В нескольких шагах от входа в сад учитель покинул троих апостолов.

— Вы были со мной на горе Фавор, вы свидетели моего величия и силы. Останьтесь здесь: одни вы, не усомнившись, сможете увидеть меня и в слабости.

Петр, Иаков и Иоанн, как и ранее первые восемь апостолов, остановились и сели на землю.

Иисус же пошел вперед и, исполненный томления и страха, вступил под своды пещеры.

По местным преданиям о сотворении мира, именно в эту пещеру ранее удалились Адам и Ева, чей грех сейчас собирался искупать Христос. Другое же предание гласило, что прародители рода человеческого, окончив свой земной путь, почили вечным сном на вершине Голгофы, того самого места, где казнили преступников.

А значит, лишь город Иерусалим отделял пещеру, где изгнанники из Эдема оплакивали утраченное блаженство и молились, от могилы, где они упокоились в вечном молчании.

Едва войдя в пещеру, Иисус бросился ничком на землю.

Вдруг его молитву оборвал страшный трубный звук из тех, что призван пробудить мертвых в Судный день. Он прозвучал так внезапно и властно, что, подобно скакуну, вздымающемуся на дыбы от клича боевого рожка, люди при громе роковой трубы почувствовали, как земля содрогнулась и ушла из-под ног; в ужасе она сорвалась бы с предначертанного пути и затерялась в пространстве, если бы могучая длань Всевышнего не удержала ее на орбите.

Когда труба смолкла, прозвучал не менее устрашающий голос:

— Именем того, кто владеет ключами вечности и питает огнем ад, кто дарует всевластие смерти, спрашиваю: есть ли под сводом небесным человек, способный предстательствовать перед Богом за род человеческий? Если таковой существует, пусть отзовется: Всевышний ждет его!

Все тело Иисуса содрогнулось, как в предсмертной конвульсии, ужас проник до мозга костей, но он встал на колени, воздев руки, обратился взглядом к небесам и произнес:

— Я здесь, Господи!

И застыл, погрузившись в созерцание Небесного Отца, видимого ему сквозь горную толщу и глубь эфира.

Чудесный просвет в небесах затянулся, все вновь накрыла тьма, и воцарилось молчание. Но краткий миг созерцания Всевышнего, дарованный Христу, вернул ему всю утраченную было силу.

И тогда, прислонившись к стене сумрачной пещеры, он воззвал:

— Теперь, входи, Сатана… Я готов к встрече!

Тотчас плети плюща и дикого винограда у входа в пещеру раздвинулись и появился ангел зла в том же обличий, в каком некогда предстал перед Иисусом в пустыне, показывая ему все царства земные.

Начались три часа последнего искушения Спасителя.

ЧАС ПЕРВЫЙ

— Ты звал меня? — спросил Сатана.

— Нет, я не звал тебя, но, зная, что ты был там, сказал: «Входи».

— Значит, ты более не боишься? Надеешься не поддаться мне, как устоял в первый раз?

— Уповаю на то, что Господь укрепит меня.

— Все еще полон решимости искупить преступления мира сего?

— Ты слышал, как я только что ответил архангелу Страшного суда, когда он призывал человечество предстать перед ним.

— Почему же ты не позволил человечеству самому позаботиться о своей защите?

— Оно было бы обречено на проклятие. Чтобы спасти его, надобна добродетель, способная сама по себе перевесить все преступления: преданность Божьему делу!

— Итак, — спросил Сатана, — ты берешься держать ответ за все несправедливые дела земные?

— Да.

— Груз тяжел, предупреждаю.

— Донести бы его только до вершины Голгофы — и большего не надо.

— Ты можешь многажды упасть по дороге.

— Длань Господня поддержит меня!

— Допустим, — согласился Сатана. — Так, значит, грех праматери Евы и праотца Адама ты берешь на себя?

— Да.

— И первое убийство? Каинов грех ты берешь на себя?

— Да.

— И преступления того рода людского, который отец твой счел столь развращенным, что не нашел другого лекарства, кроме как его утопить, — «и это будешь искупать?

— Да.

— Пусть так. Но мы еще у пролога мировой драмы, основное действие разворачивается после потопа. — Что ты скажешь о Нимроде, великом зверолове пред Господом, презревшем ланей, оленей, лосей, тигров, пантер и львов как недостойную его дичь и спускавшем тетиву только тогда, когда целился в человека?

— Отвечу, что Нимрод — тиран, но я умираю за всех людей. И за тиранов — тоже.

— Ну, хорошо. Про Нимрода ты объяснил. Но мы помним и некоего Прокруста, который укладывал своих гостей на ложе и, если они оказывались слишком длинны для него, отрубал лишнее, а если коротки — растягивал… А что ты скажешь о Синисе, разрывавшем людей, привязывая их к двум пригнутым к земле деревьям, а потом отпуская верхушки?.. А еще мы не забыли некоего Антея, воздвигшего храм Нептуну из черепов странников, забредавших на его земли… И некоего Фаларида, который заставлял реветь бронзового быка, запирая узников в его чрево и разводя под ним огонь… А как тебе нравится Скирон, поджидавший путешественников на узкой дороге и сбрасывавший их в море?.. Ты возьмешь на душу и это? — Да будет так! Перейдем к другим! О, их долго искать не надо: человек — гнусное животное, а более мерзкой истории, чем история человечества, не найдешь. Здесь есть Клитемнестра, убившая мужа; Орест, зарезавший мать; Эдип, умертвивший отца; Ромул, поразивший мечом брата; Камбиз, избавившийся от сестры; Медея, покончившая с собственными малыми детьми, и Фиест, съевший своих чад!.. — Ты берешься и эту добычу оспорить у эвменид? Чудесно! Посмотрим, что ты скажешь о вакханках, растерзавших Орфея; о Пасифае, подарившей миру Минотавра; о Федре, из-за которой Ипполита разорвали, привязав к скакунам; о Туллии, пустившей колесницу по телу убитого ею отца, Сервия Туллия?.. Но это — цветочки! Оставим их в покое. Поговорим о Сарданапале, обещавшем провинцию тому, кто изобретет новое наслаждение. О Навуходоносоре, что разорил храм и увел твоих предков в рабство. О Валтасаре, бросившем Даниила в львиный ров. О Манассии, повелевшем распилить пророка Исайю надвое, и не поперек, а вдоль, чтобы растянуть себе удовольствие. Об Ахаве, совершившем столько преступлений, что Самуил проклял Саула, ибо тот помиловал злодея! А нравится тебе Иксион, возжелавший силой овладеть богиней? Или жители Содома, вознамерившиеся растлить трех ангелов Господних? Не забудем и о кровосмесителе патриархе Лоте и таинствах Венеры — Милетты, о жрицах любви из Тира, о римских вакханалиях, я уже не говорю о цикуте, выпитой Сократом по приговору суда, об изгнании Аристида, убийстве Гракхов, умерщвлении Мария, самоубийстве Катона, о проскрипциях Октавиана, о прерванной жизни Цицерона, об Антонии, пославшем своей жене головы «тех, кто ему неведом». А может, тебе милее Сципион, спаливший Нуманцию, Муммий, сжегший Коринф, или Сулла, предавший огню Афины? Прими во внимание, что я оставил в стороне евреев, финикийцев, греков и египтян, приносящих сыновей своих в жертву Молоху; бриттов, карнутов и германцев, убивающих дочерей во имя Тевтата. А что сказать об индийцах, бросающихся под колесницы их бога Вишну, или фараонах, скрепивших камни своих пирамид кровью и потом двух миллионов людей!.. И все это — для того, чтобы привести нас к Ироду Великому, который из-за тебя вырезал пять тысяч младенцев мужского пола! И к Иоанну Крестителю, которому — из-за тебя же! — Ирод Антипа повелел отрубить голову! Я спрашиваю тебя, будь ты сын человеческий или Божий, что ты можешь сказать обо всем этом? Говори же! Ответь: ты по-прежнему берешь на себя все грехи этого мира? Выдержат ли твои плечи такую ношу?

Иисус отвечал лишь воздыханиями. И все же, пересиливая себя, он прошептал:

— О Господи! Да свершится воля твоя, а не моя!

Сатана издал яростный рев.

Первый час мучений, тревог и испытаний, призванных дать мир вселенной, — этот час истек!

ЧАС ВТОРОЙ

— Ну, хорошо, — продолжил Сатана. — Оставим в покое прошлое. Что сделано, то сделано. Перейдем к настоящему. Ты призвал к себе двенадцать апостолов. Об иных учениках я не упоминаю — это далеко нас заведет… Ты оторвал этих добрых людей от их сетей и лодчонок, от плуга и виноградной лозы, от лавок и сбора податей; без тебя они были бы счастливы, жили бы в семейном кругу и умерли бы в своих постелях, окруженные чадами и домочадцами! И что же? Ты сделал их попрошайками при жизни твоей, а после нее — бродягами… Угодно ли тебе узнать, что случится с ними в награду за проповедь твоей веры и какой дорогой придут они в твое царство небесное? Оставим в стороне Иуду: он достоин ожидающей его петли! Меня интересуют только истовые, верные и несокрушимые! Начнем с первого, кто откроет победное шествие: с Иакова-старшего. Попутешествовав в Испании, он возвратится проповедовать Евангелие в Иерусалим, что не понравится Ироду Антипе, который по просьбе старейшин отрубит ему голову. Он — первый. За ним — Матфей. Этот постранствует вволю: сначала отправится в Персию, затем в Эфиопию. Он приведет к христианству целую толпу девственниц, но, пожелав помешать одной из них выйти замуж за влюбленного в нее местного царька, не добьется от него ничего, кроме смертельного удара ножом в спину. Это — второй! Затем наступит черед Фомы, — как видишь, я перечисляю в порядке хронологии. Ах, Фома, Фома! Он захочет проделать в Аравии то, что тебе удалось в Египте: сокрушить идолов. Но у него это выйдет не так удачно, как у тебя: сам первосвященник поразит его мечом. Он — третий. Перейдем к Петру, основанию твоей церкви, хранителю ключей Господних. Петра его Голгофа поджидает в Риме. Там он будет распят, как и его учитель, но из смирения попросит, чтобы его подвесили вниз головой. А поскольку он будет иметь дело с судией милосердным, тот исполнит просьбу. Это — четвертый! Ах, прошу прощения, я переступил дорогу Иакову-младшему: он на три года раньше Петра присоединится к сонму небожителей. Известно тебе, как умрет твой двоюродный брат Иаков, первый епископ Иерусалимский? Его силой заставят проделать то, чего ты не пожелал по доброй воле: спрыгнуть на землю с крыши храма. Так как в падении он сломает себе всего лишь обе ноги и руку, а уцелевшую возденет к небесам, один почтенный иудей раскроит ему череп сукновальным молотом. Это — пятый! Кто следующий? Ах да, Варфоломей, в прошлом Нафанаил, тот, кто утверждал, что ничего достойного не следует ожидать из Назарета. Его ждет весьма неприятная смерть: с него, как с нерадивого судии царя Камбиза, сдерут живьем кожу — ни более ни менее. И случится с ним это в городке, даже название которого он не успеет узнать — в армянском Ал-бане. Это — шестой! За ним — Андрей, очевидец первого твоего чуда в Кане. Андрея распнут на особом кресте: его форму изобретут специально для него. Потом подобные кресты нарекут его именем, что справедливо: надо же учесть, что, вися на этом кресте, страдалец отдал Богу душу лишь на исходе второго дня. Это — седьмой! За ним — Филипп, он отправится во Фригию и там будет побит камнями. Это — восьмой! Симон и Фаддей, неразлучные друзья, не покинут друг друга и в смертный час, когда их в Персии побьют камнями жители города Саннира. Итого — Десять! Ах да! Остался Иоанн, любимый твой ученик, чья судьба трогает тебя более, нежели жребий прочих, не так ли? Ты воздеваешь руки к небесам и просишь у Отца своего уберечь любимца… Действительно, он выйдет живым и невредимым из котла с кипящим маслом, куда его бросят по приказу Домициана… Ну, довольно! Один из двенадцати — не слишком много! Да, не дешево стоит быть твоим другом, Иисус! И дорого платят те, кто служат тебе, Христос! А избранные тобой, Мессия, воистину избирают страдальческий удел!

Иисус уронил голову на руки, чтобы скрыть слезы, избороздившие его щеки.

Сатана улыбнулся, и от его усмешки все померкло в мире.

— Подожди, — продолжал он. — Я упомянул лишь апостолов, поговорим немного о прозелитах, адептах и неофитах; здесь счет уже не на десятки или дюжины душ, а на сотни тысяч, на полумиллионы, а то и на миллионы! Приветствую тебя, кесарь Нерон, император Рима! Что поделываешь, сын Агриппины и Агенобарба! Ты уже посетил любимое зрелище: христиан, которых бросают зверям при свете других христиан, горящих заживо?.. Посмотри же, Иисус, как он изобретателен, этот великий артист, играющий на лире гимны Орфея под крики тысяч мучеников, бьющихся в агонии. Досадуя, что ночь кладет предел убийствам, он придумал мазать людей смолой, варом и серой и поджигать, как факелы. А значит, уже можно не покидать цирка и ночью; просто теперь спектакль имеет два действия: дневное и ночное! Положим на душу Нерона триста тысяч христиан. Клянусь, я весьма скромен в подсчетах: их будет, наверное, больше. Впрочем, правда и то, что Домициан перещеголяет Нерона: мир, старея, совершенствуется! Ну-ка, посмотрим, что ты изобрел, брат доброго Тита, чтобы скрасить досуг в часы, когда надоедало прокалывать мух шилом, протыкать христиан копьями, стрелами и дротиками? Хорошо и это, хотя такие забавы существуют от сотворения мира. Бросать их в огненные печи и в котлы с кипящим маслом? Навуходоносор изобрел это до тебя. Скармливать их в цирках тиграм, львам и леопардам? Топтать их слонами и гиппопотамами? Выпускать их внутренности, бросая быкам и носорогам? Так развлекал себя твой предшественник Нерон… Ну же, Домициан, неужто трудно измыслить ранее неведомую пытку, новое красочное зрелище? Отнюдь! Посмотри, Иисус, а вот это недурно: два корабля, двадцать, сто кораблей, сражаются друг с другом. На палубы сыплются горящие стрелы, так что вскоре все пылает!.. Ах! Как прекрасны огненные отблески на воде, и, по крайней мере, в гибели мучеников столько разнообразия! Одни мечутся с носа на корму, вторые карабкаются на мачты, третьи бросаются вплавь. А тут новая находка: вода кишит кайманами, крокодилами и акулами. Право, он обошел Клавдия. Тот использовал огонь и воду, но не додумался до рыб и рептилий. Положим пятьсот тысяч христиан, истыканных стрелами и копьями, сожженных в печах, сваренных в масле, разорванных тиграми, львами и леопардами, растоптанных слонами и гиппопотамами, поднятых на рога быками, поджаренных на кораблях и съеденных кайманами, крокодилами и акулами. Полмиллиона — не так уж много, но ведь Домициану всего сорок пять лет, когда его убивает Стефан, вольноотпущенник императрицы. Поживи он дольше, сколько бы еще натворил! Впрочем, недоделанное им довершит Коммод. Предстань же пред нами, сын Марка Аврелия, римский Геркулес, победитель львов, предпочитающий зрелищу смерти еще большее удовольствие от убийства как такового! Семьсот раз ты, сын Юпитера, спустишься на арену. И каждый раз это будет стоить жизни полутысяче христиан. В итоге мы имеем триста пятьдесят тысяч. Вместе с пятьюстами тысячами Домициана и тремястами Нерона мы получаем миллион сто пятьдесят тысяч! Я же говорил тебе, что их можно считать миллионами!.. Так считай же, считай, Иисус!

Иисус пал на колени. Раскинув руки, с лицом, мокрым от пота и слез, бледный, дрожащий, он молил Господа:

— Отче! О, если бы ты благоволил пронесть чашу сию мимо меня!

Но затем, собравшись с силами и чувствуя, что сатанинская длань готова накрыть весь мир, воскликнул:

— Впрочем, не моя воля, но твоя да будет на земле, как на небе!

Сатана разразился смехом, более мучительным и страшным, чем его недавний яростный рев. Но тут послышалось тихое пение с небес:

«И второй час страха и тоски истек, час высших испытаний и страстей, которые несут миру избавление!»

То был хор ангелов, возвеселившихся, что Христос не поддался адским силам.

Эти голоса высушили пот и слезы Христа.

— Ты хочешь еще что-то мне сказать? — спросил он.

— Еще бы! — вскричал Сатана. — Клянусь адом, мне еще есть что сказать! Поговорим о ересях… Ах, какой это предмет! О, чувствительное сердце, обрати же на него все внимание и силы душевные.

Иисус не мог сдержать стона.

— О, сохраняй спокойствие, — проговорил Сатана. — Ты же знаешь, у меня не более часа. А значит, я буду вынужден сократить перечень и выбрать только самое интересное. Кстати, вот и список. Видишь, он не слишком длинен. Сатана вытянул руку, и на стенах пещеры загорелись огненные буквы. Иисус мог прочесть:

Ариане. — Вальденсы. — Альбигойцы. — Тамплиеры. — Гуситы. — Протестанты.

ЧАС ТРЕТИЙ

Наступил краткий миг тишины, во время которого отчетливо слышался свист ветра в шелестящей листве олив.

Казалось, этот ветер доносит отзвуки всех жалоб, криков и проклятий — голоса демонов, вторящих ангельскому хору. С тех пор как лицо Сатаны исказила усмешка надежды, на всю природу словно бы накинули траурное покрывало.

— Что ж! — заговорил искуситель. — Начнем сначала. Заглянем в будущее, в год триста тридцать шестой твоего календаря. В триста двенадцатом в Александрии обоснуется Арий. Он проповедник нового учения, довольно-таки вольномысленного, скажу тебе. К счастью, еще не упразднена свобода мнений! Первые святые отцы и ученые мужи, сообразуясь с суждениями святого Павла, решат, что еретика должно сперва предупредить, а будет упорствовать в заблуждении — отлучить от Церкви, стало быть, и от сообщества христиан. В эти времена отлучение — все еще единственное наказание инакомыслящих. Правда, отцы-инквизиторы более поздних времен, испытывая стеснение от чрезмерной мягкости к еретикам, проявленной Церковью первых веков, объявят от имени Духа Святого, что если проповедники истинной веры явили прежде такую терпимость к отступникам, то лишь потому, что не имели должной власти. Как видишь, довольно-таки наивное признание для последователей святого Доминика. Однако надо допустить, что этот Арий окажется большим негодяем, ибо будет мутить народ в течение нескольких столетий. А если вообразить, что мы живем в году триста тридцать шестом, — знаешь, что Арий говорит о тебе? Он опровергает троичность Божества, утверждает, что тебя вначале вовсе не было, не допускает, что ты и отец твой — одно. И открыл, что ты всего лишь несчастный смертный, извлеченный из тьмы забвения, ни более ни менее. Как бедняга Лазарь! Да, тот самый, кто, после того как ты его оживил, побрел, цепляя ногами за все камни и натыкаясь на деревья, поскольку не мог поверить, что он живой. А самое худшее — не хватило всего трех голосов, чтобы Никейский собор сделал выбор в пользу Ария и против тебя! Ну вот, а сколько трудов и мук пропало бы втуне, если бы Никейский собор высказался не за триединую сущность Божества, а против единства в трех лицах Отца, Сына и Святого Духа. Ужасно подумать: ты не остался бы Богом. Вот и умирай тут ради человечества, когда тебя объявляют Богом только с преимуществом в три голоса!.. На твое счастье, Арий, которого оправдают три следующих собора, что, кстати говоря, несколько подорвет непререкаемость суждений никейских святых мужей, — этот Арий, добившись от Константина своего возвращения из ссылки и став его фаворитом, возьми да внезапно умри как раз в то время, когда император уже повелит константинопольскому патриарху Александру восстановить Ария в исполнении его священнических обязанностей! Ну и, само собой разумеется, человек, с которого весь мир не спускает глаз, не может вот так просто вдруг умереть ни с того ни с сего, не наделав этим большого шума. Еретики — последователи его отвратительного учения — станут утверждать, что причиной смерти был яд. Зато ревнители традиции, знатоки истинных путей веры, объявят эту смерть чудом, ниспосланным небесами в ответ на молитвы епископа Александра… Но что это за епископ, скажи-ка, который в молениях своих требует смерти врага! Что это за Бог, — ответь-ка мне, Христос! — который исполняет такую просьбу? И ты, Иисус, продолжаешь утверждать, что являешь с этим Богом одно целое, ты, говоривший: «Не желаю смерти грешника, желаю, чтобы он покаялся и жил!» Итак, смерть Ария послужит лишь во благо арианам. Вот уже у них и готовый мученик! Его учение проникает в варварские народы и обрушивается на Европу с готами, бургундами, вандалами и ломбардами. Твое божественное происхождение, Христос, признанное в Никее с преимуществом в три голоса, отвергается половиной нового христианского мира! Взаимная ненависть и соперничество диких орд хоронятся за постулатами веры как за щитами. У людей уже нет угрызений совести, когда они убивают друг друга. Они отдаются взаимному истреблению — одни под тем предлогом, что ты Бог, а другие — что не Бог… А ведь первыми словами при явлении твоем на землю были: «Слава Господу на небесах и мир на земле людям доброй воли!» Не знаю, в каком состоянии будет в ту эпоху небо, но, сладкоречивый мой Иисус, посмотри же на землю: это поле резни! От ариан произойдет социнианская ересь. Отсюда видно пламя костра, освещающего стены некоего города и отражающегося на озерной глади. Город этот -Женева, а на костре жгут Мигеля Сервета.

Иисус испустил вздох и провел рукой по глазам.

— Ага! Ты думаешь, что мы уже у цели? — спросил Сатана, делая вид, что неправильно истолковал жест Христа. — Тебе кажется, что мы с закрытыми глазами и пустыми руками уже перемахнули через восемь или десять веков? Прежде чем дойти до конца, нам осталось занести на скрижали несколько хорошеньких побоищ: оставим в письме ни, как сказал бы твой друг Матфей-мытарь. Итак, изгнанные религиозными войнами и церковными неурядицами, несколько христианских семейств к десятому веку, подобно горным цветам, пустят корни в самых отдаленных альпийских ущельях. Там они будут жить в чистоте и простоте, позабытые миром, укрытые скалами, которые они сочтут неприступными. Их души горделиво воспарят, как орлы в небесной лазури, их совесть сохранит белизну снегов, венчающих горы, что позже получат имена Роза и Визо — европейских сестер Хорива и Синая. Альпийский Израиль — имя, которым сама себя наградит эта Церковь с суровыми нравами и тканными без шва одеяниями. Христианский дух, нравы и обычаи в то время сохранятся в чистоте только среди этих выходцев из Лиона, сирых и убогих, как вальденсы из самоуничижения назовут себя сами. Евангелие станет их законом, а религиозный культ, вытекающий из такого закона, будет самым незамысловатым из всех, которые изобрело человечество: они сольются в братской общине, все члены которой собираются, чтобы молиться и любить друг друга. Их преступление — ведь нужен же повод к гонениям, — их преступление в том, что они утверждают, будто, даровав папам и Церкви большие богатства, Константин ввел в соблазн христианский мир. А учение свое они обоснуют двумя речениями из уст твоих. Первое: «Сын человеческий не имеет где преклонить голову»; второе: «Удобнее верблюду пройти сквозь игольные уши, нежели богатому войти в Царство Божие!» И что же? Большего и не нужно, чтобы навлечь на это маленькое братство гнев и суровые кары некоего святого учреждения, что только-только появится на свет под именем инквизиции. Священники-горцы, белобородые старцы, прозванные по сему поводу «бородачами», напрасно будут доказывать, что, в согласии с твоими поучениями, они ревностно платят дань кесарю, живут никого не обижая и деля время между молитвой и милостыней; что первый встречный — такой же проповедник, как и они (а это один из постулатов их учения: каждый христианин может причащать телом и кровью Господней), — инквизиция поразит пастырей, и овцы разбредутся. Но их будут преследовать даже в их пещерах: женщины, дети, старики — все падут под мечом служителей того, кто через час скажет Петру: «Возврати меч твой в его место, ибо все, взявшие меч, мечом погибнут!» Преследуемые и гонимые, они будут взывать к скалам: «Приоткройте лоно свое, дабы принять нас!» Но среди сумрачных отрогов тех самых Альп они найдут лишь разящий меч святого воинства, запятнанный кровью резни! Посмотри! Видишь два кровавых пятна? Имя им Кабриер и Мериндол. Взгляни на эти запекшиеся потеки: они чернеют, как следы молнии на окровавленных скалах. Пожрав поленья костра и тела людские, огонь станет лизать гранит… Попробуй сочти, — ведь ты Бог и все можешь! — сочти-ка число жертв. Я взялся подсчитать, сколько истребили Нерон, Домициан и Коммод, но не берусь исчислить убитых святым Домиником, Пьером де Кастельно и Торквемадой! Бойня продлится три века, а когда утихнет, даже след слова твоего сотрется с лица земли!

Иисус, вздыхая, отвернулся.

— Подожди, — усмехнулся ангел зла, — я не покончил с мучениками из кантона Во. У них на юге Франции появятся духовные братья, прозванные альбигойцами. Их тоже будут преследовать за приверженность смеси из твоих проповедей и учения перса Манеса. Как и манихеи, они не только отринут твою божественную природу — на это отважились еще ариане, — но станут отрицать и твое телесное существование. Ту самую плоть, что скоро исполосуют в клочья плети воинов, пробьют железными гвоздями и пронзят копьем! Можешь ли ты понять людей, за которых страдал и примешь муки, зная, что они будут отрицать само страдание твое, не признавая, что ты был во плоти! Для них ты лишь призрак, бестелесная тень, нереальное видение, и в чреве матери твоей ты не принял человеческого обличья: лишь показалось, что ты родился, жил и умер — вот и все. По их разумению, ты возник и исчез в воображении людском, так и не искупив зловещего проклятия земному существованию. Они отринут самое возвышенное в твоем бытии: страдание. Таинства твоей Церкви будут отвергнуты ими, как чувственные, а не духовные знаки веры, посему они объявят эти таинства недейственными. А курьезно то, что «ревнители истины и духа», как они сами себя назовут, обопрутся на слова твоего Евангелия: «..ибо настанет время, и настало уже, когда и не на горе сей, и не в Иерусалиме будете поклоняться Отцу в духе и истине». Усвоив эту заповедь, они отбросят все внешние отправления и церковные ритуалы. Да и зачем этим детям Гаскони и Прованса величие театрального действа, творящегося в римских храмах, если небо — единственный алтарь и престол Господен? И все это на основании слов, которые ты имел неосторожность произнести: «не клянитесь небом, потому что оно престол Божий!» Ох, Иисус, Иисус, когда ты воссядешь одесную своего Отца, ты ниоткуда более не услышишь такого хора восходящих к небесам жалоб и рыданий, как тот, что поднимется из этих веселых и прекрасных мест, где замки бдительно охраняются, мужчины почти все — поэты, женщины же — без изъяна прекрасны! Ведь мрачный крестовый поход утопит в крови альбигойцев и раздавит под обломками их городов не секту, а цивилизацию, литературу, язык. Три мощных города: Безье, Лавор, Каркасон — сокрушит огненный вихрь, что пройдет по всему югу Франции. Они расплавятся в пламени, как металл в печи! Слышишь?! Среди груды женщин со вспоротым нутром, младенцев, отъятых от материнских сосцов, и стариков, сожженных в собственных жилищах, слышишь ли голос одного из твоих приверженцев: он молотит распятием, поскольку режущее и колющее оружие запрещено вкладывать в освященные руки, и кричит: «Убивайте! Убивайте всех! Праведных и еретиков! Господь познает своих!..» И все, еретики и праведные, канули под перезвон колоколов, оповещавших об агонии двухсот тысяч человек. А затем над трупами в еще дымящихся развалинах Лавора, Каркасона и Безье твои священники грянут гимн «Veni, creator Spiritus!» — «Приди, Дух животворящий!» К чему же, о Христос, укорять тебе учеников, пожелавших ниспослать огонь небесный на Самарию, жители которой не пожелали тебя приютить?

Иисусу казалось, что он слышит мольбы умирающих, материнские вопли и предсмертный хрип стариков, и под похоронный звон, доносящийся с колоколен, перед его глазами проплывали руины, пожары, кровь!

Обеими руками он отер пот со лба, и из груди его исторглось стенание более душераздирающее, горестное и исполненное мольбы, нежели стоны, звучащие в его ушах.

Пока вещал ангел зла, волны человеческого горя, как ночной грозовой прилив, затопляли душу Иисуса.

Но, кроме вырвавшегося стона и пота на челе, ничто не обещало скорого поражения божественного Спасителя.

А потому Сатана продолжал:

— Не спеши, Иисус: на подходе тамплиеры. То будут рыцари, вооружившиеся во имя твое. Они будут оспаривать у неверных и ветров пустыни твою гробницу, место, где ты лежал в колыбели, развалины храма, который ты взялся за три дня отстроить заново. От постоянной торговли с Востоком, от путешествий и завоеваний они усвоят обрывки старинных верований и тайно вплетут их в твое учение. Их мрачные церемонии будут походить на неведомые египетские мистерии. Они станут поклоняться идолу с таинственно замкнутым выражением лица и семисвечнику, что понесут во время триумфа Тита. И хотя эти таинства причащения будут твориться за семью печатями, слух о них расползется по миру. Опасения, внушаемые самой Церкви военной доблестью храмовников, желание прибрать к рукам их огромные богатства, зависть других религиозных орденов и соперничество военных союзов — все станет способствовать их гибели. Против них нет никаких улик? Пустяк: под пыткой их добудут. Они признаются, а потом на суде отрекутся от своих показаний, но все равно умрут на костре. И твой наместник, папа римский, которому они будут угрожать тем, что ему придется держать ответ перед тобой, действительно ответит… Как станешь судить этого земного предстоятеля твоего, ты, сказавший: «Тростинки надломленной не переломите! Льна курящегося не угасите!» Прислушайся, Иисус, к исполненному глубочайшей грусти пению, что доносится из Богемии. Там родится человек по имени Ян Гус; горькими словами он заклеймит алчность служителей Церкви, как и ты в свое время проклинал тщеславие священников, книжников и фарисеев, говоря: «Горе вам, что лицемерно долго молитесь и поедаете домы вдов!» Он захочет собственной кровью отмыть грязные пятна с одежд твоей Церкви, как ты возжелал отмыть своей кровью грехи человечества. Ему понадобится умереть для успокоения собственной совести, а тогда, как и сейчас, за этим дело не станет. Твои священники заключат его в тюрьму, осудят и сожгут на одном костре с его учеником Яном Пражским. Он возьмет тебя в свидетели, что принимает смерть за дело твое, слышишь, Иисус? А чтобы убедить твоих прелатов в их неправедности, когда поднимутся языки пламени, он устремит очи к небесам в смиренном откровении и печально возвестит: «Ныне вы свернули шею жалкому гусю, но через сто лет явится прекрасный белый лебедь, его удушить вам будет не под силу». Этот прекрасный лебедь — Лютер. Бедный гусь испустит в огне последний вздох, но ветер развеет пепел и угли костра, а от них разгорится величественная гуситская война.