XVI. ОТ ИРОДА К ПИЛАТУ

Пилат уже поздравил себя с освобождением от страшной ответственности. Ему не пришлось приговорить невиновного или оправдать его и тем самым вызвать городской бунт. Однако крики, проклятия, но, главное, рев толпы, бушевавшей, как океан в бурю, снова потрясли стены претория и мощные основания Антониевой башни.

Прокуратор еще находился у своей супруги, во внутренних покоях, где они завершали утреннюю трапезу, когда донесся этот шум; они оба бросились к окну, выходившему на площадь, увидели толпу вокруг Иисуса и различили победные выкрики.

Клавдия побледнела.

— Подумай хорошенько над тем, что ты сейчас будешь делать, — обратилась она к мужу. — И помни мою просьбу.

— Я дал тебе обещание, — откликнулся Пилат. — Пока этот человек не будет обвинен в покушении на власть императора Тиберия, его жизни ничто не угрожает.

— Дай мне залог, — попросила Клавдия. — Вот мое кольцо, — сказал Пилат.

— Иди же и помни, что Иисус — праведник!

Пилат вернулся в преторий и нашел там посланца Ирода, который доложил:

— Тетрарх Ирод, мой повелитель, весьма доволен оказанными ему знаками уважения, то есть тем, что ты послал к нему галилеянина. Он объявляет тебе, что счел его сумасшедшим, а не преступником. А посему — отсылает к тебе снова, чтобы ты поступил с ним так, как тебе угодно или как подскажет твоя совесть… Кроме этого, он поручил передать, что шлет со мной искренний привет и если некое облачко ранее омрачало ваши отношения, то теперь туман рассеялся!

За вестником Ирода вошел Иисус, которого грубо втолкнули лучники. Пока он поднимался по лестнице, его ноги запутались в слишком длинной тунике, он упал, ударившись виском о ребро ступени, и теперь голова его была в крови.

Пилат не смог удержаться и прошептал:

— Этот человек не в руках священнослужителей, но в лапах мясников. И они до срока спешат закласть его.

Затем, подойдя к краю террасы, с высоты которой он уже неоднократно обращался к народу, спросил собравшихся:

— Чего еще хотите от меня, снова приведя этого человека? Вы уже представили его лжепророком, богохульником, возмутителем спокойствия. Я допросил его в вашем присутствии и не нашел ничего для порицания ни в учении его, ни в действиях. Я отослал его к Ироду, который тоже ничего противозаконного не отыскал. Если надобно, чтобы вас удовлетворить, обязательно наказать его, я повелю высечь его плетьми и затем отпустить.

Но этот приговор, хотя и обещавший сильнейшие муки осужденному, не удовлетворил черни. Она уже отведала крови и теперь желала ему большего, нежели порки. Она жаждала смерти!

Поэтому все как один завопили:

— Нет, нет!.. Смерть, смерть!.. На крест его! На крест! Распять Иисуса! Распять! На Голгофу!

Но Пилат, не обращая внимания на эти крики, уселся за стол и на листе папируса изящным стилосом из египетского тростника начертал по-латыни следующий приговор:

«Jesum Nazarenum, virum seditiosum, et mosaicce legis con-temptorem, per pontifices et principes suce gentis accusatum, expoliate, ligate et virgis cedite.

I, lictor, expedi virgas». 12

Затем он передал написанное ликтору, который выбежал из претория, чтобы призвать исполнителей.

Наказание лозами, если следовать букве закона, ограничивалось сорока ударами без одного. Здесь содержалась некая пародия на акт милосердия: избавление виновного от последнего удара.

Из оставшихся тридцати девяти тринадцать следовало нанести по правому плечу, столько же по левому, а остальные ниже плеч.

Столб, к которому привязывали осужденного, стоял особняком, имел в вышине десять ступней; в него на высоте от семи ступней и выше были вбиты кольца. К ним притягивали руки жертвы, добиваясь, чтобы вся кожа на теле была натянута и, следовательно, ничто не могло бы умерить силу удара.

Это орудие пытки называли столбом поношений или надругательств, поскольку во время наказания народ был волен оскорбить истязаемого и словом и действием.

Стражники увели Иисуса; но приговор не успокоил, а лишь раззадорил толпу, ибо ни священники, ни фарисеи не добились своего, а потому одни словом, другие деньгами подогревали ярость народа, удваивая усилия, когда она грозила утихнуть.

Прежде чем Иисус приблизился к позорному столбу, исполнители уже заняли свои места. Это были шестеро низкорослых смуглых людей, бывших преступников, ставших палачами. Дубленая темная кожа, худые, но жилистые руки свидетельствовали, что эти люди родились на границе с Египтом. Они набросились на Иисуса, когда он еще на несколько шагов не дошел до позорного столба, вырвали его из рук стражи, разорвали рукава хитона и тунику, чтобы обнажить спину, и, уткнув свою жертву лицом в мраморную колонну, привязали руки к кольцам, вбитым выше остальных, чтобы он касался земли лишь пальцами ног.

Затем двое взяли в руки пучки ореховых прутьев, а остальные ожидали своей очереди, медленно считая удары.

Но большая часть народа не переставала повторять на все лады:

— Распни его! Распни его!

Стоял такой шум, что Пилату, дабы быть услышанным, пришлось позвать горниста.

Тот протрубил, и установилась тишина.

В этой тишине стали явственными три томительных звука: свист лоз, ударявших по спине жертвы, жалобы, полные молитвенных благословений, что срывались с губ Иисуса, и грустное блеянье пасхальных агнцев, которых отмывали в Овечьей купели перед закланием, назначенным на этот же день.

В этом блеянии было что-то трогательное — только слабые голоса пасхальных жертв смешивались со стонами того, кто готовился умереть ради людей.

Все остальные звуки исходили от кричащих и изрыгающих проклятия!

После первых тринадцати ударов палачи сменились. В руках второй пары оказались узловатые ветви колючек. И тотчас на коже, уже испещренной багровыми и синими пятнами, заалели капли крови.

Меж тем толпа у подножия претория продолжала глумиться и реветь; временами звуки горнов призывали ее к молчанию, и тогда в воцарявшейся на несколько мгновений тишине становились различимы резавшие уши звуки ударов, стоны Христа и блеянье агнцев!

Но когда Пилат пробовал обратиться к жителям Иерусалима, его голос заглушали тысячеустые яростные вопли:

— Распни его! Распни его!

После двадцать шестого удара палачи сменились снова и к делу приступила третья пара: у нее в руках были уже не розги и колючки, а кожаные плети с железными крючьями, при каждом ударе вырывавшие клоки кожи и мяса.

Трубачи в третий раз призвали к молчанию, и в установившейся тишине почти угасшим голосом Иисус еле слышно вымолвил:

— Прости им, Отче, ибо не ведают, что творят!.. После тридцать девятого удара страдальца отвязали; его тело превратилось в сплошную рану, силы покинули его настолько, что, едва лишь палачи перестали поддерживать его за плечи, ноги Христа подкосились и он рухнул, привалившись спиной к подножию столба.

Тогда тот, кто должен был бы нанести сороковой удар, но пока не сделал этого, приблизился и, видя, что голова Иисуса запрокинута, прошипел:

— Всех прочих мы избавляем от последнего удара, но тебе, Христос, тебе, Мессия, тебе, сын Божий, надо получить полную меру!

И его плеть прошлась по лицу пытаемого. Иисус, почти теряя сознание, опрокинулся навзничь.

Меж тем несколько падших женщин вырвались из толпы и принялись поочередно плевать ему в лицо, перекидываясь с палачами скабрезными шуточками, пока те оттирали со своих лиц и рук кровь Спасителя, забрызгавшую их.

А на краю площади сбились стайкой несколько женщин, на которых по счастливой случайности никто из любовавшихся бичеванием и вопящих не обратил внимания. Это были благочестивые жены.

Они обступили мать Спасителя. При первых же ударах она рухнула на колени, затем упала лицом на землю и вскоре лишилась чувств. Когда Христа вели к позорному столбу, его исполненные нежного сострадания глаза сумели выхватить ее лицо из толпы, но, к несчастью, потом его привязали так, что лишили возможности обернуться к матери и взглядом поддерживать ее.

Магдалина, немало не беспокоясь, что в ней признают сестру Лазаря и ту, что сопровождала Христа в его скитаниях, при каждом ударе испускала громкие стоны и каталась в пыли, вырывая горстями пряди своих прекрасных золотистых волос.

Марта и Мария Клеопова стояли на коленях и плакали.

Иоанн пытался поддержать Богородицу, столь бледную, что казалось, будто душа ее уже покинула или вот-вот покинет бренное тело.

Но тут, без сомнения, некий ангел неслышно и невидимо пролетел среди этих жалоб и стонов, этих воплей и проклятий беснующейся толпы и нашептал на ухо Христу какие-то божественные слова, ибо запрокинутая голова Иисуса приподнялась, он обеими руками уперся в землю, с трудом встал на колени, и наконец с помощью стражей ему удалось подняться.

К Марии, казалось, снова возвращалась жизнь по мере того, как приходил в себя ее сын: она повторяла все движения Иисуса и оказалась на ногах одновременно с ним.

И тут Христос, протерев окровавленными пальцами залитые кровью глаза, смог на другом краю площади разглядеть свою мать, стоящую с протянутыми к нему руками…

Тем временем Пилат приказал, чтобы после казни Иисуса облачили в красный плащ и привели в преторий.

Надеялся ли прокуратор, издевательски награждая Христа пурпурной мантией царей, смутить толпу или он хотел скрыть от собственных глаз кровь своей жертвы?

Как бы то ни было, Иисуса ввели во двор претория, затем затолкнули в комнату стражи, где накинули на спину старый ликторский плащ, а потом по внутренней лестнице ввели на мост, соединявший дворец Пилата с цитаделью Антония.

Прокуратор пришел туда чуть ранее. Он снова велел протрубить в горн, призывая к молчанию и заставляя все взгляды обратиться к нему.

А в это время, поддерживаемый двумя служителями, появился бледный, бескровный, шатающийся Иисус с камышовой тростью в руке, терновым венцом на голове и в красной мантии на плечах.

— Ессе homo! 13 — произнес Пилат.

Из-за перемены в одежде многие не узнали Иисуса, но едва зрители поняли, что за человека им показывают и чего добивается Пилат, они в один голос завопили:

— Распни его! Распни его!

Тут первосвященник сделал знак, что желает говорить. Снова прозвучала труба, и все смолкли. Среди тишины послышался голос Каиафы:

— Берегись, Пилат, если ты освободишь этого человека, ты не друг кесарю. Ведь он объявил себя царем, и есть другие, что признают его таковым, а тот, кто именует себя царем, восстает против императора.

Пилат почувствовал, что ему расставили ловушку: обвиненный в возмущении против кесаря, Иисус представал уже не лжепророком, богохульником или магом, но бунтовщиком, и здесь лозами не обойтись: дело попахивает веревкой.

Стоит послать донос Тиберию, и подозрительный император может внести в один и тот же проскрипционный список и ненаказанного смутьяна, и слишком снисходительного судию.

Тем не менее, прокуратор решился прибегнуть к последнему средству.

Он чуть слышно отдал приказ центуриону, находившемуся подле, тот спустился с четырьмя воинами и поспешил к тюрьме, расположенной лишь в нескольких шагах от дворца. Он отправился туда за ничтожным убийцей, приговоренным к смерти и ожидающим часа расплаты.

Убийцу звали Вар-Авва, то есть «сын Аввы».

Лишь только он расслышал шаги в проходе, ведущем в его застенок, лишь только заскрежетал дверной засов, он подумал, что пришли распять его, и, вооружившись цепью, собрался защищаться.

При свете факелов центурион и четверо стражей увидели приговоренного, забившегося в самый дальний угол, сжавшегося в комок, с горящими глазами, стиснутыми зубами, с занесенными над головой руками, готового ударить оковами первого, кто приблизится к нему.

Однако это проявление враждебности мало обеспокоило четверых посланных. Они подступили к узнику, прикрывшись щитами, против которых цепь была бессильна. К тому же, прежде чем Вар-Авва сумел занести руки вторично, они ухватили его за ту же цепь. Двое потащили приговоренного вперед, а их товарищи принялись пинками подгонять его сзади.

Выйдя из тюрьмы, Вар-Авва приветствовал новый день, который счел последним в жизни, потоком кощунственной брани.

Завидев огромное скопище народа, он решил, что все собрались ради него, а заслышав крики «Распни его! Распни его!», подумал, что и они относятся именно к нему.

У источника напротив тюрьмы остановились передохнуть какие-то люди, тащившие огромный крест, и у Вар-Аввы не осталось сомнений, что орудие пытки предназначено ему.

Тогда он бросился на землю и стал кататься по ней, вопя и воя. Стражникам понадобилась еще четверка товарищей в подкрепление, чтобы ухватить за руки и ноги этого отверженного и таким способом доставить на Ксист.

— Вот человек, за которым посылал властительный прокуратор, — отчеканил центурион.

— Хорошо, — откликнулся тот. — Пусть его поставят рядом с Иисусом. Солдаты подтащили Вар-Авву к Христу. На краткое время перед народом предстали человек-демон рядом с богочеловеком, один — с горящими глазами, сведенным яростью ртом, скрюченными руками, орущий и богохульствующий, другой — мягкий, смиренный, покорный судьбе, молящийся и благословляющий всех.

Глядя на этих двоих, Пилат нисколько не сомневался, что Христос будет спасен, и повелел трубить, чтобы прекратить шум, усилившийся с появлением Вар-Аввы.

— Иудеи, — громко и отчетливо заговорил он. — Существует обычай, по которому в день Пасхи я отпускаю в вашу честь одного из осужденных на смерть… Выбирайте между этим негодяем, одно имя которого всего месяц назад заставляло вас содрогаться, и пророком, которого еще неделю назад вы называли помазанником Божьим.

Вар-Авва побледнел; он едва лишь взглянул на Иисуса и понял: невозможно, чтобы его предпочли этому человеку. Поднялся невообразимый шум.

— Назовите того, — продолжал Пилат, — кто кажется вам более достойным снисхождения. Так кого же из двоих следует помиловать?

Но ни один голос не прозвучал в защиту Иисуса. Толпа загрохотала:

— Вар-Авву! Вар-Авву!

Убийца радостно потряс своими цепями.

— Ты слышишь их, Пилат, — прохрипел он. — Ты слышишь! Освободи же меня!

— На крест Иисуса! На крест! — снова завопили внизу.

— Вы не люди, а стая тигров, — воскликнул Пилат. — Ведь я сказал вам и повторяю, что, по моему убеждению, он невиновен!

— Он заговорщик против кесаря! Заговорщик против кесаря!.. Пусть отпустят Вар-Авву и выдадут нам Иисуса!.. Иисуса на крест, Иисуса на Голгофу!.. Распни его! Распни его!..

— Вы хотите этого? — проговорил Пилат. — Что ж, но подождите хотя бы, пока… — и он тихо приказал что-то одному из рабов.

— Смерть! Смерть! — рычала и злобствовала толпа.

— Он умрет, — сказал Пилат. — Но предупреждаю, кровь его падет на вас!

— Да будет так! Пусть кровь его падет на нас, на детей наших и на детей наших детей, но пусть он умрет!..

В это время появился раб, неся в одной руке бронзовую лохань, а в другой узкогорлый серебряный кувшин, полный воды.

— Пусть он умрет, если вы так желаете его смерти, — решительным тоном произнес прокуратор Иудеи, — но я не причастен к вашему преступлению. Мои руки пребудут чисты и не запятнаны кровью праведного!

И перед всеми собравшимися он торжественно, не обращая внимания на град насмешек, на улюлюканье и проклятия толпы, умыл руки.

Но на дне бронзовой лохани он нашел свое кольцо.

— Что это значит? — спросил он.

— Не знаю, — отвечал раб. — Супруга сиятельнейшего, досточтимая Клавдия, сняла его со своего пальца и бросила в лохань, сказав: «Этот залог возвращаю Пилату, не желая, чтобы он оказался клятвопреступником!» И, вся в слезах, опустив на лицо накидку, она удалилась в свои покои.

Глубоко вздохнув, Пилат прошептал:

— Она права: это праведник!..

Через пять минут лучники уже снимали цепи с Вар-Аввы; тот, поняв, что свободен, бросился из претория и нырнул в гущу толпы с такой хищной радостью, что все в испуге отшатывались от него. Пилат же тем временем писал следующий приговор:

«Привести на обычное место казни Иисуса из Назарета, возмутителя спокойствия, злоумышлявшего против кесаря, лже-Мессию, как то было доказано свидетельством большей части его соплеменников, и за осмеяние царского достоинства распять его меж двух злодеев.

Ступай, ликтор, и приводи в исполнение». 14

XVII. ПРОКЛЯТИЕ

Составив и подписав приговор, Пилат отправился к себе.

Претор чувствовал, что так и не договорился с собственной совестью. На душе его было черно, и он нуждался в уединении.

Клавдия не просила о встрече: она понимала, что ее присутствие стало бы лишним упреком мужу. Она удалилась в глубь женских покоев и приказала завесить окна и двери снаружи и изнутри, чтобы до нее не доходил дневной свет и шум.

А тем временем Иисуса вели на форум. Заранее изготовленный крест уже ждал его там.

Спаситель очутился на месте одновременно с двумя ворами, Димасом и Гестасом, которых должны были распять вместе с ним и по этому поводу вывели из тюрьмы.

Один из них молился, другой богохульствовал: срок ожидания казни им сократили на два дня.

Но этих двоих едва ли кто замечал: всеобщее внимание притягивал к себе только Иисус.

Когда он появился меж лучников, шагнув на верхнюю ступень лестницы претория, работники, тащившие крест, поспешили поднести его к нижним ступеням.

Поравнявшись с крестом, Иисус встал на колени и трижды поцеловал орудие своей пытки, которое ему предстояло претворить в символ искупления.

Подобно языческим жрецам, по обычаю лобызающим новый алтарь, который они освящают, Христос целовал этот вечный алтарь своей искупительной жертвы.

Тут воины приблизились и с большим трудом взвалили неподъемный груз на его правое плечо, тогда как на плечи двоих мошенников возложили лишь короткие поперечные перекладины их крестов и привязали как к ярму вскинутые на них руки, а длинные продольные тесины обоих крестов поручили нести рабам.

Двадцать восемь конников, призванных сопровождать эту процессию, выстроились у подножия Антониевой крепости.

Под звуки трубы Иисус, с крестом на плече, поднялся; ему помогли два стража, поддерживая его под руки.

Предводитель маленького отряда всадников встал с четырьмя сотоварищами во главе зловещего кортежа и крикнул:

— Вперед!

Это был Лонгин.

В то же мгновение вся толпа всколыхнулась и разразилась ликующими криками. До сих пор осужденный испытал на себе лишь предварительные истязания. Теперь же начиналась настоящая пытка.

За Лонгином и четверкой всадников следовал трубач. Ему полагалось останавливаться на каждом углу улицы и на перекрестках, трубить и громко оглашать приговор, вынесенный прокуратором.

За трубачом шел отряд пеших стражей в кирасах, со щитами и мечами. За ними, один в намеренно образованном пустом промежутке, шествовал юноша и нес исполненную маслом по белой доске надпись на трех языках: арамейском, латыни и греческом:

ИИСУС НАЗОРЕЙ, ЦАРЬ ИУДЕЙСКИЙ

Вот за этим юношей и шел Иисус; вокруг него и позади двигались пешие воины, а за ними текла неисчислимая, неслыханно густая и растянувшаяся в длину толпа!

Поскольку божественному мученику не по силам было тащить крест, длинный конец которого волочился бы по бугристой иерусалимской мостовой, этот конец на растянутых веревках поддерживали два работника с корзинами, где лежали молотки, клещи и гвозди.

Одну из таких корзин помогал нести очаровательный мальчик с длинными волосами, розовыми щеками и белоснежными зубами; смеясь, он перебирал эти чудовищные предметы и играл с ними!

Правой рукой Иисус пытался чуть приподнимать крест, чтобы тот не так давил на плечо, левой же вынужден был придерживать край слишком длинного одеяния, в котором путались его ноги.

Босые ступни были окровавлены; кровь сочилась из ран на теле, текла по израненному лицу, отчего его бледность еще сильнее бросалась в глаза.

После вечери вот уже много часов он ничего не ел, не пил, почти не спал; потеря крови, лихорадка и жажда мучили его.

Так он пустился в последний путь, который назовут Крестным путем. С этого места каждый шаг его будет сосчитан и тщательнейшим образом изучен благоговейными пилигримами. Итак, от дворца Пилата до места, где крест воткнули в скалистую расщелину — тысяча триста двадцать один шаг или три тысячи триста три ступни.

После первых восьмидесяти шагов силы оставили Иисуса, и он упал в первый раз.

На какое-то время вся процессия пришла в замешательство. Вместо того чтобы помочь Иисусу, поддержав за протянутую руку, палачи принялись бичевать его веревками, а воины кололи наконечниками копий.