Вы, ваше величество, еще могли видеть этого молодого человека и знаете, какой тот был наглец. Вскоре он потерял всякую сдержанность в отношении королевы, отнял у нее графство Корнуолл, пожалованное ей лично на собственные расходы, и ваша мать, впав в отчаяние, велела мне написать королю Карлу Красивому, ее брату, что она всего лишь наемная служанка во дворце супруга. В это время между Францией и Англией начались великие распри из-за Гиени. Королева тогда предложила мужу поехать во Францию и стать посредницей в переговорах между ним и ее братом-королем; тот легко на это согласился.

Королева нашла вашего дядю уже знающим о многом из её письма; она же рассказала ему обо всем, чего он еще не знал. Тогда Карл Красивый разгневался и, пытаясь найти повод к войне, потребовал от короля Эдуарда II, чтобы он лично явился принести ему клятву верности как своему сюзерену. Спенсер сразу почувствовал, что он в любом случае обречен: погибнет, если поедет вместе с Эдуардом и попадет в руки короля Франции; все равно пропадет, «казавшись беззащитным перед баронами, если останется в Англии, когда король будет в отъезде. Вот он и предложил уловку, которая должна была его спасти, но все-таки послужила причиной его падения; суть ее заключалась в том, ваше величество, чтобы вас провозгласить сюзереном провинции Гиень и послать вместо отца присягать на верность королю Франции…

— Вот в чем дело! — перебил его король. — Вот почему он совершил эту ошибку, а я до сих пор не понимал, как ее мог допустить такой тонкий политик. Продолжайте, я вижу, вы говорите правду…

— Я нуждаюсь в вашем одобрении, ваше величество, ибо подошел к тому времени, когда… — замялся Матревис.

— Не смущайтесь, я знаю, что вы хотите сказать о Роджере Мортимере. Приехав в Париж, я нашел его при моей матери; даже будучи ребенком, я замечал, что Мортимера с королевой связывают очень близкие отношения. Теперь скажите мне, ибо только вы можете рассказать об этом, близость эта возникла в Париже или еще в Англии?

— В Англии, и именно она послужила истинной причиной изгнания Роджера.

— Хорошо, — сказал король, — слушаю вас.

— Не вы один, ваше величество, обратили внимание на эту связь, поскольку епископ Эксетерский, что привез вас во Францию, обо всем сообщил королю Эдуарду, вернувшись в Лондон. Король тут же написал королеве, повелев ей возвратиться, а вам лично послал письмо, предлагая покинуть мать и ехать назад в Англию.

— Я не получал такого письма, — перебил Эдуард, — и слышу о нем впервые. Ведь только мой отец мог сообщить мне об этом обстоятельстве, а королева ни разу не позволила мне навестить отца в тюрьме.

— Это письмо перехватил Мортимер.

— Негодяй! — прошептал Эдуард.

— Королева ответила королю манифестом, объявив, что возвратится в Англию лишь тогда, когда Хью Спенсера изгонят из королевского совета и разлучат с королем.

— Кто написал манифест?

— Я не знаю. Мне его прочитал Мортимер, правда, в присутствии королевы и графа Кента. Манифест произвел в Лондоне такое впечатление, на которое и рассчитывали: недовольные бароны перешли на сторону королевы и вашего величества.

— Как это на мою сторону?! Но ведь все прекрасно знали, что я был несчастным ребенком, ничего не понимавшим в происходящем, что моим именем просто воспользовались. И пусть меня сию же минуту покарает Господь, если я когда-нибудь что-либо замышлял против моего отца!

— Вскоре — король Карл Красивый готовился тогда оказать сестре обещанную помощь деньгами и войском — ко французскому двору прибыл Тибо де Шатийон, епископ Сентский. Он привез послания от Иоанна XXII, сидевшего тогда на святом престоле в Авиньоне; они, вероятно, были написаны по наущению Хью Спенсера, ибо в них королю Карлу под угрозой отлучения от Церкви предписывалось отправить в Англию сестру и племянника. После этого ваш дядя не пожелал больше не только поддерживать вас против Церкви, но и твердо обещал епископу Сентскому выдать королеву и ваше величество фавориту вашего отца. Но королеву успели предупредить.

— Ее предупредил граф Робер Артуа, не так ли? Да, мне известно это. Когда, изгнанный из Франции, он явился ко мне просить убежища, именно за эту услугу я главным образом и оценил его.

— Он сказал вам правду, ваше величество. Испуганная королева не знала, у кого просить помощи, в которой ей отказывал брат, и снова ее выручил граф Робер Артуа, посоветовавший бежать в Империю. Он сказал, что там она найдет много знатных сеньоров, храбрых и честных, а среди них графа Вильгельма Геннегауского и его брата, сеньора де Бомона. Королева послушалась этого совета и в ту же ночь покинула Париж, направившись в Геннегау.

— Верно, я помню наш приезд во дворец шевалье Эсташа д'Обресикура и то, как радушно мы были приняты. Если мне представится случай, я вознагражу его за это. В его дворце я в тот же вечер впервые увидел своего дядю Иоанна Геннегауского: он предложил королеве свои услуги и привез нас к своему брату Вильгельму, где я встретил его дочь Филиппу, ставшую потом моей женой. Давайте быстрее избавимся от этих подробностей, хотя я помню, как мы вышли из гавани Дордрехта, как нас настиг шторм, сбивший корабль с курса и пригнавший нас в пятницу двадцать шестого сентября тысяча триста двадцать шестого года в порт Харидж, куда к нам сразу же съехались все бароны, и даже припоминаю, что первым примчался Генри Ланкастер Кривая Шея. Да, да, теперь мне все известно, начиная от нашего триумфального въезда в Бристоль до ареста моего отца, который был схвачен Генри Ланкастером, если память мне не изменяет, в Нитском монастыре, что в графстве Уэльс. Вот только не знаю, верно ли говорят, что отца доставили к моей матери.

— Нет, ваше величество, короля отвезли прямо в Кенилвортский замок и стали готовиться к вашей коронации.

— О Боже, тогда я ничего обо всем этом не знал… Да, клянусь честью, от меня все скрыли: мне говорили, будто мой отец на свободе, но из отвращения к власти и усталости отрекся от трона Англии. И тем не менее я могу поклясться, что никогда не примирился бы с его отказом от престола, пока он жив; когда мне принесли его письменное отречение в мою пользу, я узнал почерк отца, исполнил его волю как приказ, я ведь не знал, что, составляя отречение, он дважды терял сознание. Да, повторяю еще раз, что я, клянусь жизнью, ничего не знал даже о решении парламента, объявившего моего несчастного отца неспособным царствовать; оно, как мне потом рассказали, было зачитано ему этим дерзким Уильямом Трасселом. У него с головы сорвали корону, чтобы водрузить на мою голову, а мне сказали, будто он свободно и по собственной воле дарует ее мне как любимому сыну; он, наверное, осыпал меня проклятиями как предателя и узурпатора. Черт возьми! Вы, что так долго находились при нем, слышали ли вы когда-нибудь от него подобные обвинения? Я заклинаю вас ответить мне, как на исповеди!

— Никогда не слышал, ваше величество, ни разу. Наоборот, он считал себя счастливым, что парламент, свергнув его, избрал вас.

— Прекрасно. От этих слов мне легче на сердце. Продолжайте.

— Вы, ваше величество, еще не достигли совершеннолетия, и поэтому мы учредили регентский совет во главе с королевой, от ее имени правивший страной.

— Да, тогда-то они и отправили меня воевать с шотландцами, которые вынуждали меня без всякого успеха гоняться за ними по горам, а когда я вернулся, сообщили, что отец умер. Даже сейчас мне ничего неизвестно о том, что же произошло в мое отсутствие. Я не знаю никаких подробностей о его днях перед смертью, поэтому расскажите мне все, так как вам должно быть все известно, ведь вы и Герни увезли моего отца из Кенилворта и неотлучно находились при нем до его последнего часа.

Матревис в нерешительности молчал. Король посмотрел на него и, увидев, что тот побледнел еще больше и на лбу у него проступили капли пота, сказал:

— Говорите, не бойтесь, вы же знаете, что вам бояться нечего, раз я дал вам слово. Кстати, Герни уже расплатился и за вас и за себя.

— Герни? — недоуменно спросил Матревис.

— Ну да! Разве вы не слышали, что я приказал задержать его в Марселе и, не дожидаясь, когда его доставят в Англию, повелел повесить этого убийцу как собаку?

— Нет, ваше величество, я об этом не знал, — прошептал Матревис, прислонившись к стене.

— Но мы ничего не нашли в его документах, и тогда мне пришла в голову мысль, что письменные распоряжения хранятся у вас. Ведь вы должны были получать письменные приказы: мысль о подобных преступлениях может возникнуть только в головах тех людей, что способны извлекать выгоду из их исполнения.

— Именно поэтому, ваше величество, я сохранил их как последнее средство спасения или мести.

— Они при вас?

— Да, ваше величество.

— И вы отдадите их мне?

— Сию же минуту…

— Хорошо… Но не забывайте: я помиловал вас при условии, что вы расскажете мне обо всем. Поэтому успокойтесь и продолжайте.

— Как только вы, ваше величество, отправились во главе армии в Шотландию, — продолжал Матревис все еще взволнованно, но уже более спокойным голосом, — нам, Герни и мне, было приказано ехать за вашим отцом в Кенилворт. В замке нас ждал приказ доставить короля в Корф; однако ваш отец пробыл всего несколько дней в замке, откуда его перевезли в Бристоль, а оттуда отправили в Беркли, что в графстве Глостершир. В Беркли король находился под охраной владельца замка, хотя и мы были при вашем отце, чтобы исполнить данные нам наказы.

— И в чем же они заключались?

— Мы должны были жестоким обращением довести узника до того, чтобы он сам лишил себя жизни.

— Это был письменный приказ? — спросил король.

— Нет, ваше величество, устный.

— Поберегитесь утверждать то, чего вы не сможете доказать, Матревис!

— Вы же просили меня рассказать всю правду… Я это и делаю.

— Ну и кто… — Эдуард немного помедлил, — кто же отдал вам этот приказ?

— Роджер Мортимер.

— Понятно! — с облегчением вздохнул Эдуард.

— Но король сносил все кротко и терпеливо, иногда нам казалось, что мужества исполнить этот приказ у нас не хватит.

— Несчастный отец! — прошептал Эдуард.

— Наконец, мы узнали, что ваше величество возвращается из Шотландии. Наши гонения привели узника к безропотной покорности, но не довели его до отчаяния; мы поняли, что ничего не добьемся, и однажды утром получили приказ, скрепленный печатью епископа Херефордского…

— О Боже! Я надеюсь, что хоть этот приказ у вас! — воскликнул Эдуард.

— Вот он, ваше величество.

И Матревис подал королю пергамент, на котором еще сохранилась печать епископа. Эдуард взял его и медленно развернул дрожащей рукой.

— Но как вы смели повиноваться приказу епископа, когда король был в отъезде, а страной правила королева? — спросил он. — Неужели в Англии правили тогда все, кто хотел, кроме меня? И каждый присваивал себе право казнить, когда единственный человек, кто имеет право миловать, отсутствовал?

— Прочтите приказ, ваше величество, — невозмутимо сказал Матревис. Эдуард взглянул на пергамент: на нем была всего одна строка, но этого оказалось достаточно, чтобы опознать руку, написавшую ее.

— Это почерк королевы?! — с ужасом вскричал он.

— Да, королевы, — подтвердил Матревис. — И всем известно, что он мне хорошо знаком, ибо я, с тех пор как перестал быть ее пажом, стал секретарем.

— Но, но… — повторял Эдуард, читая приказ, — я не вижу здесь ничего, что могло дать вам дозволение на убийство, наоборот, по-моему, здесь на него налагается полный запрет: «Edwardum occidere nolite timere bonum est», что в переводе значит: «Эдуарда убивать не надо, бояться будет правильно».

— Да, потому что ваша сыновняя любовь предполагает запятую после слова nolite, от которой зависит смысл фразы; но здесь запятой нет, и поэтому мы, зная тайные намерения регентши и ее фаворита, решили, что запятая должна быть поставлена после timere, тогда фраза теряет двусмысленность: «Эдуарда убивать не надо бояться, будет правильно».

— О Боже! — сквозь зубы простонал король, на лбу которого выступил пот. — О Боже! Посылая подобный приказ, они понимали, что преступление будет зависеть лишь от перевода. Как это подло, что жизнями монархов играют с помощью словесных ухищрений. Это поистине приговор, составленный богословом. О Иисус праведный, известно ли тебе, что творит Церковь на земле во имя твое?

— Для нас, ваше величество, это был настоящий приказ, и мы его исполнили.

— Но как, каким образом? Ведь я вернулся из Шотландии на третий день после смерти моего отца; тело уже было возложено на катафалк; я приказал совлечь с него царственные облачения и искал на нем следы насильственной смерти, ибо подозревал, что произошло какое-то гнусное преступление, но ничего не нашел, совершенно ничего. Снова повторю, что я даровал вам жизнь… Скорее это я умру от горя, слушая ваш рассказ… А посему, прошу вас, рассказывайте все, вы же видите, я спокоен и уверен в себе.

И, сказав это, Эдуард повернулся к Матревису, стараясь ничем не выдать своего волнения и глядя прямо в глаза убийце. Тот пытался исполнить повеление короля, но с первым же словом мужество оставило его.

— Во имя Неба, ваше величество, избавьте меня от этих подробностей! Я возвращаю вам ваше королевское слово, считайте, что вы ничего мне не обещали и прикажите отправить меня на эшафот.

— Я сказал тебе, что хочу знать все, — ответил Эдуард, — и ты расскажешь все, когда я подвергну тебя пыткам! Поверь мне и не понуждай прибегнуть к этому средству, я и так слишком склонен к нему.

— Тогда, ваше величество, извольте не смотреть на меня. Вы так похожи на своего отца, что, когда смотрите на меня и задаете вопросы, я поистине верю, что это ваш отец смотрит на меня и задает вопросы, а призрак его встал из могилы, взывая к отмщению.

Эдуард отвернулся; он обхватил руками голову и глухим голосом сказал:

— Хорошо, рассказывайте!

— Утром двадцать первого сентября мы, как обычно, вошли к королю в комнату, — продолжал Матревис, — но то ли его предчувствие, то ли волнение, написанное на наших лицах, раскрыли ему, что мы намерены совершить, и, увидев нас, он закричал. Потом, спрыгнув с постели, упал на колени и, воздевая руки, умолял: «Неужели вы убьете меня, даже не дав прежде исповедаться в грехах священнику?». Тогда мы закрыли дверь.

— И вы, злодеи, не пустили к нему священника! — вскричал Эдуард. — Вы лишили короля, хотя он имел право приказывать вам, а не вымаливать у вас эту милость, того, в чем не отказывают последнему преступнику! О горе, ведь в вашем приказе об этом ничего не было сказано! Ведь вам велели убить тело, но не душу!

— Священник все выдал бы, ваше величество, ибо король непременно сказал бы ему, что он исповедуется перед смертью, а мы пришли, чтобы его убить. Вы прекрасно понимаете, что повеление убить короля без священника подразумевалось в самом приказе его умертвить.

— О Боже! — воздев руки, прошептал Эдуард. — О Боже праведный, обрекал ли ты хоть одного сына на земле на то, чтобы выслушивать от убийцы отца рассказ о злодействах, совершенных матерью? Заканчивайте, заканчивайте скорее, ибо мужество покидает меня, силы мои на исходе!

— Мы ничего не ответили королю… Мы его схватили и швырнули на постель; я прикрыл его лицо подушкой, придавив ее перевернутым столом, а Герни, клянусь вам, ваше величество, что это сделал он, вонзил ему в живот раскаленную иглу.

Эдуард издал громкий крик, вскочил и, подойдя вплотную к Матревису, зловеще зашептал:

— Дай мне посмотреть на тебя, злодей, убедиться, что ты действительно человек. Клянусь жизнью, передо мной лицо человека, тело человека, обличье человеческое. Но скажи мне, дьявол, наполовину тигр, наполовину змея, кто же наделил тебя обликом человека, подобия Божьего?

— Ваше величество, мысль о преступлении исходила не от нас.

— Молчи! — вскричал Эдуард, зажав ему рот ладонью. — Молчи, клянусь головой твоей, я не желаю знать, от кого она исходила! Послушай, я обещал тебе жизнь и дарую ее тебе; заметь, я свое слово сдержал. Но отныне знай, что если с губ твоих сорвется хоть одно слово, хоть один нескромный намек о любовной связи королевы и Роджера, хоть одно-единственное обвинение в причастности моей матери к этому гнусному убийству, то, клянусь честью короля, — как видишь, я ее беречь умею! — ты заплатишь и за это новое преступление, и за все старые. Посему с этого часа забудь обо всем: прошлое для тебя лишь лихорадочный сон, растаявший вместе с бредом, что вызвал его. Тот, кто предъявляет права на трон Франции по материнской линии, должен иметь мать, которую можно подозревать в женских искушениях, ибо женщина слаба, но не в дьявольских преступлениях.

— Я клянусь хранить тайну, ваше величество. Что же угодно вам мне приказать?

— Будьте готовы ехать со мной в Редингский замок, где живет королева.

— Ехать к королеве-матери?

— Да. Разве вы не привыкли быть у нее в услужении? И разве она отвыкла отдавать вам приказания? Я нашел вам новую должность при ней.

— Я в вашей власти, ваше величество. Делайте со мной что хотите.

— Задача ваша будет нетрудной. Она ограничится тем, чтобы никогда не выпускать мою мать за порог замка: я назначаю вас его смотрителем.

С этими словами Эдуард вышел, подав Матревису знак идти за ним. У ворот дворца короля ждали граф Иоанн Геннегауский и граф Робер Артуа. Их удивила мертвенная бледность короля, но, поскольку он шел твердым шагом и сел в седло без помощи оруженосца, они не осмелились обратиться к нему с вопросом и удовольствовались тем, что ехали позади на полкорпуса лошади; в некотором отдалении за ними следовал Матревис с двумя стражниками. Небольшой молчаливый отряд двигался по берегу Темзы, пересек ее в Виндзоре и через два часа езды заметил впереди высокие башни Редингского замка. После казни Роджера Мортимера в одной из комнат этого замка находилась в заточении вдова Эдуарда II королева Изабелла Французская. Король навещал ее дважды в год, в строго определенные дни. Поэтому королева сильно испугалась, когда дверь комнаты открылась и слуга возвестил, что приехал ее сын, да еще в столь неурочный час.

Королева, трепеща от страха, встала и хотела пойти навстречу Эдуарду, но на полпути силы покинули ее и она была вынуждена облокотиться на спинку кресла; в ту минуту появился король, сопровождаемый Иоанном Геннегауским и Робером Артуа.

Он медленно подошел к матери; она протянула ему руку, но Эдуард, не взяв ее, поклонился. Тогда королева, собрав все свое мужество и пытаясь улыбнуться, обратилась к сыну:

— Мой дорогой повелитель, какой доброй мысли я обязана счастью вашего визита в то время, когда я вас совсем не ожидала?

— Возникшему у меня желанию загладить мою вину перед вами, ваше величество, — не поднимая глаз, тихо ответил Эдуард. — Я подозревал вас в ошибках, прегрешениях и даже преступлениях. Вас, королева, обвиняла людская молва, а, к сожалению, против королей часто не находится других доказательств. Но именно сегодня я убедился в вашей невиновности.

Королева вздрогнула.

— Да, ваше величество, я до такой степени полностью и окончательно убежден в этом, что привел с собой вашего верного рыцаря Иоанна Геннегауского, сеньора де Бомона, и вашего старого друга, графа Робера Артуа, дабы они стали свидетелями моего раскаяния в тех прегрешениях, что я совершил в отношении вас.

Королева с растерянным видом посмотрела на обоих рыцарей, которые в немом изумлении присутствовали при этой сцене, потом наконец перевела взгляд на Эдуарда; по-прежнему не поднимая глаз, он продолжал в том же тоне:

— Начиная с этого часа Редингский замок уже не тюрьма, а королевская резиденция. Как и прежде, вы, ваше величество, будете иметь пажей, фрейлин и секретаря, с вами будут обходиться так, как положено обходиться с вдовой Эдуарда Второго и матерью Эдуарда Третьего, как должно, наконец, обращаться с женщиной, которая, благодаря своему августейшему родству с покойным королем Карлом Красивым, дает мне неоспоримые права на корону Франции.

— Неужели это не сон и я могу верить в сие великое счастье? — спросила королева.

— Нет, это явь, и в качестве последнего доказательства я представляю вам смотрителя замка, кому вверяю охрану вашей священной особы. Войдите, сэр, — сказал Эдуард.

В дверях появился Матревис; королева вскрикнула и закрыла лицо руками, словно перед ней предстал призрак.

— Что с вами? — удивился Эдуард. — Я думал доставить вам удовольствие, возвращая вашего старого слугу; разве этот человек не был сначала вашим пажом, а затем вашим секретарем? Разве не ему поверяли вы все свои мысли и разве он не сможет поручиться, как и вы сами, в вашей невиновности перед теми, кто в ней еще сомневается?

— О Боже мой! — вздохнула Изабелла. — Если вы хотите меня погубить, ваше величество, лучше сразу убейте меня.

— Мне убить вас?! Я, наоборот, желаю, чтобы вы жили, и долго жили. Доказательством тому письмо, что я оставляю в руках смотрителя замка Матревиса. Прочтите его.

Королева взглянула на скрепленный королевской печатью пергамент, протянутый ей сыном, и вполголоса прочла: «Isabellam occidere nolite, timere bonum est». Прочитав три последних слова, она вскрикнула и без чувств рухнула в кресло.

Оба рыцаря бросились на помощь королеве. Эдуард же подошел к Матревису.

— Сэр, таков мой приказ, — сказал он. — На сей раз, как вы видите, он очень мягкий: «Изабеллу убивать не надо, бояться будет правильно». Поехали, милорды, — сказал Эдуард, — нам необходимо быть в Лондоне до рассвета. Я надеюсь, вы везде будете громко заявлять о невиновности моей матери.

Сказав это, он вышел вместе с Иоанном Геннегауским и Робером Артуа, оставив королеву, начавшую приходить в себя, с ее бывшим секретарем.

Наши читатели, наверное, удивятся этому проявлению милосердия со стороны короля Эдуарда III, столь необычному, особенно в то время, когда он получил доказательства преступления, жертвой которого пал его отец; но политика взяла верх над чувствами, и он понял, что в час, когда он вознамерился предъявить претензии на трон Франции от имени своей матери, надо обращаться с той, кто передает ему свои права, как с королевой, а не как с узницей.