Дуглас развернул коня и, пока Уильям Монтегю пристегивал свой тарч и выбирал самое крепкое из трех-четырех копий, снова проехал все ристалище; вернувшись к калитке, из которой он появился, Дуглас опустил забрало и взял копье наперевес. Он едва изготовился к бою, как увидел, что его противник уже занял позицию. Уильяму Монтегю понадобилось всего несколько секунд, чтобы взять копье наизготовку; судьи, видя, что соперники готовы, а зрители выражают нетерпение, громко прокричали: «Сходитесь!».

Оба молодых рыцаря бросились навстречу друг другу с такой стремительностью, что просто не смогли нанести точных ударов, поэтому острия их копий скользнули по стальным шлемам, рассыпав искры, а соперники промчались мимо, избежав увечий. Проявив силу и ловкость опытных всадников, оба рыцаря остановили коней и, вернувшись на прежнее место, приготовились к новому броску.

На этот раз Дуглас направил копье в щит противника и нанес удар такой мощи, что тот разлетелся на три куска, а Уильям, пошатнувшись в седле, почти опрокинулся на круп коня. Но Монтегю, точно попав в шлемный гребень, сбил шлем с головы Дугласа; удар был такой крепкий, что У шотландца из носа и изо рта пошла кровь. Поначалу все подумали, будто он серьезно ранен, но Дуглас сам подал знак, что сможет продолжать поединок, взял из рук своего оруженосца новый шлем, потребовал другое копье и вернулся на поле, чтобы сделать третий выпад. Уильям Монтегю выпрямился, словно гибкое, согнутое ветром деревце, потом, повернув лошадь, сразу вернулся на исходную позицию и стал ждать, когда будет готов противник. Дуглас не заставил долго себя ждать; судьи в третий раз подали сигнал, и молодые рыцари помчались навстречу друг другу с яростью, которую лишь усилили предыдущие схватки.

На этот раз сшибка была жуткой: конь Дугласа взвился на дыбы, на седле Уильяма лопнули подпруги, и соперники полетели на землю. Дуглас быстро вскочил на ноги, а Уильям привстал на одно колено. Но шотландец, не успев пройти и половины расстояния, отделявшего его от противника, зашатался, и по крови, заливавшей его латы, все увидели, что он тяжело ранен. Судьи тотчас выбежали на ристалище и скрестили копья. И лишь в этот миг они заметили, что Уильям тоже получил опасную рану; он было попытался подняться, но снова упал на колени, опершись рукой на землю. Противники действительно обменялись страшными ударами равной силы; копье Уильяма пробило щит Дугласа и, скользнув по латам, прошло под наплечник, тогда как копье Дугласа, пробив забрало, поразило Уильяма в надбровье, и обломок его пригвоздил шлем к черепу.

Судьи мгновенно поняли, как опасны обе раны, и, соскочив с коней первыми стали оказывать рыцарям помощь; мессир Жан де Бомон подбежал к Дугласу, а Солсбери — к Уильяму, и, в то время как с поля уводили шотландца, граф попытался вырвать обломок копья, торчащий в ране, но Уильям взял его за руку.

— Не надо, дядюшка, — попросил он, — ведь я боюсь, что вместе с острием копья лишусь жизни. Позовите только священника, ибо я хотел бы умереть как христианин.

— Может быть, прежде позвать лекаря?! — воскликнул Солсбери.

— Священника, дядюшка, скорее, прошу вас. Поверьте мне, время не терпит.

— Монсеньер! — крикнул Солсбери епископу Линкольнскому, сидевшему рядом с королевой. — Подите сюда, пожалуйста, здесь человек умирает.

Графиня тихо вскрикнула, многие женщины лишились чувств, а епископ, сойдя с помоста, занял рядом с раненым место Солсбери.

Тогда Уильям Монтегю, обретя силы для последнего жеста веры, встал посреди арены на колени и, сложив на груди руки, исповедался прямо в доспехах; потом епископ Линкольнский отпустил ему грехи в присутствии всех женщин, молившихся за молодого раненого, и всех рыцарей, просивших у Бога милости даровать им столь же святую и прекрасную смерть.

Когда отпущение грехов было дано, Солсбери подошел к племяннику, который, будучи в состоянии благодати и не страшась смерти, уже не противился тому, чтобы из его раны вытащили обломок копья; поэтому граф Солсбери, положив Уильяма на спину, наступил ногой ему на грудь и, напрягая все силы, вырвал из раны острие копья, потом он сразу же расстегнул шлем, который раньше снять было нельзя, и освободил голову Уильяма из этой железной клетки. Уильям потерял сознание; тут подбежали его оруженосцы, и с их помощью граф Солсбери перенес племянника в палатку.

Скоро пришел королевский врач, присланный Эдуардом, и осмотрел раненого. Солсбери, любивший Уильяма как сына, с тревогой ждал конца осмотра, не сулившего молодому рыцарю ничего хорошего. Лекарь измерил острие копья; по окровавленной ржавчине, покрывавшей его, легко можно было понять, что рана была глубокая, дюйма на два, поэтому врач покачал головой, как человек, ожидающий самого худшего. В эти минуты появились присланные королем слуги, чтобы перенести Уильяма Монтегю в комнату Виндзорского замка; но врач этому воспротивился, поскольку больной был слишком слаб и его нельзя было переносить.

Солсбери был вынужден покинуть Уильяма, так и не пришедшего в сознание, потому что дела требовали возвращения к Эдуарду: в этот же вечер он должен был выехать в Маргит, чтобы взять письменные обязательства Оливье де Клисона и передать ему и сиру д'Аркуру королевский приказ, даровавший им свободу. Солсбери принадлежал к тем людям, у кого на первом месте стоят дела службы, а потом сердечные привязанности, поэтому он покинул Уильяма, попросив врача заботиться о нем как о сыне.

Графиня попросила у короля разрешения не присутствовать на ужине, что Эдуард тотчас ей позволил, ибо он, как и все, понимал, какое горе должна она испытывать, переживая подобное несчастье. Всем было известно, с какой преданностью и каким уважением молодой человек охранял графиню, когда граф находился в плену; многие догадывались, что в поведении его молодого племянника ощущалось нечто более нежное, чем просто родственная связь, однако графиня Алике слыла такой добродетельной женщиной, что ее репутация не пострадала от этой верности. Но, хотя все воздавали должное графине, не сомневаясь в чистоте ее чувств, она все-таки питала к Уильяму почти братскую дружбу, к коей можно прибавить ту нежную жалость, которую женщина, сколь бы добродетельной она ни была, всегда испытывает к мужчине, влюбленному в нее тайно и безнадежно.

Поэтому, когда вошел Солсбери, она и не пыталась прятать от мужа свое горе, будучи уверенной, что граф меньше, чем кто-либо другой, упрекнет ее за эти слезы. Солсбери самому пришлось собрать все свое мужество, чтобы сдержать собственные слезы, ведь он пришел попрощаться с ней, ибо, несмотря на настойчивые просьбы Эдуарда остаться, непреклонный посланник решил исполнить поручение, важность которого прекрасно понимал. Граф в тот же вечер уехал, поручив графине уход за Уильямом. Это расставание, сколь бы коротким ему ни предстояло быть, прошло под знаком печальных предзнаменований, и с обеих сторон было исполнено предчувствием такой большой беды, что, будь Солсбери человеком, чье сердце менее предано королю, а ум менее тверд в сознании своего долга, он умолил бы Эдуарда послать вместо него кого-нибудь другого завершить переговоры, начатые им; но граф в тот миг, когда ему пришла подобная мысль, отогнал ее от себя, как будто в ней было что-то преступное, и, черпая новые силы в этой своей слабости, простился с Алике, заклиная госпожу свою ждать его в Лондоне или возвращаться в замок Уорк.

Когда графиня осталась одна, все ее печальные мысли, все ее грустные предчувствия сосредоточились на том горе, что причиняло ей несчастье, произошедшее с Уильямом. Поэтому, будучи не в силах оставаться в неизвестности, она вызвала пажа и приказала ему пойти справиться о здоровье раненого. Юный паж вернулся через несколько минут, ведь палатки отделяло от замка только ристалище. Уильям по-прежнему был без сознания, а врач ни в чем не изменил своих первых заключений: по его мнению, рана была смертельная, и хотя, если произойдет чудо, молодой человек может прийти в чувство, нет никакой надежды, что он доживет до рассвета. Этот ответ, которого и должна была ожидать Алике согласно тому, что уже сказал граф, тем не менее потряс ее; и тогда ей вспомнилась такая нежная, но вместе с тем робкая преданность, эта неизменно чуткая, но неизменно безмолвная любовь, длившаяся все те четыре года, когда Уильям ни на минуту не расставался с ней, если только ему не приходилось, как то было в замке Уорк, покидать графиню, исполняя ее приказания и заботясь о ее безопасности. Все эти четыре года день за днем она читала в сердце молодого рыцаря как в книге, чьи страницы перелистывало время, и видела в этом сердце лишь молитвы о любви, что, казалось, возносили уста ангелов. Она живо представила себе, как этот несчастный раненый, еще вчера такой радостный и исполненный надежд, сегодня очнется, чтобы умереть, один, всеми покинутый в своей палатке, и Алике показалось, что если он скончается в одиночестве, вдали от тех двух людей, кого он любил сильнее всего на свете, то роковые угрызения совести будут терзать ее до конца дней. Несколько минут она все еще колебалась, два или три раза вставала, но снова в нерешительности опускалась в кресло; она очень боялась, что люди превратно истолкуют этот визит к умирающему, хотя ее связывали с ним узы родства; но наконец зов сердца заглушил голоса молвы, и она, набросив на голову вуаль, одна, без пажа, без камеристки, без слуги, вышла из Виндзорского замка и пришла в палатку Уильяма.

Случилось то, что и предсказывал врач: Уильям очнулся, и ученый лекарь, получивший от Эдуарда приказ в равной мере заботиться об обоих раненых, воспользовался этой минутой, чтобы навестить Дугласа, чье положение, хотя и оставаясь тяжелым, было неопасным. Уильям же метался в сильном жару, но, несмотря на слабость, испытывал приступы бреда, во время которых его с трудом удерживали на ложе двое мужчин. В эти минуты ему чудилось, будто он видит какую-то тень; изо всех сил он рвался к ней и, хотя был скромен даже в бреду, звал ее, не называя по имени, то криками, то мольбами. Именно в одно из таких мгновений экзальтации графиня, неожиданно подняв ковровую портьеру, занавешивавшую вход в палатку, стала зримым воплощением лихорадочных видений раненого. Двое мужчин, державших Уильяма, отпустили его, увидев вопреки их ожиданиям, что явилось фантастическое существо, которое тот звал, а сам Уильям, как будто его видение обрело плоть, вместо того чтобы броситься вперед, откинулся назад на подушку, вперив в пустоту глаза, тяжело дыша и умоляюще сложив на груди руки. Графиня подала знак, и державшие Уильяма слуги вышли, встав у входа в палатку, чтобы вернуться по первому зову.

— Это вы, графиня, или это ангел, приняв ваше обличье, явился сюда, чтобы облегчить мне переход от земной жизни к небесной? — прошептал Уильям.

— Это я, Уильям, — ответила Алике. — Ваш дядя прийти не смог, ибо уехал по делам короля. Я не хотела оставлять вас одного, и вот я здесь!

— О да, да, я слышу ваш голос, — сказал Уильям. — Вы виделись мне, когда вас здесь не было, но я не слышал ваших слов. Войдя сюда, вы прервали бред и прогнали призраки! Если это действительно вы, то я умру счастливым.

— Нет, Уильям, вы не умрете, — стала утешать его графиня, протянув раненому руку, которую тот взял с какой-то невыразимой любовной почтительностью. — Ваше положение не столь безнадежно, как вы считаете. Уильям печально улыбнулся.

— Выслушайте меня, — попросил он графиню. — Все, что Бог ни делает, все к лучшему, и лучше умереть, чем жить несчастным. Поэтому не старайтесь меня обманывать и не будем тратить те немногие силы, что у меня остались, на пустые надежды. Единственно, о чем я сожалею, умирая, так это о том, что уже не смогу защищать вас.

— Защищать меня, Уильям? Но от кого? Слава Богу, наши враги снова вернулись в Шотландию.

— О графиня! — перебил ее Уильям. — Ваши враги не те, кого вы больше всего боитесь. Есть враг гораздо более страшный для вас, чем все шотландцы, жгущие города и грабящие приграничные замки; от этого врага я уже спас вас дважды, хотя вы этого даже не подозреваете. Послушайте, только что я бредил, но бред умирающих, наверное, обладает двойным зрением! Так вот! В приступе моего бреда я увидел вас в объятиях этого человека, услышал ваши крики, вы звали на помощь, но никто к вам не пришел, ибо я был прикован к кровати железными цепями. Я отдал бы не только свою жизнь, ведь я скоро умру, но и мою душу, вы понимаете меня? Мою бессмертную душу, чтобы прийти вам на помощь, но я не мог этого сделать и страшно страдал. Уходите, я благодарю вас за то, что вы пришли.

— Это безумие, Уильям, это были лихорадочные видения; я догадываюсь, что вы имеете ввиду короля.

— Да, конечно, о нем я и говорю. Выслушайте меня, может быть, несколько минут назад это и был бред, но сейчас, вы сами видите, не правда ли, это уже не бред, ведь В эту минуту я в здравом уме! Так вот! Послушайте, мне стоит лишь сомкнуть глаза, и я снова вижу вас в объятиях этого человека и слышу ваши крики! О! Это невыносимо, я схожу с ума!

— Уильям! Уильям! — воскликнула графиня, сама испугавшись того искреннего тона, которым говорил с ней умирающий. — Успокойтесь, умоляю вас!

— О да, разумеется, дайте мне умереть спокойно, молю вас, верните мне спокойствие!

— Что я должна сделать? — спросила Алике тоном глубокой жалости. — Скажите, и, если это в моей власти, я все сделаю.

— Вы должны уехать, — воскликнул Уильям, и глаза его лихорадочно горели, — уехать сию же минуту, бежать от этого человека! Теперь, когда я увидел вас, я могу умереть в одиночестве, но обещайте мне уехать.

— Но куда я должна уехать?

— Куда угодно, где его не будет. Вы не знаете, как он вас любит, вы сами этого не замечали, ибо, чтобы увидеть это, нужно смотреть глазами ревности. Этот человек так любит вас, что готов на преступление!

— О Уильям, вы меня пугаете!

— Боже мой, Боже! Я чувствую, что скоро умру, умру раньше, чем смогу убедить вас в том, что этот человек способен на все! Поклянитесь мне, что уедете завтра, сегодня ночью… поклянитесь!

— Клянусь, Уильям, — ответила Алике. — Но вы не умрете. Я вернусь в замок Уорк, и вы, когда поправитесь, приедете ко мне. Уильям, что с вами?

— Господи, Господи, сжальтесь надо мной! — прошептал Уильям.

— Уильям! Уильям! — воскликнула графиня, склоняясь к умирающему. — О Боже! Он умирает!

— Алике, Алике, прощайте, я люблю вас, — едва слышно прошептал Уильям. Собрав все свои силы, он обнял графиню за шею и, притянув к себе, коснулся губами уст Алике, потом откинулся на подушку.

Так графиня Солсбери приняла первый поцелуй и последний вздох Уильяма. На следующее утро графиня, как и обещала вчера Уильяму, пришла проститься с королевой Филиппой, которая сначала не хотела ее отпускать, но, быстро сочтя обоснованной причину, вынуждавшую графиню Алике покинуть празднества, лишь ради приличия стала ее уговаривать остаться, чтобы показать Алике, как тяжело ей расставаться с ней. Эдуард же, как и королева, тоже просил графиню не уезжать, но уступил ее просьбе с таким равнодушием, что окончательно убедило графиню: несчастный молодой человек, чью смерть она оплакивала, тревожился напрасно; правда, поскольку графине предстояло проезжать через края, где время от времени появлялись приграничные разбойники, король потребовал, чтобы она ехала с эскортом и дала ему обещание останавливаться только в крепостях и укрепленных замках.

Графиня отправилась в дорогу и в первый день остановилась в Хартфорде, потому что выехала поздно и смогла проехать за день всего десять миль; в городе ее уже ждало богато убранное жилище, ибо впереди нее ехал курьер, как бывало, когда путешествовала королева; это был последний знак внимания Эдуарда, но графиня видела в нем лишь чрезмерную учтивость, тем не менее объяснявшуюся старой дружбой, какую король питал к графу Солсбери.

Весь следующий день она провела в пути и заночевала в Нортгемптоне, где, благодаря все той же предусмотрительности короля, нашла покои, достойные ее положения и того, кто ей эти покои предложил; правда, командир эскорта предупредил ее, что завтрашний день будет трудным и выезжать придется рано, если они хотят добраться до ночлега, который повелел приготовить для них король.

Графине, в самом деле, пришлось двинуться в путь на рассвете; в полдень эскорт остановился в Лестере и отправился дальше лишь в три часа. Тогда стояли самые длинные дни в году, но наступила ночь, и на горизонте не стало видно ни малейших признаков города или замка. Путники продолжали ехать еще примерно часа два, когда, наконец, заметили в темноте слабый свет. Через несколько минут взошла луна, резким светом озарив башни и мощные стены укрепленного замка; по мере того как кортеж приближался к замку, графине казалось, что по некоторым признакам это жилище ей уже знакомо; когда подъехали к воротам, ее последние сомнения рассеялись. Она была в замке Ноттингем.

Графиня невольно содрогнулась, ибо, как мы помним, замок этот хранил кровавые воспоминания, поэтому Алике въехала в него со страхом, усилившимся, когда она увидела, что ночлег для нее был приготовлен в той самой комнате, где был схвачен Мортимер и убит Дагдейл; у нее не хватило смелости поужинать здесь; она лишь пригубила пряного вина из кубка. Впрочем, в том, что это была именно та комната, она ошибаться не могла, ибо хорошо ее знала: здесь королева Филиппа рассказала ей об этой трагической истории в тот вечер, когда приехали Готье де Мони и граф Солсбери. Хотя тогда она была рядом с королевой, в окружении ее фрейлин и под охраной преданного ей коменданта замка Уильяма Монтегю, она не могла избавиться от ощущения ужаса; сегодня она находилась одна в том же замке, окруженная почти неизвестными ей людьми, и сердце ее еще обливалось кровью при мысли о недавней смерти человека, о почтительности и услужливости которого напоминал в этой комнате почти каждый предмет. Но, увы, здесь уже не было Уильяма, чтобы оберегать покой и защищать графиню, не было этого всем сердцем преданного юноши, и все опасения его на ее счет сейчас вспомнились Алике! Вот почему она сидела в кресле, облокотившись локтем на стол, где стояла лампа, не смея обернуться из-за боязни увидеть за спиной какой-нибудь призрак, хотя у нее перед глазами было вполне реальное напоминание: зарубка, оставленная мечом Мортимера на одной из пилястр камина. Вид ее совершенно естественно заставил Алике вновь вспомнить о том, каким образом был схвачен Мортимер. Она подумала о подземном ходе, выводившем ко рвам замка, об открывающейся дубовой панели; она прекрасно помнила, как королева ее уверяла, что подземный ход замурован, а панель больше не открывается, но все равно была не в силах победить страх, который усиливался еще и оттого, что она приписывала дневной усталости то непреодолимое оцепенение, какое она надеялась преодолеть, снова выпив несколько глотков пряного вина, что отведала сразу по приезде в замок; но вино, принимаемое ею за бодрящее средство, оказывало на нее совсем иное действие: своеобразное оцепенение, что начало овладевать ею, от выпитого вина лишь усилилось. Тогда она встала и хотела уйти, но была вынуждена взяться за спинку кресла: казалось, все предметы закружились вокруг нее, она чувствовала, что в эту минуту попала под действие какой-то неведомой силы и перенеслась в призрачный мир. Дрожащий свет лампы словно оживлял неподвижные предметы; резные фигуры на деревянной обшивке стен зашевелились в полумраке; ей почудилось, будто она слышит шум, похожий на скрип открывающейся двери, но все это происходило словно во сне. Наконец ей пришла в голову мысль, что выпитое вино могло быть наркотическим зельем: оно и подействовало на нее; Алике хотела позвать кого-нибудь, но голоса у нее не было. Тут она, собрав все свои силы, пошла открывать дверь, но едва сделала несколько шагов, как страшная явь сменила все эти видения. Панель деревянной обшивки отворилась, и вбежавший в комнату мужчина подхватил ее на руки в тот миг, когда она уже лишилась чувств.