Глава 12. ЧТО УВИДЕЛА КОРОЛЕВА В ГРАФИНЕ, НАХОДЯСЬ В ЗАМКЕ ТАВЕРНЕ ДВАДЦАТЬ ЛЕТ ТОМУ НАЗАД

Встав из-за карточного стола, король направился к группе молодых людей, чей веселый смех привлек его внимание, когда он входил в гостиную.

При его приближении наступила мертвая тишина.

— Ужели судьба короля столь печальна, — спросил Людовик XVI, — что он навевает своим появлением тоску?

— Государь… — в смущении отвечали придворные.

— Вы так веселились и так громко смеялись, когда пришли мы с королевой!

Покачав головой, он продолжал:

— Несчастны короли, в присутствии которых подданные не смеют веселиться!

— Государь! — возразил было г-н де Ламетт. — Почтительность…

— Дорогой Шарль! Когда вы учились в пансионе и по воскресеньям и четвергам я приглашал вас в Версаль, разве вы сдерживали смех, потому что я был рядом? Я только что сказал: «Несчастны короли, в присутствии которых придворные не смеют веселиться!» Я бы еще сказал так:

«Счастливы короли, в присутствии которых придворные смеются!»

— Государь! — отвечал г-н де Кастри — История, которая нас развеселила, покажется вашему величеству, возможно, не очень веселой.

— О чем же вы говорили, господа?

— Государь! — выступая вперед, проговорил Сюло — Всему виною я, ваше величество.

— Ах, вы, господин Сюло! Я прочел последний номер «Деяний Апостолов». Берегитесь!

— Чего, государь? — спросил молодой журналист.

— Вы — слишком откровенный роялист: у вас могут быть неприятности с любовником мадмуазель Теруань.

— С господином Попюлюсом? — со смехом переспросил Сюло.

— Совершенно верно. А что стало с героиней вашей поэмы?

— С мадмуазель Теруань?

— Да… Я давно ничего о ней не слыхал.

— Государь! У меня такое впечатление, будто ей кажется, что наша революция идет слишком медленно, и потому она отправилась подготовить восстание в Брабанте. Вашему величеству, вероятно, известно, что эта целомудренная амазонка родом из Льежа?

— Нет, я этого не знал… Так это над нею вы сейчас смеялись?

— Нет, государь: над Национальным собранием.

— Ого! В таком случае, господа, вы хорошо сделали, что перестали смеяться, как только я вошел. Я не могу позволить, чтобы в моем доме смеялись над Национальным собранием. Правда, я не дома, а в гостях у принцессы де Ламбаль, — прибавил король, будто сдаваясь, — и потому вы, сохраняя серьезный вид или же совсем тихонечко по смеиваясь, можете мне сказать, что заставило вас так искренне смеяться.

— Известно ли королю, какой вопрос обсуждался нынче в Национальном собрании?

— Да, и он очень меня заинтересовал. Речь шла о новой машине для казни преступников, не так ли?

— Совершенно верно! И предложил ее своему народу господин Гильотен... да, государь! — отвечал Сюло.

— Ого! И вы, господин Сюло, смеетесь над господином Гильотеном, филантропом? Вы что же, забыли, что я — тоже филантроп?

— Я, государь, прекрасно понимаю, что филантропы бывают разные. Во главе французской нации стоит, например, филантроп, отменивший пытки во время следствия; этого филантропа мы уважаем, прославляем, даже более того: мы его любим, государь.

Все молодые люди разом поклонились.

— Однако есть и другие, — продолжал Сюло. — Будучи врачами, и, следовательно, имея в своем распоряжении тысячи способов лишить больных жизни, они тем не менее ищут средство избавить от жизни и тех, кто чувствует себя хорошо. Вот этих-то, государь, я и прошу отдать мне в руки.

— А что вы собираетесь с ними делать, господин Сюло? Вы их обезглавите «без боли»? — спросил король, намекая на утверждение доктора Гильотена. — Будут ли они квиты, почувствовав «легкую прохладу» на шее?

— Государь! Я от души им этого желаю, — отвечал Сюло, — но обещать этого не могу.

— Как это «желаете»? — переспросил король.

— Да, государь, я очень люблю тех, кто изобретает новые машины и сам их испытывает. Я бы не стал возражать, если бы мэтр Обрио сам на себе испытал крепость стен Бастилии, а мессир Ангеран де Мариньи сам себя повесил на виселице Монфокона. К несчастью, я не король; к счастью — не судья. Значит, вполне вероятно, что я буду вынужден остаться при своем мнении по отношению к многоуважаемому Гильотену, оставив не исполненными свои обещания, которые я уже начал было исполнять.

— А что вы пообещали или, вернее, какое обещание вы едва не исполнили?

— Мне пришла в голову мысль, государь, что этот великий благодетель человечества должен был бы сам вкусить от своего благодеяния. Завтра в утреннем номере «Деяний Апостолов», который печатают нынче ночью, состоится крещение Справедливости ради следует отметить, что дочь господина Гильотена, официально признанную сегодня отцом перед Национальным собранием, зовут мадмуазель Гильотиной.

Король не смог сдержать улыбку.

— А так как ни свадьбы, ни крестин не бывает без песен, — вмешался Шарль Ламетт, — господин Сюло сочинил в честь своей крестницы две песни.

— Неужели целых две?! — удивился король.

— Государь! — отвечал Сюло. — Надобно же удовлетворить все вкусы!

— А на какую музыку вы положили свои песни? Я не вижу ничего более подходящего, чем «De profundis».

— Ну что вы, государь! Вы забываете, с какой радостью все будут готовы подставить свою шею дочери господина Гильотена... да ведь к ней будет очередь! Нет, государь, одна из моих песенок поется на чрезвычайно модный в наши дни мотив менуэта «Exaudet»; другую можно петь на любой мотив, как попурри.

— А можно вкусить вашей поэзии, господин Сюло? — спросил король.

Сюло поклонился.

— Я не являюсь членом Национального собрания, — молвил он, — чтобы пытаться ограничивать власть короля; нет, я — верный слуга вашего величества, и мое мнение таково: король может все, чего ему хочется.

— В таком случае я вас слушаю — Государь, я повинуюсь, — отвечал Сюло.

И он вполголоса запел на мотив менуэта «Exaudet», как мы уже говорили, вот какую песню:

Почтенный доктор Гильотен, Различных комитетов член, К тому ж мыслитель политический, Был осенен идеей странной, Что виселица негуманна, И вешать — непатриотично Сограждан в этом уверяя, Он заявил: «Есть казнь иная Без виселицы, без веревки, И незачем рубить сплеча, И ни к чему палач неловкий — Совсем не надо палача!

Он, Гильотен, герой газет, Но в том, что пишут, правды нет:

Мол, Гиппократа славный внук, Чтоб осужденного от мук Нечеловеческих избавить, Придумал новый аппарат, Такой, что всякий будет рад Себя мгновенно обезглавить Нам всем пример — суровый Рим, Мы преклоняемся пред ним, Врагов казнившим без боязни:

И Шапелье, и сам Барнав Сказав «Этот медик прав!»

А уж они-то смыслят в казни.

Он сон забыл, презрел он лень, И вот в один прекрасный день Была сотворена машина Она погубит многих нас, За что получит в добрый час Простое имя — «гильотина»!

Молодые люди засмеялись еще громче. Королю было совсем не весело, но Сюло был одним из самых преданных ему людей, и потому он не хотел, чтобы окружавшие заметили его печаль: сам не понимая, отчего, король почувствовал, как у него сжалось сердце.

— Дорогой господин Сюло! — проговорил король. — Вы нам говорили о двух песнях; крестного отца мы послушали, давайте перейдем к крестной матери.

— Государь! — отвечал Сюло. — Крестная мать сейчас будет иметь честь вам представиться. Итак, вот она — на мотив песни «Париж верен королю».

— Вот вы смеетесь, господа, — заметил король, — а ведь машина господина Гильотена предназначалась для избавления несчастных осужденных от ужасных мучений! Чего ожидает общество, требуя смерти осужденному? Простого уничтожения человека. Если это уничтожение сопровождается мучениями, как при колесовании, четвертовании, то это уже не акт возмездия, а сведение счетов.

— Государь! А кто сказал вашему величеству, — возразил Сюло, — что все мучения кончаются после того, как отрезана голова? Кто сказал, что жизнь не продолжается в обоих этих обрубках и что умирающий не страдает вдвойне, осознавая свое раздвоение?

— Об этом следовало бы поразмыслить людям знающим, — молвил король. — Должно быть, опыт проводился сегодня утром в Бисетре; никто из вас не присутствовал на этих испытаниях?

— Нет, государь! Нет, нет, нет! — почти в один голос насмешливо воскликнули десятка полтора человек.

— Там был я, государь. — раздался серьезный голос. Король обернулся и узнал доктора Жильбера, который вошел во время спора и, незаметно подойдя, молчал до тех пор, пока король не задал свой вопрос.

— А-а, это вы, доктор? — вздрогнув от неожиданности, спросил король. — Вы были там?

— Да, государь.

— И как прошли испытания?

— Прекрасно в первых двух случаях, государь; однако на третий раз, несмотря на то, что позвоночник был перебит, голову пришлось отрезать ножом.

Раскрыв рот, с блуждающим взором, молодые люди слушали Жильбера.

— Как, государь! Неужели нынче утром казнили трех человек? — изумился Шарль Ламетт, спрашивая, по-видимому, от имени всех присутствовавших.

— Да, господа, — отвечал король. — Правда, все трое были трупами, которых поставил Отель-Дье. И каково ваше мнение, господин Жильбер?

— О чем, государь?

— Об инструменте.

— Государь! Это очевидный прогресс по сравнению с другими используемыми в наше время машинами такого рода; однако происшедшая с третьим трупом неудача доказывает, что эта машина еще требует усовершенствований.

— Как же она устроена? — спросил король, чувствуя, как в нем просыпается механик.

Жильбер попытался растолковать устройство машины, однако из его слов король не смог точно себе представить ее форму.

— Подойдите сюда, доктор! — пригласил он. — Вот здесь на столе есть перья, чернила и бумага… Вы умеете рисовать, я полагаю?

— Да, государь.

— В таком случае, сделайте набросок, я тогда лучше пойму, о чем идет речь.

Молодые дворяне из почтительности не смели без приглашения последовать за королем.

— Подойдите, подойдите, господа! — воскликнул Людовик XVI. — Ведь эти вопросы никого не могут оставить равнодушными.

— Кроме того, — вполголоса заметил Сюло, — как знать, не выпадет ли кому-нибудь из нас честь жениться на мадмуазель Гильотине? Идемте, господа; давайте познакомимся с нашей невестой.

Все последовали за королем и Жильбером и столпились вокруг стола, за который по приглашению короля сел Жильбер, чтобы как можно лучше выполнить рисунок.

Жильбер стал набрасывать машину на листе бумаги, а Людовик XVI пристально за ним следил.

Все было на месте: и платформа, и ведшая на платформу лестница, и два столба, и рычаг, и окошко для головы, и нож в виде полумесяца.

Не успел он закончить эту последнюю деталь, как король его остановил.

— Черт возьми! — воскликнул он. — Ничего нет удивительного в том, что испытания не совсем удались.

— Почему, государь? — удивился Жильбер.

— Это зависит от формы ножа, — заметил Людовик XVI. — Надобно не иметь ни малейшего представления о механике, чтобы придать предмету, предназначенному для отсечения головы, форму полумесяца.

— А какую форму предложили бы вы, ваше величество?

— Треугольника.

Жильбер стал исправлять рисунок.

— Нет, нет, не так, — возразил король. — Дайте перо.

— Прошу вас, государь, — молвил Жильбер. — Вот перо и стул.

— Погодите, погодите, — проговорил Людовик XVI, увлекаясь рисунком. — Этот нож надо скосить, вот так... и так... и я ручаюсь, что вы сможете отрубить хоть двадцать пять голов подряд: нож ни разу не откажет!

Не успел он договорить, как позади него раздался душераздирающий крик.

Он стремительно обернулся и увидал королеву: она была бледна, она едва держалась на ногах, у нее был совершенно потерянный вид… Покачнувшись, королева без чувств упала на руки Жильбера.

Подталкиваемая, как и другие, любопытством, она подошла к столу и, наклонившись над королем в тусамую минуту, как он исправлял главную деталь, она узнала отвратительную машину, показанную ей графом Калиостро двадцать лет назад в замке Таверне-Мезон-Руж.

При виде этой машины она смогла только вскрикнуть; силы оставили ее, словно роковая машина оказала на нее свое действие, и, как мы уже сказали, она упала без чувств на руки Жильбера.

Глава 13. ВРАЧЕВАТЕЛЬ ТЕЛА И ДУШИ

Понятно, что после этого вечер пришлось прервать.

Хотя никто не понял причины обморока королевы, факт оставался фактом.

Увидев рисунок Жильбера, подправленный королем, королева вскрикнула и упала без чувств.

Вот какой слух пробежал по рядам присутствовавших, после чего все те, кто не были членами семьи или ближайшими друзьями, почли за долг удалиться.

Жильбер оказал королеве первую помощь.

Принцесса де Ламбаль не пожелала, чтобы королеву уносили в ее покои. Да это было бы и нелегко: принцесса де Ламбаль жила в павильоне Флоры, а королева — в павильоне Марсан; пришлось бы идти через весь дворец.

Больную уложили на кресло в спальне принцессы, а та, с присущим всем женщинам чутьем угадав, что во всем случившемся есть какая-то тайна, удалила всех, даже короля, и встала у изголовья королевы, с беспокойством взглядывая на нее, ожидая, когда благодаря заботам доктора Жильбера она очнется.

Изредка она спрашивала доктора, скоро ли королева придет в себя; а тот, будучи не в силах привести королеву в чувство, успокаивал принцессу обычными в таких случаях словами.

Нервное потрясение королевы было столь сильным, что несколько минут не помогали ни нюхательные соли, ни натирание висков уксусом; наконец едва заметное пошевеливание пальцев указало на то, что чувствительность возвращается. Королева медленно поводила головой из стороны в сторону, как в страшном сне, потом вздохнула и открыла глаза.

Однако можно было заметить, что жизнь возвратилась к ней раньше, чем разум; она некоторое время оглядывала комнату, не понимая, где она находится и что с ней произошло. Очень скоро все ее тело охватила дрожь, она едва слышно вскрикнула и прижала руку к глазам, словно для того, чтобы избавиться от страшного видения.

К ней возвращалась память.

Впрочем, кризис миновал. Жильбер не скрывал, что причиной его послужило моральное потрясение, и не знал, чем медицина могла бы помочь; он собирался было удалиться, однако едва он отступил на шаг, как королева, будто угадав его намерение, схватила его за руку и нервно проговорила:

— Останьтесь!

Жильбер в изумлении замер. Он знал, что королева с трудом его выносила; впрочем, он не раз замечал, что оказывает на королеву странное, почти магнетическое воздействие.

— Я — к услугам вашего величества, — проговорил он. — Однако я полагаю, что было бы нелишним успокоить короля, а также всех тех, кто остался в гостиной, а если ваше величество позволит…

— Тереза! — обратилась королева к принцессе де Ламбаль. — Скажите королю, что я пришла в себя; проследите, чтобы мне никто не мешал: мне надо поговорить с доктором Жильбером.

Принцесса повиновалась с покорностью, которая угадывалась не только в ее характере, но и во внешности.

Приподнявшись на локте, королева проводила ее взглядом, выждала, чтобы дать ей возможность выполнить поручение, и, видя, что поручение в самом деле выполнено благодаря предупредительности принцессы де Ламбаль и она может говорить с доктором свободно, она повернулась к нему и пристально посмотрела ему в глаза.

— Доктор! — молвила королева. — Вас не удивляет, что вы оказываетесь рядом со мной в трудные минуты моей жизни?

— Увы, ваше величество, я не знаю, должен ли я благодарить за это случай или жаловаться на судьбу, — отвечал Жильбер.

— Почему, сударь?

— Потому что я слишком хорошо умею читать в чужом сердце, чтобы заметить, что это не зависит ни от вашего желания, ни от вашей воли.

— Я потому и назвала это случаем… Вы знаете, что я люблю откровенность. Однако во время событий последнего времени, заставивших нас действовать сообща, доктор, вы доказали мне настоящую преданность, я вам очень благодарна и никогда этого не забуду.

Жильбер в ответ поклонился.

Королева следила за его движением и выражением его лица.

— Я тоже физиономистка, — заметила она, — знаете ли вы, что ответили мне сейчас, не проронив ни слова?

— Ваше величество! Я был бы в отчаянии, если бы мое молчание показалось вам менее почтительным, чем мои слова.

— Вы мне сказали так: «Ну что ж, вы меня поблагодарили, дело сделано, перейдем к другому».

— Во всяком случае мне хотелось, чтобы вы, ваше величество, подвергли мою преданность такому испытанию, которое позволило бы ей проявиться полнее, чем это было до сегодняшнего дня. Вот чем объясняется некоторое нетерпение, подмеченное вами на моем лице.

— Господин Жильбер! — проговорила королева, пристально взглянув на доктора, — вы — необыкновенный человек, и я приношу вам мои извинения: у меня было предубеждение против вас — теперь его нет.

— Ваше величество! Позвольте мне от всей души вас поблагодарить, и не только за ваши слова, но еще и за то, что вы вселяете в меня уверенность.

— Доктор! — продолжала королева, словно то, что она собиралась сказать, само собой вытекало из предыдущие ее слов. — Что, по-вашему, со мной произошло?

— Ваше величество! Я — человек рассудочный, человек науки, и потому прошу вас облечь ваш вопрос в более точную форму.

— Я спрашиваю вас вот о чем, сударь. Полагаете ee вы, что причиной моего недавнего обморока послужило одно из нервных потрясений, которым несчастные женщины подвержены по причине природной слабости, или вы подозреваете нечто более серьезное?

— Я отвечу вашему величеству так: дочь Марии-Терезии, сохранявшая спокойствие и мужество в ночь с пятого на шестое октября, — женщина необыкновенная, и, следовательно, ее не могло взволновать событие, способное оказывать воздействие на обыкновенных женщин.

— Вы правы, доктор, вы верите в предчувствия?

— Наука отвергает явления, противоречащие естественному ходу вещей. Однако иногда случаются события, которые опровергают науку.

— Мне следовало бы спросить так: «Вы верите в предсказания?» — Я думаю, что высшая Доброта для нашего собственного блага покрыла будущее мраком неизвестности. Редкий ум, получивший от природы великий математический дар, может путем тщательного изучения прошлого приподнять краешек этого покрывала и заглянуть в будущее. Такие исключения весьма редки, и с тех пор, как религия упразднила роковую случайность, с тех пор как философия ограничила веру, пророки в значительной мере потеряли свою силу. И тем не менее… — прибавил Жильбер.

— И тем не менее?.. — подхватила королева, видя, что он в задумчивости замолчал.

— Тем не менее, — продолжал он, словно делая над собой усилие, потому что ему приходилось говорить о вещах, которые его разум подвергал сомнению, — есть такой человек…

— Человек?.. — переспросила королева, следившая за каждым словом Жильбера с все возраставшим интересом.

— Да, есть такой человек, которому несколько раз удавалось при помощи неопровержимых фактов разбить все доводы моего разума.

— И этот человек?..

— Я не смею назвать вашему величеству его имя.

— Этот человек — ваш учитель, не так ли, господин Жильбер? Человек всемогущий, бессмертный — божественный Калиостро!

— Ваше величество! Мой единственный и истинный учитель — природа. Калиостро — лишь мой спаситель. Я лежал с пулей в груди, потеряв почти всю кровь. Став врачом после двадцати лет занятий, я уверен, что моя рана была смертельной. Он меня вылечил всего за несколько дней благодаря какому-то не известному мне бальзаму. Этим и объясняется моя признательность, я бы даже сказал — восхищение.

— И этот человек предсказал вам нечто такое, что потом сбылось?

— Да, его предсказания показались мне странными, невероятными! Он с такой уверенностью шагает в настоящем, что невозможно не поверить в то, что ему открыто будущее.

— Значит, если бы этот человек взялся вам что-нибудь предсказать, вы бы ему поверили?

— Я, во всяком случае, действовал бы, принимая в расчет его предсказания.

— А если бы он предсказал вам преждевременную смерть, смерть ужасную, позорную, — стали бы вы готовиться к такой смерти?

— Да, ваше величество, однако прежде я попытался бы ее избежать всеми возможными способами, — отвечал Жильбер, проникновенно глядя на королеву.

— Избежать? Нет, доктор, нет! Я ясно вижу, что обречена, — отвечала королева. — Эта революция — бездна, готовая вот-вот поглотить трон. Этот народ — лев, которому суждено меня пожрать.

— Ах, ваше величество! Стоит вам только захотеть, и этот лев ляжет у ваших ног, как агнец.

— Разве вы не видели, что он делал в Версале?

— А разве вы не видели, каким он стал в Тюильри? Это же Океан, ваше величество! Он постоянно подтачивает скалу, стоящую у него на пути, до тех пор, пока не свалит; однако он умеет быть и нежным, словно кормилица, с лодкой, отдавшейся на его волю.

— Доктор! Между этим народом и мною давно уже все кончено: он меня ненавидит, а я его презираю!

— Это потому, что вы друг друга по-настоящему еще не знаете. Перестаньте быть для него королевой, станьте; ему матерью; забудьте, что вы — дочь Марии-Терезии, нашего старого врага; сестра Иосифа Второго, нашего мнимого друга; станьте француженкой, и вы услышите, как вас будет благословлять этот народ, вы увидите, как он протянет к вам свои руки, чтобы приласкать.

Мария-Антуанетта пожала плечами.

— Да, это мне знакомо… Вчера он благословлял, сегодня ласкает, а завтра задушит тех, кого благословлял и ласкал.

— Это потому, что он чувствует в них сопротивление и ненависть в ответ на свою любовь.

— Да знает ли этот народ, этот разрушитель, что он любит и что ненавидит?! Ведь он разрушает все вокруг, подобно ветру, воде и огню; он так же капризен, как женщина!

— Да, потому что вы смотрите на него с берега, ваше величество, как путешественник смотрит на прибрежные отвесные скалы; потому что, то подкатывая, то откатывая от ваших ног без видимой на то причины, он оставляет на берегу пену и оглушает вас своими жалобами, а вы принимаете их за угрозы; однако смотреть на него нужно иначе: надо понимать, что им руководит Святой Дух, витающий над водами Океана; надо уметь видеть его таким, каким его видит Бог: он уверенно шагает вперед, сметая все на своем пути к цели. Вы — французская королева, а не знаете, что происходит в этот час во Франции. Поднимите свою вуаль, ваше величество, вместо того чтобы опускать ее, и вы залюбуетесь, вместо того чтобы бояться.

— Что же красивого, великолепного, восхитительного я увижу?

— Вы увидите, как из руин старого мира рождается мир новый; вы увидите, как колыбель Франции поплывет, подобно колыбели Моисея, по реке еще более глубокой, чем Нил, чем Средиземное море, чем Океан… Спаси тебя Господь, о колыбель! Храни тебя Бог, о Франция!

Несмотря на то, что Жильбера нельзя было назвать восторженным человеком, он воздел руки и устремил взгляд вверх.

Королева в изумлении смотрела на него, ничего не понимая.

— И куда же эта колыбель должна приплыть? — спросила королева. — Может, в Национальное собрание, это скопище спорщиков, разрушителей, обновленцев? Или новой Францией должна руководить старая? Незавидная мать для такой красавицы, а, господин Жильбер?

— Нет, ваше величество! Приплыть эта колыбель в ближайшие дни, сегодня, может быть, завтра должна в незнакомую до сей поры землю, зовущуюся «отчизной». Там она найдет крепкую кормилицу, способную взрастить крепкий народ: Свободу.

— Ну что ж, красивые слова, — заметила королева. — Я полагаю, что слишком частое употребление их уже убило.

— Нет, ваше величество! Это не красивые слова, это великие дела! Посмотрите на Францию: все уже разрушено, но ничто еще не построено. Еще нет ни постоянно действующих муниципалитетов, ни департаментов. Во Франции нет законов, впрочем, она сама составляет сейчас закон. Посмотрите, как она идет твердой поступью, глядя перед собой, прокладывая себе путь из одного мира в другой, переходя по узкому мостику, переброшенному через пропасть. Посмотрите, как она, не дрогнув, ступает на этот мостик, столь же узкий, как мост Магомета… Куда она идет, старая Франция? К единству нации! Все, что до сих пор казалось ей трудным, мучительным, невыносимым, стало теперь не только возможным, но и легким. Наши провинции были местом, где годами сталкивались самые разнообразные предрассудки, противоположные интересы, сугубо личные воспоминания; ничто, как казалось, не могло бы одержать верх над двадцатью пятью или тридцатью национальностями, отвергавшими общую нацию. Разве старинный Лангедок, древняя Тулуза, старая Бретань согласятся превратиться в Нормандию, Бургундию или Дофине? Нет, ваше величество! Однако все они составят Францию. Почему они так кичились своими правами, своими привилегиями, своим законодательством? Потому что у них не было родины. Итак, я уже сказал вам, ваше величество: они увидали вдалеке свою прекрасную родину, пусть она должна появиться еще в очень нескором будущем, однако они уже видели свою бессмертную и богатую мать, встречающую с распростертыми объятиями одиноких потерянных детей; та, кто их зовет, — это общая для всех мать; они имели глупость считать себя лангедокцами, провансальцами, бретонцами, нормандцами, бургундцами, дофинцами... нет, все они ошибались: они были французами!

— Вас послушать, доктор, — насмешливо заговорила королева, — так Франция, старая Франция, старшая дочь Церкви, как называют ее папы, начиная с девятого века, появится на свет лишь завтра?

— Вот в этом как раз и состоит чудо, ваше величество:

Франция была и раньше, а французы есть и сегодня; и не просто французы, а братья, братья, которые держат друг друга за руки. Ах, Боже мой! Люди не так уж плохи, как принято полагать, ваше величество. Они стремятся друг к другу; чтобы внести в их ряды раскол, чтобы помешать их сближению, понадобилась не одна противная природе выдумка: внутренние таможни, бесчисленные дорожные пошлины, заставы на дорогах, паромы на реках, разнообразные законы, правила, ограничения веса, размеров; соперничество между провинциями, землями, городами, селами. В один прекрасный день начинается землетрясение, оно расшатывает трон, разрушает старые стены и все эти преграды. Тогда люди смотрят в небо, подставляя лицо ласковым лучам солнца, необходимого своим теплом не только земле, но и человеческим сердцам; братство прорастает, как на благословенной ниве, а враги, сами поражаясь тому, что так долго их сотрясала взаимная злоба, идут друг другу навстречу не для боя, а безоружными. Под восставшей волной исчезают реки и горы, географии больше не существует. Еще можно услышать различные говоры, но язык — один, и общий гимн, который поют тридцать миллионов французов, состоит всего из нескольких слов:

«Возблагодарим Господа: Он дал нам отчизну!» — К чему вы клоните, доктор? Не думаете ли вы соблазнить меня видом всеобщей федерации тридцати миллионов бунтовщиков, восставших против королевы и короля?