XXII. НЕМЕЙСКИЙ ЛЕС

Аполлоний улыбнулся, как человек, ожидавший услышать более сложные вопросы. Он прислушался к чириканью птички и, обратившись к Исааку, произнес:

— Что прилетел сообщить этот воробей своим собратьям? Вот слово в слово: «Вы что, с ума сошли, тратя время на несколько жалких семян проса, сурепки или конопли, когда за крепостью только что проехал на осле мельник с мешком зерна? Сейчас он там кричит, проклиная его, ведь мешок лопнул, и вся дорога усыпана зерном. Летите быстрей! Спешите! Все воробьи округи уже пируют. Не поторопитесь, так вам не достанется. Скорей! Летите же!»

В самом деле, едва Аполлоний закончил свои пояснения, воробьи, казалось внимательно выслушав, что сказал, а вернее, прочирикал их собрат, стремительно взлетели и опустились в сотне шагов от них.

— Но как доказать, — спросил Исаак, — что ты правильно понял эту птицу и твой перевод точен?

— О, это очень просто, — ответил Аполлоний, — посмотри и увидишь. Исаак и Аполлоний, сопровождаемые учениками, направились к повороту дороги, куда указал философ. Через несколько шагов перед ними открылась на пять или шесть стадиев дорога.

Она вся была усыпана зерном, и множество птиц жадно клевали посланное фортуной угощение. Вдалеке можно было еще рассмотреть мельника, осла и мешок.

— Верно! — признал Исаак. — Теперь об осине.

— Почему она дрожит, хотя нет ветра? — повторил вопрос Аполлоний. — Сейчас узнаю от нее самой.

Несколько минут он сосредоточенно вслушивался в жалобный шелест листьев дерева. Затем, подобно переводчику, обязанному объяснить иноземцу смысл речи, внятной ему одному, он обратился к Исааку:

— Бог, предугаданный Эсхилом, тот, что должен был умереть за людей, принял смерть на кресте. Агония была медленной, он страдал невыразимо… Где это случилось? — продолжал Аполлоний, как бы стараясь удержать исчезающее видение, — где это?.. Я об этом ничего не знаю… Когда?.. Мне неведомо…

Руки Исаака сжались в кулаки. Слова, произнесенные Аполлонием Тианским, вызвали страшное воспоминание.

— Я знаю это. Продолжай.

— Все сущее участвовало в этой агонии, — повествовал далее мудрец из Тианы. — Солнце заволокло кровавой тучей. Гром рвал небо огненными бороздами. Человек в испуге простирался ниц. Зверь, житель лесов, зарывался глубоко в норы. Птица укрывалась в чаще ветвей. Молчали цикады и сверчки. Ни одно насекомое не жужжало. Все живое онемело в величайшей скорби… Иудей провел рукою по лбу.

— Да… да… — пробормотал он чуть слышно. — Я это видел… Продолжай.

— Лишь деревья, кустарники и цветы шептали на своем языке, — рассказывал Аполлоний. — То был глухой, угрожающий хор. Люди слышали его, но не понимали. Дамасская сосна шептала:

«Он сейчас умрет! В знак печали мои иглы потемнеют отныне и навеки…»

Вавилонская ива шептала:

«Он гибнет! От боли мои ветви выгнутся отныне к водам Евфрата…»

Виноградная лоза в Сорренто шептала:

«Он умирает! Пускай же в память о моем сострадании вино из моих кистей зовется „Lacrima Christi“…16

Кармельский кипарис шептал:

«Смерть подступает к нему! Безутешный, я стану вовек обитателем кладбищ, верным стражем могил…»

Сузский ирис шептал:

«Жизнь покидает его! В память о моем горе пусть золотая чашечка моего цветка будет отныне окружена лиловыми лепестками!»

Ипомея, прозванная «красою дня», шептала:

«Он угасает! В знак отчаяния мои цветы будут закрываться каждый вечер, чтобы раскрыться лишь поутру полными ночных слез…»

Так весь мир растений от кедра до иссопа стенал и плакал, вздрагивая, трепеща и содрогаясь от вершин до корней. Лишь один из надменных тополей оставался холоден среди вселенской скорби.

«Какое мне дело до страданий этого бога, умирающего за грехи людей? — бормотал он в свою очередь. (И ни одна из его ветвей не шевельнулась, ни один лист не дрогнул.) — Разве мы люди? Нет! Мы деревья. Разве мы преступны? Нет! Мы безгрешны!»

В это время в небе пролетал ангел, неся чашу, полную крови страждущего Бога. Услышав слова себялюбивого дерева, которое посреди всеобщей печали требовало себе привилегию остаться бесчувственным, он слегка наклонил чашу, и на корни злополучного тополя упала капля божественной крови.

«От тебя, не вздрогнувшего, когда вся природа содрогалась, отныне пойдет род дрожащей осины. И в летний полуденный зной, когда замирает малейший ветерок и деревья в лесах хранят неподвижность, давая путнику свежую тень, ты будешь трепетать от корней до вершины. Дрожать вечно…»

— Довольно, — прервал иудей с плохо скрытым нетерпением. — Ты хорошо рассказал и о воробье и о дереве. Остается женщина, молодая и обольстительная, что вышла сейчас из храма Венеры Победительницы. Что ты скажешь о ней?

— Ну, — с улыбкой ответил Аполлоний, — коль скоро мы, поговорив о животных и растениях, переходим к человеку: это уже другое дело. В человеке присутствуют маска и лицо, внешность и суть. А вот, кстати, и мой ученик Клиний. Он сможет тебе показать ее маску, видимость, а затем уже я в свою очередь раскрою тебе ее лицо и познакомлю с истинной сутью.

Действительно, с той стороны, куда удалилась незнакомка, к ним подбежал красивый молодой коринфянин. Его длинные ухоженные волосы развевались на ветру, прихваченные на висках лишь миртовым венком. Его большие черные глаза были полны огня, в них светилась любовь, а все лицо сияло молодостью.

Обе руки были вытянуты вперед, словно он хотел поймать и удержать призрак счастья.

Бросившись к Аполлонию, он с жаром, поцеловал руки наставника и, не замечая мрачного лица Исаака, воскликнул:

— Ах, учитель! Ты видишь перед собой самого счастливого из людей!

— Поведай нам твою радость, Клиний, — попросил Аполлоний. — Счастье подобно благовонию. Достаточно одного счастливого человека, чтобы все вокруг испытали радость.

— Учитель, я люблю и любим!

— Ты произнес сейчас два самых магических слова, какие знает человеческий язык.

— Я опасаюсь лишь зависти богов!

— Так расскажи нам, сын мой, как к тебе пришла эта любовь.

— Охотно, учитель! Я бы хотел, чтобы вся земля услышала гимн моему счастью… Внимайте же мне, сладостно шепчущиеся деревья, нежно поющие птицы, дивно благоухающие цветы! Слушайте меня, облака, скользящие в лазури, и вы, ручьи, бегущие в долинах, и ты, пролетающий ветерок! Я расскажу, как я узнал Мероэ!..

Исаак не сдержал нетерпеливого жеста, но Аполлоний положил ладонь на его руку:

— Разве неведомо тебе, — сказал он по-арамейски, — что встречный ветер мешает неопытному матросу, тогда как ловкому лоцману он помогает достигнуть гавани. Я — лоцман, ты — матрос. Слепец, позволь же вести тебя тому, кто зряч.

— Но знаешь ли ты, куда лежит мой путь? — возразил иудей на том же языке.

— Да… Только не знаю, как ты пойдешь.

— Скажи мне одно слово, подтверждающее, что ты понял, чего я хочу от тебя, и я буду ждать с терпением, достойным ученика Пифагора.

— Ты желаешь, чтобы я указал тебе дорогу или нашел проводника туда, где прялка прядет, где кружится веретено, а ножницы режут нить.

Исаак вздрогнул:

— Воистину, — воскликнул он, — Аполлоний, ты великий ученый, Иарх не солгал мне! С этого часа я твой. Слепец позволит вести себя тому, кто ясно видит.

Тогда Аполлоний обратился к Клиник:

— Продолжай, мы тебя слушаем.

Тот только и ждал разрешения, чтобы завести речь о своей любви, предварив ее, как мы сейчас увидим, рассказом о пережитых ужасах.

— Позавчера я возвращался из Микен, где немного задержался. Между тем я обещал матери вернуться к вечеру, так как назавтра была годовщина ее рождения. Она сказала, что почтет за дурное предзнаменование, если в такой день я буду вдали от нее. Учитель, ты знаком с моей матерью и знаешь о ее любви ко мне и моей нежности к ней. И хотя меня удерживали, я не захотел провести ночь вне стен Коринфа. Мне оседлали лошадь, и на исходе дня я отправился в путь. Друг, от которого я уезжал, богач Пале-мон, известен своей конюшней: его скакуны лучшие во всей Коринфии. Он выбрал для меня великолепного фес-салийского жеребца — их у него четыре, и все они одного роста, с длинными гривами и хвостами, в белых и золотых пятнах, словно леопарды. Хозяин назвал их в честь четырех коней бога Солнца: Эоус, Эфос, Пироэнт и Флегонт. Мне оседлали Пироэнта. Он был достоин своего имени. Казалось, он дышит пламенем, извергая искры из ноздрей! В несколько минут я проскакал берег Астериона, все двадцать стадиев, отделяющих Микены от Немей. Сумерки застали меня недалеко от селения, на опушке леса… Мне уже приходилось раз двадцать пересекать этот лес и днем и ночью. Он мне знаком с детства так же хорошо, как сад моей матери. Я часто бывал со своими молодыми друзьями в знаменитой пещере, один из выходов которой закрыл Геракл, чтобы схватить ее страшного хозяина. Вот почему, ничуть не боясь заблудиться, я уверенно въехал под темную сень дубов, в выборе дороги полностью положившись на моего умного коня. Я знал, что он не собьется с пути. Но, видимо, чаша веселья на этот раз слишком часто обходила гостей или ее содержимое оказалось более опьяняющим, чем обычно, а может статься, в лесу и впрямь происходило нечто таинственное, только мне показалось, будто все привычные предметы приобрели странный вид. Стволы деревьев напоминали привидения в саванах. Их корни выползали из земли, шевелясь, словно змеи. Я подумал, что попал во власть дремотных видений, и провел рукой по глазам, чтобы проверить, не сплю ли. Но нет: глаза были открыты. С тревогой следил я за диковинными превращениями окружающих предметов. Испуганная лошадь моя между тем двигалась прыжками, поминутно взвиваясь на дыбы, шумно дыша и шарахаясь в сторону, будто встречала на пути препятствия, видимые ей одной. Я потрепал коня по шее, чтобы успокоить и приласкать. Грива его стояла дыбом и вся взмокла.

«Ну, Пироэнт, что случилось?» — спросил я.

Казалось, он понял вопрос. Умное животное заржало, и я, не без трепета, заметил, что в его ржании можно было расслышать что-то похожее на человеческую речь. Я умолк, но, сжав круп коня коленями, послал его вскачь, полагая, что на своем быстром скакуне за полчаса выберусь на опушку, если поеду прямо. Можно было подумать, что Пироэнт разделяет мое нетерпение. С рыси он перешел в галоп и помчался быстрее ветра. Так он был способен покрыть сотню стадиев в час, а весь лес, как я знал, тянется всего на шестьдесят. Тем не менее, потому ли, что я оказался в чьей-то магической власти, либо из-за того, что волнение не позволило мне точно определить время, но мне показалось, что уже больше часа я скачу среди этих призрачных деревьев и они сами мчатся так же быстро, как я.

«Вперед, Пироэнт, вперед! — кричу я лошади. — Смелее! Еще десять минут, и мы будем в Коринфе!»

Но он трясет головой и ржет человеческим голосом:

«В Коринфе? В Коринфе? Нет, этой ночью мы туда не попадем!»

Я так опешил, услышав это, что чуть не упал, по всем моим жилам пробежала дрожь, на лбу выступил холодный пот. Тем не менее, каким бы чудовищным ни казался этот диалог лошади и всадника, я нашел в себе смелость ответить Пироэнту:

«Почему же, добрый мой скакун, мы не доберемся этой ночью до Коринфа?»

«Потому что лес скачет вместе с нами, — ответил он. — Разве ты не видишь, что деревья и слева и справа куда-то мчатся?»

И действительно, как я уже говорил, деревья двигались и терлись при этом друг о друга ветвями со вселяющим ужас шорохом. Вспугнутые огромные птицы летали над моей головой, древесные корни скручивались в кольца и распрямлялись в таинственной мгле, как клубки змей, — так неистово устремлялись куда-то дубы, платаны и буки… Вдруг Пироэнт взвился на дыбы, и столь внезапно, что я, опытный наездник, едва не свалился на землю.

«Что ты делаешь, Пироэнт? — вскричал я. — Чего ты боишься? Еще несколько минут, и, повторяю, мы будем в Коринфе… Там тебя ждет великолепная подстилка из свежей соломы, смешанной с цветами, золотистый ячмень в яслях, чистая вода в кленовом ведре с серебряным ободом. Я сам принесу тебе ее из источника…»

Но Пироэнт, пятясь на задних ногах и молотя воздух передними, захрипел:

«Ты что же, не видишь? Не видишь?»

От ужаса у него вырывался огонь изо рта и ноздрей. Всмотревшись в темноту, я различил впереди на поляне, которую нам предстояло пересечь, какие-то смутные фигуры, движущиеся по кругу в голубоватых волнах тумана. До моих ушей донеслось неясное пение.

«Мне ни за что не пройти, — шептал Пироэнт. — Трава, по которой они ступали, сожжет мне ноги, воздух, который их факелы наполнили дымом, отравит нас обоих».

«Попробуй, постарайся, мой верный скакун! — сказал я ему. — Не забывай, что ты носишь имя одного из коней бога дня… Разве огонь боится пламени? Смелее, Пироэнт!»

«Нет, нет, ни за что! С ними фессалийская колдунья, предводительница их магического хоровода. Ее чары смертельны! Нет, нет, мне ни за что не пройти!»

Он продолжал пятиться с испуганным ржанием.

«Тогда, мой добрый скакун, возвращайся к Палемону. Ты знаешь дорогу к хозяйским конюшням. Видишь, я отпускаю поводья».

Получив свободу, Пироэнт развернулся и бешено помчался назад. Бедняге так хотелось вырваться из страшного леса! Но деревья, следовавшие за нами, когда мы держали путь на север, теперь кинулись в погоню с севера на юг. Те же птицы сновали меж ветвей, но теперь они летали еще стремительнее. Те же змеевидные корни ползли теперь быстрее. Позади нас неясные фигуры, покинув хоровод, туманной вереницей скользили по нашим следам, размахивая тусклыми дымящимися факелами. Их искры смешивались с искрами, летящими из-под копыт Пироэнта. Так безудержно скакали мы более получаса; я уже надеялся, что мы достигли опушки леса, когда заметил, что русло реки Астерион изменилось. Оно не проходило более между горами Трет и Апес, голые темные вершины которых виднелись из-за макушек деревьев! Вместо того чтобы течь от Клеон к храму Юпитера, река обтекала лес, став непреодолимой преградой. Великолепным прыжком Пироэнт достиг берега, но тут же встал на дыбы, как прежде на поляне. Астерион катил не воды, а огонь!.. Я тщетно пытался послать коня вперед, все еще думая, что это наваждение, сон, что зловещие звуки существуют лишь в моем воображении, а все эти огни потухнут, стоит лишь дунуть на них. Но Пироэнт снова и снова вставал на дыбы.

«Ну же, мой добрый конь! — уговаривал я его. — Вспомни о мосте между Немеей и Бембиной!.. Скачи к нему, скорей найди этот мост! В первом же городе мы остановимся, обещаю!»

Пироэнт затряс головой.

«Мост рухнул в реку, — прохрипел он. — Фессалийка столкнула его ногой… Мы не отыщем моста!»

«Пусть! Вперед! — закричал я. — Да посмотри же! Призраки приближаются! Или ты не слышишь смеха, не слышишь, как они бормочут во тьме?.. Что они шепчут?.. Да постой же, я не разбираю слов… „В бездну! В бездну!“ О чем это они?.. А, да вот же они, совсем рядом! Пироэнт, пусть у тебя вырастут крылья химеры, скачи!»

Я понукал его криком, колотил по бокам коленями, пятками, а он, обезумев от страха, несся быстрее орла, быстрее стрелы, быстрее молнии! Началась скачка, но не по прямой с юга на север или с севера на юг, а по кругу, причем становившемуся все уже. А деревья глухо шептали: «В бездну!», и птицы вслед за ними кричали: «В бездну!», и песнь колдуний вторила им: «В бездну!»

«В бездну! В бездну! — повторял Пироэнт. — Ты понимаешь, Клиний? В бездну! Ты не увидишь больше домика своей матери, из окон которого ребенком ты считал волны в Крисейском заливе!.. А я не увижу конюшен Палемона, где поилки из мрамора, и ясли из кедра! Прощайте, мои друзья Эоус, Эфос, Флегонт! Прощайте!.. В бездну! В бездну!»

С ужасом, не изведанным мною ранее, я начал понимать, что означали шепот деревьев, крик птиц, песня колдуний. Посреди Немейского леса был огромный провал. Не однажды ребенком я бледнел, заглядывая в его глубину.

Пропасть казалась особенно мрачной из-за окружавших ее деревьев, кроны которых образовывали сплошной свод. Ее называли Бездной. Грозный круг, сужаясь, теснил нас именно туда. Бездонная пропасть проглотит нас! Вот почему Пироэнт говорил, что мне не видать более материнского дома, ему — конюшен Палемона. Охваченный ужасом, я хотел соскользнуть с седла на землю, но бег Пироэнта был слишком стремительным, а стволы деревьев и скалы проносились так близко, что не оставалось надежды спрыгнуть, не разбившись о них. К тому же, если бы деревья и камни пощадили меня, я бы попал в руки колдуний, еще более ужасных, чем вакханки, что разорвали на части Орфея на берегах Гебра и бросили в реку его голову и лиру!.. Между тем бессмысленный галоп по сужающемуся кругу продолжался, все убыстряясь. Я начал узнавать знакомые места, несмотря на дикие видения, порождаемые этой ночью призраков. Да, мы приближались к пропасти! Здесь в детстве я собирал цветы и желуди, а юношей с луком в руках поджидал лань или косулю. Здесь на ложе из мха я впервые вкусил поцелуй возлюбленной. То было прекрасным весенним вечером, когда заходящее солнце пронизывает лес своими лучами словно огненными стрелами…

«Горе мне! Горе! — вскричал я, чувствуя, как неудержимо притягивает меня пропасть. — Пироэнт, мой верный конь, попытайся свернуть с дороги! Неужели ты не можешь разорвать это кольцо деревьев? Не можешь отпрыгнуть, проскользнуть меж скал? Пересечь вплавь Астерион?»

Но он по-прежнему тряс головой:

«Нет, нет! Ты же видишь! Деревья сомкнулись стеной, скалы стали выше, над Астерионом вздымаются языки пламени. Куда бежать, если нас окружает фессалийская свора ведьм под предводительством самой Канидии? В бездну! В бездну! В бездну!»

И все голоса лесные отзывались: «В бездну!» А мы приближались к ней. Я уже слышал слева от себя, всего в нескольких шагах, этот ужасный гул, эхо бездонных провалов! Сквозь стволы деревьев, еще скрывающих пропасть, я уже различал ее, мрачную, как Эреб, темную, как Ночь!.. Пироэнт ржал, плакал, его била дрожь, а круг все сужался. Только крылья Пегаса могли бы спасти меня, подобно Беллерофонту, перенеся по воздуху над бездной. Теперь уже можно было рассчитать, когда мы рухнем в нее. Эгот миг настал. Зияющая пропасть разверзлась перед нами. Пироэнт в последний раз заржал и, будто бы решив, что бесполезно продолжать борьбу с судьбой, бросился вниз. Невольно, не размышляя и не рассчитывая, я воздел руки к небу с воплем: «Прощай, матушка!..»

Мои руки коснулись ветвей склоненного над пропастью дерева, и я судорожно схватился за них. Я почувствовал, как Пироэнт проваливается, а сам повис над бездной. Словно эхо, донесшееся из центра земли, до меня дошел шум падения лошади…

Клиний говорил, все более бледнея. Сжав руки Аполлония, он воскликнул:

— Ах, учитель, теперь мне не страшно умереть, ибо я уже изведал мучения конца. Я висел над бездной, а ветка гнулась под моим весом. Можно сказать, что ногами я был уже в могиле… А страшные видения продолжались. На краю пропасти корни деревьев тянули ко мне свои змеиные головы. Над кронами кружили зловещие птицы. Хоровод ведьм подступил к самому краю провала. Казалось, все они ждали мгновения, когда силы оставят меня и я полечу вниз. Змеи, птицы, ведьмы хорошо знали, что я в их власти. Я это тоже сознавал, в том и было мое мучение. «Сколько времени затекшие руки смогут удерживать меня?» — спрашивал я себя, и волосы шевелились у меня на голове, пот заливал лоб и стекал по щекам… Я чувствовал, как слабеют мои мышцы, хотел подтянуться до ветки, схватить ее зубами, но тонкая ветвь сгибалась от этих усилий, а я слабел от бесполезных попыток. Тяжесть тела так тянула вниз, что казалось, будто духи бездны подвесили к моим ногам наковальню киклопа. Вся жизнь промелькнула в моей памяти: от дня, когда я впервые осознал окружающие предметы, до мгновения, когда Палемон поднес мне, уже сидящему на Пироэнте, прощальную чашу, а я осушил ее за здоровье сотрапезников. Они провожали меня в венках из цветов, со смоляными факелами в руках… И зачем я уехал от них? Мы так славно возлежали в своих длинных льняных одеждах на пурпурных ложах! Как ярки были огни, как веселы были песни, как игристы были вина! Возможно, они сейчас вспоминают обо мне и говорят: «Вот Клиний приехал к матери, и бог Сна осыпает лепестки мака у его изголовья».

О, как они ошибаются!.. Их друг, со стоящими дыбом волосами и сведенными усталостью руками, трепеща от ужаса, висит над пропастью, связанный с жизнью лишь этой жалкой ветвью, которую он уже готов выпустить из одеревеневших от усталости пальцев! За несколько мгновений он припоминает всю прежнюю жизнь. Детство, учение, юность, любовь, подобно живым картинам, мелькают перед его глазами с головокружительной быстротой… Но вот я почувствовал, как члены мои онемели, предсмертная тоска скрутила внутренности, сердце колотится, заглушая своим стуком окрестные шумы, кровь прилила к вискам, так что все вокруг показалось мне багровым и пламенеющим. Одна рука выпустила ветку, из груди вырвался вздох… И тотчас же громче забормотали деревья, крики птиц стали резче, пронзительнее запели колдуньи. И все повторяли: «В бездну! В бездну! В бездну!»

Я попытался второй рукой схватить ветку столь же безуспешно, как тогда, когда старался вцепиться в нее зубами. Казалось, тело своим весом готово разорвать в суставах руку, на которой я висел. Глаза налились кровью и почти вылезли из орбит. Хотелось кричать, звать на помощь, но все сознание было заполнено нескончаемым криком: «В бездну! В бездну! В бездну!»

Наконец я понял, что час мой пробил; задыхаясь, я застонал, пальцы сами разжались — я выпустил ветку и, в свою очередь прошептав «В бездну!», ощутил падение в бездонную чудовищную пропасть. Я потерял сознание…

При воспоминании об этом последнем страшном миге Клиний побелел, колени его подогнулись, голова откинулась назад, и он, выскользнув из рук Аполлония, без сил опустился на обломок мрамора.

XXIII. МЕРОЭ

— Когда я открыл глаза, — продолжал Клиний после недолгого молчания, подняв голову и тряхнув прекрасными черными волосами, — я лежал на ложе из мха посреди очаровательного сада. Сквозь деревья в сотне шагов белели стены дома. Утренний ветерок, еще наполненный ночными ароматами, овевал мою голову.

Над полоской зари быстро всходила Венера, возвещая начало нового дня. От земли поднимался легкий пар, как бывает перед восходом солнца. Рядом стояла женщина. Букетом цветов, влажных от росы, она проводила по моему лицу, возвращая меня к жизни этим благоуханным утренним дождем. Откинутое покрывало оставляло открытым ее лоб и ветку вербены в волосах. Бархатный взгляд, полный скрытого огня, под смоляными бровями, прямой нос идеальной формы, нежный овал лица с круглым подбородком, над которым ярко-коралловые губы, приоткрытые в улыбке, обнажали два ряда жемчужных зубов. Стройностью стана она напоминала одну из нимф Дианы, ступни и кисти были достойны Гебы. Ткань покрывала, спускаясь с головы, струилась по спине; пеплум и туника, скрывавшие ее тело, казалось, были сотканы из тончайшей паутинки, что плавает в воздухе осенью, когда наступает месяц Цереры и Помоны. Откинутые рукава позволяли видеть обнаженные руки; единственным украшением им служил браслет в виде аспида с золотой чешуей и рубиновыми глазами, трижды обвивавший правое запястье.

Первой моей мыслью было, что я разбился при падении, унесен на Елисейские поля гениями смерти и передо мной владычица этого царства мрака. Меня только удивляло, что в длинных аллеях этого чарующего сада не видно других умерших, спутников моей вечной ночи. Взгляд прекрасной незнакомки скользил по мне; когда же она увидела, что я смотрю на нее, нежная улыбка коснулась ее губ.

«Ну, прекрасный путешественник, ты, наконец, проснулся?» — заговорила она таким сладостным голосом, что звук его показался неземным, словно последний вздох ночи, витавший в воздухе.

Я взирал на нее с изумлением. Если эта улыбка и голос принадлежали властительнице царства теней, я готов был понять Плутона, похитившего Прозерпину.

«Если жизнь есть сон, а смерть — пробуждение, тогда, о прекрасная богиня, я проснулся!»

«А мне, судя по твоим словам, кажется, что ты все еще грезишь. Вот и улыбка у тебя сменяется стонами. Верно, ты второй Орест, что твой сон так мучителен? Ты путешествуешь из Аргоса в Афины, чтобы испросить прощение у ареопага?»