довезет вас в своей коляске!

Аббат покачал головой.

— Хм! — сказал он. — Вы же знаете, что мы не очень ладим между собой.

— Это ваша вина, — сказал Гийом.

— То есть, как это моя? — спросил аббат, удивленный тем, что его старый друг столь несправедливо его обвиняет.

— Да-да, потому что вы имели несчастье сказать в его присутствии:

«Не сможешь взять ты никогда

Что не тебе принадлежит!»

— Ну что же, — сказал аббат, — несмотря на риск возвратиться домой поздно ночью пешком, я вовсе не хочу покинуть вас. Так как я сомневался, что быстро уйду отсюда, и предвидел, что могу задержаться, то попросил господина кюре заменить меня во время вечерни и при выносе Святых Даров!

— Браво! Вы возвращаете мне хорошее настроение, аббат!

— Тем лучше! — сказал аббат, беря его под руку. — Мне сей час очень нужно ваше хорошее настроение!

— Почему? — удивленно спросил Гийом.

— Потому что иногда вы бываете ворчуном!

— Ну и..?

— А сегодня… — Аббат остановился и внимательно посмотрел на Гийома.

— Что? — спросил главный лесничий.

— Сегодня у меня есть к вам две-три просьбы, дорогой друг!

— Две или три просьбы?

— Пусть сначала будут две, чтобы вас не испугать!

— А за кого вы просите?

— Да вы уже, наверно, знаете, дядюшка Гийом: каждый раз, когда я обращаюсь к вам с просьбой, это значит, что я протягиваю руку, чтобы сказать: «Дорогой мсье Ватрен, подайте, ради Христа»!

— Ну, так в чем же дело на этот раз? — смеясь, спросил дядюшка Гийом.

— Речь идет о старом Пьере!

— Ах да, бедный малый! Я знаю о его несчастье. Этот бродяга Матье добился того, что мсье Рэзэн его выгнал!

— Он служил у него двадцать лет, и всего лишь из-за письма, которое он потерял позавчера…

— Мсье Рэзэн был неправ, — сказал дядюшка Гийом, — я ему уже говорил это сегодня утром, и вы ему повторите, когда он придет. Слугу, который прослужил у вас двадцать лет, нельзя выгнать на улицу — это уже не слуга, а член семьи. Я никогда не выгоню собаку, которая служила мне двадцать лет!

— Я знаю ваше доброе сердце, дядюшка Гийом, — сказал аббат. — Сегодня утром я пустился в путь, чтобы собрать пожертвования для этого бедняги. Все мне давали по десять-двадцать су, и я подумал: «Я пойду в Новый дом по дороге в Суассон. Дорога займет полтора лье туда и полтора лье обратно, то есть всего три лье, но я попрошу у дядюшки Гийома 20 су за каждое лье, а это составит три франка. Кроме того, я буду иметь удовольствие пожать ему руку».

— И Бог воздаст вам, мсье аббат, за ваши добрые намерения! — сказал дядюшка Гийом и, порывшись в кармане, вынул две монетки по пять франков и протянул их аббату Грегуару.

— О! — воскликнул аббат. — Десять франков! Но это слишком много для вашего маленького состояния, мсье Ватрен!

— Я должен больше, чем другие, потому что именно я приютил этого волчонка Матье, и в какой-то степени я и виноват в том, что он сделал!

— Я бы предпочел, — сказал аббат, вертя монетки в руках, словно испытывая угрызения совести от того, что он отнимает у столь небогатого хозяйства такую большую сумму, — я бы предпочел, дорогой папаша Гийом, чтобы вы дали ему три франка или вообще ничего не дали, а взамен позволили бы срубить несколько деревьев в ваших лесных владениях!

Дядюшка Гийом посмотрел на аббата с прекрасно наигранным и наивным непониманием и сказал:

— Лес принадлежит монсеньору герцогу Орлеанскому, а деньги принадлежат мне! Так что возьмите деньги, и пусть Пьер даже не думает подходить к деревьям! Итак, это дело мы уладили, перейдем к другому. О чем вы еще хотите меня попросить?

— Мне поручили передать вам одну просьбу.

— Кому?

— Вам.

— Просьбу ко мне? Ну давайте посмотрим!

— Меня попросили передать ее на словах.

— От кого эта просьба?

— От Бернара.

— Что он хочет?

— Он хочет…

— Ну что? Говорите скорее!

— Он хочет жениться!

— О! О! — воскликнул дядюшка Гийом.

— Почему вы так удивлены? Разве он не достиг совершеннолетия? — спросил аббат Грегуар.

— Конечно, но… на ком он хочет жениться?

— На одной замечательной девушке, которую он любит и которая любит его!

— Если это только не мадемуазель Эфрозин, то я ему раз решаю жениться на ком угодно, хоть на моей бабушке!

— Успокойтесь, дорогой друг! Девушка, которую он любит, — Катрин!

— Правда? — радостно воскликнул дядюшка Гийом. — Бернар и Катрин любят друг друга?

— Разве вы в этом сомневались? — спросил аббат Грегуар.

— О, да! Я так боялся ошибиться в этом!

— Итак, вы даете ваше согласие?

— От всего сердца! — воскликнул дядюшка Гийом, но вдруг, задумавшись, добавил: — Но…

— Но — что?

— Но нужно поговорить со старушкой… Все решения, которые мы принимали за двадцать шесть лет нашей совместной жизни, мы принимали вместе. Бернар такой же сын ей, как и мне. Да, — добавил он, — нужно ей об этом сказать! — Открыв дверь на кухню, он позвал: — Эй, мать, пойди сюда!

Затем, вернувшись к аббату, он вставил трубку на ее обычное место во рту и, потирая руки, что у него служило признаком глубочайшего удовлетворения, произнес:

— Ай да плутишка Бернар! Это самая остроумная глупость, которую он сделал в своей жизни! В этот момент матушка Ватрен появилась на пороге кухни, вытирая лоб своим белым фартуком.

— Ну, что случилось? — спросила она.

— Говорят тебе, иди сюда! — сказал Гийом.

— Ну почему меня нужно обязательно беспокоить в тот момент, когда я замешиваю тесто! — начала было старушка, но, заметив гостя, воскликнула: — Боже мой! Господин аббат Грегуар! К вашим услугам, господин аббат! Я не знала, что вы здесь, иначе не пришлось бы меня звать.

— Хм! — сказал Гийом аббату. — Вы слышите? Ну, теперь ее понесло!

— Как вы себя чувствуете? — продолжала матушка Ватрен, — а как поживает ваша племянница, мадемуазель Александрина? Вы знаете, что сегодня в доме большая радость по случаю воз вращения Катрин?

— Так, так, так! Вы мне поможете обуздать ее, мсье аббат? Я могу рассчитывать, что не буду одинок в достижении цели?

— Зачем же ты позвал меня, если мешаешь выражать мое почтение господину аббату и не даешь спросить о его делах? — спросила Марианна с недовольным выражением, сохранившимся у нее с того момента, когда он в первый раз отослал ее на кухню.

— Я тебя позвал, чтобы ты доставила мне удовольствие! — Какое?

— Я хочу, чтобы ты в двух словах выразила свое мнение по одному важному делу. Бернар хочет жениться.

— Бернар хочет жениться? И на ком?

— На своей кузине.

— На Катрин?

— Да, на Катрин. Ну, что ты скажешь? Говори скорее!

— Катрин, — ответила матушка Ватрен, — это прекрасная дочь, замечательная девушка…

— Ну и что дальше? Продолжай!

— Это не сможет нас опозорить и…

— Дальше! Дальше!

— Но только у нее ничего нет!

— Ничего? Совершенно ничего!

— Жена, не нужно ставить несколько каких-то жалких экю выше счастья этих бедных детей!

— Но без денег очень плохо живут, старик!

— А без любви живут еще хуже! — Да, это правда, — прошептала Марианна.

— Разве когда мы поженились, — спросил Гийом, — у нас было много денег? Мы были бедны как церковные мыши, да и сейчас мы не так уж богаты… Что бы ты сказала, если бы наши родители захотели разлучить нас под тем предлогом, что нам не хватает каких-то нескольких сотен экю для ведения домашнего хозяйства?

— Да, все это прекрасно, — ответила матушка Ватрен, — но главное препятствие вовсе не в этом!

Она произнесла эти слова с таким выражением, что Гийом вынужден был понять, что он глубоко заблуждался, если бы считал, что дело закончено, и что его ждет довольно стойкое неожиданное сопротивление.

— Ну, — сказал Гийом, со своей стороны, приготовившись к наступлению, — и в чем же заключается это препятствие?

— О, ты меня прекрасно понимаешь! — сказала Марианна.

— Все равно скажи, как будто я этого не понимаю!

— Гийом, Гийом, — сказала старушка, — мы не можем позволить осуществиться этому браку, мы не можем взять этот грех на свою душу!

— А почему?

— Боже мой! Да потому, что Катрин — еретичка!

— Ах, жена, жена, — воскликнул Гийом, топнув ногой, — я ни когда не думал, что это может служить камнем преткновения, я не мог даже и предположить!

— Что ты хочешь, старик! Такой я была двадцать лет назад, такой я осталась и сейчас. Я сопротивлялась, как могла, браку ее бедной матери с Фридрихом Блюмом. К несчастью, это была твоя сестра, она была свободна и не нуждалась в моем согласии. Но все-таки я ей сказала: «Роза, запомни мои слова: брак с еретиком к добру не приведет!» Она меня не послушала и вышла замуж, и мое предостережение сбылось! Отец был убит, мать умерла, и бедная девочка осталась сиротой!

— И ты ее за это упрекаешь?

— Нет, но я ее упрекаю за то, что она — еретичка!

— О, несчастная, — воскликнул дядюшка Гийом, — да знаешь ли ты, что такое еретичка?!

— Это то создание, которое будет проклято!

— Даже если она добродетельна?

— Даже если она добродетельна!

— Даже если она хорошая мать, верная жена, послушная дочь?

— Даже если это так!

— Даже если у нее есть все эти достоинства?

— Все достоинства — ничто, если она еретичка! — Тысяча проклятий! — воскликнул Гийом.

— Ругайся, если хочешь, — сказала Марианна, — но это ничего не изменит!

— Да, ты права, я больше в это не вмешиваюсь!

И, повернувшись к достойному священнику, который слушал этот спор, не произнося ни слова, сказал:

— Вы все слышали, господин аббат, теперь ваша очередь!

И он бросился вон из комнаты, как человек, которому не хватает свежего воздуха. — О, женщины, женщины, — воскликнул он, — поистине вы созданы для наказания рода человеческого!

Но она ничего не слушала и качала головой, повторяя:

— Нет, я считаю, что это невозможно! Бернар никогда не женится на еретичке! Все, что угодно, но только не это! Нет, нет, этого не может быть!

Глава III. Отец и сын

Тогда дядюшка Гийом вышел, аббат Грегуар и мадам Ватрен остались стоять напротив друг друга.

Естественно, аббат согласился принять на себя ту миссию, которую возложил на него главный лесничий, вынужденный покинуть поле боя не потому, что он считал себя побежденным, а потому, что боялся достигать своей цели средствами, которые ему было стыдно использовать. К несчастью, за те тридцать лет, в течение которых аббат Грегуар был исповедником Марианны, он хорошо изучил ее, знал, что главным недостатком матушки Ватрен было упрямство, и не питал больших надежд победить там, где Гийом потерпел неудачу.

Таким образом, несмотря на уверенный вид, аббат внутренне имел некоторые сомнения, приступая к исполнению своей миссии.

— Дорогая мадам Ватрен, — сказал он, — кроме разницы в религии, есть ли у вас другие возражения против этого брака?

— У меня, господин аббат? — переспросила старушка, — никаких! Но мне кажется, что этого достаточно!

— Честно говоря, матушка Ватрен, мне кажется, что вместо того, чтобы говорить «нет», вы должны согласиться!

— О, господин аббат, — воскликнула Марианна, поднимая глаза к небу, — и это вы меня склоняете к тому, чтобы я дала согласие на подобный брак?!

— Да, именно я.

— В таком случае я вынуждена сказать вам, что ваш долг — возражать против него!

— Мой долг, дорогая мадам Ватрен, заключается в том, чтобы давать тем, кого я встречу во время моего короткого земного пути, как можно больше счастья, в особенности тем, кто к нему стремится.

— Этот брак погубит душу моего сына: я отказываюсь!

— Ну, ну, будьте благоразумны, дорогая мадам Ватрен, — продолжал настаивать аббат, — разве Катрин, хотя она и протестантка, не любила и не уважала вас, как родную мать?

— О! В этом смысле я ничего не могу возразить! Всегда, надо отдать ей справедливость!

—  — Разве она не почтительна, не добра, не благодарна?

— Нет, напротив!

— Она ведь набожна, искренна, скромна?

— Да.

— В таком случае, дорогая мадам Ватрен, ваша совесть может быть совершенно спокойна: религия, научившая Катрин всем этим добродетелям, не может погубить душу вашего сына!

— Нет, нет, господин аббат, нет, это невозможно! — повторила Марианна, упорствуя в своем упрямстве.

— Я вас прошу! — сказал аббат.

— Нет!

— Я вас умоляю!

— Нет, нет, нет!

Аббат возвел глаза к небу.

— О, милосердный Боже, — прошептал он, — тебе достаточно одного взгляда, чтобы понять, что делается в сердцах человеческих! Ты видишь, в каком заблуждении находится эта мать, принимающая свое ослепление за набожность! Господи, просвети ее!

Но добрая женщина продолжала делать отрицательные знаки. В этот момент Гийом, который, несомненно, подслушивал у дверей, вошел в комнату.

— Ну что, господин аббат, — спросил он, бросив на жену быстрый взгляд, — стала ли она благоразумнее?

— Я надеюсь, мадам Ватрен подумает, — ответил он.

— А! — воскликнул Гийом, сжимая кулаки.

— Старушка заметила этот жест, но невозмутимо продолжала стоять на своем.

— Делай, что хочешь, — сказала она, — я знаю, что ты — хозяин, но если ты их поженишь, это будет против моей воли!

— Тысяча чертей! Вы слышите, господин аббат? — спросил Ватрен.

— Терпение, дорогой мсье Гийом, терпение! — ответил аббат, видя, что добряк начинает горячиться.

— Терпение, — воскликнул старик, — но поистине не в человеческих силах иметь терпение в подобной ситуации! Из-за подобного упрямства можно потерять человеческий облик!

— Ну-ну, — сказал, аббат вполголоса, — у нее доброе сердце, она преодолеет свои заблуждения!

— Да, вы правы, я не хочу заставлять ее насильно покоряться моему решению, я не хочу, чтобы она разыгрывала роль несчастной матери, жены-мученицы. Я даю ей сегодняшний день на размышление, и если сегодня вечером она мне не скажет: «Старик! Нужно поженить наших детей…» — Гийом пристально посмотрел на жену, но та снова покачала головой, только усиливая раздражение главного лесничего. — Если она не захочет мне сказать этого, — продолжал он, — то тогда… послушайте, мсье аббат, мы вместе уже двадцать шесть лет, да… 15 июня исполнится двадцать шесть лет, но мы расстанемся, как будто все это было вчера, и мы проведем остаток наших дней каждый сам по себе!

— Что он говорит? — в ужасе спросила старушка.

— Мсье Ватрен! — воскликнул аббат.

— Я говорю… я говорю правду! — сказал он. — Ты слышишь, жена?

— О да, да, я слышу! О, какая я несчастная! — И матушка Ватрен бросилась на кухню, захлебываясь в рыданиях.

Она, казалось, пребывала в таком отчаянии, что даже была готова сделать шаг к примирению.

Оставшись наедине, главный лесничий и аббат посмотрели друг на друга. Аббат первым нарушил молчание.

— Мой дорогой Гийом, — сказал он, — не падайте духом и имейте терпение!

— Нет, вы видели когда-нибудь что-нибудь подобное? — в ярости вскричал Гийом.

— У меня есть надежда, — сказал аббат, скорее для того, чтобы утешить старика, чем будучи уверенным в этом, — нужно, чтобы дети увидели ее и поговорили с ней!

— Нет, они ее не увидят и не будут говорить с ней! Она должна сама прийти к этому, а не под влиянием жалости! Иначе мне не о чем говорить с ней! Чтобы дети ее увидели, чтобы дети говорили с ней? Нет, мне стыдно даже подумать об этом! Я не хочу, чтобы они знали, что у них такая глупая и упрямая мать!

В этот момент в полуоткрытой двери показалось взволнованное лицо Бернара.

— Прошу вас: ни слова об упрямой старухе, господин аббат! — прошептал Гийом.

Бернар заметил взгляд, который бросил на него отец; его молчание отнюдь не уменьшило беспокойство молодого человека.

— Так что же, батюшка? — осмелился спросить он робким голосом.

— Кто тебя звал? — спросил Гийом.

— Батюшка! — почти умоляюще прошептал Бернар.

Эта мольба проникла в самое сердце Ватрена, но он даже не подал виду и резко спросил:

— Я тебя спрашиваю: кто тебя звал? Отвечай!

— Никто… я знаю… но я надеялся…

— Убирайся! Ты был глуп, если надеялся!

— Батюшка! Дорогой батюшка, — взмолился Бернар, — одно слово! Одно!

— Убирайся!

— Ради Бога, батюшка!

— Убирайся, говорю тебе! — закричал дядюшка Гийом. — Тебе здесь нечего делать!

Но семья Ватрена была подобна семье Оргона note 31. Каждый был упрям по-своему. Вместо того, чтобы подождать, когда гроза пройдет и его отец успокоится, и прийти позже, как тот ему и советовал, пусть и в несколько грубой форме, Бернар решительно вошел в комнату и твердым голосом сказал:

— Батюшка, матушка плачет и не отвечает мне. Вы плачете и гоните меня…

— Ты ошибаешься, я не плачу!

— Спокойствие, Бернар, спокойствие, — сказал аббат, — все может измениться!

Но вместо того, чтобы внять голосу аббата, Бернар слышал только голос отчаяния, которое начало закипать в нем.

— О, как я несчастен! — прошептал он, думая, что мать согласилась на этот брак, а отец возражает. — Я так любил моего отца все двадцать пять лет моей жизни, а мой отец меня не любит!

— Да, несчастный ты человек! — вскричал аббат. — Потому что ты богохульствуешь!

— Но вы же прекрасно видите, господин аббат, что мой отец меня не любит, — сказал Бернар. — Ведь он отказывает мне в единственной радости моей жизни!

— Вы слышите, что он говорит? — воскликнул Гийом, вспыхивая от нового приступа гнева. — Вот как он меня судит! О, молодость, молодость!

— Но, — продолжал Бернар, — это не значит, что из-за этого непонятного каприза я оставлю бедную девушку. Если у нее здесь всего лишь один друг, то этот друг заменит ей всех остальных!

— Я тебе уже три раза сказал, чтобы ты ушел, Бернар! — еще раз повторил Гийом.

— Я ухожу, — сказал молодой человек, — но мне двадцать пять лет, и я имею полную свободу действий, и если мне так жестоко отказывают, то существует закон, дающий мне право взять то, в чем мне отказывают!

— Закон! — гневно воскликнул дядюшка Гийом. — Да простит меня Бог! Сын произносит слово «закон» перед своим отцом!

— Разве это моя вина? — Закон!..

— Вы меня к этому вынудили!

— Закон! Вон отсюда! Ты грозишь своему отцу законом! Вон отсюда, несчастный, и не смей никогда показываться мне на глаза!

— Отец мой, — сказал Бернар, — я ухожу, потому что вы меня прогоняете. Но запомните тот час, когда вы сказали своему сыну: «Уходи из моего дома!», — и пусть вина за то, что случится потом, падет на вашу голову. — И, схватив свое ружье, Бернар, как безумный, бросился вон из дома.

Дядюшка Гийом чуть было не бросился к своему ружью, но аббат остановил его.

— Что вы делаете, господин аббат, — удивленно вскричал старик, — разве вы не слышали, что сказал этот несчастный?

— Отец, — прошептал аббат, — ты слишком суров со своим сыном!

— Слишком суров? — воскликнул Гийом. — И вы тоже это говорите? Так это я суров с ним или его мать? Вам и Богу это известно! Слишком суров! У меня были полны глаза слез, когда я с ним говорил! Когда я люблю его, вернее, любил его, как любят единственного сына… Но теперь, — гневно продолжал главный лесничий, — он может идти куда ему угодно! Пусть делает, что хочет, только бы я его больше не видел!

— Несправедливость порождает несправедливость, Гийом! — торжественно сказал аббат. — Берегитесь, после того, как вы были столь жестоки в своем гневе, остаться еще и несправедливым!

Бог уже простил вам ваш гнев и вашу вспыльчивость, но он никогда не простит вам несправедливость.

Едва аббат закончил, как в зал вошла бледная и испуганная Катрин. Ее большие голубые глаза неподвижно смотрели в одну точку, и крупные слезы, похожие на жемчужины, струились, по ее щекам.

— О, дорогой папочка, — воскликнула она, с ужасом посмотрев на грустное лицо аббата и мрачную физиономию главного лесничего, — что случилось, что здесь произошло?!

— Так, а вот и другая! — прошептал дядюшка Гийом, вынимая трубку изо рта и кладя ее в карман, что было у него признаком крайней степени возбуждения.

— Бернар молча поцеловал меня три раза, — продолжала Катрин, — взял свою шапку и охотничий нож и убежал куда-то, как сумасшедший!

Аббат отвернулся и принялся вытирать влажные глаза носовым платком.

— Бернар, Бернар… негодяй, а ты… ты… — без сомнения, Гийом остановился, не решаясь произнести какие-либо проклятия в адрес Катрин, но при виде нежного и умоляющего выражения в глазах девушки весь его гнев растаял, как тает снег под солнечными апрельскими лучами. — А ты… ты… — прошептал он, смягчаясь, — ты добрая девушка! Поцелуй меня, дитя мое!

Затем, легко отстранив свою племянницу, он повернулся к аббату.

— Мсье Грегуар, — сказал он, — действительно, я был слишком суров, но, как вы знаете, это по вине матери… Пойдите к ней и попытайтесь уговорить ее… а что касается меня, то я пойду прогуляюсь по лесу. Я всегда замечал, что темнота и одиночество дают прекрасные советы!

Пожав руку аббату, но даже не осмелившись посмотреть в сторону Катрин, он вышел из дома, пересек дорогу и скрылся в чаще леса.

Чтобы избежать объяснения, хотя он очень его хотел, аббат направился на кухню, где наверняка мог найти матушку Ватрен, которая ушла туда, исполненная отчаяния и горя, но Катрин его остановила.

— Во имя неба, мсье аббат, сжальтесь надо мной и расскажите, что здесь произошло!

— Дитя мое, — ответил достойный священник, взяв руки девушки в свои, — вы так добры, так послушны и так благочестивы, что и здесь, и на небе вас могут окружать только друзья. Не теряйте надежды, не обвиняйте никого и положитесь на милосердие божье, молитвы ангелов и любовь своих родителей, которые все уладят!

— Но что я должна делать? — спросила Катрин.

— Молитесь, чтобы отец и сын, покинувшие друг друга в гневе и слезах, встретились с прощением и радостью!

И оставив Катрин немножко успокоенной, если не более уверенной в себе, он направился на кухню, где матушка Ватрен, качая головой, повторяла: «Нет! Нет! Нет!» — и плача, снимала шкурки с кроликов и месила тесто.

Катрин посмотрела вслед аббату, ничего не понимая в его напутствии так же, как она глядела вслед своему приемному отцу, ничего не понимая в его молчании.

— Боже мой! Боже мой! — спросила она вслух. — Кто-нибудь может мне объяснить, что здесь произошло?

— С вашего позволения я могу это сделать, мадемуазель Катрин, — сказал Матье, опираясь на оконный наличник.

Появление Матье вызвало почти радостное чувство у бедной Катрин. Поскольку бродяга в какой-то степени пришел от имени Бернара, чтобы дать ей какие-то сведения о нем, несмотря на всю свою гнусность, он казался ей просто некрасивым.

— Да, да, — воскликнула девушка, — скажи мне, где Бернар и почему он ушел?!

— Бернар?

— Да, да, мой дорогой Матье, говори! Я тебя слушаю!

— Хорошо! Он ушел… ну, он ушел потому, что… — и Матье засмеялся своим скрипучим смехом, в то время как Катрин вся обратилась в слух. — Он ушел, — начал бродяга, — Боже мой! Не ужели вам нужно об этом говорить?

— Да, потому что я тебя об этом прошу!

— Хорошо! Он ушел, потому что мсье Ватрен его выгнал!

— Выгнал? Отец выгнал сына? А почему?

— Почему? Потому что он хотел жениться на вас, несмотря ни на что, безумец!

— Его выгнали? Его выгнали из-за меня! Из отчего дома!

— Да, я так думаю. Здесь был крупный разговор. Видите ли, я был в пекарне, так что я все слышал, невольно, конечно. Я не слушал, но они так кричали, что я вынужден был слушать. В тот момент, когда мсье Бернар сказал дядюшке Гийому: «Вы будете виноваты во всех тех несчастьях, которые с вами произойдут!» — я подумал, что сейчас старик схватится за ружье, и тогда было бы не до смеха! Он вполне может попасть в ворота с расстояния двадцати пяти шагов!

— О, Боже мой, Боже мой! Бедный милый Бернар!

— Да, ведь он рисковал из-за вас, и это стоит того, чтобы увидеть его еще раз — хотя бы для того, чтобы помешать ему наделать глупости!

— Да, да, увидеть его, о большем я и не мечтаю! Но как? -

— Он будет ждать вас вечером… -

— Он будет меня ждать?

— Да, мне это поручено передать вам!

— Кем?

— Кем? Бернаром, конечно!

— Где он будет меня ждать?

— У источника Принца.

— Когда?

— В девять часов.

— Я пойду туда, Матье, пойду!

— Это точно?

— Ручаюсь тебе!

— Иначе мне опять попадет… он вовсе не ангел, этот господин Бернар, не такой уж у него мягкий характер! Сегодня утром он дал мне такую пощечину, что до сих пор щека горит… но не думайте, я не злопамятен!

— Будь спокоен, мой добрый Матье, Бог воздаст тебе! — сказала Катрин, поспешно поднимаясь в свою комнату.

— Я очень надеюсь на это, — сказал Матье, провожая ее глазами до тех пор, пока за ней не захлопнулась дверь.

Затем, улыбаясь демонической улыбкой, явно свидетельствующей о том, что несчастная наивная душа попалась в ловушку, он повернулся и быстрым шагом направился в сторону леса, делая какие-то знаки.

Увидев эти знаки, на некотором расстоянии показался всадник, поспешно направляющийся в его сторону.

— Ну что? — спросил он, останавливая коня прямо перед Матье.

— Прекрасно, все идет наилучшим образом, другой наделал столько глупостей, что им, как кажется, сыты по горло, кроме того, скучают по Парижу!

— Что я должен делать?

— Что вы должны делать?

— Да.

— А вы это сделаете?

— Разумеется!

— Ну, тогда поезжайте скорее в Вилльер-Котре и набейте ваши карманы деньгами. В восемь часов начинается праздник в Корси, а в девять часов…

— В девять часов?..

— В девять часов та, что не могла поговорить с вами сегодня утром и не вернулась через Гондревиль только из-за того, что боялась огласки, будет ждать вас у источника Принца.

— Но… она согласилась уехать со мной? — радостно вскричал Парижанин.

— Она согласна на все! — подтвердил бродяга.

— Матье, — сказал молодой человек, — ты получишь двадцать пять луи, если ты мне не солгал! До вечера, до девяти часов!

И, вонзив шпоры в бока своего коня, он галопом помчался по направлению к Вилльер-Котре.

— Двадцать пять луи! — прошептал Матье, глядя, как он мчится среди деревьев, — это неплохая сумма, не считая мести! Я ведь сова! А сова — это птица, предвещающая несчастья! Мсье Бернар, сова желает вам доброго вечера! — И, сложив ладони вместе, он два раза издал крик, напоминающий крик совы:

— Добрый вечер, мсье Бернар! — и с этими словами углубился в самую чащу леса, ведущего в деревню Корси.

Глава IV. Деревенский праздник

Двадцать пять лет назад, то есть в то время, когда происходили события, о которых мы собрались вам рассказать, праздники в деревнях, расположенных вокруг Вилльер-Котре, были настоящими праздниками не только для этих деревень, но также и для самого городка.

Особенно часто они справлялись в начале года, когда наступали теплые весенние дни, и деревенька просыпалась, улыбаясь майским солнечным лучам, с веселым шумом появлявшимся среди листвы, подобно птичьему гнездышку, из которого только что вылупились малиновки или синицы. И все, кто по каким-либо причинам хотел принять участие в празднике из-за любопытства, удовольствия или торговых дел, начинали к нему готовиться, причем приготовления начинались за две недели до начала праздника в деревне и за неделю — в городке.

В кабачках протирали столы, мыли полы, чистили оловянные кубки и вешали при входе новые вывески.

Скрипачи выпалывали траву и подметали на площадке, где должны были состояться танцы; под кронами деревьев вырастал целый палаточный городок, но это был вовсе не вражеский лагерь, а самодельные кабачки.

Юноши и девушки готовили праздничные костюмы, словно солдаты, идущие в бой.

В то утро все просыпались еще на рассвете, и тотчас же начинались приготовления к празднику.

Устанавливали вертушку для игры в колечки и столики на колесиках, выстраивали глиняных кукол для стрельбы из арбалета; испуганные кролики, печально опустив уши, ждали того часа, когда бросок кольца решит их судьбу, и из корзинки торговца они попадут в кастрюлю выигравшего.

Итак, праздник в деревне начинался с утра. Но совсем не так рано начинался праздник в городе, который посылал своих представителей только к трем или четырём часам пополудни, если только узы родства с деревенскими фермерами или приглашения наиболее уважаемых жителей деревни не нарушали этих устоявшихся традиций.

Около трех или четырех часов — в зависимости от того, насколько далеко деревня находилась от города, — на дороге появлялась длинная процессия.

Впереди ехали верхом молодые денди, за ними — аристократы в каретах, а замыкали шествие пешие горожане.

Это были клерки из конторы, налоговые служащие и разряженные рабочие, ведущие под руку хорошеньких девушек, в чепчиках с голубыми или розовыми лентами, насмешливо разглядывающих ситцевые юбки проезжающих мимо них дам.

В пять часов все уже были в сборе, и праздник приобретал свое истинное значение, так как на нем присутствовали все три основные группы: аристократы, буржуа и крестьяне. Все танцевали на одной площади, но при этом не происходило смешения сословий, каждое из них составляло свою группу; единственной группой, которую хотели разрушить, была группа гризеток.

В девять часов карусель танцующих рассыпалась, и все горожане отправлялись в город: аристократы в каретах, а клерки, служащие, рабочие и гризетки — пешком. Это были неторопливые прогулки под сенью больших деревьев, овеваемых легким весенним ветерком. Они были прелестны и надолго оставались в памяти людей.

Эти праздники были в моде в каждой деревне, но в силу своего удачного расположения Корси занимала среди них первое место. Невозможно себе представить более живописного места, чем эта маленькая деревенька, расположенная между Надонской долиной и прудами Раме и Жавей.

В десяти минутах ходьбы от Корси находился дикий и в то же время прелестный уголок, где протекал ручеек, который назывался источником Принца. Вспомним, что именно возле этого источника Матье назначил свидание Катрин и Парижанину, и вернемся в Корси. С четырех часов пополудни праздник был в полном разгаре.

Но мы перенесемся не на сам праздник, а в один из самодельных кабачков, о котором только что упоминали.

Этот кабачок, который возобновлял свое короткое трехдневное существование каждый год, во время праздника, помещался в старом заброшенном доме лесничего, в остальные триста шестьдесят дней он был закрыт.

Во время праздника инспектор отдавал этот дом одной доброй женщине, которую звали матушка Теллье, трактирщице из Корси, которая устраивала там трактир на это время.

Как мы уже сказали, праздник длился три дня. Но всего было пять радостных дней в году, потому что кроме самого праздника существовал еще день приготовлений к нему и день уборки после праздника.

Пока длился праздник, трактир жил, пел, шумел; так было всегда. Затем он закрывался, и триста шестьдесят дней стоял мрачный, молчаливый, словно погруженный в глубокий сон. Трактир был расположен на полпути к Корси, около источника Принца и, естественно, был остановкой на пути тех, кто шел к источнику.

Поэтому в перерыве между кадрилями влюбленные, которые нуждались в уединении, и все другие участники праздника останавливались в трактире матушки Теллье, чтобы выпить стаканчик вина и съесть пирожное. С пяти до шести часов вечера трактир блистал во всем великолепии, но затем постепенно начинал пустеть, и к десяти часам деревянные ставни закрывались, и трактир погружался в сон, который охраняла некая особа по имени Бабет, которая заменяла матушку Теллье и пользовалась ее доверием.

На следующий день домик, словно зевая, открывал свои двери, затем, подобно глазам, одно за другим — ставни окон и, как и накануне, ждал своих посетителей.

Посетители в основном располагались под навесом, образованным перед домом из побегов плюща, винограда и повилики, которые вились по столбам, поддерживающим этот зеленый шатер.

На противоположной стороне, у подножия громадного бука, окруженного другими деревьями, словно детьми, находился шалаш, в котором днем хранилось вино, которое подавали вечером, так как матушка Теллье была не настолько уверена в трезвости и порядочности своих земляков, чтобы оставлять соблазнительный напиток на ночь под открытым небом, хотя ночью было гораздо прохладнее, чем днем.

Итак, к семи часам вечера, когда на площади царило праздничное оживление, в трактире матушки Теллье собиралось самое блестящее общество. Оно состояло из тех, кто пил вино за десять, двенадцать и пятнадцать су (у матушки Теллье было три вида расценок) и любителей пирожных.

Для особо проголодавшихся имелся омлет, салат, копченая свинина и колбаса.

Все пять столиков были заняты, так что матушка Теллье и мадемуазель Бабет едва успевали обслуживать многочисленных посетителей.

За одним из столиков сидели двое лесничих, которые участвовали в охоте на кабана, которого наш друг Франсуа загнал этим утром, Бобино и Лаженесс.

Бобино, толстый весельчак с круглым лицом и выпученными глазами, был уроженцем Экс-ан-Прованса, любил подшутить над другими и любил, когда шутили над ним. Он картавил, выговаривая слова, как настоящий провансалец. Он любил нападать и умел защищаться, и в том и в другом случае употребляя выражения, которые цитируют до сих пор, хотя он умер пятнадцать лет назад.

Лаженесс был высокий, сухой и худой человек, получивший свое прозвище note 32 в 1794 году от герцога Филиппа Эгалите Орлеанского и с тех пор сохранивший свое прозвище. Он был столь же серьезен, сколь весел Бобино, и столь же скуп на слова, сколь Бобино болтлив.

С восточной стороны дома находились остатки изгороди, раньше огибавшей дом, а теперь имеющей всего пять-шесть футов в длину и доходящей до шалаша, оставляя открытым фасад дома.

За этой изгородью — калитка, которая была открыта, вернее, значительная часть ее отсутствовала и сохранились лишь опорные столбы. За ней находился маленький холмик, покрытый мхом, на котором возвышался огромный дуб, раскинувший свои ветви над маленькой долиной, где протекал источник Принца.

Около этого холма Матье играл в кегли с двумя или тремя бездельниками, но мы должны заметить, что подобные бездельники встречались туг довольно редко. А дальше, в таинственной тени лесных деревьев, на зеленом ковре, покрытом мхом, который приглушал шаги, неясно виднелись фигуры гуляющих пар. Одновременно с голосами сидящих в кафе и гуляющих в лесу слышался звук играющих скрипок и кларнета. Музыка прерывалась очень редко, и лишь для того, чтобы кавалер мог отвести свою даму на место и пригласить другую.

А теперь, когда занавес поднялся и действие, к которому даны все соответствующие пояснения, началось, проведем наших читателей в зеленую беседку, где матушка Теллье и Бабет обслуживали посетителей.

Матушка Теллье в тот момент была занята тем, что подавала одному изнеженному аристократу омлет со свиным салом и стакан вина за двенадцать су, а в это время Бабет принесла Бобино и Лаженессу большой, словно кирпич, кусок сыра, который должен был помочь им закончить вторую бутылку вина.

— Ну, — с важным видом говорил Лаженесс Бобино, который, откинувшись назад, слушал его с насмешкой, — если ты в этом сомневаешься, то можешь увидеть его своими собственными глазами. Когда я говорю «собственными», ты понимаешь, что это моя манера выражаться… Я говорю об этом новеньком, который недавно приехал. Он из Германии, с родины отца Катрин, и его зовут Милдет.

— И где этот парень будет жить? — спросил Бобино со своим певучим провансальским акцентом, о котором мы уже упоминали.

— На другом краю леса, в Монтегю, у него есть небольшой карабин, не больше этого, — с пятнадцатидюймовым стволом, 30-го калибра. Он берет подкову, прибивает ее к стене и с расстояния пятидесяти шагов может попасть в каждую из дырочек на этой подкове!

— Разрази меня гром! — смеясь, произнес Бобино свое любимое проклятие. — Должно быть, стена вся уже в дырках! А почему этот парень не хочет сделаться кузнецом? Когда я увижу это сам, то я в это поверю, не так ли, Моликар?

Эти слова были обращены к вновь вошедшему, который был поддавалой в игре в кегли с Матье. Он вошел, сопровождаемый проклятиями игроков, которые обещали, что они будут использовать его ноги вместо палок при игре.

Услышав свое имя, ученик Бахуса, как называли в то время современного Каво note 33, Моликар обернулся и сквозь пелену, застилавшую его глаза, попытался разглядеть того, кто его позвал.

— А! — прошептал он, вытаращив глаза и раскрыв рот. — Это ты, Бобино?

— Да, это я.

— Что ты говоришь? Повтори, пожалуйста, сделай любезность!

— Да ничего, пустяки, просто этот весельчак Лаженесс говорит здесь мне разные глупости.

— Но, — возразил Лаженесс, задетый в своем самолюбии рассказчика, — это вовсе не глупости, уверяю тебя!

— Кстати, Моликар, — спросил Бобино, — чем закончилась твоя тяжба с соседом Лафаржем?

— Моя тяжба? — переспросил Моликар, которому в том со стоянии, в котором он находился, было сложно быстро переключиться с одной мысли на другую.

— Ну да, твоя тяжба!

— С цирюльником Лафаржем?

— Да.

— Я ее проиграл. -

— То есть как проиграл?

— Я ее проиграл, потому что на меня наложили наказание.

— Кто на тебя наложил наказание?

— Мсье Бассино, мировой судья.

— И к чему он тебя приговорил?

— К штрафу в три франка.

— А что же ты ему такого сделал, этому цирюльнику? — спросил Лаженесс со своей обычной серьезностью.

— Что я ему сделал? — переспросил Моликар, ноги которого качались, подобно маятнику часов. — Я ему расквасил нос. Но без всякого умысла, честное слово! Ты ведь хорошо знаешь, какой нос у этого Лафаржа, не так ли, Бобино?

— Во-первых, уточним, — сказал шутник, — что это не нос, а рукоятка! — Да, уж, он нашел верное выражение, этот сатана Бобино… То есть я хотел сказать, Бобино, у меня просто язык заплетается!

— Ну и что же? — спросил Лаженесс.

— Что? — не понял Моликар, мысли которого уже были далеко от темы разговора.

— Он спрашивает о носе дядюшки Лафаржа!

— Действительно… — сказал Моликар, упорно пытаясь отогнать несуществующую муху, — прошло уже две недели с тех пор, как мы вместе вышли из кабачка!

— Значит, вы были под хмельком?

— Вовсе нет, — возразил Моликар.

— А я тебе повторяю, что вы были под хмельком!

— А я тебе говорю, что нет! Мы были пьяны! — и Моликар рассмеялся, радуясь, что он тоже нашел удачное выражение.

— В добрый час! — сказал Бобино.

— Ведь ты никогда не исправишься? — спросил Лаженесс.

— В чем?

— В том, что ты пьешь! — Исправляться! А зачем?

— Этот человек удивительно умен, — сказал Бобино. — Стакан вина, Моликар.

Моликар покачал головой.

— Как, ты отказываешься? -

— Да.

— Ты отказываешься от вина?!!

— Два, или ни одного!

— Браво!

— А почему именно два? — спросил Лаженесс, который обладал более математическим складом ума, чем Бобино, и считал, что у каждой загадки должно быть четкое объяснение.

— Потому что если я выпью один стакан, — ответил Моликар, — то это будет тринадцатый стакан за этот вечер!

— О, понятно! — сказал Бобино.

— А тринадцатый стакан вина может принести мне несчастье!

— Однако какой ты суеверный! Ну продолжай! Ты получишь свои два стакана!

— Мы вышли из кабачка, — продолжал Моликар, усаживаясь за столик, принимая приглашение Бобино.

— В котором часу это было?

— О, очень рано!

— И что же?

— Было около часу ночи или половины второго, я точно не помню… Я хотел вернуться к себе, как и подобает честному человеку, у которого три жены и один ребенок!

— Три жены!

— Три жены и один ребенок!

— Какой султан!

— Да нет, одна жена и трое детей, какой глупец этот Бобино! Конечно, можно иметь трех жен, но если бы у меня было три жены, то я бы никогда не вернулся домой. Я иногда туда и так не прихожу, так что с меня и одной достаточно. Итак, я решил вернуться домой, но тут мне пришла в голову эта несчастная мысль сказать цирюльнику Лафаржу, который живет на площади, где фонтан, — а я, как известно, живу в конце улицы Ларги, — так вот, мне пришла в голову эта несчастная мысль сказать ему: «Сосед, проводим друг друга. Сначала я вас провожу, а потом вы меня проводите, затем опять вы, потом опять я, и всякий раз мы будем останавливаться у матушки Моро, чтобы вместе выпить по стаканчику».

— А! — сказал Лаженесс. — Это прекрасная идея!

— Да, — заметил Бобино, — в тот день, ты, видимо, выпил тринадцать стаканов, как сегодня, и ты боялся, что это принесет тебе несчастье!

— Нет, в тот день я их, к сожалению, не считал, это мне пришло в голову позже. Итак, мы пошли, как добрые соседи, как настоящие друзья, и дошли до двери мадемуазель Шапюи, главной почтальонши, ты ее знаешь…

— Да.

— Там лежал громадный камень, но было так темно! У тебя ведь хорошее зрение, не так ли, Лаженесс? И у тебя тоже, Бобино?

Но в ту ночь было так темно, что хоть глаз выколи! В ту ночь ты бы принял кошку за полицейского!

— Никогда! — сказал Лаженесс.

— Никогда? Ты говоришь никогда?

— Да нет, он ничего не говорит!

—  — Если он ничего не говорит, то это другое дело, и значит я ошибаюсь!

— Да-да, ты ошибаешься, продолжай!

— Итак, около двери мадемуазель Шапюи, которая работает почтальоншей, я нашел камень. Но — увы! — я его не заметил. Да и как я мог его заметить? Мой сосед Лафарж не видел собственного носа, который был гораздо ближе к нему, чем камень ко мне. Я споткнулся и, протянув руку в поисках опоры, наткнулся на первое, что попалось мне под руку. Конечно, это оказался нос соседа Лафаржа! Ну, вы же знаете, что, когда тонешь в воде, стараешься всплыть на поверхность, но когда в вине, то это уже хуже. Ну, в общем, в результате произошло то же самое, как если бы ты доставал твой охотничий нож из ножен, Бобино; сосед Лафарж выдернул свой нос у меня из рук, а кожа осталась. Вы прекрасно понимаете, что это не моя вина, я бы с удовольствием вернул ему его проклятую кожу. А в результате судья приговорил меня к трем франкам штрафа за нанесение тяжких телесных повреждений и к оплате последующего лечения!

— И сосед Лафарж опустился до того, что взял твои три франка?

— Да, но мы их только что разыграли в кегли. Я их снова выиграл, и мы их пропили. Мой четырнадцатый стакан, Бобино!

— Послушайте, дядюшка Бобино, — спросил Матье, прерывая их разговор, — разве вы не знаете, что вас искал инспектор?

— Нет, — ответил Бобино.

— Я хотел предупредить вас о том, что он вас искал, чтобы вы не искали его!

— А, ну тогда… — сказал Лаженесс, роясь в кармане.

— Что ты делаешь? — спросил Бобино.

— Я заплачу за нас обоих. Ты мне это вернешь как-нибудь потом, совершенно не нужно, чтобы господин инспектор видел нас в трактире, а то он может подумать, будто мы сюда часто ходим. С меня тридцать четыре су, не так ли, матушка Теллье?

— Да, господа, — подтвердила хозяйка.

— Получите, пожалуйста. До свидания!

— Трусы! — сказал Моликар, снова усаживаясь за столик, который оставил, когда принял приглашение Бобино и Лаженесса, и рассматривая только что откупоренную бутылку на свет. — Трусы! Оставить поле боя, когда еще есть враги! — И, чокнувшись двумя наполненными до краев стаканами, он добавил:

— За твое здоровье, Моликар!

Между тем лесничие, которые спешно пытались исчезнуть, вдруг остановились, с удивлением посмотрев на человека, появившегося в дверях трактира, — бледного, с изменившимся лицом, с развязанным галстуком; по лбу у него струился пот.

Это был Бернар.

Глава V. Змея

У Бернара был такой взволнованный вид, что, казалось, оба товарища не сразу его узнали. Наконец, Лаженесс решился:

— Гляди-ка, это Бернар, — сказал он, — здравствуй, Бернар! -

— Здравствуй, — раздраженно ответил молодой человек, явно недовольный этой встречей.

—  — Ты… здесь? — в свою очередь осмелился спросить Бобино.

— А почему бы и нет? Разве запрещено участвовать в празднике, если хочешь развлекаться?

— Да нет, я вовсе этого не говорю, разрази меня гром! — возразил Бобино. — Но меня удивляет, что я вижу тебя в одиночестве! — В одиночестве?

— Да.

— Ас кем я должен прийти?

— Мне кажется, что у тебя есть молодая и красивая невеста…

— Не будем больше об этом говорить, — нахмурив брови, сказал Бернар и, ударив о стол прикладом своего ружья, крикнул: — Вина!

— Тсс! — остановил его Лаженесс.

— Почему?

— Здесь господин инспектор!

— Ну и что из этого?

— Я тебя предупреждаю: будь осторожен! Здесь господин инспектор, вот и все.

— Ну и мне какое дело до того, здесь он или нет? -

— А-а, ну тогда другое дело!

— Должно быть, он с кем-то поссорился дома, — сказал Бобино Лаженессу, беря его под руку.

Лаженесс утвердительно кивнул и, повернувшись к Бернару, сказал:

— Я это сказал вовсе не для того, чтобы командовать тобой или обидеть тебя, Бернар. Но ведь ты знаешь, что господин инспектор не любит заставать нас в трактире!

— Но я хожу туда, куда хочу, и господин инспектор не может вмешиваться в мои дела! — возразил Бернар и, с яростью ударив по столу, повторил: — Вина!

Лесничие поняли, что Бернар заупрямился не на шутку.

— Ну что же, — сказал Бобино, — пусть бесится, если ему хочется. Пойдем, Лаженесс!

— Да, здесь ничего не поделаешь, — согласился Лаженесс. — Прощай, Бернар!

— Прощай! — резко и раздраженно ответил тот.

Лесничие удалились в направлении, противоположном тому, откуда должен был появиться инспектор. Но тот был так занят каким-то важным разговором, что прошел мимо трактира, не заметив ни их, ни Бернара. — Да придут сюда или нет! — закричал Бернар, с такой силой ударив прикладом ружья по столу, словно хотел разбить его на мелкие кусочки.

Матушка Теллье поспешила на его зов, неся две бутылки и недоумевая, кто этот нетерпеливый посетитель, требующий вина с такой яростью.

— Иду, иду! — сказала она. — У нас кончилось вино, и нужно было достать новую бочку!

Узнав молодого человека, она удивленно воскликнула:

— А, это вы, дорогой мсье Бернар! Боже мой, как вы бледны!

— Вы находите, матушка? — спросил юноша. — Поэтому я и хочу выпить — говорят, что вино возвращает краски!

— Но ведь вы больны, мсье Бернар! — настойчиво сказала матушка Теллье.

Бернар пожал плечами.

— Давайте сюда! — сказал он, вырывая бутылки у нее из рук.

И, поднеся одну бутылку к губам, он залпом осушил ее.

— Милосердный Боже! — вскричала добрая женщина, потрясенная столь необычным поведением Бернара. — Вы погубите себя, дитя мое!

— Да… — сказал Бернар, ставя бутылку на стол, — но дайте мне допить все это! Кто знает, увидите ли вы еще меня у себя?

Удивление матушки Теллье было столь велико, что она оставила других посетителей и всецело занялась молодым человеком.

— Но что случилось, дорогой мсье Бернар? — с тревогой спросила она.

— Ничего, но дайте мне, пожалуйста, перо, бумагу и чернила!

— Перо, бумагу и чернила?

— Да, и поскорее!

Матушка Теллье поспешила исполнить его приказание.

— Перо, бумагу и чернила? — повторил Моликар, который уже был совершенно пьян, так как заканчивал третью бутылку

Бобино и Лаженесса. — Простите, господин нотариус! Разве в трактир ходят за перьями, бумагой и чернилами? В трактир ходят, чтобы пить вино! — И, словно подавая пример, закричал: — Эй, матушка Теллье! Вина!

В это время матушка Теллье, предоставив Бабет обслужить Моликара, вернулась к Бернару и положила перед ним на стол все то, что он попросил. Бернар поднял глаза и, заметив, что она вся в черном, спросил:

— Почему вы в трауре?

Бедная женщина смертельно побледнела и воскликнула задыхающимся голосом:

— О, Боже мой! Разве вы не помните об этом ужасном не счастье, которое со мной случилось?

— Я ничего не помню, — сказал Бернар. — Ну, так почему вы в трауре?

— О, вы прекрасно это знаете, дорогой мсье Бернар, ведь вы были на его похоронах! Я ношу траур по моему дорогому сыну Антуану, который умер в прошлом, месяце!

— Ах! Бедная женщина!

— У меня никого больше не было. Это был мой единственный сын, мсье Бернар! И, несмотря на это, Бог отнял его у меня! Когда мать видит своего сына двадцать лет, а затем он уходит, ей остается только плакать. Можно плакать, но это ничего не изменит, — что ушло, то уже не вернешь!

И бедная женщина разразилась рыданиями. В этот момент Моликар затянул свою любимую песенку, что свидетельствовало о том, что он был абсолютно пьян. Он запел:

Если б рос в моем саду

Ну хоть кустик винограда…

Эта песня, которая звучала как насмешка над горем матушки Теллье, внезапной болью отдалась в сердце Бернара, который, несмотря на кажущееся равнодушие, воспринял его близко к сердцу.

— Замолчи! — закричал он.

Но Моликар, не обращая никакого внимания на его слова, снова начал:

Если б рос в моем саду…

— Замолчи! — повторил молодой человек с угрозой в голосе.

— А почему я должен замолчать? — спросил Моликар.

— Ты разве не слышишь, что говорит эта женщина? Она оплакивает своего погибшего сына!

— А, действительно, — сказал Моликар, — я буду петь тише! — И вполголоса он продолжал:

Если б рос…

— Ни тише, ни громче! — закричал Бернар. — Замолчи или убирайся отсюда!

— О, — сказал Моликар, — в таком случае я ухожу. Я люблю те трактиры, где смеются, а не те, где плачут. Матушка Теллье, — позвал он, ударив ладонью по столу, — получите с меня!

— Иди, — сказал Бернар, — я оплачу твой счет, оставь нас!

— Прекрасно! — ответил Моликар и, шатаясь, встал из-за стола. — О большем я и не мечтаю! — И, натыкаясь на деревья, он пошел в лес, распевая все громче и громче по мере того, как удалялся:

Если б рос в моем саду

Ну хоть кустик винограда…

Бернар посмотрел ему вслед и повернулся к хозяйке, которая продолжала плакать.

— Да, вы правы, матушка Теллье: что ушло, того уже не вернешь! Но я бы хотел, чтобы ваш сын был жив, я сам с удовольствием оказался бы на его месте!

— Да хранит вас Бог! — воскликнула добрая женщина. — Что вы такое говорите, мсье Бернар!

— Да, клянусь вам!

— У вас такие замечательные родители! — сказала она. — Если бы вы знали, какое горе для родителей потерять своего единственного ребенка, то вы бы никогда это не сказали!

Бернар попытался что-то написать, но не смог. Рука у него дрожала, и он не мог вывести ни одной буквы.

— Нет, я не могу, не могу! — воскликнул он, бросая перо.

— В самом деле, — сказала хозяйка, — вы дрожите как в лихорадке!

— Послушайте, матушка Теллье: окажите мне одну услугу! — попросил Бернар.

— О, с удовольствием, мсье Бернар! — сказала добрая женщина. — Какую?

— Отсюда не так уж далеко до Нового дома по дороге в Суассон, не так ли?

— Да, это примерно четверть часа быстрой ходьбы.

— Окажите мне любезность, сходите туда и простите, что причиняю вам беспокойство!

— Говорите, что я должна сделать.

— Сходите туда и вызовите Катрин.

— Так она уже вернулась?

— Да, сегодня утром. Скажите ей, что я ей скоро напишу.

— Может быть, вы ей сейчас напишете?

— Лучше завтра, сейчас у меня дрожат руки!

— Вы уезжаете?

— Да, говорят, что мы вступаем в войну с Алжиром.

— Но какое это имеет отношение к вам, ведь вы же вытянули белый билет!

— Вы ведь сходите, куда я вас прошу, матушка Теллье?

— Я иду сейчас же, мсье Бернар, но…

— Но что?

— А ваши родители?

— А потом вы сходите к моим родителям.

— Что я должна им передать?

— Ничего.

— Как? Ничего?

— Нет, только скажите им, что я заходил к вам, что они меня больше никогда не увидят, и что я прощаюсь с ними.

— Прощаетесь с ними?! — вскричала матушка Теллье.

— Скажите им, чтобы они заботились о Катрин, что я буду благодарен им за все, что они для нее сделают. И если меня убьют, как вашего бедного Антуана, то я прошу их сделать ее своей наследницей. — И, потеряв последние силы, молодой человек со стоном опустил голову на руки.

Матушка Теллье с жалостью смотрела на него.

— Хорошо, мсье Бернар, — сказала она. — Уже темнеет, и посетителей не так уж много, так что Бабет вполне с ними справится. Я бегу в Новый дом! — и тихо добавила: — Мне кажется, что нужно помочь бедному мальчику!

Вдалеке слышался пьяный голос Моликара, который пел:

Если б рос в моем саду

Ну хоть кустик винограда…

Несколько минут Бернар сидел, погруженный в тяжелые грустные размышления, вдруг он резко вздрогнул и, подняв голову, прошептал:

— Мужайся, Бернар! Еще один стакан и нужно уходить! -

— Ну, а я бы просто так не ушел! — произнес позади Бернара голос, от звука которого его бросило в дрожь.

Бернар обернулся, хотя и так узнал, чей это голос.

— Это ты, Матье? — спросил он.

— Да, это я, ответил бродяга.

— Что ты сказал?

— Разве вы не слышали? Видимо, вы стали туги на ухо!

— Я слышал, но не понял,

— Ну, что же, тогда я повторю!

— Повтори!

— Я сказал, что на вашем месте я бы так просто не ушел.

— Ты бы просто так не ушел?

— Я бы не ушел, пока… ну, достаточно, вы уже слышали.

— Пока, что?

— Пока я не отомстил им обоим. Слово сказано!

— Что? Кому?

— Одному и другому, ему и ей!

— Разве я могу мстить отцу и матери? — спросил Бернар, пожимая плечами.

— Разве дело в них? Разве они виноваты?

— А о ком же тогда ты говоришь?

—  — О Парижанине и мадемуазель Катрин!

— О Катрин и мсье Шолле! — вскричал Бернар, вскочив на ноги, как будто его ужалила змея.

— Да.

— Матье! Матье! — Ну вот! Опять ничего нельзя сказать!

— Почему?

— Да потому, что мне опять попадет, если я что-нибудь скажу!

— Нет, нет, Матье, клянусь тебе! Говори!

— Но разве вы не догадываетесь? — удивился Матье.

— О чем я должен догадываться? Говори, повторяю тебе!

— Черт возьми, сказал бродяга, — зачем нужен ум и образование, если все равно остаешься глухим и слепым.?

— Матье! — воскликнул Бернар. — Ты видел или слышал что-нибудь?

— Сова хорошо видит ночью, — сказал Матье, — она открывает глаза, когда другие их закрывают. Она бодрствует, когда другие спят!

— Ну, так что же ты видел или слышал? — спросил Бернар, стараясь смягчить свой голос. — Не тяни больше, Матье!

— Существует препятствие к вашему браку. Ведь оно существует, не так ли?

— Да, и что же? -

— Вы знаете, от кого оно исходит?

По лбу Бернара струился пот.

— От моего отца, — сказал он.

— От вашего отца! Да он только и мечтает о том, чтобы вы были счастливы! Он вас так любит, бедняга!

— Так препятствие исходит от того, кто меня не любит?

— Конечно! — сказал Матье, не сводя своих косящих глаз с Бернара и внимательно наблюдая за всеми изменениями на его лице. — Вы же знаете, что существуют люди, которые всегда говорят: «Дорогой Бернар! Дорогой Бернар!», — и при этом обманывают вас!

— Ну, так от кого исходит препятствие, дорогой Матье?

— О, нет, вы меня опять схватите за горло и задушите!

— Нет, нет, слово Бернара!

— Но все-таки, — сказал Матье, — разрешите мне отойти от вас! — И с этими словами он сделал два шага назад, после чего продолжал более уверенно: — Неужели вы не видите, что препятствие исходит от мадемуазель Катрин?

Лицо Бернара покрылось смертельной бледностью, но он не сдвинулся с места.

— От Катрин? — повторил он. — Ты сказал, что препятствие исходит от того, кто меня не любит. Уж не хочешь ли ты сказать, что Катрин меня не любит?

— Я хочу сказать, — сказал Матье, введенный в заблуждение притворным спокойствием Бернара, — что существуют молодые девушки, которые особенно после того, как они побывали в Париже, предпочитают быть любовницами богатых молодых людей, чем женами бедняков из деревни!

— Я надеюсь, ты говоришь не о Катрин и Парижанине?

— Эх, — вздохнул Матье, — кто знает?

— Негодяй! — закричал Бернар, бросаясь на Матье и хватая его за— горло обеими руками.

— Ну, что я вам говорил? — спросил Матье полузадушенным голосом, тщетно пытаясь освободиться от железных объятий Бернара. — Вы меня задушите, мсье Бернар! Честное слово, я вам больше ничего не скажу!

Но Бернар хотел знать все до конца.

Кто хоть раз пригубил горький кубок ревности, не остановится, пока не выпьет все до конца.

Бернар отпустил Матье и сказал:

— Матье, я прошу у тебя прощения. Говори! Но если ты лжешь… — И он с силой сжал кулаки.

— Ну, если я лгу, то у вас еще будет время рассердиться. Но если вы рассердитесь раньше, чем я начну говорить, то я ничего не скажу.

— Я был не прав, — сказал Бернар, стараясь придать своему лицу спокойное выражение, в то время как змея ревности кусала его в самое сердце.

— Ну, в добрый час! — сказал Матье. — Вот вы и поумнели!

— Да.

— Но, впрочем, неважно, — продолжал бродяга.

— Как это неважно?

— Да, я бы предпочел, чтобы вы лучше все увидели своими глазами. Вы же Фома неверующий!

— Да, — сказал Бернар, — ты прав, Матье, я хочу это увидеть, помоги мне в этом!

— Я согласен.

— Ты согласен?

— Да, но с одним условием.

— С каким?

— Вы дадите слово, что досмотрите все до конца!

— До самого конца, честное слово! Но когда я узнаю, что это конец? -

— Боже мой, да когда вы увидите мадемуазель Катрин и Парижанина у источника Принца.

— Катрин и мсье Шолле должны встретиться у источника Принца? — воскликнул Бернар.

— Да.

— И когда я это увижу, Матье?

— Сейчас восемь часов, не так ли? Посмотрите на ваши часы, мсье Бернар.

Бернар достал из кармана часы и открыл крышечку. Казалось, что с приближением боя к исполину возвращаются силы.

— Без пятнадцати девять, — сказал он.

— Прекрасно! Через четверть часа вы все увидите, — заверил его Матье. — Ждать придется не так уж долго!

— Итак, в девять часов, — сказал Бернар, вытирая пот, потоком струящийся у него по лбу. — Катрин и Парижанин — у источника Принца! — прошептал Бернар, все еще не в состоянии поверить в это, несмотря на уверенность Матье. — Что же они там будут делать?

— Откуда я знаю? — ответил Матье, продолжая внимательно следить за выражением лица Бернара и за каждым его движением. — Наверно, готовиться к отъезду!

— К отъезду! — повторил Бернар, сжимая голову руками и чувствуя, что сходит с ума.

— Да, — продолжал Матье, — сегодня вечером в Вилльер-Котре Парижанин искал деньги.

— Деньги?

— Да, он у всех просил взаймы!

— Матье, — прошептал Бернар, — ты меня заставляешь страдать. Если ты это делаешь для своего удовольствия, то берегись!

— Тсс! — сказал Матье.

— Я слышу топот коня, — прошептал Бернар.

Матье взял Бернара за руку и подтолкнул его в том направлении, откуда слышался шум. — Посмотрите! — сказал он.

За деревьями мчался всадник, в котором, несмотря на то, что было темно, Бернар с ужасом узнал своего соперника.

Он невольно бросился вперед и спрятался за ближайшим деревом.

Глава VI. Вор берет то, что плохо лежит

Молодой человек остановился за пятьдесят шагов от трактира матушки Теллье, огляделся и, убедившись, что вокруг никого нет, спрыгнул на землю и привязал своего коня к дереву. Убедившись, что вокруг все спокойно, он направился к трактиру.

— А, вот он! — прошептал Бернар. — Он идет сюда!

И он сделал движение, чтобы броситься навстречу пришельцу, но Матье остановил его.

— Осторожнее, — сказал он, — если он вас увидит, вы ничего не увидите!

— Да-да, ты прав, — ответил Бернар и снова спрятался в тени дерева, в то время как Матье, словно змея, притаился в шалаше, чтобы оттуда наблюдать за происходящим.

Молодой человек продолжал идти по направлению к трактиру и вскоре оказался в круге света, образованном пламенем свечей, которые остались на столиках, хотя посетители уже исчезли.

Трактир казался абсолютно пустым. Луи Шолле мог убедиться в том, что он совершенно один.

— Черт возьми! — сказал он, обводя глазами предметы, которые были вокруг него. — Я почти уверен, что это трактир матушки Теллье, но пусть дьявол меня заберет, если я знаю, где находится источник Принца.

Бернар был так близко от него, что хотя тот говорил очень тихо, он слышал каждое слово.

— Источник Принца! — повторил он.

И оглянулся в поисках Матье, но Матье уже исчез, вернее, спрятался в шалаше.

— Эй, матушка Теллье! — позвал Луи Шолле. На его зов появилась девушка, помогавшая матушке Теллье обслуживать посетителей трактира, которую звали Бабет.

— Вы зовете матушку Теллье, мсье Шолле? — спросила она.

— Да, дитя мое, — подтвердил он.

— Но дело в том, что ее здесь нет.

— А где же она? — Она ушла к Ватренам, в Новый дом по дороге в Суассон.

— Черт! — сказал молодой человек. — Только бы она не встретила Катрин и не помешала ей прийти!

— Встретила… Катрин и помешала ей прийти, — повторил Бернар, который не пропускал ни слова из того, что говорил Парижанин.

— Кстати! — сказал молодой человек. — Может быть, это счастливый случай! Пойди сюда, дитя мое! — обратился он к девушке.

— Чем я могу вам помочь, мсье?

— Может быть, ты мне покажешь, что я ищу? — Слушаю вас, мсье!

— Источник Принца находится далеко отсюда?

— О, нет. Это в ста шагах отсюда, мсье, — ответила девушка.

— В ста шагах отсюда?

Девушка показала на дуб, который рос около двери трактира.

— С этого холма, — где растет дуб, вы его увидите.

— Покажи мне его, дитя мое!

Девушка поднялась на холм, где рос огромный дуб, современник Франциска I, переживший уже двенадцать поколений деревьев, окружающих его.

— Видите вон там, в свете луны, блестит полоска воды, словно покрытая серебром? Это и есть источник Принца!

— Спасибо, дитя мое! — сказал молодой человек.

— Не за что, мсье!

— Нет, и вот тебе награда за труды! — с этими словами Луи Шолле, которого счастье делало щедрым, достал из своего кошелька, набитого деньгами, золотую монетку.

Но в этот момент кошелек выскользнул у него из рук и упал на землю, и часть монет, которые в нем были, рассыпались в разные стороны.

— Ну вот, — сказал Шолле, — кажется, я уронил кошелек!

— Подождите, — сказала Бабет, — нужно посветить, вовсе не нужно сажать здесь золотое дерево, мсье Шолле, оно не даст плодов!

— О! — прошептал Бернар, который услышал звук падающего кошелька из своего укрытия. — Это правда!

В этот момент Бабет вернулась со свечой и, опустив ее на землю, осветила кучу монет, рассыпавшуюся по песку, и полураскрытый кошелек, где, судя по всему, было в два раза больше денег, чем на земле.

Шолле опустился на одно колено и принялся собирать рассыпавшиеся деньги. Если бы он не был так занят этим делом, то мог бы заметить, как Матье вытянул голову и посмотрел на золото горящими от зависти глазами.

— О, золото! — прошептал он. — Как подумаешь, что есть люди, у которых столько золота, в то время как у других…

Шолле шевельнулся, и Матье спрятал голову в шалаш, подобно тому, как черепаха прячет голову в свой панцирь.

Закончив собирать свой золотой урожай, Луи отделил от него монету в двадцать франков и протянул ее Бабет.

— Спасибо, дитя мое, это тебе за труды!

— Двадцать франков?! — радостно вскричала девушка. — Но вы ошиблись, это очень много для меня!

— Это для твоего приданого!

В это время послышался бой часов на деревенской площади.

— Сколько сейчас времени? — спросил Парижанин.

— Девять часов, — ответила девушка.

— Прекрасно, а то я боялся опоздать!

И, прижав руку к груди, чтобы убедиться, что кошелек надежно спрятан в нагрудном кармане пиджака, он расправил образовавшуюся на груди складку. Затем, прислонившись на минуту к дубу, он пристальным взглядом оглядел местность и, спустившись в маленькую долину, где протекал источник, исчез в темноте.

— В добрый час! — прошептала девушка, рассматривая золотую монету в свете свечи. — Дай Бог счастья тому, кто богат и щедр!

И она вернулась в трактир.

Так как было уже поздно и новых посетителей не предвиделось, она закрыла ставни на окнах и заперла входную дверь на двойной засов.

Все стихло.

Бернар остался один в темноте, вернее, он думал, что он один, потому что больше не думал о Матье. Он оперся плечом о бук, за которым прятался. Брови у него были нахмурены, одной рукой он схватился за сердце, другая лежала на прикладе ружья. Матье наблюдал за ним из отверстия, которое проделал среди веток шалаша.

Бернар стоят безмолвно и неподвижно, словно превратился в статую.

Наконец, он, казалось, вернулся к жизни и, оглядевшись вокруг, тихонько позвал:

— Матье! Матье!

Бродяга воздержался от того, чтобы ответить ему. Волнение, звучащее в голосе Бёрнара, ясно показывало ему, какая ему угрожает опасность, и он усилил свое наблюдение.

— А, — сказал Бернар, — он уехал, испугавшись того, что здесь может произойти. Что же, если Катрин придет на это свидание, то он окажется прав!

И, выйдя из своего укрытия, он сделал несколько шагов в том направлении, куда пошел его соперник, но тут же остановился.

— Может быть, конечно, этот молодой человек влюблен вовсе не в Катрин. Кто может поручиться, что Матье не ошибся, что он не назначил свидание другой девушке из Вилльер-Эллона, Корси или Лонгпона? Посмотрим… я здесь для того, чтобы это увидеть! — Ноги у него подкашивались, и он прошептал: — Мужайся, Бернар! Лучше узнать, в чем дело, чем мучиться в сомнениях. О, Катрин! — продолжав он, в свою очередь подходя к дубу, — если ты мне солгала, если я обманут, я больше ничему, ничему на свете не поверю! Боже мой, я ее любил так глубоко, так пламенно и искренне, я бы отдал за нее жизнь, если бы она меня об этом попросила! — Он посмотрел вокруг себя и со скрытой угрозой в голосе добавил: — К счастью, все ушли, и огни погашены. И если здесь что-нибудь произойдет, то это будут знать лишь ночь, они и я!

Говоря это, он, крадучись, как волк, пробирающийся к овчарне, подходил к дубу, прячась в тени его ветвей. Добравшись туда, он вздохнул.

Парижанин был один и ждал, опираясь на ружье, как охотник в засаде. Бернар затаил дыхание, пристально следя за каждым движением своего соперника.

— Прекрасно, — сказал он, обводя глазами все вокруг. — Та, которую он ждет, должна прийти, как мне кажется, со стороны дороги, ведущей в Суассон? А если я выйду ей навстречу, чтобы ей стало стыдно? Нет, не нужно, ведь она будет лгать!

Вдруг, услышав какой-то шум, он повернул голову в противоположную сторону.

— Там какой-то шум… да нет, это лошадь в нетерпении бьет копытами… Если это так, — равнодушно прибавил он, — то какое мне дело до того, что это за шум? Нет, я должен смотреть и слушать совсем другой шум и совсем в противоположной стороне! Боже мой! Я вижу какую-то тень за деревьями… но нет! — И Бернар напряженно уставился в темноту. — Да, — сказал он таким глухим голосом, что, казалось, будто он исходит из самой глубины его сердца, — это женщина! Она останавливается… нет, она продолжает идти… она проходит через поляну… Теперь я могу увидеть!

И он издал звук, похожий на рычание:

— О! Это Катрин! Он ее увидел! Он встает! Нет, он к ней не подойдет! — с этими словами Бернар опустился на одно колено и, медленно подняв ружье, прошептал: — Катрин! Катрин! Пусть кровь, которую я пролью, будет на твоей совести!

Трижды молодой человек приставлял приклад ружья к своему плечу, трижды его рука тянулась к спусковому крючку, но каждый раз он останавливался.

Наконец, весь в поту, задыхаясь, он отбросил ружье и прошептал:

— Нет! Я не убийца! Я — Бернар Ватрен, а это значит, что я — честный человек! Боже милосердный, помоги мне! — И сломя голову, он бросился в лес, даже не зная, куда он бежит.

Снова воцарилась тишина.

Демон, толкающий Матье к осуществлению его замысла, мог видеть, как тот выбрался из шалаша и, затаив дыхание, пополз к подножию дуба, в свою очередь посмотрев в сторону источника Принца. Протянув руку к ружью, которое оставил Бернар, он прошептал:

— Ну, тем хуже для него! Зачем у него столько золота? Вор берет то, что плохо лежит!

И он в свою очередь прицелился в Парижанина. Вспышка молнии пронзила ночь. Раздался выстрел, и Луи Шолле упал, издав громкий крик.

В ответ послышался другой крик. Это была Катрин, которая в изумлении остановилась, увидев Парижанина вместо своего возлюбленного, а сейчас в ужасе убегала, увидев, как соперник Бернара упал замертво.

Глава VII. У дядюшки Ватрена

В то время как около источника Принца разыгрывалась ночная драма, ужин, который должен был открыть мэру кулинарные способности матушки Ватрен, подходил к концу, омраченный отсутствием Бернара.

Стенные часы пробили половину девятого. Аббат Грегуар уже два или три раза поднимался из-за стола, собираясь уходить, но не таков был дядюшка Ватрен, чтобы так просто отпускать своих гостей.

— О, нет, нет, господин аббат, — говорил он, — не раньше, чем вы произнесете последний тост!

— Но, — сказала мать, волнуясь и не теряя из виду, что место Бернара оставалось пустым, — Катрин и Франсуа должны были быть здесь!

Она не осмеливалась сказать о Бернаре, хотя все время думала только о нем.

— Но где же они могут быть? — спросил Ватрен. — Они только что здесь были!

— Да, но они вышли один за другим, а чокаться в конце ужина в отсутствие тех, кто был в начале, приносит несчастье!

— Но Катрин не могла уйти далеко, она где-то здесь. Позови ее, жена!

Матушка Ватрен покачала головой.

— Я уже звала ее, — произнесла она, — но она не ответила!

— Она ушла десять минут назад, — сказал аббат.

— А ты смотрела в ее комнате? — спросил Ватрен.

— Да, но ее там нет.

— А Франсуа?

— О, что касается Франсуа, — сказал мэр, — то мы знаем, где его найти, потому что он пошел запрягать лошадей!

— Мсье Гийом, — сказал аббат, мы будем надеяться, что Бог простит нас за то, что мы произнесем тост в отсутствие тех, кто покинул наш стол; ведь уже поздно и я должен возвращаться домой!

— Жена, — сказал Ватрен, — налей еще вина мсье мэру, и давайте послушаем нашего дорогого аббата!

Аббат поднял стакан, наполненный на одну треть и своим нежным и тихим голосом, которым он разговаривал с Богом и бедняками, сказал:

— За мир в этом доме! — сказал он. — За союз отца и матери, мужа и жены, без которого невозможно счастье детей!

— Браво, аббат! — воскликнул мэр.

— Спасибо, мсье! — сказал дядюшка Гийом. — И дай Бог, что бы сердце, которое вы хотите тронуть, не осталось равнодушным к вашим словам!

И он бросил взгляд на Марианну, чтобы дать ей понять, что это было сказано в ее адрес.

— А теперь, мой дорогой Гийом, — сказал аббат, — я надеюсь, что вы позволите мне сходить взять мое пальто, шляпу и трость, и я попрошу господина мэра проводить меня в город, скоро пробьет девять часов!

— О, идите, дорогой аббат, — сказал мэр, — а я тем временем должен кое-что сказать дядюшке Ватрену, прежде чем уехать!

— Пойдемте, господин аббат, — сказала Марианна, погруженная в глубокие размышления тостом достойного священника. — Мне кажется, что ваши вещи в соседней комнате!

— Я следую за вами, мадам Ватрен, — ответил аббат и вышел вслед за ней.

В этот момент пробило девять часов.

Гийом и мэр остались вдвоем. Несколько минут они молчали. Каждый предоставлял другому возможность заговорить первым. Наконец, Гийом решился.

— Ну, мсье мэр, — сказал он, — поведайте мне ваш рецепт, как стать миллионером!

— Прежде всего, дорогой мсье Гийом, вашу руку в знак дружбы!

— О, с удовольствием!

И, стоя по разные стороны стола, мужчины протянули друг другу руки над остатками того знаменитого торта, о котором так волновалась матушка Ватрен.

— Ну, а теперь, — сказал Гийом, — я слушаю ваше предложение.

Мэр откашлялся.

— Вы получаете 750 ливров в год, не так ли?

— И еще пособие в 150 ливров, всего — 900 ливров.

— Вам, вероятно, потребуется девять лет, чтобы заработать девять тысяч франков?

— Вы считаете, как Архимед, мсье Рэзэн!

— Со своей стороны, дядюшка Гийом, — продолжал мэр, — я предлагаю вам заработать эту сумму за триста шестьдесят пять дней!

— Ну, давайте посмотрим, в чем дело! — сказал дядюшка Гийом, ставя локти на стол и подпирая голову руками.

Мэр хитро улыбнулся.

— Речь идет о том, дядюшка Гийом, чтобы, проходя мимо некоторых деревьев в лесу, вы иногда закрывали глаза на то, что они не всегда принадлежат моей партии. Это совершенно не трудно сделать, поверьте мне! — И чтобы показать, что это действительно очень легко, честный торговец последовательно закрыл оба глаза.

— Понятно! — сказал Гийом, пристально посмотрев на него. — Так вот какое средство вы мне предлагаете!

— Мне кажется, оно стоит всех других! — возразил мэр.

— И за это вы мне дадите девять тысяч франков?

— Четыре тысячи пятьсот франков за правый глаз и четыре тысячи пятьсот франков за левый, всего девять тысяч франков!

— А в это время вы… — И Гийом сделал жест, как будто он рубит дерево. — А в это время я… — отозвался мэр, делая такой же жест.

— А в это время вы обворовываете герцога Орлеанского!

— О, обворовывать — это слишком сильно сказано! В лесу столько деревьев, что никто уже и не пытается их сосчитать!

— Да, — сказал Гийом с почти угрожающей торжественностью, — но тот, кто знает количество деревьев и количество листьев и кто видит и слышит все вокруг, знает, хотя мы здесь и одни, что вы предлагаете мне совершить подлость!

— Мсье Гийом! — воскликнул мэр, повышая голос и сверкнув глазами.

Но Гийом не слушал его. Он встал, одной рукой опираясь на стол, а другой указывая своему собеседнику на окно.

— Вы видите это окно? — спросил он.

— Да, и что же? — спросил мэр, бледнея одновременно от страха и от гнева.

— Если бы этот дом не был моим, — продолжал Гийом, — если бы мы только что не ужинали за этим столом, то вы бы уже давно вылетели в это окно!

— Мсье Гийом!

— Подождите! — остановил его старый лесничий, стараясь сохранить спокойствие.

— Что еще?

— Вы видите порог этой двери?

— Да.

— Чем скорее вы окажетесь с той стороны этой двери, тем будет лучше для вас!

— Мсье Гийом!

— Но прежде чем переступить этот порог в последний раз, попрощайтесь со всеми!

— Мсье!

— Тсс! Сюда идут, и совершенно не нужно, чтобы знали, что я принимал в своем доме негодяя!

И, повернувшись спиной к мэру, Гийом принялся насвистывать свой любимый охотничий мотив, уже известный нашим читателям, который он обычно хранил для особых случаев.

В этот момент вошли те, кому Гийом не хотел говорить, что торговец лесом оказался мерзавцем. Это были аббат Грегуар и матушка Ватрен.

— Вот и я, господин мэр, — сказал аббат, поискав мэра своими близорукими глазами.

— Вы готовы? — Он уже настолько готов, — сказал Гийом, — что ждет вас с той стороны двери! — и с этими словами указал на мэра, который, следуя его совету, уже вышел на крыльцо.

Аббат ничего не заметил и не понял из того, что произошло; он не слышал, что разговор был напряженным.

— До свидания, мсье аббат. К вашим услугам, мсье мэр! — повторяла Марианна, провожая гостей и кланяясь.

Гийом проводил их глазами и, пожав плечами, повернулся спиной к двери. Достав из кармана трубку, которую предварительно набил, он вставил ее между зубов и принялся высекать огонь.

— Ну что же, — прошептал он сквозь плотно сжатые зубы так, чтобы никто не мог его услышать, — вот и еще одним врагом стало больше, но неважно: либо ты честный человек, либо нет.

А если так, то что сделано, то сделано… Вот и старуха воз вращается. Ни слова, Гийом! — И, раскурив свою трубку, он начал выпускать колечки дыма, что было у него признаком затаенного гнева, омрачавшего его душу и отражавшегося у него на лице.

Матушке Ватрен достаточно было одного взгляда, чтобы понять, что с ее мужем произошло что-то необычное.

Она прошла несколько раз мимо него, но не добилась ничего, кроме все более и более увеличивающихся клубов дыма.

Наконец, она решилась первой нарушить молчание.

— Ну, так что? — спросила она. — Что? — переспросил Гийом с поистине пифагорейской лаконичностью.

На какое-то мгновение Марианна заколебалась.

— Что с тобой? — спросила она. — Ничего!

— Тогда почему ты молчишь?

— Потому что мне нечего сказать.

Матушка Ватрен несколько раз уходила, но снова возвращалась. Если ее мужу было нечего сказать, то это вовсе не значило, что она тоже собиралась молчать.

— Гм! — сказала она.

Ватрен не обратил никакого внимания на это «гм!».

— Старик! — сказала она.

— Что тебе? — спросил Гийом.

— Когда свадьба? — спросила матушка Ватрен.

— Какая свадьба?

— Свадьба Катрин и Бернара, конечно!

Ватрен почувствовал, что с сердца у него свалился тяжелый камень, но он даже не подал виду.

— Ага! — сказал он, подбоченившись. — Наконец-то ты образумилась!

— Ну, говори же, — продолжала Марианна, ничего не ответив на его реплику, — мне кажется, что чем раньше, тем лучше!

— Да, конечно!

— Если мы назначим на следующую неделю, как тебе кажется?

— А как же объявление о венчании?

— Можно поехать в Суассон и попросить разрешения обойтись без объявлений!

— Ну, теперь ты еще больше торопишься, чем я!

— Видишь ли, старик… — начала Марианна, — дело в том… что…

— В чем?

— Дело в том, что у меня еще никогда не было такого дня!

— Ба!

— Расстаться и умереть каждый сам по себе! И это после двадцати шести лет совместной жизни! — И она разразилась рыданиями.

— Твою руку, мать! — сказал Гийом.

— О, вот она! — от всего сердца воскликнула Марианна.

Гийом прижал добрую женщину к своей груди.

— А теперь, — сказал он, — обними меня! Ты самая лучшая женщина в мире, конечно… — он запнулся и добавил: — Конечно, когда ты этого хочешь!

Мы надеемся, что читатель не сочтет эти слова слишком суровыми. — О! — ответила она. — Я обещаю тебе, Гийом, что, начиная с сегодняшнего дня, я всегда буду хотеть того, чего ты хочешь!

— Аминь! — сказал Гийом.

В этот момент вернулся Франсуа. Взглянув на него, дядюшка Ватрен заметил, что молодой человек чем-то сильно обеспокоен, а это необычно для него.

— Эй! — сказал он, чтобы Гийом заметил его присутствие.

Услышав его голос, Гийом обернулся.

— Ну что? — спросил он. — Ты их проводил?

— А вы разве не слышали? — За окнами раздался шум отъезжающего экипажа. — Они уезжают!

Пока Гийом слушал, как замирал в отдалении топот лошадиных копыт, Франсуа пошел взять ружье, стоявшее у камина. Гийом заметил это движение.

— Куда ты идешь? — спросил он.

— Я иду… послушайте, я могу сказать, но только вам одному!

Гийом повернулся к своей жене.

— Мать, — сказал он, — хорошо бы тебе убрать со стола, — завтра будет столько дел!

— А я что делаю? — возразила она, направляясь на кухню с горой тарелок и пустой бутылкой в руках.

Дверь за ней захлопнулась.

Проводив ее взглядом и, убедившись, что она ушла, Гийом спросил:

— Что случилось?

Франсуа подошел к нему.

— Дело в том, — тихо сказал он, — что, когда я запрягал лошадь мсье мэра, я услышал выстрел!

— В каком направлении?

— Со стороны Корси, недалеко от источника Принца. — И ты думаешь, что это был какой-нибудь браконьер? — спросил дядюшка Гийом.

Франсуа покачал головой:

— Нет! — сказал он.

— Тогда, что же это могло быть?

— Дядюшка, — едва слышно прошептал Франсуа, — я узнал ружье Бернара!

— Ты в этом уверен? — с беспокойством спросил Ватрен, который никак не мог себе представить, зачем Бернару потребовалось стрелять в такой час.

— Я узнаю его из сотни других, — ответил Франсуа, — вы же знаете, что у него картонные пыжи, и звук совсем другой, чем у бумажных!

— Ружье Бернара… — медленно проговорил Гийом, все более и более волнуясь, — что бы это значило?

— Вот именно, я и сам себя об этом спрашиваю.

— Послушай! — вздрогнув, сказал Гийом. — Я слышу какой-то шум!

Франсуа прислушался.

— Похоже, что это шаги женщины, — прошептал он. — Может быть, это Катрин?

— Нет, это шаги старой женщины, — возразил Франсуа, покачав головой. — У мадемуазель Катрин более легкая походка.

Этой женщине должно быть больше сорока лет!

В этот момент шум шагов стих, и кто-то дважды постучал в дверь.

Глава VIII. Взгляд честного человека

Мужчины взволнованно посмотрели друг на друга, словно в предчувствии какого-то несчастья. Пока они молчали, чей-то голос дважды произнес имя мсье Ватрена. В этот момент вернулась старушка.

— По-моему, кто-то зовет тебя, старик! — сказала она.

— Это голос матушки Теллье, — ответил Гийом, — открой, жена!

Марианна быстро направилась к двери, и открыла ее. На пороге появилась матушка Теллье.

— Добрый вечер, дядюшка Ватрен и вся ваша компания, — задыхаясь, проговорила она. — Ради Бога, дайте мне стул, — я бегу от самого источника Принца!

При упоминании об источнике Принца мужчины снова переглянулись.

— Чему мы обязаны удовольствием видеть вас в такой час, матушка Теллье? — взволнованно спросил Гийом.

Вместо ответа матушка Теллье показала на свое горло:

— Ради Бога, дайте мне воды! — сказала она. — Я задыхаюсь! Матушка Ватрен поспешила принести доброй женщине стакан воды.

Она жадно выпила его.

— Матушка, — сказала она, — теперь я расскажу вам, что привело меня сюда!

— Говорите, говорите, матушка! — хором вскричали Гийом и Марианна, в то время как Франсуа, грустно покачав головой, отошел в сторону.

— Я пришла сюда, — прошептала матушка Теллье, — от имени вашего сына!

— От имени Бернара!

— От имени нашего сына?!!! — одновременно спросили Гийом и Марианна.

— Что с ним могло случиться, с бедным молодым человеком? — продолжала посланница. — Он час назад пришел ко мне бледный, как смерть!

— Жена! — сказал Гийом, посмотрев на Марианну.

— Замолчи, замолчи! — прошептала она, понимая, что в его голосе скрывался упрек.

— Он выпил подряд три стакана вина, вернее, он выпил не три стакана, а целую бутылку, причем залпом! Это было настолько непривычно для Бернара, что Гийом испугался. Это говорило о том, что молодой человек был чем-то сильно потрясен.

— Бернар выпил целую бутылку залпом! — повторил Гийом. — Это невозможно!

— И он выпил молча, ничего не сказав? — спросила Марианна.

— Нет, напротив, он мне сказал: «Матушка Теллье, сделайте мне одолжение, сходите ко мне домой и скажите Катрин, что я скоро напишу ей».

— Как? Он это сказал? — воскликнула матушка Ватрен.

— Напишет Катрин? Но почему нужно писать Катрин? — спросил Гийом, все более и более волнуясь.

— О, выстрел! Выстрел! — прошептал Франсуа.

— И он сказал только это и больше ничего? — спросила Марианна.

— Вовсе нет, подождите! — сказала матушка Теллье.

Ни у одного повествователя не было более внимательной аудитории.

Матушка Теллье продолжала:

— Тогда я его спросила: «А отцу и матери ничего не нужно передать?»

— И вы правильно сделали! — сказали муж и жена, облегченно вздыхая, словно они увидели во всем этом какой-то просвет.

— Тогда он ответил: «Скажите отцу и матери, что я заходил к вам и что я хочу попрощаться с ними».

— Попрощаться? — спросили все трое, в один голос, хотя и с разными выражениями.

Потом Гийом спросил:

— Он поручил передать вам, что он прощается с нами? Жена! Жена! — с упреком воскликнул Гийом, закрывая лицо руками.

— Но это еще не все, — продолжала посланница.

Гийом, Марианна и Франсуа одновременно бросились к ней.

— Что он еще сказал? — спросил Гийом.

— Он добавил: «Скажите им еще, чтобы они заботились о Катрин, что я буду им бесконечно благодарен за все то, что они для нее сделают и если я умру, как ваш бедный Антуан…»

— Умрет! — воскликнули старики, бледнея.

— «Скажите им, чтобы они сделали Катрин своей наследницей», — продолжала матушка Теллье.

— Жена, жена, жена! — закричал Гийом, ломая руки.

— О, проклятый выстрел! — прошептал Франсуа.

Марианна упала на стул и разразилась рыданиями, так как понимала, что она была причиной случившегося, и чем больше волновался ее муж, тем больше она чувствовала угрызения совести.

В этот момент снаружи раздался испуганный крик.

— На помощь! На помощь! — звал издалека чей-то голос.

Несмотря на то, что голос звал издалека, Гийом, Марианна,

Франсуа и матушка Теллье хором вскричали:

— Катрин!

Гийом первым бросился к двери и открыл ее. На пороге стояла Катрин — бледная, растрепанная, с почти безумным блуждающим взглядом:

— Убийство! — кричала она. — Убийство!

— Убийство! — воскликнули все в ужасе.

— Он убит! Он убит! — повторяла Катрин и, задыхаясь, бросилась в объятия дядюшки Гийома.

— Убит? Но кто убит?

— Мсье Луи Шолле!

— Парижанин! — воскликнул Франсуа, побледнев почти так же сильно, как Катрин.

— Но как это произошло? Ну, говори же скорее! — повторял Гийом.

— Убийство! Но где, говорите, дорогая мадемуазель Катрин, умоляю вас! — попросил Франсуа.

— У источника Принца, — прошептала она.

У Гийома больше не хватило сил поддерживать ее.

— Кто это сделал? — одновременно спросили матушка Теллье и матушка Ватрен, которые, в отличие от предвидевших ужасное несчастье Гийома и Франсуа, еще сохранили способность задавать вопросы. — Кто убил его?

— Я не знаю, — ответила Катрин.

Мужчины облегченно вздохнули.

— Но расскажи все-таки, что произошло? — сказал Гийом. -

Как ты там оказалась?

— Я думала, что там я встречусь с Бернаром! — Встретишься с Бернаром?

— Да, Матье назначил мне там свидание от его имени!

— О, если в дело вмешался Матье, — прошептал Франсуа, — то мы не скоро в нем разберемся!

— И ты пошла к источнику Принца? — спросил Гийом.

— Я думала, что там меня ждет Бернар, что он хочет со мной попрощаться. Но это была неправда; это был не он!

— Это был не он! — воскликнул Гийом, у которого блеснул луч надежды.

— Нет, это был другой человек!

— Парижанин! — вскричал Франсуа.

— Да, когда он меня увидел, то направился ко мне и хотя он был на другом краю поляны, луна светила так ярко, что он вполне мог меня увидеть на расстоянии пятидесяти шагов. Когда мы были в десяти шагах друг от друга, я его узнала и поняла, что попала в ловушку. Я собралась закричать, позвать на помощь, но вдруг над большим дубом сверкнула молния, освещая трактир мадам Теллье, и раздался выстрел. Мсье Шолле вскрикнул, схватился рукой за грудь и упал. Вы понимаете, что я бежала оттуда, как сумасшедшая, и бежала до самого дома. Если бы дом находился хотя бы на двадцать шагов дальше, то я бы не выдержала, я бы просто умерла по дороге.

— Выстрел! — повторил Гийом.

— Это тот, который я слышал, — прошептал Франсуа.

Вдруг ужасная мысль пронзила Катрин. Со все более и более возрастающим страхом она посмотрела вокруг и, увидев, что того, кого она искала, здесь нет, воскликнула:

— Где Бернар? Во имя всего святого, где он? Кто его видел?

Воцарилось мрачное молчание. Но вдруг за дверью, которая осталась незакрытой после прихода Катрин, раздался визгливый голос:

— Вы спрашиваете, где бедный мсье Бернар? Я могу вам это сказать! Он арестован!

— Арестован! — пробормотал Гийом.

— Арестован! Бернар, дитя мое! — воскликнула матушка Ватрен.

— О, Бернар, Бернар! Вот чего я боялась! — прошептала Катрин, уронив голову на плечо, будто она собиралась упасть в обморок.

— Боже мой, какое несчастье! — воскликнула матушка Теллье, всплеснув руками:

Только Франсуа, ничего не сказав, пристально посмотрел на Матье, словно желая понять, что скрывается за его словами.

— Матье! Матье! — процедил он сквозь зубы.

— Арестован! — повторил Гийом. — Но почему, что случи лось? — Боже мой! Я немного об этом знаю, — ответил Матье, пересекая комнату медленными тяжелыми шагами, чтобы занять свое обычное место у камина, — мне кажется, он выстрелил в Па рижанина. Жандармы из Вилльер-Котре, которые возвращались с праздника в Корси, увидели, как Бернар спасался бегством, побежали за ним, поймали его, связали и увели!

— Но куда они его повели? — спросил Гийом.

— О, этого я не могу сказать. Наверное, туда, куда уводят тех, кто совершил преступление. Но я подумал: «Я люблю мсье Бернара, я, люблю мсье Гийома, я люблю всю семью Ватрен, которая сделала мне столько добра, которая вскормила и обогрела меня. Нужно сообщить им о несчастье, которое случилось с бедным мсье Бернаром, потому что если есть средство спасти его…»

— О, Боже мой! Боже мой! — воскликнула мать. — Подумать только, что всему виной мое глупое упрямство!

Что касается дядюшки Гийома, то он выглядел более спокойным и уверенным, но, несмотря на это, страдал больше, чем жена.

— Так ты говоришь, Франсуа, — тихо спросил он, — что ты узнал звук его ружья?

— Да, именно так. Я отвечаю за свой слова.

— Бернар — убийца! — прошептал Гийом. — Это невероятно!

— Послушайте! — вдруг сказал Франсуа, озаренный какой-то мыслью.

— Что? — спросил главный лесничий.

— Я прошу у вас три четверти часа!

— Зачем?

— Чтобы ответить вам, является ли Бернар убийцей мсье Луи Шолле. — И, не взяв ни своей шапки, ни ружья, Франсуа выбежал из дома и скрылся среди больших деревьев.

Гийом был так взволнован поисками разгадки слов Франсуа, что не сразу заметил, что его жена близка к обмороку и что вернулся аббат Грегуар. Катрин первая узнала достойного священника, черное одеяние которого делало его незаметным в темноте. — Боже мой, это вы, мсье аббат! — воскликнула она, подбегая к нему.

— Да, — ответил он. — Я предвидел, что здесь будут слезы, которые нуждаются в утешении, и я вернулся.

— О, милосердный Боже! — вскричала матушка Ватрен, падая на колени, — это моя ошибка, моя самая страшная ошибка! — И бедная грешница, каясь, изо всей силы била себя в грудь.

— Увы, дорогой Гийом, — сказал аббат. — Уходя, он сказал:

«Пусть несчастье, которое со мной случится, будет на вашей совести». И действительно, случилось несчастье!

— О, господин аббат, — вскричал старый лесничий, — неужели вы, как и другие, считаете, что он виновен?

— Мы это скоро узнаем, — ответил аббат.

— Да, мы это скоро узнаем, — подтвердил Гийом. — Бернар вспыльчив и несдержан, но он никогда не был лгуном! — И с этими словами дядюшка Ватрен взял свою шапку.

— Куда вы идете?

— В тюрьму.

— Не нужно, потому что мы встретим его на дороге в сопровождении двух жандармов, мсье мэр приказал привести его сюда для первого допроса. Он считает, что Бернар вас так любит, что только вы сможете заставить его сказать правду.

В этот момент, как будто бы он только и ждал этих слов аббата, на пороге собственной персоной появился мэр. Увидев его, Гийом невольно вздрогнул. Он почувствовал, что появился враг.

— Простите, мсье Ватрен, — сказал мэр с недоброй улыбкой, — вы запретили мне переступать порог вашего дома, но вы пони маете, что бывают обстоятельства и…

Гийом заметил эту улыбку.

— И они вам не так уж и не нравятся, эти обстоятельства, мсье мэр? — спросил он.

В этот момент у дверей послышался топот лошадиных копыт, который избавил мэра от необходимости отвечать на этот вопрос. Он повернулся спиной к Гийому и, обращаясь к жандармам, которых еще не было видно, приказал:

— Введите арестованного!

Как только он отдал это распоряжение, на пороге появился Бернар — бледный, но спокойный, со связанными руками.

Увидев его, Катрин закрыла лицо руками. Матушка Ватрен пришла в себя и сделала движение, чтобы броситься ему навстречу. Но Гийом повелительным движением остановил ее.

— Минуточку, — сказал он, — прежде всего, нужно выяснить, с кем мы говорим — с нашим сыном или с убийцей? — И, обращаясь к мэру, спросил: — Мсье мэр, я прошу у вас разрешения посмотреть Бернару в глаза и сказать ему два слова, — тогда я смогу вам ответить, виновен ли он или нет!

В просьбе было трудно отказать, и мэр пробурчал что-то себе под нос, — это можно было принять за согласие.

Тогда Гийом, на которого обратилось внимание всех тех, кто стоял вокруг него, протянул руку к стоящему в середине зала в окружении жандармов Бернару и не лишенным торжественности голосом сказал:

— Пусть все присутствующие будут свидетелями того, что я спрошу и что мне ответят, — сказал он и обратился к Бернару: -

В присутствии этих двух женщин — твоей матери и твоей невесты, — в присутствии этого достойного священника, который сделал тебя христианином, и меня, который учил тебя любить правду и ненавидеть ложь и ненависть, отвечай мне! Я спрашиваю тебя, как спросит тебя Бог в день Страшного суда: Бернар, ты виновен или нет? И он бросил на сына пристальный взгляд, словно стремился проникнуть в глубину его души.

— Батюшка… — начал молодой человек нежным и спокойным голосом.

— Подумай хорошенько, Бернар, не спеши ввергать свою душу в пучину греха! Посмотри мне в глаза, Бернар! Слушайте его внимательно! Отвечай, Бернар!

— Я невиновен, батюшка, — ответил Бернар таким спокойным голосом, словно речь шла о чем-то совершенно незначительном.

Исключая Матье, мэра и жандармов, крик радости вырвался из всех уст.

Гийом протянул руку и, положив ее на плечо Бернару, сказал:

— На колени, сын мой!

Бернар повиновался.

— Я благословляю тебя, сын мой, — сказал отец с непередаваемым выражением в голосе, — ты не виновен — это все, что я хотел знать. Что касается доказательств невиновности, то они появятся, если Богу будет угодно. Сейчас это касается только его и стражей закона. Поцелуй меня, и пусть закон приступает к своим обязанностям!

Бернар поднялся с колен и бросился в объятия своего отца. Затем Гийом отошел в сторону и сказал:

— Теперь твоя очередь, мать!

— О, дитя мое! Дорогое мое дитя! — воскликнула матушка Ватрен. — Мне хотя бы позволяют обнять тебя! — и она обвила руками его шею.

— Дорогая, любимая матушка! — прошептал Бернар.

Катрин ждала своей очереди. Но когда она сделала шаг, чтобы подойти к арестованному, он сделал протестующее движение.

— Потом, — сказал он, — потом. У меня тоже, Катрин, есть о чем спросить вас во имя вашего вечного спасения!

Катрин отступила назад с нежной улыбкой, потому что она теперь была так же уверена в невиновности Бернара, как и в своей. То, о чем Катрин думала про себя, матушка Ватрен выразила вслух, воскликнув:

— О, я тоже, я тоже отвечаю за то, что он невиновен!

— Прекрасно! — с усмешкой произнес, мэр. — Уж не думаете ли вы, что он такой дурак, чтобы сказать: «Да, это я убил господина Луи Шолле!»? Черт возьми, конечно, нет!

Бернар пристально посмотрел на мэра своим чистым, ясным взглядом и просто сказал:

— Я скажу, но вовсе не для вас, мсье мэр, а для тех, кто меня любит, — и Бог знает, лгу ли я или говорю правду, — что моим первым стремлением действительно было убить мсье Шолле, когда я увидел, как он направлялся к Катрин, и я даже прицелился. Но Бог пришел мне на помощь: он дал мне силы победить это желание. Я отбросил ружье и побежал, и бежал до тех пор, пока меня остановили. Я бежал не потому, что совершил преступление, а потому, что боялся его совершить!

Мэр сделал знак жандарму, и тот подал ему ружье.

— Узнаете ли вы это ружье? — спросил он Бернара. — Да, это мое ружье, — просто ответил молодой лесничий.

— Из него недавно стреляли — как вы видите, в стволе не хватает одной пули.

— Это правда.

— Его нашли у подножия дуба, который растет возле маленькой долины у источника Принца.

— Да, именно там я его бросил, — подтвердил Бернар.

В этот момент Матье с усилием поднялся со своего места и, коснувшись ружьем своей шляпы, скромно и неуверенно сказал:

— Прошу прощения, мсье мэр, но, может быть, то, что я сейчас скажу, послужит оправданием бедному мсье Бернару; нужно пойти проверить, какие в этом ружье были пыжи. Мсье Бернар, в отличие от других лесничих, пользуется фетровыми пыжами!

Это неожиданное предложение было встречено одобрительным шепотом. К тому времени все уже забыли о присутствии Матье.

— Жандармы, — сказал мэр, — пусть кто-нибудь из вас сходит на место преступления и попробует найти пыжи!

— Завтра на рассвете все будет исполнено, — ответил один из стражей порядка.

Бернар своим честным взглядом посмотрел в мутные глаза Матье, и ему показалось, что во взгляде последнего проскользнуло какое-то змеиное выражение. Он с отвращением отвернулся. Может быть, если бы Бернар этого не сделал, то Матье не посмел бы ничего сказать, но поскольку Бернар отвернулся. Матье смело продол жал:

— Кроме того, есть еще один способ убедиться в невиновности мсье Бернара.

— Какой? — спросил мэр.

— Сегодня утром я видел, как мсье Бернар заряжал ружье, чтобы пойти на охоту на кабана. Эти пули были помечены крестиком, и их легко узнать!

— Ага! — сказал мэр. — Значит, они помечены крестиком?

— Да, я в этом уверен, потому что именно я дал ему нож, для того, чтобы поставить эти крестики, — сказал Матье, — не так ли, мсье Бернар?

Под маской доброжелательности Бернар невольно почувствовал змеиный укус и ничего не ответил.

Мэр подождал его ответа и, видя, что тот молчит, спросил: — Подозреваемый, обстоятельства, о которых говорит этот молодой человек, верны?

— Да, мсье, они верны, — ответил он.

— Ну, конечно, — сказал Матье, — вы же понимаете, мсье мэр, что, если найдут пулю, которая не помечена крестиком, будет понятно, что это стрелял не мсье Бернар. Но если пуля будет с крестиком, а пыжи окажутся фетровыми, тогда я уже ничего не знаю!

— Простите, мсье мэр! — сказал один из жандармов, отдавая честь.

— В чем дело, жандарм?

— Дело в том, мсье мэр, что этот парень сказал правду, — сказал жандарм, указывая на Матье.

— А почему вы гак решили, « жандарм? — поинтересовался мэр.

— Пока он говорил, я осмотрел ствол ружья. Пули действительно помечены крестиками, а пыжи — фетровые. Взгляните сами!

Мэр повернулся к Матье.

— Друг мой, — сказал он, — все, что вы сказали, желая оправ дать Бернара, к сожалению, оборачивается против него, потому что это его ружье, и оно разряжено.

— Тот факт, что оно разряжено, ничего не значит, мсье мэр, — возразил Матье, — мсье Бернар мог стрелять совсем в другом месте. Но если пули помечены крестиками, а пыжи оказались фетровыми… тут уж я просто не знаю, что сказать! Мэр снова повернулся к подозреваемому: — Вы больше ничего не можете сказать в свою защиту? — спросил он.

— Нет, ничего, — ответил Бернар, — но хотя доказательства против меня, все-таки я не виновен!

— Я надеялся, — торжественно сказал мэр, — что, увидев ваших родителей, вашу невесту и этого достойного священника, вы решитесь сказать правду, вот почему, я вас сюда и привел. Но я ошибся: это ни к чему не привело!

— Это не так, мсье мэр, — возразил Бернар. — Я виновен в преступном намерении, но не в преступном действии!

— Вы твердо решили?

— Что? — не понял юноша.

— Что вы не будете признаваться! — Я не умею лгать ни в свою защиту, ни против себя, мсье, — твердо сказал Бернар.

— Уведите арестованного, жандармы! — приказал мэр.

Жандармы кивнули и подтолкнули Бернара к двери.

— Ну, пошли, — сказали они.

В этот момент матушка Ватрен, выйдя из своего оцепенения, бросилась к двери и встала перед ней.

— Что вы делаете, мсье мэр, — воскликнула она. — Вы его уводите?

— Конечно, я его увожу, — сказал мэр.

— Но куда?

— В тюрьму, черт возьми! — Но разве вы не слышали, что он не виновен?

— Но, — пробормотал Матье, — если в самом деле найдены пули, помеченные крестиком, и фетровые пыжи…

— Дорогая мадам Ватрен, дорогая мадемуазель, — сказал мэр, — поверьте, что это очень печальный долг. Но я служитель закона. Совершено преступление. Я сейчас не могу говорить о том, что это касается молодого человека, который по просьбе его родителей жил в моем доме, что он был дорог мне, и мне было поручено следить за ним. Нет, в данном случае и Шолле, и ваш сын для меня совершенно посторонние люди. Но нужно соблюдать закон. Случилось самое ужасное, что только может быть: убит человек. И здесь уже ничего нельзя сделать. Уведите арестованного, жандармы!

Жандармы снова подтолкнули Бернара к входной двери.

— Прощайте, батюшка! Прощайте, матушка! — сказал молодой человек.

Провожаемый горящим взором Матье, который, казалось, хотел подтолкнуть его к двери взглядом, подобно тому, как жандармы толкали его физически, Бернар сделал несколько шагов по направлению к двери.

Но Катрин встала у него на пути.

— А я, Бернар? — спросила она. — А мне ты разве ничего не скажешь?

— Катрин, — ответил молодой человек глухим голосом, — в тот момент, когда я умру, и умру невиновным, может быть, я тебя прощу. Но сейчас у меня нет сил!

— О! Неблагодарней! — воскликнула девушка, отворачиваясь. — Я считаю, что он невиновен, а он думает, что я виновата!

— Бернар! Бернар! — воскликнула матушка Ватрен. — Скажи своей бедной матери, прежде чем ты покинешь ее, что ты не хочешь этой разлуки!

— Матушка, — ответил Бернар грустно и торжественно, — если я должен буду умереть, то я умру благодарным и почтительным сыном, благодаря Бога за то, что у меня были такие прекрасные родители! — С этими словами он повернулся к жандармам. — Пойдемте, господа, — сказал он, — я готов!

И, сделав последний прощальный жест рукой всем присутствующим, сопровождаемый всхлипываниями и приглушенными рыданиями, он направился к двери.

Но вдруг дверь открылась, и на пороге появился Франсуа: без галстука, в руке куртка.

Он задыхался, по лбу его потоком струился пот. Все взгляды моментально обратились в его сторону.

Глава IX. Разоблачение Матье

При виде Франсуа, который повелительным жестом приказал присутствующим оставаться на месте, все поняли, что он принес какое-то важное известие. За исключением Бернара, все сделали шаг назад.

Матье не мог отступить, потому что стоял вплотную к камину, но ему потребовалось значительное усилие, чтобы остаться на месте.

— Уф! — вздохнул Франсуа, бросая свою куртку на пол и хватаясь за дверной наличник, словно человек, который вот-вот упадет. — Ну, в чем дело? — спросил мэр. — Мы так никогда сегодня не закончим! Жандармы! В Вилльер-Котре!

Но аббат Грегуар понял, что подоспела помощь, и, сделав шаг вперед, сказал:

— Мсье мэр, этот молодой человек хочет сообщить нам что-то важное, выслушаем же его! У тебя есть для нас какое-то известие, не так ли, Франсуа?

— Ничего страшного, не беспокойтесь, — сказал Франсуа матушке Теллье и Катрин, которые, видя, что ему плохо, хлопотали вокруг него, в то время как аббат, Гийом и матушка Ватрен смотрели на него, как смотрят люди, потерпевшие кораблекрушение посреди бушующего океана, на корабль, внезапно появившийся на горизонте и несущий им спасение.

Обернувшись к мэру и жандармам, молодой человек спросил:

— Что вы собираетесь делать?

— Франсуа! Франсуа! — закричала матушка Ватрен. — Они уводят моего бедного Бернара в тюрьму! — Гм! — сказал Франсуа. — До Вилльер-Котре целых полтора лье, не считая того, что дядюшка Сильвестр уже лег спать, и ему не доставит большого удовольствия вставать в этот час!

— Ах! — облегченно вздохнул Гийом, понимая, что если Франсуа доверит таким тоном, то это значит, что у него нет причин для волнения.

И он закурил свою трубку, о которой забыл на целых полчаса. Что касается Матье, то он незаметно проскользнул от камина к окну и уселся на подоконник.

— Ах, вот как! — сказал мэр. — Мы, оказывается, слуги мсье Франсуа? В путь, жандармы, в путь!

— Извините, мсье мэр, но у меня есть возражения!

— Какие возражения?

— Против того приказа, который вы только что отдали!

— Да стоит ли слушать то, что ты собираешься сказать? — усмехнулся мэр.

— Бог мой, вы это сами увидите. Но я должен предупредить вас, что рассказ может оказаться долгим!

— Ну, раз это надолго, то мы займемся этим завтра.

— Нет, мсье мэр, это необходимо, выслушать сегодня! — возразил Франсуа.

— Друг мой, — сказал мэр покровительственным тоном, в котором сквозило нетерпение, — поскольку суд может принять только фактические доказательства, то вы сами понимаете, что мне нужно идти! Жандармы, уведите арестованного!

— Но, — сказал Франсуа, вновь становясь серьезным, — вы должны меня выслушать, мсье мэр, потому что у меня есть фактические доказательства!

— Господин мэр! — воскликнул аббат Грегуар. — Во имя религии и человеколюбия я умоляю вас выслушать этого молодого человека!

— А я, мсье, — сказал Гийом, — во имя справедливости приказываю вам отложить арест!

Мэр остановился, почти испуганный всепобеждающей силой отцовской любви. Стараясь не подавать виду, он сказал:

— Господа, если есть убитый, то существует и убийца!

— Простите, мсье мэр, — возразил Франсуа, — существует убийца, это правда, но убитого нет!

— Как это нет? — вскричал мэр.

— Убитого нет! — радостно повторили все присутствующие.

— Что он говорит? — пробормотал Матье. — Благословен Господь! — воскликнул священник.

— Мне кажется, — заметил Франсуа, — что я принес вам хорошие известия!

— Объяснитесь, молодой человек, — величественно сказал мэр, довольный, что нашелся предлог для отсрочки ареста Бернара.

— Мсье Шолле был испуган выстрелом и упал, потеряв со знание, а пуля попала в кошелек, набитый деньгами, бывший в нагрудном кармане, и скользнула вдоль ребра.

— О! О! — воскликнул мэр. — Что вы говорите, друг мой! Пуля попала в кошелек?

— Как правильно он разместил свои деньги, а, мсье мэр? — засмеялся Франсуа.

— Не важно, есть убитый или нет, — сказал мэр, — важно, что была попытка убийства!

— А кто с этим спорит? — спросил Франсуа. — Перейдем к фактам, — потребовал мэр.

— Боже мой! Именно этого я и хочу! — сказал Франсуа. — Но вы меня все время прерываете!

— Говорите, говорите, Франсуа! — в один голос вскричали все присутствующие.

Лишь двое продолжали хранить молчание, хотя по разным причинам. Это были Бернар и Матье.

— Итак, — сказал Франсуа, — вот послушайте, мсье мэр, как все произошло!

— Но как ты мог узнать, как все произошло, если ты сидел с нами за столом в этой комнате, когда попытка убийства имела место в полутора лье отсюда, а ты все время был здесь?

— Да, я вас не покидал, это правда. Но ведь когда я вам говорю, что за кабан прошел по лесу — самец или самка, молодой или старый, разве я при этом видел кабана? Я видел след, и это то, что мне нужно! — Хотя Франсуа даже не посмотрел в сторону Матье, у того по телу поползли мурашки. — Таким образом, я могу предположить, как все произошло, — продолжал Франсуа, — мсье Бернар сначала пришел в трактир матушки Теллье. Это так, матушка Теллье?

— Да, это так, — подтвердила добрая женщина, — и что же?

— Он был сильно взволнован?

— О, да!

— Тише! — сказал мэр.

— Он шел большими шагами, и два или три раза он в не терпении ударил прикладом ружья по столу, который напротив двери…

— …требуя вина, это правда, — воскликнула матушка Теллье, поднимая руки к небу, восхищенная проницательностью Франсуа.

Матье вытер рукавом пот, выступивший у него на лбу.

— О, — сказал Франсуа в ответ на удивление хозяйки трактира, — это было совсем нетрудно понять. На песке остались следы — более глубокие, чем все остальные!

— И как же ты смог разглядеть это ночью?

— А луна? Вы полагаете, что она нужна только для того, чтобы на нее лаяли собаки? Итак, мсье Шолле прискакал со стороны Вилльер-Котре и, остановившись в тридцати шагах от трактира матушки Теллье, привязал своего коня к дереву. Затем он прошел мимо мсье Бернара. Я думаю, что он что-то потерял и искал на песке, может быть, деньги, потому что на земле остались пятна от воска, видимо, кто-то светил ему свечой. В это время мсье Бернар спрятался за буком, который растет напротив домика, и продолжал неистовствовать, что доказывается тем, что в двух или трех местах около дерева вырван мох. Парижанин нашел то, что искал, и удалился по направлению к источнику Принца, где расположился не далее чем в четырех шагах от источника. Затем он сделал двадцать шагов по направлению к дороге, ведущей в Суассон, — и тут раздался выстрел, и он упал.

— Именно так! — воскликнула Катрин.

— Завтра, когда будут найдены пуля и пыж, — сказал мэр, — мы узнаем, кто сделал этот выстрел!

— Но совершенно не нужно ждать до завтра, — возразил Франсуа, — я их принес!

Луч радости осветил бледное лицо Матье.

— Как, — спросил мэр, — вы их принесли? Вы принесли пулю и пыж?

— Да, как вы понимаете, пыжи оказались на том месте, откуда стреляли, а пулю пришлось поискать подальше, потому что сна чала она застряла в кошельке, а затем скользнула вдоль бедра, что несколько изменило направление ее полета. В конце концов, я обнаружил ее в стволе дерева. Вот она!

И с этими словами Франсуа показал мэру лежащие у него на ладони пыж и расплющенную пулю. Мэр вспомнил, что говорил один из жандармов, и сказал:

— Вы видите, господа, что пыж фетровый, а пуля, хотя она и сплющилась, помечена крестиком.

— Черт возьми, конечно! — сказал Франсуа. — Ведь это пыжи Бернара, а пули он пометил сегодня утром!

— Что он говорит, Боже мой! — воскликнул дядюшка Гийом, вынимая трубку, которая от волнения чуть не выпала у него изо рта.

— Но он потерял ружье! — воскликнула Катрин.

— Вот чего я боялся! — пробормотал Матье, притворяясь огорченным. — Бедный мсье Бернар!

— Но признаете ли вы, наконец, что выстрел был сделан из ружья Бернара? — спросил мэр.

— Конечно, признаю, — ответил Франсуа. — Выстрел был сделан из ружья мсье Бернара, это — пуля мсье Бернара, это — пыжи мсье Бернара, но все это еще не доказывает, что выстрел сделал именно мсье Бернар!

— О! — прошептал Матье. — Неужели у него возникнут сомнения?

— Как я уже вам говорил, мсье Бернар был в ярости: он топал ногами, вырвал мох, а когда мсье Шолле направился к источнику, последовал за ним до самого подножия дуба; он прицелился, но неожиданно изменил свое намерение, сделал несколько шагов назад и бросил ружье на землю. Следы, оставшиеся на земле, доказывают, что курок был взведен и ружье было на прицеле. Затем он убежал.

— О, милостивый Господи! — воскликнула матушка Ватрен. — Еще существуют чудеса!

— А что я вам говорил, мсье мэр?

— Замолчи, Бернар, — сказал дядюшка Гийом. — Пусть говорит Франсуа: разве ты не видишь, что борзая напала на след?

— О! О! — прошептал Матье. — Это становится серьезным!

— Тогда, — продолжал Франсуа, — появился другой.

— Кто это другой? — спросил мсье Рэзэн.

— О, этого я не знаю, — сказал Франсуа, подмигнув Бернару, — это был другой — вот все, что мне удалось узнать.

— Уф! — облегченно вздохнул Матье.

— Он поднял ружье, встал на одно колено, что доказывает, что он не такой хороший стрелок, как Бернар, и выстрелил. Тогда, как я уже и говорил, мсье Шолле упал.

— Но зачем этому другому потребовалось убивать мсье Шолле? — удивился мэр.

— Об этом я ничего не знаю, вероятно, для того, чтобы его обокрасть. — А откуда он узнал, что у него есть деньги?

— Разве я не говорил вам, что Парижанин уронил свой кошелек около шалаша, где матушка Теллье держит вино? Я не удивлюсь, если узнаю, что убийца спрятался там и все видел. Я нашёл след человека, который лежал на животе, приподнявшись на локте.

— Но разве мсье Шолле обокрали? — спросил Гийом.

— Я думаю, что да. У него взяли ни больше ни меньше, как двести луи!

— Прости меня, дорогой Бернар, — сказал дядюшка Гийом, — я не знал, что Парижанина обворовали, когда спрашивал, ты ли стрелял в него!

— Спасибо, батюшка! — ответил Бернар.

— Так кто же был этот вор? — спросил мэр.

— Я уже сказал вам, что не знаю. Единственное, что я могу сказать: убегая с места происшествия, он провалился в нору кролика и вывихнул левую ногу, чем и выдал себя!

— О, дьявол, — прошептал Матье, чувствуя, как волосы на его голове становятся дыбом.

— Ну, это уже слишком! — воскликнул мэр. — Откуда ты знаешь, что он вывихнул ногу?

— А, хитрец! — сказал Франсуа. — Все тридцать шагов отпечатались, а потом правый отпечаток стал глубже левого, значит тот, кто оставил эти следы, начал хромать. Следовательно, он вывихнул левую ногу, и когда наступал на нее, это причиняло ему боль, — объяснил он.

— О! — прошептал Матье.

— Вот почему ему не удалось спастись, вернее, если бы ему удалось спастись, то в этот час он уже был бы в пяти-шести лье отсюда; но для этого ему бы пришлось идти очень быстро, а он не может. Поэтому он зарыл украденные деньги в зарослях у подножия березы, недалеко отсюда, — продолжал Франсуа.

Матье, вновь вытерев лоб рукавом, переступил одной ногой через подоконник открытого окна.

— А потом куда он пошел? — спросил мэр.

— А потом он вышел на большую дорогу, а так как она вымощена, то его и след простыл! — А деньги?

— О, это золото, мсье мэр, монеты достоинством в двадцать и сорок франков.

— Вы не принесли его с собой как вещественное доказательство?

— Уф! — сказал Франсуа. — Я поостерегся это сделать, ведь ворованное золото жжет руки! — И он подул на пальцы, словно он действительно обжегся.

— И что же? — спросил мэр.

— Тогда я сказал себе: «Лучше сходить туда с представителями закона, и так как вор не подозревает, что мы знаем о существовании тайника, то мы найдем клад».

— Ты ошибаешься, — сказал Матье, переставляя вторую ногу через подоконник, — вы его не найдете! — И он исчез в темноте.

Кроме Франсуа, никто не заметил его ухода.

— Это все, мой друг? — осведомился мэр.

— Черт возьми, кажется, почти все, мсье Рэзэн, — ответил Франсуа.

— Прекрасно, суд учтет ваши замечания. Но так как вы ни кого не назвали и все ваши доводы основаны на предположении,

Бернар продолжает обвиняться в преступлении.

— По этому поводу я ничего не говорю, — возразил Франсуа.

— Так что я очень сожалею, мсье Гийом, я очень сожалею, мадам Ватрен, но Бернар должен быть отправлен в тюрьму!

— Хорошо, пусть будет так, мсье мэр, — сказал Гийом. — Жена, дай мне две рубашки и все то, что мне понадобится, чтобы я мог остаться в тюрьме с Бернаром.

— И я тоже! Я тоже! — воскликнула мать. — Я буду сопровождать моего сына повсюду!

— Поступайте, как знаете, но — в путь! — И мэр сделал знак жандармам, которые снова поволокли Бернара к двери.

Но Франсуа снова загородил ему дорогу к выходу.

— Еще минуточку, мсье мэр, — сказал он.

— Если у тебя больше нечего сказать, — начал было мэр.

— Нет, ничего, но все равно, предположим… — и он стал что-то судорожно вспоминать. — Предположим, что я знаю виновного!

Все вскрикнули.

— Предположим, например, — продолжал Франсуа, понизив голос, — что он только что здесь был!

— Но, послушайте! — недовольно сказал мэр. — Мы опять будем теряться в догадках, а доказательств так и не будет!

— Да, это правда, но последнее предположение, мсье мэр.

Предположим, что возле березы, около которой вор зарыл свое золото, растет кустарник, и там я оставил в засаде Бобино и Лаженесса, — справа и слева от дерева. И в тот момент, когда он станет доставать свои сокровища, они его поймают на месте преступления! А!

В этот момент за окном послышался какой-то шум. Казалось, что кто-то не хочет идти, а его тащат силой!

— Смотрите, смотрите! — смеясь, воскликнул Франсуа. — Предположение подтвердилось! Они его схватили, а он не хочет идти, и они вынуждены вести его силой!

Через несколько минут на пороге появились Лаженесс и Бобино, которые тащили Матье за воротник.

— Разрази меня гром! — говорил Бобино. — Ты будешь идти или нет, бродяга?

— Подлец, не разыгрывай из себя злодея, — повторял Лаженесс.

— Матье! — хором вскричали все присутствующие.

— Вот и кошелек, мсье мэр, — сказал Лаженесс. — А вот и вор, — прибавил Бобино. — Поболтай-ка немножко с мсье мэром, радость моя!

И он подтолкнул Матье вперед. Невольно повинуясь толчку, тот, прихрамывая, сделал несколько шагов.

— Ну! — воскликнул Франсуа. — Разве я не говорил вам, что он прихрамывает на левую ногу? Вы снова скажете, что это догадки, мсье мэр?

Матье понял, что он попался, возражать не было смысла, поэтому он решил разыграть чистосердечное раскаяние.

— Ну что же, это правда, — сказал он. — Это я выстрелил из ружья, я не отрицаю. Я только хотел поссорить мсье Бернара с мадемуазель Катрин, потому что мсье Бернар дал мне пощечину.

Но вид золота вскружил мне голову. Мсье Бернар бросил ружье и, поддавшись дьявольскому искушению, я поднял его — тут все и случилось. Но никакого злого умысла здесь не было, а так как

Парижанин не умер, я отделаюсь всего лишь десятью годами ссылки на галеры…

Сердца всех присутствующих наполнились радостью, и все открыли Бернару свои объятия, но первая, кто бросился ему на грудь, была Катрин.

Бернар сделал движение, чтобы прижать ее к своему сердцу, но тщетно, так как у него были связаны руки. Аббат Грегуар заметил печальную улыбку, которая проскользнула по губам молодого человека.

— Мсье мэр, — сказал он, — я надеюсь, вы отдадите распоряжение, чтобы Бернара освободили!

— Жандармы, этот молодой человек свободен, — сказал мэр, — развяжите его!

Жандармы повиновались. Наступил момент радостного смятения. Отец, мать, жених и невеста бросились друг к другу, образовав беспорядочную группу. Слышались радостные восклицания. Все плакали. Даже у мэра на глазах выступили слезы.

Один лишь Матье шептал проклятия.

— Отведите этого человека в тюрьму Вилльер-Котре, — приказал он, указывая на Матье, — и хорошенько стерегите его!

— Бедный дядюшка Сильвестр, — сказал Матье, — придется побеспокоить его, в такой час!

И, вырвав свои руки из рук жандармов, которые хотели надеть на него наручники, он сложил ладони около рта и издал крик чайки, затем дал жандармам надеть на себя наручники и покорно последовал за ними.

Глава X. Заключение

Матье был отправлен в тюрьму Вилльер-Котре и помещен под охрану дядюшки Сильвестра вместо Бернара Ватрена. Когда виновный был уведен под охраной жандармов, когда мэр вышел, опустив голову и бросая назад полные раскаяния взгляды, и обитатели Нового дома остались без посторонних — потому что добрая хозяйка трактира, матушка Теллье, достойный аббат Грегуар, Лаженесс и Бобино, которые так хитро довели драму до счастливого конца, и друг Франсуа, который напал на след с ловкостью, достойной Последнего из могикан, — не были для них посторонними, и ничто больше не мешало проявлению радости в семье.

Прежде всего, отец и сын обменялись крепким рукопожатием. Рукопожатие сына означало:

— Вы видите, что я не солгал вам, батюшка. — Разве я когда-нибудь серьезно подозревал тебя, Бернар? — отвечало рукопожатие отца.

Затем мать и сын застыли в нежном объятьи. Обняв сына, Марианна шептала:

— Подумать только, ведь все случилось по моей вине!

— Тсс! Не будем больше об этом говорить, — ответил Бернар.

— Это мое проклятое упрямство всему виной! — Не нужно говорить об этом!

— Ты простишь меня, бедное мое дитя?

— О, матушка! Дорогая матушка!

— Во всяком случае, я уже достаточно наказана!

— И вы будете достойно вознаграждены, как мне кажется!

Отойдя от матери, Бернар протянул руки аббату Грегуару и, глядя доброму священнику прямо в глаза, спросил:

— Вы ведь тоже не сомневались во мне, господин аббат!

— Разве я не знал тебя лучше, чем твои отец и мать, Бернар?

— Лучше? — спросила мать.

— Да, лучше, — ответил отец.

— О! — воскликнула старушка, как всегда готовая вступить в спор, — я бы хотела узнать, кто может утверждать, что знает ребенка лучше, чем его родная мать!

— Тот, кто создал его духовно, после того, как мать создала его физически, — ответил Ватрен. — Разве я возражаю? Так что сделай как я, мать, и помолчи.

— О, нет! Я никогда не смогу молчать, когда мне говорят, что кто-то знает моего сына лучше меня!

— Да, матушка, вы замолчите, — сказал Бернар, смеясь, — и для этого мне потребуется вам сказать всего лишь одну фразу.

Как вы, будучи столь религиозной женщиной, могли забыть, что мсье аббат — мой исповедник?

Затем подошла очередь Катрин; Бернар оставил ее напоследок. Хитрец! Он сделал это, чтобы продлить сладкие мгновения.

— Катрин, — сказал он страстным голосом, — дорогая Катрин!

— Бернар, милый Бернар! — прошептала она с полными слез глазами.

— О, пойдем, пойдем, — сказал Бернар, увлекая девушку к двери, которая оставалась открытой.

— Эй! Куда это они пошли? — спросила матушка Ватрен с таким беспокойством, что это походило на ревность.

Отец пожал плечами:

— По своим делам, — сказал он, набивая трубку. — Пусть они идут, жена.

— Но…

— Послушай, неужели в их возрасте и при подобных обстоятельствах нам было бы нечего сказать друг другу?

— Гм! — сказала мать, бросая последний взгляд в открытую дверь. Но хотя дверь была открыта, она ничего не увидела: молодые люди уже успели скрыться в чаще леса.

Что касается Бобино, Лаженесса, Франсуа и дядюшки Ватрена, то они собрались вокруг стола и при свете свечей принялись добросовестно считать, сколько бутылок было выпито и сколько еще осталось. Аббат Грегуар воспользовался занятием, в которое были погружены четверо товарищей, чтобы взять свои трость и шляпу и бесшумно выскользнуть в приоткрытую дверь и направиться к дороге, ведущей в Вилльер-Котре, где он встретил свою сестру, мадам Аделаиду Грегуар, которая поджидала его в сильном волнении.

Обе женщины — матушка Ватрен и матушка Теллье, — присев около камина, принялись оживленно болтать, но поскольку они говорили вполголоса, то их болтовня никому не показалась ни долгой, ни запутанной.

С первыми лучами солнца Бернар и Катрин появились на пороге, подобно двум перелетным птичкам, которые улетели вместе, а теперь вместе вернулись в родные края. С улыбкой на устах Катрин, стараясь ни на минуту не терять из виду своего жениха, обняла дядюшку Гийома и матушку Ватрен и приготовилась подняться в свою комнату.

Но лишь только она собралась поставить ногу на первую ступеньку лестницы, Бернар остановил ее, как будто бы она забыла что-то важное.

— Ну!.. — сказал он с нежным упреком.

Катрин не потребовалось никаких объяснений: родственные души прекрасно понимали друг друга. Она направилась к столу, подошла к Франсуа и подставила ему обе щеки для поцелуя.

— В чем дело? — спросил Франсуа, удивленный столь неожиданным проявлением чувств со стороны девушки.

— Она хочет поцеловать тебя, чтобы поблагодарить, — объяснил Бернар. — Черт возьми! Мне кажется, что мы тебе обязаны! — Ах, мадемуазель Катрин! — воскликнул Франсуа и, вытерев рот салфеткой, звонко расцеловал краснеющую девушку в обе щеки.

Затем Катрин, в последний раз протянув руку Бернару, поднялась в свою комнату.

— Ну, ребята, — сказал молодой человек, подходя к столу. — Мне кажется, что пора идти. Быть счастливым — это прекрасно, но нельзя забывать о службе герцогу Орлеанскому!

И он бросил странный взгляд на свое ружье, которое жандармы принесли как вещественное доказательство, и один ствол которого был не заряжен.

— Как подумаешь, — прошептал он. И, надев шляпу на голову, громко сказал: — Пойдемте!

Выйдя из дома, Бернар поднял голову.

Катрин стояла у окна, улыбаясь восходящему солнцу, освещавшему один из самых прекрасных дней в ее жизни. Она увидела Бернара, сорвала росшую на окне гвоздику и, исцеловав ее, бросила ему. Бернар поймал цветок на лету прежде, чем он коснулся земли. Он принял поцелуй, спрятанный среди душистых лепестков, спрятал цветок у себя на груди, затем он последовал за своими товарищами и скрылся в лесу.

Новый день призывал матушку Теллье к своим обязанностям, попросив у супругов Ватрен разрешения удалиться, она устремилась к трактиру у источника Принца с такой же поспешностью, С какой пришла в Новый дом.

Она несла с собой столько новостей, что всей округе вполне бы хватило разговоров на целый день.

Бернар невиновен, а виновен Матье, свадьба Бернара и Катрин будет через две недели — никогда еще деревенские кумушки не имели сразу столь интересных тем для своей болтовни.

После ухода матушки Теллье последовала длинная дискуссия между дядюшкой и матушкой Ватрен. Каждый хотел отослать другого спать, а сам заняться домашними делами. Так как из-за упрямства матушки Ватрен это стремление к самоотречению грозило превратиться в ссору, дядюшка Ватрен взял свою шапку, сунул руки в карманы и пошел прогуляться по дороге, ведущей в Вилльер-Котре. Дойдя до Прыжка Оленя, он заметил коляску мэра, который ехал в сторону его дома в сопровождении своего бывшего слуги Пьера.

Увидев мэра, Ватрен хотел было свернуть в лес, но тот узнал его. Мсье Рэзэн остановил свою коляску, спрыгнул на землю и побежал к нему со всех ног, крича:

— Эй! Мсье Ватрен! Дорогой мсье Ватрен!

Ватрен остановился. Чувство стыда, которое всякий порядочный человек испытывает в глубине души, когда совершает нечестные поступки, и которые заставляют его краснеть за постыдные действия других людей, заставило мэра в столь ранний час направиться в дом дядюшки Ватрена. Ведь как мы помним, предложения, которые торговец лесом сделал дядюшке Ватрену, отнюдь не были честными.

Остановившись, дядюшка Гийом спросил себя, что еще хочет от него мэр. Он ждал, стоя к нему спиной, и лишь когда мэр подбежал к нему, круто повернулся.

— Ну? — резко спросил он. — Что там еще?

— Дело в том, мсье Ватрен, — заговорил мэр, держа шляпу в руке, в то время как его собеседник и не думал снимать свою, — дело в том, что с тех пор, как я вас покинул, я много думал.

— Правда? — спросил дядюшка Ватрен. — И о чем же?

— Обо всем, дорогой мсье Ватрен, и в частности о том, что нехорошо желать блага своего ближнего, даже если этот ближний — принц!

— По какому поводу вы мне это говорите, мсье, и что это за блага я себе пожелал? — спросил старик.

— Дорогой Ватрен, — со смирением ответил мэр, — поверьте мне, что я имел в виду совсем не вас! — А кого же тогда? — Только меня самого, мсье Ватрен, и мои бесчестные предложения по поводу молодых деревьев, которые растут на границе с моей партией!

— И это вас привело ко мне?

— Конечно, ведь я понял, что я был не прав и что я должен извиниться перед достойным и честным человеком, которого оскорбил!

— Передо мной? Но вы меня вовсе не оскорбили, мсье мэр.

— Нет, я оскорбил вас тем, что сделал вам предложение, которое честный человек ни в коем случае не может принять!

— Право, не стоило беспокоиться из-за такой мелочи, мсье Рэзэн, — сказал Гийом.

— Вы считаете мелочью, когда встречаешь человека и, краснея, не можешь подать ему руки? Мне кажется, это вовсе не мелочь! И я прошу вас простить меня, мсье Ватрен!

— Меня? — спросил старший лесничий.

— Да, вас.

— Но я не аббат Грегуар, чтобы прощать вас, — сказал старик, смеясь, хотя в глубине души был тронут.

— Нет, но вы, мсье Ватрен, как все честные люди, принадлежите к одному обществу, а я в какой-то момент вышел из него, так дайте мне руку, чтобы вернуться туда, мсье Ватрен!

Мэр произнес эти слова таким проникновенным тоном, что на глазах у старого лесничего заблестели слезы. Он снял левой рукой шляпу, как обычно делая перед инспектором, мсье Девиаленом, и протянул мэру руку.

Мэр взял ее и крепко пожал; Гийом ответил таким же крепким дружеским пожатием.

— Мсье Ватрен, это еще не все! — сказал мэр.

— Как, еще не все? А что же еще, мсье Рэзэн?

— Я был не прав не только перед вами этой ночью.

— А! Вы говорите о вашем обвинении против Бернара? Теперь вы видите, что ваше заключение было слишком поспешно! — Я понимаю, мсье, что мой гнев был несправедливым и толкнул меня на такие действия, за которые мне будет стыдно всю жизнь. И если мсье Бернар меня не простит… — О, Боже мой! Вы можете быть спокойны. Бернар так счастлив, что уже, наверно, все забыл!

— Да, дорогой мсье Ватрен, но в какой-то момент он может об этом вспомнить, и тогда он подумает: «Все равно, господин мэр — плохой человек».

— О! — смеясь, сказал дядюшка Ватрен. — За то, что он по думает в плохом настроении, я не могу ручаться!

— Есть только одно средство, чтобы он забыл об этом или, по крайней мере, старался об этом не думать!

— Какое?

— Если он меня простит от всего сердца, как это сделали вы!

— Что до этого, то я вам за него отвечаю, как за себя самого.

Бернар совсем не способен долго помнить зло. Так что можете считать дело законченным. Но чтобы вы не беспокоились — тем более, что он младше вас, — он зайдет к вам.

— Я надеюсь, что он зайдет, и не только он, но и вы сами, и матушка Ватрен, и Катрин, и Франсуа, и все лесничие вашего округа!

— Хорошо! И когда?

— После свадебной церемонии!

— По какому случаю?

— По случаю праздничного ужина.

— О! Нет, мсье Рэзэн, спасибо!

— Не говорите «нет», мсье Ватрен, это вопрос решенный.

Боже мой! Пусть это будет доказательством того, что вы и ваш сын не таите на меня обиды. Я не спал всю ночь, потому что мысль об этом ужине не выходила у меня из головы. Я уже отдал все распоряжения!

— Но мсье Рэзэн…

— Сначала будет ветчина из того кабана, которого вы загнали вчера, вернее, которого загнал Франсуа, кроме того, господин инспектор дал разрешение застрелить косулю; я пойду на пруды Раме, чтобы собственноручно выбрать рыбу. Мамаша Ватрен сделает свое жаркое из кроликов — лучше нее его никто не может приготовить! А еще у нас есть прекрасное шампанское, которое пришлют прямо из Этернау, и старое бургундское, которое только и мечтает о том, чтобы его выпили!

— Однако, мсье Рэзэн…

— Никаких «но», никаких «если», никаких «однако», дядюшка Гийом! Иначе я подумаю: «Рэзэн, ты и вправду негодяй, если на всю жизнь поссорился с самыми честными людьми на земле!»

— Господин мэр, право, я ничего не могу вам сказать!

— Вы ничего не можете мне сказать? Тогда женщины будут очень переживать. Я имею в виду мадам Рэзэн и мадемуазель Эфрозин, вы понимаете… Они мне набили голову разными глупостями, и Бог знает, что подумают… Ах! Мсье аббат был прав, когда сказал, что женщина была причиной гибели мужчины во все времена!

Возможно, что дядюшка Гийом продолжал бы спорить, но вдруг он почувствовал, как кто-то тянет его за карман куртки, и обернулся.

Это был старик Пьер:

— Ах, мсье Ватрен, — сказал добряк, — не отказывайте мсье мэру во имя… во имя… — и он замолчал, думая, во имя чего дядюшка Гийом может сжалиться. — Во имя тех двухсот су, которые вы дали для меня аббату Грегуару, когда вы узнали, что мсье мэр выгнал меня, чтобы взять Матье!

— Еще одна мысль, которую эти чертовки вбили мне в голову! О, женщины, женщины! Только ваша жена святая, мсье Ватрен!

— Моя жена?!! — воскликнул Ватрен. — Видно… — Дядюшка Ватрен хотел сказать: «Видно, что вы ее не знаете», но вовремя, остановился и, смеясь, закончил: — Видно, вы ее знаете! — И, заметив, что мэр ждет ответа в сильном волнении, он добавил: — Решено, мсье Рэзэн. Мы ужинаем у вас в день свадьбы! — А свадьба будет на неделю раньше, чем вы думаете! — радостно воскликнул мэр.

— Как?

— Отгадайте, куда я еду.

— Когда?

— Сейчас.

— Куда вы едете?

— Я еду в Суассон получить у господина епископа разрешение ускорить свадьбу и не тратить время на формальности!

И мэр снова сел в свою коляску вместе со старым Пьером.

— Ну, теперь я отвечаю за Бернара, — смеясь, сказал дядюшка Ватрен. — Вы уже сделали в сто раз больше, чем нужно, чтобы он вас простил!

Мсье Рэзэн подхлестнул своих лошадей, и коляска умчалась. Гийом провожал его глазами до тех пор, пока у него не погасла трубка.

— Черт возьми! — сказал он, когда коляска скрылась из виду. — Я никогда не думал, что он такой достойный человек! — И, зажигая трубку, продолжил: — Он прав… О, женщины, женщины! — С этими словами он выпустил колечко дыма и медленным шагом направился в Новый дом.

Через две недели, благодаря разрешению, полученному мсье Рэзэном у монсеньора епископа Суассонского, в маленькой церкви в Вилльер-Котре состоялась церемония венчания. Бернар и Катин, стоя на коленях перед аббатом Грегуаром, улыбались шуткам Франсуа и крошки Бишь, державших венцы над их головами.

Мадам Рэзэн и мадемуазель Эфрозин, преклонив колени на бархатных подушечках, на которых был вышит их вензель, присутствовали на церемонии, расположившись несколько поодаль от других гостей.

Мадемуазель Эфрозин украдкой бросала взгляды на Парижанина, который был еще бледным после своей раны, но уже достаточно поправился, чтобы присутствовать на церемонии. Однако было заметно, что мсье Шолле больше занят прекрасной новобрачной, краснеющей под венцом, чем мадемуазель Эфрозин. Инспектор вместе со всей своей семьей присутствовал на церемонии, окруженный почетной гвардией из тридцати или сорока лесничих.

Аббат Грегуар произнес речь, которая длилась не больше десяти минут, но вызвала слезы на глазах у всех присутствующих.

При выходе из церкви в толпу полетел камень, который, по счастливой случайности, никого не задел. Камень был брошен со стороны тюрьмы, которую отделял от церкви лишь маленький переулок.

Среди прутьев решетки показалось лицо Матье. Это он бросил камень. Увидев, что его заметили, он сложил ладони рупором и издал крик, напоминающий крик совы.

— Эй, мсье Бернар! — закричал Гогелю. — Крик совы предвещает несчастье!

— Да, — ответил Франсуа, — но когда предсказатель плохой, то предсказание не сбывается!

И процессия удалилась, оставив преступника скрежетать зубами от ярости.

На следующий день Матье перевели в Лаонскую тюрьму, где содержались преступники всего округа.

Как он и предполагал, его приговорили к десяти годам ссылки на галеры.

Через восемнадцать месяцев в газетах появилось следующее сообщение.

«Семафор дю Марсель сообщает:

В Тулонской тюрьме предпринята попытка бегства, которая трагически закончилась для беглеца.

Каторжнику каким-то образом удалось достать напильник и перепилить кольцо своей цепи. Он спрятался за дровяным складом, где работали арестанты. Когда стемнело, преступник, не замеченный часовым, ползком добрался до берега моря. На шум, который он произвел, прыгая в воду, часовой оглянулся и, заметив беглеца, прицелился, ожидая, когда он появится на поверхности воды, чтобы вдохнуть свежего воздуха. Через несколько секунд он появился, и солдат выстрелил. Беглец исчез под водой, на этот раз чтобы больше не появиться.

Выстрел привлек внимание солдат береговой охраны. К месту происшествия на воду были спущены три лодки для поисков беглеца, но они оказались бесполезными. Труп беглеца не был найден.

Только на следующий день, около десяти часов утра, безжизненное тело показалось на поверхности воды. Это и был труп того каторжника, который пытался бежать накануне.

Как было выяснено, этот несчастный был приговорен к десяти годам ссылки на галеры за попытку убийства с заранее обдуманным намерением, но при смягчающих обстоятельствах. Он значился в тюремных списках просто под именем Матье».