XIX. ИЛИ, ИЛИ! ЛАМА САВАХФАНИ?

В тот миг, когда Иисус, словно изливая божественный бальзам на раны, приобщал душу доброго разбойника к надежде на жизнь вечную, Исаак Лакедем при закрытых на все запоры дверях, при наглухо замкнутых окнах сидел со своей семьей за пасхальной трапезой.

Она происходила в комнате с окнами во внутренний двор и с выходом на улицу через его лавочку. За общим столом собрались отец и дед Исаака — оба седовласые (самый седой — ста лет от роду!), а также его жена тридцати четырех лет, пятнадцатилетняя дочь и девятилетний сын.

В люльке спал полугодовалый ребенок. Бабушка жены Исаака, превратившаяся в бессмысленное и беспомощное существо, что-то бормотала, тряся головой. Жалкое создание, она говорила бессвязно, потому и сидела в стороне, в кресле, куда ее сажали утром и откуда ее забирали лишь на ночь.

Исаак, мужчина сорока трех лет, в своей семье был средним звеном полной цепочки возрастов — от колыбели до могилы.

Пасхального агнца уже разрезали. У каждого на блюде лежала его часть, и то, что почти у всех мясо было едва тронуто, показывало, что еда в этот день мало занимала сотрапезников.

Домочадцы были мрачны и молчаливы. Чудовищное проклятие нависло над всем семейством, освещаемым дрожащим, неверным светом лампы, что свисала со стены.

Только сын, по малолетству не захваченный уличными впечатлениями и страхами, напевал и смеялся.

Он завел песню, в которой, по обыкновению всех детей, сочинял одновременно и слова и мелодию. Другие если и говорили, то почти шепотом. Исаак хранил безмолвие, опустив голову на грудь и запустив обе руки в густые волосы. Жена смотрела на него глазами, полными тревоги и страха.

А мальчик пел вот что:

Если я стану воином, воином, как и отец мой, — я потом возвращусь в дом с красивой кирасой в чешуйках, в красивом золоченом шлеме, со славным острым мечом, — если я стану воином, воином, как и отец мой.

Если я стану купцом, купцом, как и мой дед, — я возвращусь из Тира и Иоппии с большим кожаным кошелем, полным золота и серебра, — если я стану купцом, купцом, как и мой дед.

Если я стану моряком, моряком, как и мой прадед, — я вернусь из плавания по морю, что виднеется с гор, в красивом плаще цвета волны, с красивой седой бородой, — если я уйду в море моряком, моряком, как мой прадед.

И только если умру я, умру, как отец моего прадеда, — я не приду вовсе, ведь говорят, что мертвые спят вечно в своих могилах, — если они умирают, как умер отец прадеда!

Один только Каин не может умереть, — неправда, будто его убил племянник Ламех: Каин не мертв, а приговорен жить вечно, потому что убил брата Авеля, — только Каин, Каин жив и умереть не может!

И когда какой-нибудь завоеватель, завоеватель ведет на бой своих воинов, Каин, первый убийца на свете, садится на своего коня Семехая, который потеет кровью, и скачет, крича: «Ступай! Ступай! Ступай!..» — когда завоеватель, завоеватель отправляется на бой!

И когда чума, чума идет по земле, Каин, первый убийца на свете, садится на птицу Винатейн, что летит быстрее чумы, и кричит чуме: «Ступай! Ступай! Ступай!..» — когда чума, чума идет по земле.

А когда буря, буря вздымает морские волны, Каин, первый убийца на свете, садится верхом на рыбу Махар, что плывет быстро как ветер, и буре, буре кричит: «Ступай! Ступай! Ступай!..»

Исаак не смог дальше вытерпеть повторений ужасного слова, сказанного Христом. Он стукнул кулаком по столу и поднялся со словами:

— Ради кесаря и всех его побед, женщина, уйми же этого ребенка!

Сын удивленно взглянул на отца и замолк.

Давящая тишина еще более сгустилась. Слышалось лишь невнятное бормотание дряхлой старухи. Но неожиданно в этих словах забрезжила мысль, и из ее уст полилась странная, ни на что не похожая баллада:

Есть малая трава в три листика, и на каждом листике пятнышко крови, а в цветке вместо венчика — терновый венец.

— Травка, а травка, почему у тебя на каждом листике капелька крови, почему вместо венчика — терновый венец ?

— Старая бабушка, ты все знаешь, ты должна знать об этом. Ты не знаешь, старая бабушка ? Сейчас я тебе расскажу.

Вчера в молчаливом саду на горе Гефсиманской Спаситель встал на колени, и был он смертельно печален!

Небо было без звезд, ученики уже сном забылись, и только Господь не спал, томила его тревога.

Тогда подступил к нему Сатана, и от слов его вместо пота со лба закапала кровь.

Капля за каплей падали на меня, все потемнело вокруг, и даже Господь, сам Господь не имел сил застонать.

И вот я сказала ему тонким своим голоском, тихим, как у всех трав: «Господи! Господи! Твоя кровь течет мне на листья, а с них каплет на землю.

Дай же мне руки — и не пророню ни капли твоей драгоценной крови, и сохраню кровь спасения!»

А было так тихо, что мой голос достиг престола Всевышнего, и Всевышний мне сказал:

«Пусть будет так, как ты, малая травка, просила. Вовек не сотрется с твоих листьев кровь моего сына!

Когда же раскроешь цветочный бутон, пусть вместо венчика будет терновый венец, похожий на тот, что на голову сына наденут в час его мук!»

Вот почему назовут меня клевером иудейским, колючим клевером: ведь у меня каждый листик — с кровавым пятном, а вместо цветка — терновый венец…

Семейство внимало этому диковинному пению в необъяснимом ужасе. Уже три с лишним года параличная старуха не говорила ничего вразумительного. Впрочем, и теперь, стоило ей закончить балладу, как ее речь стала бессвязной, слова — неразличимыми, а вскоре бормотание и вовсе стихло.

Исаак уже шагнул было к старухе, чтобы заставить ее замолчать, но она сама умолкла: песня кончилась.

— Лия, — попросил Исаак дочь, — возьми-ка кифару, на которой ты играешь в храме во время песнопений. Сыграй и спой, чтобы мы выкинули из головы и то, что пел мальчишка, и то, что бубнила старуха.

Прекрасная девушка с темными бархатными глазами, волосами цвета черного янтаря и темной кожей, с коралловыми губами и жемчужной улыбкой поднялась, сняла со стены кифару, настроила и, перебирая струны, запела:

— Откуда идешь, прекрасный вестник, из Тира или Вавилона, Карфагена или Александрии? С равнины или горы? От озера или леса?

— Ни от леса иду, ни от озера. Ни с горы, ни с равнины. Ни из Александрии, ни из Карфагена. Ни из Вавилона, ни из Тира. Я иду из самого дальнего далека и с самого высокого высока!

— Прекрасный вестник, кто дал тебе голубой плащ ? Он окрашен лазурью морскою ? Он выкроен из небосвода ? Он соткан из шерсти иль шелка ?

— Не из шелка иль шерсти он соткан, не из небосвода он выкроен, не морской лазурью он окрашен, и не плащ это вовсе, а крылья, чтобы летать в облаках и спускаться в глубокие бездны.

— Прекрасный вестник, какой тебя царь послал ? Это он вложил тебе в руку трость из боярышника? Это он увенчал тебе лоб прекрасным кидаром золототканым ?

— Не кидар золототканый у меня на челе, а сияние, не трость из боярышника в руке, а огненный меч, царь же, пославший меня, это Царь Небесный!..

Когда Лия произнесла последние слова, раздался такой сильный стук в дверь, что содрогнулся весь дом.

Сотрапезники вздрогнули и переглянулись.

Исаак побелел до синевы, но призвал на помощь всю свою храбрость и спросил:

— Кто стучит?

— Тот, кого ты ждешь, — прозвучало ему в ответ.

— Чего ты хочешь?

— Узнать, готов ли ты.

— От кого ты пришел?

— От Господа!

И в тот же миг засовы и щеколды отскочили, дверь распахнулась сама собой. На пороге появился ангел в белом с длинными крыльями, сложенными за спиной, золотым ореолом на челе и огненным мечом в руке.

Это был Элоа, самый прекрасный из ангелов Господних: Всевышний создал его в океане золотистых и пурпурных облаков. Для тела его он взял самый чистый, свежий и прозрачный свет неба перед восходом; заря стала его сестрой, и народившееся солнце увидело его возносящим хвалы у ног Создателя. Он слыл самым быстрым гонцом Иеговы; когда он нес мир, его взгляд был добр, как свет утреннего неба, когда же он возвещал о небесной каре, глаза его вспыхивали как молния.

При его появлении оба старца, старуха, жена, Лия и ее брат молитвенно сложили руки и пачи на колени, даже младенец попробовал встать на колени в своей колыбели.

Лишь один Исаак остался стоять, скрестив руки, дрожа, со вставшими дыбом волосами, но не спуская глаз с ангела.

— Ты просил у Господа дозволения провести последнюю Пасху с семьей… Трапеза закончена, время твоего ухода настало, — сказал Элоа.

— Зачем мне покидать мой колодец — ее вода так чиста; мою сикомору — ее тень так освежает; мою смоковницу — ее плоды так сладки; семью — ее любовь мне так дорога?

— Таково повеление.

— А кто повелел?

— Господь!

— Я никуда не пойду, — сказал Исаак и сел на скамью.

Ангел медленно прошел по комнате, наполняя ее светом, протянул руку с мечом и коснулся его острием лба легионера.

Исаак вскрикнул и вскочил, прижимая обе руки к лицу.

— Что ты сделал? — спросил он.

— Отметил тебя каиновой печатью, чтобы люди узнавали в тебе брата первого убийцы.

— Послушай, позволь мне еще лишь на год остаться с теми, кого я люблю, а затем я уйду…

— Ни дня!

— Ну, хоть день…

— Ни часа!

— Хоть час…

— Дарованный Иисусом час истек… Ступай!

— Позволь мне завязать ремни сандалий, набросить плащ на плечи, опоясаться мечом, надеть кольчугу!..

— Ни сандалий, ни плаща тебе не понадобится: ступни твои от бесконечного хода станут как железо, и ты будешь разбивать пятками камни. Плащом тебе послужат утренний туман и ночная роса. Ни меча, ни кольчуги тебе не надо, ибо ни огонь, ни железо не будут иметь над тобою власти… Ступай!

— Какую дорогу мне выбрать?

— Ты пойдешь по земле путем перелетных птиц.

— Что делать мне в неизвестных землях, где нет проложенных дорог?

— Ты первый проложишь путь… Ступай!

— Что мне делать, когда я окажусь на берегу океана и у берега не будет ни лодки, ни корабля?

— Ты станешь переходить с волны на волну, и там, где нога коснется воды, волна сделается твердой, как гранитная пирамида… Ступай!

— Через какие города я должен пройти?

— Что тебе за забота? Все они когда-нибудь падут и разрушатся у тебя за спиной… Ступай!

— Позволь мне в последний раз обнять жену и детей.

— Да будет так! Обними жену и детей и отправляйся! Я жду тебя у порога.

Элоа вышел.

Исаак по очереди расцеловал жену и детей. Дольше всего он сжимал в объятиях младшего, вынутого из колыбели.

Затем, словно испытывая неодолимое притяжение, он приблизился к двери, хотя и пятясь, протягивая руки к дорогим существам, которых приходилось покидать, цепляясь за предметы, столбы, углы… Но ничто не было в силах удержать его, вещи могли лишь сохранить как память следы его ногтей.

Так он дошел до порога и воскликнул в отчаянии:

— О, ты, конечно же, сильнее меня, ведь я вынужден повиноваться тебе… Так укажи мне дорогу, и я пойду.

Ангел пальцем указал Исааку путь, которым прошел Иисус.

— Ступай, — приказал он.

— А ты?

— Я возвращаюсь, откуда пришел.

И, раскинув крыла, ангел вознесся на небо с быстротой молнии, падающей на землю.

— Прощайте! — воскликнул Исаак. — Прощай, скамья моего родителя, прощай, порог отчего дома!.. Отец мой, прощай! Прощай, отец отца моего! Прощайте, жена, дети! Прощайте! Прощайте! Прощайте!..

И он быстро зашагал в сторону Древних ворот.

Но едва он сделал несколько шагов, как обратил внимание на странное явление, которого сначала не заметил: хотя было едва ли больше двух часов пополудни, на землю спустились сумерки.

Подняв глаза, он увидел как бы новый мир, возникший между солнцем и землей: круг, похожий на обруч из железа, докрасна раскаленного в плавильной печи, — вот все, что осталось от солнца.

А по небу неслись медно-желтые облака, подгоняемые огненными крылами самума.

Кроваво-красные молнии раскалывали небо на всем его протяжении.

Местами проступали звезды, но тотчас исчезали, словно там кто-то открывал и закрывал глаза.

Глухо прокатывался гром…

Жители тревожно спрашивали друг друга, что мог бы значить такой переворот в природе; женщины в спешке перебегали по улицам, чтобы попасть из одного дома в другой, тащили за собой плачущих детей.

Какие-то люди останавливались посреди перекрестков и, воздев руки к небесам, восклицали:

— Мы же говорили! Мы говорили! Другие качали головой, бормоча:

— Но я-то тут ни при чем, слава Всевышнему!.. Пусть кровь его падет на настоящих убийц!

Домашние животные носились по улицам, испуганные едва ли не более людей.

Две лошади, сбросившие своих седоков, пронеслись мимо Исаака, выпуская дым из ноздрей и высекая копытами снопы искр из каменной мостовой.

Вдруг Исааку показалось, что земля дрожит и дома колеблются, словно деревья под ветром.

Все отправившиеся на Голгофу, чтобы поглазеть на казнь, все, кто облепил укрепления, башни и крыши, бежали в город к своим домам: одни через Древние ворота, другие мимо Женских башен — но все торопясь, толкаясь, спеша скорее попасть домой.

Среди обезумевшей толпы виднелись люди в длинных белых одеяниях, шествующие с достойной медлительностью. Исаак задрожал: ему показалось, что то были не живые, идущие в свои дома, но мертвые, покинувшие могилы.

А одеждой им служил саван!

Дойдя до Древних ворот, он взглянул на гробницу Анании, что была в сотне шагов за ними; в то мгновение, когда Исаак миновал городскую черту, крышка гробницы сдвинулась, а мертвец вышел и направился в город.

Отверженный бросился по мосту через Долину мертвых. Гора Гион осталась справа от него, слева возвышалась Голгофа, а перед ним тянулась дорога на Гаваон.

Взглянув назад, он увидел царя Давида на той самой башне, что сохранила его имя, — как раз оттуда он некогда бросал любострастные взгляды на жену своего верного военачальника Урии. Сейчас царь-пророк, при короне и скипетре, смиренно склонялся перед Голгофой.

Исаак мог выбирать, идти ли ему прямо или отклониться влево; он стал карабкаться по каменистому склону холма: невидимая рука толкала его к Иисусу.

Однако, вместо того чтобы подчиниться руке, направлявшей его шаги, и склониться перед волей ведущего, он, уподобясь духам пропастей земных, восставшим против их создателя, изрыгал проклятия и богохульствовал.

Но, тем не менее, он продолжал подниматься, подчиняясь воле более властительной, чем его собственная. И по мере того как он восходил на холм, под ним открывался Иерусалим, похожий на град обреченный, корчащийся в сумерках последней битвы с демонами смерти…

Когда голубоватая или кроваво-красная молния освещала ущелья улиц, было видно, что одни совершенно пусты, другие полны призраков, по иным же во все стороны бежали обезумевшие мужчины, женщины и дети.

На вершине Голгофы в огненном небе чернели три креста. На среднем недвижно висел Иисус, окруженный бледным сиянием, а справа и слева от него оба разбойника, насколько позволяли им прибитые руки и ноги, извивались в чудовищных судорогах.

Палачи, суетившиеся на обезлюдевшем холме, походили на демонов. Лишь один Лонгин, попиравший конем гребень холма, стоял недвижно с копьем в руке, как бронзовая статуя на гранитном постаменте.

В нескольких шагах от креста скорбно молилась группа людей: это были Мария, Иоанн и благочестивые жены.

Исаак продолжал подниматься.

Он услышал, как Иисус сказал:

— Я хочу пить.

Тогда Лонгин отделился от своей скалы и на острие копья протянул ему губку, смоченную в уксусе.

В этот миг послышался устрашающий рев стремительной и могучей грозы, а в глубинах земли послышались мощные раскаты, заглушающие даже гром небесный. Ураган, этот старший сын всякого разрушения, завыл в кедрах, сикоморах и пальмах, ломая все на своем пути; под его напором Иерусалим заколебался всеми своими дворцами, домами и башнями, подобно океану, раскачивающему тонущие корабли.

Раскаты грома надвигались, грозя испепеляющими молниями.

Но внезапно все смолкло, и послышался голос Иисуса, из груди которого исторгнулся тот великий крик, что через века донесла до нас история:

— Или, Или! лама савахфани?.. Боже мой, Боже мой! Для чего ты меня оставил?..

Вся природа замолкла, чтобы услышать эти слова, но едва угас их последний звук, разнесенный на крыльях ангелов и подхваченный во всех четырех сторонах света, как буря разразилась с удвоенной яростью.

На землю опустилось что-то напоминающее покров из пепла.

Сквозь этот покров Исаак различал, как чрево нашей матери-земли разверзлось в ужасающих родах: словно в Судный день, земля возвращала своих мертвецов!

Сначала бывший легионер поглядел в сторону Долины мертвых, куда сбрасывали тела казненных вместе с орудиями их казни.

Он увидел, как над громадной грудой тел клубится пыль.

Все, что некогда было человеком, вновь становилось человеком; все, что когда-то было деревом, вновь становилось деревом; все, что было железом, вновь становилось железом.

А осужденные — и те, чьи тела лежали там века, и казненные недавно — снова обнимали окровавленными ладонями свои кресты или ползли на коленях и воздевали руки к Христу.

Исаак направил взор в другую сторону и увидел длинную чреду патриархов и пророков, закутанных в саваны. Толчок креста, отвесно обрушившегося в яму, пробудил их. Они тотчас восстали из мертвых и со всех концов Иудеи явились, чтобы присутствовать при смерти того, кто должен был с почетом препроводить их на небо. И все они в молитвенных позах простирали руки к Иисусу.

Невольный свидетель этого зрелища отвел взгляд и посмотрел прямо перед собой, туда, где, согласно преданию, обрели вечный приют Адам и Ева. Там огромный старец вышел по пояс из земли; его белая борода падала на грудь, а седые волосы развевались под ураганным ветром. Рядом с ним поднялась женщина, хотя еще мгновение назад она сомневалась, вставать ли ей из могилы. Волосы почти совсем скрывали ее от взоров, но видно было, что она побледнела не столько от четырех тысяч лет могильного плена, сколько от теперешнего ужаса.

— О! — простонала она. — Я тоже видела смерть моего сына Авеля, как теперь Мария видит угасание Иисуса!..

— Женщина, — откликнулся старец, — забудь обо всем и помни лишь об одном: из-за твоего грехопадения сегодня этот праведный принимает смерть на кресте.

Тут оба воздели к распятому руки — те самые руки, что некогда направляли шаги первых людей, и вскричали:

— Милосердия, милосердия просим, Иисус, прощения отцу и матери рода человеческого!..

Исааку все это, при грохоте грома, сполохах молний и завывании бури, представлялось каким-то чудовищным сном.

В третий раз природа вдруг смолкла, и в тишине голос Иисуса произнес:

— Отче! В руки твои предаю дух мой!..

И уронив голову на грудь, со слабым стоном сын Божий испустил последний вздох…

Тотчас гром загремел в двадцати разных местах. В воздухе разнесся свист ангельских крыл; небесные вестники спешили возвестить этому и иным мирам, вращающимся в пространстве, о смерти Искупителя… Храм содрогнулся, склонил главу свою, вновь поднялся и склонился снова; в Святая Святых разорвалась снизу доверху драгоценная алтарная завеса; а у подножия креста с ужасным треском и скрежетом разверзлась земля.

Адская пропасть явила себя этому свету!

Узрев такое чудо, даже титан упал бы на колени, смирившись перед волей Бога.

Исаак зашатался. Но тут же посреди всеобщего возмущения природы он овладел собой, выпрямился и, простирая руку в сторону Христа, произнес:

— Или ты Бог, или человек. Если ты человек, я с легкостью одолею тебя. Если ты Бог, я буду сражаться с тобой, ибо проклятие сделало меня равным тебе: всякий бессмертный — Бог!

И пройдя мимо креста, с угрожающим жестом, от которого лошадь Лонгина поднялась на дыбы, а палачи отшатнулись, он спустился по восточному склону Голгофы, перепрыгивая с утеса на утес, и пропал из глаз. Тьма, сгущавшаяся с каждым мгновением, поглотила его.

XX. ВОСКРЕСЕНИЕ

Иисус был мертв!

За ужасающей катастрофой, потрясшей всю природу, последовали часы всеобщего оцепенения и упадка сил. Казалось, жизнь человечества при последнем вздохе и нить ее дрожит, грозя прерваться.

Снова, как при рождении Богочеловека, остановилась работа творения.

В этот священный миг на Голгофе остались благочестивые жены: Богоматерь, Магдалина, Мария Клеопова, Саломия и с ними Иоанн; кроме них — Лонгин на лошади, объятые ужасом лучники, мертвецы, вышедшие из могил, чтобы воздать хвалы Иисусу, да Исаак, мечущийся между крестом злого разбойника и распятым сыном Божьим, изрыгающий ругательства и проклятья.

Когда Исаак исчез, уже ничто не нарушало воцарившегося молчания и неподвижности.

А затем из груди Божьего творения словно бы раздался долгий вздох: природа, переводя дыхание, возвращалась к жизни.

При этом дуновении обновленного мира мертвые исчезли с глаз и могилы затворились.

Тут как раз появились из Древних ворот восемь солдат, посланных Пилатом. Шестеро несли железные лестницы, заступы и веревки, седьмой — железный лом, а восьмым был их предводитель центурион Авен Адар.

Шестеро со своими орудиями шли снять с креста и захоронить распятых, в обязанность седьмого входило раздробить их члены, как того требовал обычай; Авен Адар надзирал за тем, чтобы все делалось как положено.

Увидев их, Иоанн, Мария Клеопова и Саломия, уступая им место, отошли в сторону, но Пресвятая мать Христова бросилась к кресту, обхватив его руками, а Магдалина, движимая тем же порывом, не желая, чтобы тело Спасителя подвергли новым оскорблениям, преградила дорогу лучникам.

— Он мертв, мертв! — вскричала Мария. — Что еще вы хотите от него? Магдалина же упала на колени, рыдая, протягивая к ним руки и повторяя вслед за Богоматерью:

— Он мертв, мертв!..

Лучник с железным ломом косо глянул на Христа и, ничего не обещая, проговорил:

— Пусть так! Займемся сначала разбойниками. Приблизившись к Гестасу, двумя ударами лома он перебил ему голени, а двумя другими — берцовые кости.

Затем, велев солдату прислонить лестницу к крестному древу, он нанес четыре торопливых удара по рукам умирающего выше и ниже локтя.

На каждый Гестас отзывался воплями и чудовищными богохульствами. Наконец, чтобы положить предел его мукам, стражник тремя ударами лома раздробил ему грудь; после третьего — несчастный проклял судей и палачей и умер.

Наступил черед Димаса. Глаза его были обращены к Иисусу; казалось, черпая у него силы, он отвечал на каждый удар лишь стоном, а между предпоследним и последним произнес следующие слова:

— О божественный Искупитель, вспомни об обещании, которое ты мне дал! И, не отрывая взгляда от Иисуса, он испустил последний вздох. Но даже после этого его открытые глаза смотрели на Спасителя; можно было подумать, что и за порогом смерти он обращается к тому, с кем связаны все его упования.

И вот, пока остальные стражи принялись снимать с креста обоих разбойников, человек с ломом подошел к Иисусу.

Но Богоматерь бросилась к Лонгину, на лице которого — а в этом матери не ошибаются, — она уловила некую тень сострадания.

— О, смилуйся! — взмолилась она. — Скажи этому человеку, что сын мой мертв и увечить его — ненужная жестокость!..

Авен Адар, надзиравший над соблюдением распоряжений Пилата, приблизился к Лонгину и спросил:

— Правда ли, Лонгин, что тот, кого они называют Христом, мертв?

— Клянусь благополучием кесаря, это так! — торжественно провозгласил тот.

А поскольку Авен Адар, видимо, еще сомневался и палач уже подходил к кресту, Лонгин дал шпоры коню, сам изогнулся вперед и на скаку пробил копьем грудь Иисуса. Копье вошло с правой стороны груди и вышло из левой.

— Вот, посмотри, — сказал он.

У Богоматери вырвался крик: она неправильно истолковала намерения Лонгина. Она увидела только то, что он сделал, и ей показалось, что копье пробило ее собственное сердце!

Тут силы покинули ее, она упала навзничь, прикрыв ладонями глаза, и ударилась бы о камень, если бы Магдалина не бросилась поддержать ее.

Но именно в эту минуту произошло то, о чем за двадцать лет до того Иисус говорил Иуде:

«Они пронзят мой правый бок копьем, и из раны с остатком крови вытечет остаток жизни!»

Действительно, из раны, нанесенной Лонгином, вытекло много воды и крови.

И вдруг этот последний бросился на колени с криком: «Чудо!»

Несколько капель крови попали ему на веки, и глаза, до того такие слабые, что Лонгин едва мог свободно передвигаться, внезапно стали ясными и зоркими.

А Господь благоволил, чтобы вместе со зрением телесным открылось и зрение духовное — вот почему Лонгин на коленях кричал: «Чудо!»

Конечно, это чудо не могло бы помешать новоприбывшим поступить с Христом как и с остальными двумя, но воины Лонгина, присутствовавшие здесь с самого начала казни, обступили крест и говорили, качая головами:

— Нет, этот мертв, совсем мертв, и нечего его трогать! Приходя в себя, Богоматерь расслышала эти слова.

— Будьте благословенны, — прошептала она, — да спасутся те, кто сжалился над матерью!

Авен Адар подал знак, и пришедшие с ним лучники отступили на несколько шагов.

Как раз в это время на холме появилось два человека, закутанные в широкие плащи. Они двигались в сопровождении большого числа слуг, одни из которых несли лестницы, другие — клещи, третьи — свертки полотна и корзины с мазями и благовониями.

Стражи хотели было преградить им дорогу, но один из них сунул руку за пазуху и показал центуриону бумагу с печатью Понтия Пилата, прокуратора римского кесаря.

На пергаменте было начертано, что пришедшим разрешено снять тело Иисуса и похоронить его в отдельной гробнице.

Пречистая Дева вскрикнула от радости: в показывавшем центуриону свиток она узнала Иосифа Аримафейского, а в том, кто держался справа от него, — Никодима, не убоявшегося защищать Иисуса перед Каиафой и Пилатом и сохранившего верность мертвому, как до того был верен живому.

Оба они предстали перед Пилатом и просили римского претора об особой милости: позволить им похоронить Иисуса в отдельной гробнице. Сначала Пилат колебался, боясь навлечь на себя неприятности. Но Клавдия, вошедшая к нему в эту минуту, присоединила свою просьбу к мольбам Иосифа Аримафейского и Никодима, и Пилат не смог устоять перед их настойчивостью.

Мало того, когда разрешение было получено, Клавдия сделала иудеям знак следовать за ней и вынесла из своих покоев амфору с самым драгоценным из благовоний.

Обзаведясь пергаментом и взяв сосуд с благовониями, два советника синедриона тотчас повелели своим слугам собрать все необходимое для снятия с креста и погребения и поспешили к Голгофе.

Приказ Пилата разрешал все трудности. Авен Адару и его подручным оставалось лишь заняться телами Димаса и Гестаса, предоставив тело Христа попечению близких.

Выбрав плоский, как стол, камень, удобный для предстоящих погребальных трудов, слуги Никодима и Иосифа Аримафейского поставили подле него два или три плетеных короба с благовониями, несколько кожаных мешочков с порошками и притираниями и алебастровую амфору, подаренную Клавдией.

Одновременно один из них раскладывал молотки, клещи, губки, флаконы, принесенные им в кожаном фартуке.

Затем в печальной и благоговейной сосредоточенности они начали снятие с креста.

Солдаты, от которых, в конченом счете, требовалось всего лишь переломать кости разбойникам и сбросить их тела в ров, называвшийся из-за своего предназначения Долиной мертвых, закончили свою работу, оттащив по южному склону Голгофы тела казненных и кресты, которые надо было сбросить в ров вместе с ними, после чего они оставили вершину Голгофы в полном распоряжении Лонгина, его стражей, а также родных и близких Иисуса.