Посему он повелел вооружить свой флагманский корабль длинными железными цепями с крючьями на конце и сам повел его вперед, на генуэзских стрелков, отдав приказ флоту по всей линии идти на абордаж вражеских судов. Эдуарда окружал цвет английского рыцарства — граф Дерби, граф Хартфорд, граф Хантингтон, граф Глостер, мессир Робер Артуа, мессир Реньо Кобхэм, мессир Ричард Стаффорд и мессир Готье де Мони; все они были в стальных латах, о которые ломались стрелы генуэзских арбалетчиков и лучников. Поэтому, обнажив мечи, они величественно продвигались вперед, ни на дюйм не уклоняясь в сторону и подняв знамена; потом, подойдя совсем близко, англичане зацепили корабль крюками и кошками, и оба корабля со страшным треском столкнулись бортами. В это мгновение с борта на борт был переброшен помост и английские рыцари бросились на вражеский корабль. И тут завязался смертельный бой, ибо бежать было некуда; но если генуэзские лучники были хуже вооружены, зато числом вчетверо превосходили атакующих. Кстати, когда генуэзцы увидели, что им придется сражаться врукопашную (кроме тех, кто, поднявшись на марсели, осыпали оттуда нападавших градом стрел), они, схватив топоры, палицы, рогатины, стали отбиваться изо всех сил. (Генуя тогда была могущественным городом, господствовавшим в основном на море, и с двенадцатого века благодаря путешествиям и торговле генуэзцы сроднились с ним.)

Однако, сколь бы храбрыми воинами и искусными моряками ни были генуэзцы, они тем не менее были вынуждены отступать, ибо нападающие принадлежали к лучшим рыцарям в мире и они так прочно сцепили оба корабля, что казалось, будто сражение идет на земле. Шаг за шагом, теснимые с носа на корму железной стеной, которую образовывали английские сеньоры (ее нельзя было ни разрушить, ни опрокинуть), генуэзские стрелки, связанные в движениях — им даже мешало численное превосходство, — столпились в кормовой части корабля, и там, защищенным от страшных ударов длинных закаленных мечей, пробивавших железо и сталь, вместо лат только мягкими кольчугами и кожаными куртками, им оставалось только сдаться, погибнуть или броситься в море. Многие решились на последнее, ибо без тяжелых доспехов они могли плыть, что было невозможно рыцарям: свалившись в воду, они шли на дно под грузом лат.

Когда «Христофор» был отбит, Эдуард тотчас нагрузил его лучниками, сам перешел на этот корабль, развернул на нем свое знамя и устремился на генуэзцев.

Завязался бой по всей линии, и теперь враждующие стороны сражались с большим мужеством. Все французские и норманнские корабли с помощью крюков были взяты на абордаж, и всюду бой шел борт о борт. Подобная манера вести бой была невыгодна французам, ибо весь их флот состоял из матросов, привыкших драться на коротких саблях, кинжалах и рогатинах, тогда как английский флот, перевозивший сухопутные войска, располагал лучниками, стрелявшими издали, и рыцарями, получавшими огромное преимущество в абордажной схватке благодаря доспехам и длинным мечам. Только Барбавера предвидел это неудобство и, в отличие от других кораблей, державшихся ближе к берегу, курсировал в открытом море; поняв, что пикардийцы и норманны битву проиграли, он, вместо того чтобы прийти им на помощь, сделал отвлекающий маневр, поднял паруса и ушел в открытое море. В это время берега усеяли добрые люди Фландрии: они сбежались, заслышав шум битвы, и, сев в барки и лодки, поспешили на подмогу своим союзникам-англичанам. Тем самым норманны и пикардийцы, атакованные с моря, лишились возможности отступить сушей (ее отняли у них фламандцы); храбрые и честные солдаты, они все-таки продолжали отчаянно сражаться, даже не помышляя о том, чтобы сдаться, и битва продолжалась с шести часов утра до полудня. К этому времени для смешанного французского флота все было потеряно, а англичане сражением под Слёйсом открыли ряд морских побед, которой должен был завершиться лишь под Трафальгаром и Абукиром.

Из сорока тысяч норманнов, пикардийцев и генуэзцев спаслись только последние, которые, как мы уже сказали, ушли в открытое море. Все остальные были взяты в плен, убиты или потоплены. Гуго Кьере хладнокровно прикончили после сражения, а Бегюше, как свидетельствуют «Большие хроники», лучше умевший считать деньги, нежели воевать на море, как пират был повешен на самой высокой мачте своего флагманского корабля.

Король Эдуард сражался не щадя себя, словно рядовой рыцарь, и был ранен в бедро стрелой из арбалета; остаток дня и всю ночь он провел на своих кораблях, приказав так громко трубить в трубы, бить в литавры, барабаны и прочие музыкальные инструменты, что, пишет Фруассар, за этим шумом нельзя было бы расслышать грома Господня. На этот шум на берег высыпал весь добрый люд из окрестных деревень и городов; на другой день — это было 26 июня — король со своим флотом вошел в порт и высадился на берег; французский флот был уничтожен, но, казалось, погубила его не рука людская, а длань Божья уничтожила с помощью стихийного бедствия, погребя людей и корабли в морской пучине. Король со всеми своими рыцарями пешком, обнажив голову, отправился на молитву в собор Богоматери Уденбургской, где выслушал мессу, после чего отобедал и, сев на лошадь, в тот же день прибыл в Гент, где его с великой радостью встретила королева.

Как только Эдуард приехал в Гент, он тотчас, во исполнение данного обещания, осведомился, что стало с графом Солсбери и графом Суффолком. Ему сообщили, что после безнадежного сопротивления оба были взяты в плен; сначала их отвезли в тюрьму города Лилля, а оттуда отослали во Францию, к королю Филиппу; тот очень обрадовался, что в его руках оказались два столь отважных рыцаря, и поклялся, что их не выкупят ни за золото, ни за деньги, а только обменяют на какого-нибудь сеньора, столь же знатного и отважного, как они. Посему Эдуард и подумал, что сейчас было бы бесполезно что-либо предпринимать, поскольку король Франции, разгневанный поражением в битве под Слёйсом, теперь отнюдь не расположен сделать хоть один шаг, который стал бы приятен его кузену из Англии. Поэтому Эдуард занялся лишь одним делом, решив созвать парламент в Вильворде, где должен быть вновь подтвержден союз Фландрии, Брабанта и Геннегау, а следовательно, и день, когда соберется сей парламент, был назначен: это было 10 июля.

В названный нами день король Эдуард Английский, герцог Иоанн Брабантский и граф Вильгельм собрались в Вильворде, где к ним присоединились герцог Гелдерландский, маркиз Юлих, мессир Жан де Бомон, маркиз Бранденбургский, граф Монсский, мессир Робер Артуа и сир де Фокемон. Среди них находились Якоб ван Артевелде и четверо представителей от каждого из главных городов Фландрии (они составляли совет при эшевене; с согласия совета принимались важные решения, которые потом подписывал и оглашал Артевелде). На этом собрании было решено, что три страны, то есть Фландрия, Геннегау и Брабант начиная с этого дня будут оказывать помощь и поддерживать друг друга военной силой во всех случаях и во всех делах; если одна из трех стран столкнется с кем-либо, то обе других будут обязаны ее поддержать, и если две страны придут в несогласие между собой, третья должна будет их помирить, а ежели ее усилий окажется недостаточно, то все три стороны обратятся к суду короля Англии, и тот, будучи гарантом их клятвы, должен будет улаживать их ссоры. Соблюдать все это они поклялись, вложив свои руки в ладони Эдуарда, и в память об этом договоре и в знак союза трех стран была выпущена монета, которая имела хождение в Брабанте, Фландрии и Геннегау (она получила название «монета союзников»).

Кроме того, было принято решение, что в день святой Магдалины король Эдуард покинет со своим войском Фландрию и осадит город Турне.

Однако король Филипп, прибывший в Аррас и вставший под знамя своего сына герцога Иоанна (в армии король вел себя как простой рыцарь), узнал о решениях парламента в Вильворде и послал коннетабля Франции графа Рауля д'Э, двух своих маршалов, мессира Робера Бертрана и мессира Матьё де ла Три, сенешаля Пуату, графа де Гиня, графа де Фуа с братьями, графа Эмери Нарбонского, графа Эмара де Пуатье, мессира Жоффруа де Шарни, мессира Жирара де Монфокона, мессира Жана де Ланда и сеньора-владетеля Шатийона, то есть цвет королевства французского, в город Турне, наказав крепко его защищать ради их собственной чести и чести королевства, дабы не был учинен никакой ущерб сему большому и красивому городу, что являл собой ворота во Францию; после чего король Филипп, продолжая следовать принятой ранее политике и полагая, что пришла пора нанести решающий удар, послал в Шотландию со множеством рыцарей, в изобилии снабженных оружием и деньгами, короля Давида Брюса с женой (они семь лет жили при французском дворе, тогда как их сторонники постепенно отвоевывали для них шотландское королевство, о чем мы уже рассказали в предыдущей главе).

И пока совершались эти военные приготовления, а от Бретани до любого отдаленного угла Германской империи каждый, казалось, лишь мечтал о войне; только два ума, подобные ангелам мира, паря над схватками, желали конца этим склокам. Одним был король Робер, прозванный Мудрым (его также называли королем Неаполитанским и Сицилийским, хотя он уже не владел этим островом, который потерял его дед, Карл Анжуйский в день Сицилийской вечерни), что прислал письма, в коих убеждал короля Филиппа не сражаться с королем Эдуардом, ибо он прочел по звездам, что любая стычка с этим государем окажется роковой для Франции. Другой была г-жа Жанна де Валуа, сестра короля Филиппа и мать молодого графа Геннегауского, что с болью великой наблюдала за тем, как ее сын и брат, то есть дядя и племянник, подняли острые мечи друг на друга. Поэтому Робер Мудрый и Жанна де Валуа примирились и обменялись письмами, а король Неаполитанский счел дело сие достаточно серьезным, чтобы лично покинуть свое королевство и поехать в Авиньон к папе Клименту VI с просьбой вмешаться в этот конфликт. Король Неаполитанский был один из тех монархов — тогда они встречались реже, чем в нашу эпоху, — которые, будучи людьми образованными, любят словесность, понимая, что разум — это солнце королевств, что великим и великолепным может быть лишь царствование, озаряемое небесными лучами поэзии. И когда вся Италия решила увенчать лавровым венком Петрарку, сам поэт выбрал короля Неаполитанского, чтобы тот подвергнул рассмотрению его творчество. Поэтому именно своей несколько менторской эрудиции и своей любви к писателям, а не столько процветанию королевства и. славе его оружия, Робер Мудрый в большей мере обязан славой величайшего короля христианского мира. То же и по той же причине позднее произошло с Франциском I и Людовиком XIV: чудодейственный щит поэтов все еще защищает их от ударов истории.

Кстати, он убедился, что папа и кардиналы готовы вмешаться в эту войну, столь роковую для обоих королевств; посему, уверившись в доброй воле папского двора, он вернулся в свое прекрасное королевство под лазурным небом, чтобы перечитывать Данте и венчать лавровым венком Петрарку.

Однако Эдуард обо всем этом ничего не знал; выполняя данное им обещание, он выступил из города Гент в то время, когда уже начали созревать хлеба, с армией, где насчитывалось два прелата, семь графов, двадцать восемь знаменных рыцарей, двести рыцарей, четыре тысячи конных воинов и девять тысяч лучников, не считая пехоты, численность которой могла достигать пятнадцати или восемнадцати тысяч. Как только он разбил лагерь под городом, у ворот святого Мартина, к нему присоединился его кузен Иоанн Брабантский с двадцатью тысячами рыцарей и оруженосцев, а также простых людей и расположил свой лагерь в Пон-а-Рен, близ аббатства святого Николая; потом подошел граф Вильгельм Геннегауский с цветом своего рыцарства, с огромным войском голландцев и зеландцев, заняв позицию между королем Англии и герцогом Брабантским; далее пришел Якоб ван Артевелде с более чем шестьюдесятью тысячами фламандцев, разбившими свои палатки перед Сент-Фонтенскими воротами, на обоих берегах Шельды, и построившими мост, чтобы иметь возможность не спеша сообщаться друг с другом так часто и свободно, как они пожелают; потом, наконец, подошли князья Империи: герцог Гелдерландский, маркиз Юлих, маркиз Бранденбургский, маркграф Мейсенский и Остландский, граф Монсский, сир де Фокемон, мессир Арну де Бланкенгейм и все германцы, расположившиеся со стороны Геннегау, — они замкнули железное кольцо, окружавшее город и имевшее в ширину почти два льё.

Осада длилась одиннадцать недель; за это время много раз предпринимались ожесточенные штурмы; самые храбрые воины той и другой стороны совершали тогда прекрасные подвиги, не дававшие никаких результатов. Правда, изредка отряд, которому наскучило стоять под мощными крепостными стенами, отправлялся на вылазку, чтобы сжечь какой-нибудь замок, разграбить какой-нибудь город, нарушить покой какого-нибудь аббатства. Тем временем авиньонский папа послал с кардиналом письма королю Франции; в них он пылко призывал его к миру, тогда как г-жа Жанна де Валуа (она, как мы уже знаем, была сестра Филиппа и теща Эдуарда) переезжала из одного лагеря в другой, припадая к стопам обоих государей, заклинала их заключить перемирие и предлагала им посредниками мессира Жана де Бомона и маркиза Юлиха, ибо не могла склонить на это своего сына, разгневанного и ни о чем не желавшего слышать. Она так сильно подействовала на маркиза Юлиха, что он написал письмо императору; тот во второй раз послал гонца к Эдуарду, предлагая ему, как это однажды уже сделал, быть посредником между ним и королем Франции, поскольку эта война — в результате того, как она ведется, — не может ничего решить, а только разорит обе страны, где она продолжается уже более двух лет.

Мир был невозможен главным образом со стороны Эдуарда, которому предстояло исполнить свой обет, поэтому встал лишь вопрос о перемирии; г-жа Жанна де Валуа так ревностно взялась за это дело (она понимала: ничего другого добиться не удастся), что уговорила обоих королей назначить день, когда каждая из держав пришлет четырех представителей, коим будут предоставлены полномочия вести переговоры и дана, гарантия, что все, о чем они договорятся, будет подтверждено их суверенами. Итак, день был назначен, местом для переговоров была выбрана часовня Эсплешэн, стоящая посреди полей; в условленный день полномочные представители, выслушав порознь мессу, собрались в названной часовне, и с ними вместе находилась г-жа Жанна де Валуа. В переговорах со стороны короля Франции Филиппа участвовали Иоанн, король Богемский, брат короля Карл Алансонский, епископ Льежский, граф Фландрский и граф д'Арманьяк; со стороны короля Англии Эдуарда были его светлость герцог Иоанн Брабантский, епископ Линкольнский, герцог Гелдерландский, маркиз Юлих и мессир Жан де Бомон.

Переговоры продолжались три дня; в первый день королевские послы ни о чем договориться не сумели и, не добившись никакого результата, собирались разойтись, но г-жа Жанна так горячо их умоляла, что они обещали собраться завтра. На другой день обсуждение возобновилось и они смогли прийти к согласию относительно отдельных вопросов, но было уже так поздно, что они даже не успели письменно зафиксировать те из них, по которым достигли соглашения; наконец послы обещали встретиться снова в том же месте, чтобы обсудить и согласовать все остальное; через день они сошлись на большой совет, и на сей раз, к великому счастью г-жи Жанны, обе стороны заключили и подписали перемирие на год.

В тот же день новость об этом распространилась в обеих армиях, чему несказанно обрадовались брабантцы и люди из Геннегау, ведь уже два года именно они несли на себе всю тяжесть войны; защитники города Турне тоже вздохнули с облегчением, ибо среди них до такой степени давал знать о себе голод, что они были вынуждены удалить из крепости всех бедных людей и лишние рты. Всю ночь в лагере и на крепостных стенах ярко пылали костры, разожженные в знак торжества, а осажденные и осаждающие громко ликовали; потом, на рассвете, последние сняли и свернули свои палатки, погрузили их на повозки, укрыв холстами, и поехали назад, распевая песни, словно жнецы, что закончили уборку хлебов.

Король Эдуард вернулся в Гент за королевой Филиппой и, переправившись с ней через пролив, прибыл в Лондон 30 ноября того же года.