Вечером того дня, когда граф Луи де Буйе имел честь быть принятым сначала королевой, а затем королем, в ветхом, маленьком, грязном и темном домишке на улице Жюиври, между пятью и шестью часами пополудни, проходила сцена, за которой мы приглашаем понаблюдать наших читателей.

Итак, мы встретим читателей у моста Менял, когда они выйдут либо из кареты, либо из фиакра, в зависимости от того, имеется ли у них шесть тысяч ливров в год на кучера, пару лошадей и карету, или они предпочитают ежедневно выкладывать по тридцать су за простой экипаж под номером. Мы пройдем вместе с ними по мосту Менял, выйдем на улицу Пелетри, с которой свернем на улицу Жюиври, где и остановимся против третьей двери слева.

Мы отлично понимаем, что вид этой двери не слишком привлекателен: жильцы дома не дают себе труда запирать ее, полагая, что на нее не польстятся даже ночные воришки из Сите. Однако, как мы уже сказали, нас интересуют люди, проживающие в мансарде этого дома, а так как они не станут к нам спускаться, давайте, дорогой читатель или же возлюбленная читательница, наберемся смелости и поднимемся к ним сами.

Постарайтесь, насколько это возможно, шагать твердо, дабы не поскользнуться в липкой грязи, покрывающей пол узкого темного коридора, куда мы с вами только что ступили. Потуже завернемся в плащи, чтобы ненароком не задеть их краями выступы на сырой и засаленной лестнице с недостающими ступеньками, коей заканчивается коридор; давайте поднесем к лицу флакон с уксусом или надушенный платок, чтобы самое нежное и наиболее благородное из наших чувств — обоняние — избежало, насколько это возможно, воздействия этого перенасыщенного азотом воздуха, который поглощают здесь одновременно и ртом, и носом. Мы остановимся на площадке четвертого этажа, напротив той самой двери, на которой неумелая рука юного художника начертила мелом фигурки; на первый взгляд их можно было бы принять за кабалистические знаки, однако на самом деле это всего-навсего неудачные попытки продолжения высокого искусства таких прославленных мастеров, как Леонардо да Винчи, Рафаэль или Микеланджело.

Подойдя к двери, заглянем, если вы не будете возражать, в замочную скважину, чтобы дорогой читатель или возлюбленная читательница могли узнать, если, конечно, у них хорошая память, скрывающихся за этой дверью персонажей. Ежели вы не узнаете их по внешнему виду, приложите ухо к двери и прислушайтесь. И если только вы читали нашу книгу «Ожерелье королевы», слух непременно придет на помощь зрению: наши чувства имеют обыкновение друг друга дополнять.

Начнем с рассказа о том, что видно через замочную скважину.

Убранство комнаты свидетельствует о нищете обита гелей, а также о том, что в ней живут три человека: мужчина, женщина и ребенок.

Мужчине сорок пять лет, однако он выглядит на все пятьдесят пять; женщине — тридцать четыре года, но она кажется сорокалетней; ребенку пять лет, и столько ему и дашь: у него еще не было времени состариться.

Мужчина одет в форму сержанта французской гвардии старого образца; эта форма была почитаема с 14 июля, то есть с того самого дня, когда французские гвардейцы выступили на стороне своего народа, стреляя в немцев г-на де Ламбека и швейцарцев г-на де Безенваля.

Человек этот держит в руке сразу всю колоду карт, начиная с тузов, двоек, троек и четверок каждой масти вплоть до короля. Он уже в сотый, в тысячный, в десятитысячный раз пытается постепенно увеличивать ставки. Картонка, на которой больше отверстий, чем звезд на небе, лежит у него под рукой.

Мы сказали «лежит», однако поспешим оговориться: «лежит» — не совсем подходящее слово для этой картонки, потому что игрок — а перед нами, безусловно, игрок — беспрестанно терзает ее, заглядывая в нее каждые пять минут.

На женщине старое шелковое платье. Нищета ее тем ужаснее, что в ее облике проглядывают остатки былой роскоши. Ее волосы забраны кверху медной, когда-то позолоченной заколкой; руки женщины безупречно чисты и благодаря чистоте сохранили, вернее, приобрели аристократический вид. Ее ногти, которые барон де Таверне с его любовью к грубым реалистическим определениям называл когда-то коготками, тщательно ухожены и остро отточены; выцветшие, а в некоторых местах сношенные до дыр домашние туфли, которые в прежние времена были расшиты золотом и шелком, надеты на ее ногах, едва скрытых тем, что осталось от ажурных чулок По лицу, как мы уже сказали, ей можно дать года тридцать четыре; если бы оно было ухожено по моде тех лет, оно могло бы позволить своей хозяйке убавить себе несколько лет и вновь стать двадцатидевятилетней: по мнению аббата Селя, женщины особенно дорожат этим возрастом еще лет пять, а иногда и все десять лет спустя после того, как его минуют. Однако за неимением румян и белил женщина эта лишена возможности скрыть страдания и нищету — третье и четвертое крыло времени, — и потому ее лицо, напротив, старит ее лет на пять.

Однако как бы просто ни было ее лицо, глядя на него, невольно задумаешься, спрашивая себя, когда, в каком сверкающем замке, в какой запряженной шестеркой королевской карете ты видел сияющее лицо, бледным списком с которого было лицо этой женщины. Но вряд ли найдется ответ на этот вопрос, потому что даже самому смелому уму не под силу преодолеть разделяющее двух женщин расстояние.

Ребенку лет пять, как мы уже сказали; у него кудрявые, как у херувимчика, волосы; его щеки похожи на красные яблоки; от матери он унаследовал бесовские глаза, от отца — сладострастный рот, а лень и капризы — от них обоих.

Он одет в сильно поношенный бархатный костюмчик алого цвета и, не переставая, ест намазанный вареньем хлеб, купленный в лавчонке на углу улицы; он выдергивает нитки из старого трехцветного кушака с украшенной медными шариками бахромой, лежащего в старой фетровой шляпе жемчужно-серого цвета.

В комнате горит одна-единственная свеча с огромным фитилем; пустая бутылка служит подсвечником; хорошо освещен лишь мужчина с картами, а вся комната тонет в полумраке.

Как мы и предсказывали, осмотр ничего нам не дал, и потому давайте послушаем, о чем говорят эти люди.

Первым тишину нарушает ребенок; он бросает через плечо бутерброд, который летит к кровати, точнее будет сказать, к тюфяку, лежащему прямо на полу.

— Мама! — говорит он. — Я больше не хочу хлеба с вареньем… Тьфу!

— Чего же ты хочешь, Туссен?

— Я хочу красный леденец!

— Ты слышишь, Босир? — спрашивает женщина. И хотя Босир, увлеченный своими подсчетами, ничего не отвечает, она не унимается.

— Ты слышишь, что говорит бедный мальчик? — повторяет она громче.

То же молчание в ответ Тогда она поднимает ногу, снимает туфлю и швыряет ее в лицо мужчине.

— Эй, Босир! — кричит она.

— Ну, что такое? — спрашивает тот с видимым неудовольствием.

— А то, что Туссен просит леденец, потому что ему, бедняжечке, надоело варенье.

— Завтра получит.

— А я хочу сегодня, сейчас, сию минуту! — хнычет ребенок, и его слезы грозят перерасти в настоящую бурю.

— Туссен, дружочек, — говорит отец, — советую тебе оставить нас в покое, или ты будешь иметь дело с папой.

Ребенок громко вскрикивает, однако скорее из каприза, нежели от страха.

— Только попробуй тронуть ребенка, пьяница, и сам будешь иметь дело со мной! — шипит мать, грозя Босиру ухоженной рукою, которая благодаря заботам ее хозяйки, взявшей в привычку полировать ногти, могла бы при случае превратиться в когтистую лапку.

— Да кто его трогает, этого ребенка?! Ты прекрасно знаешь, что я только так говорю, госпожа Олива, и что если мне и случается время от времени задеть мать, то уж ребенка-то я и пальцем ни разу не тронул… Ну, поцелуй же беднягу Босира, который через неделю будет богат, как король. Подойди же ко мне, дорогая Николь.

— Когда станешь богат, как король, мой милый, тогда и будем обниматься, а пока — не-е-ет!

— Раз я тебе говорю, что миллион у меня почти в кармане, выдай мне аванс, это принесет нам счастье: булочник поверит нам в долг.

— Человек, который ворочает миллионами, просит у булочника в долг хлеба на четыре ливра?!

— Хочу леденец! — с угрозой в голосе закричал ребенок.

— Эй, миллионер, дай ребенку леденец! Босир поднес было руку к карману, однако она на полпути замерла в воздухе.

— Ты сама знаешь, что вчера я отдал тебе последние двадцать четыре су.

— Раз у тебя есть деньги, мама, — проговорил мальчик, обернувшись к той, кого г-н де Босир почтительно называл то Оливой, то Николь, — дай мне один су, я пойду за леденцом.

— Вот тебе два су, злой мальчик! Будь осторожен, не упади на лестнице!

— Спасибо, мамочка! — прыгая от радости, закричал ребенок и протянул руку.

— Подойди, я надену тебе кушак и шляпу, постреле нок! Не хватало еще, чтобы соседи говорили, будто господин де Босир разрешает сыну бегать по улицам нагишом; правда, ему это безразлично, он ведь бессердечный! А я со стыда готова сгореть!

Мальчику очень хотелось, не думая о том, что скажут соседи о законном наследнике семейства Босиров, поскорее отделаться от шляпы и кушака: он не видел в них никакого проку с тех пор, как они пообносились и не могли больше новизной и блеском вызвать восхищение у других ребят. Однако кушак и шляпа были непременным условием для получения монеты в два су, и потому, несмотря на строптивый характер, юному хвастунишке пришлось смириться.

Дабы утешиться, он, выходя, покрутил монеткой в десять сантимов перед носом отца, но тот, погрузившись в расчеты, лишь рассеянно улыбнулся в ответ на его выходку.

Вслед за этим с лестницы донеслись его неуверенные, хотя и торопливые шаги; подгоняемый чревоугодием, он спешил вон из дома.

Женщина провожала сына глазами до тех пор, пока он не скрылся за дверью, потом перевела взгляд с сына на отца и, помолчав с минуту, вновь заговорила.

— Вот что, господин де Босир! — молвила она. — Не пора ли вам взяться за ум и найти выход из унизительного положения, в котором мы оказались? В противном случае я прибегну к собственным средствам.

Она произнесла последние слова с жеманством, словно женщина, которой ее зеркало сказало поутру: «Будь покойна: с таким личиком ты с голоду не умрешь!» — Опять ты за свое, Николь! — отвечал г-н де Босир. — Ты же видишь, дорогая, что я занят.

— Да, тасуешь карты и делаешь пометки на своих картонках!

— Я же тебе сказал, что нашел его!

— Кого?

— Секрет повышения ставок.

— Опять все сначала! Господин де Босир, предупреждаю вас, что я постараюсь вспомнить кого-нибудь из своих прежних знакомых, кто мог бы упечь вас, как сумасшедшего, в Шарантон.

— Да я же тебе говорю, что это верный способ разбогатеть!

— Ах, если бы герцог де Ришелье был жив! — пробормотала вполголоса молодая женщина.

— Что ты говоришь?

— Если бы его высокопреосвященство кардинал де Роан не разорился!

— Ну и что же?

— Если бы госпожа де ла Мотт не сбежала!

— И что было бы?

— Уж я нашла бы средства, и мне не пришлось бы делить нищету с таким вот солдафоном.

И царственным жестом мадмуазель Николь Леге, или госпожа Олива, презрительно указала на Босира.

— Да говорю же тебе, — убежденно повторил тот, — что завтра мы будем богаты!

— У нас будет миллион?

— Миллион!

— Господин де Босир! Покажите мне первые десять луидоров от ваших миллионов, и я поверю в остальное.

— Вы их увидите нынче же вечером, именно эту сумму мне обещали…

— И ты отдашь эти деньги мне, дорогой? — с живостью откликнулась Николь.

— Я дам тебе пять луидоров, чтобы ты купила себе шелковое платье, а малышу — бархатный костюмчик. А на пять других монет…

— Что же?

— ..Я добуду обещанный миллион.

— Ты опять собираешься играть, несчастный?

— Я тебе уже сказал, что нашел верный способ такого повышения ставок!

— Да, да, такой же, как тот, который слопал шестьдесят тысяч ливров, остававшихся у тебя после «португальского» дела.

— Нечестно заработанные деньги не приносят счастья, — сентенциозно заметил Босир, — а я всегда думал, что мы несчастливы потому, что именно так я и заработал те деньги.

— Можно подумать, что эти ты получишь по наследству. Кажется, у тебя был дядюшка, который умер то ли в Америке, то ли в Индии… Это он завещал тебе десять луидоров?

— Эти десять луидоров, мадмуазель Николь Леге, — с некоторым превосходством проговорил Босир, — эти десять луидоров — вы слышите? — будут заработаны не только честно, но и в определенном смысле благородно! Речь идет о деле, в котором заинтересован не только я, но и вся французская знать.

— А вы — знатного происхождения, господин Босир? — насмешливо молвила Никель.

— Скажите лучше: «де Босир», мадмуазель Леге. «Де Босир»! — подчеркнул он, — так записано в свидетельстве о рождении вашего сына, составленном в ризнице церкви Апостола Павла и подписанном Вашим покорным слугой, Жаном-Батистом-Туссеном де Босиром, в тот самый день, когда я дал ему CBQC имя…

— Подумаешь: осчастливил! — прошептала Николь.

— ..И состояние! — с гордостью прибавил Босир.

— Если Господь не смилостивится и не пошлет ему ничего другого, — покачав головой, возразила Николь, — бедному мальчику придется жить подаянием, а умереть в приюте.

— По правде говоря, мадмуазель Николь, — с раздосадованным видом промолвил Босир, — это нестерпимо: вы всегда всем недовольны!

— Да не терпите! — вскричала Николь, давая волю долго сдерживаемой злобе.

— Никто вас не просит терпеть! Я, слава Богу, никому не навязываюсь и ребенка своего не навязываю. Да я хоть нынче же вечером уйду и попытаю счастья в другом месте!

Николь встала и пошла к двери.

Босир бросился ей наперерез и, раскинув руки в стороны, преградил ей путь.

— Да говорю же тебе, злючка, — промолвил он, — что это счастье…

— Что? — перебила его Николь.

— ..наступит сегодня вечером. Я же тебе говорю, что даже если мои расчеты ошибочны, — а это совершенно невероятно, — я проиграю пять луидоров, только и всего.

— Бывают минуты, когда пять луидоров — целое состояние, слышите, господин мот?! Впрочем, вам этого не понять, ведь вы уже проиграли золотой слиток размером с этот дом.

— Это лишний раз доказывает мои достоинства, Николь: если я проиграл это золото, значит, мне было что проигрывать, а раз я мог заработать деньги раньше, стало быть, я и еще могу заработать; Бог всегда на стороне., ловких людей.

— Ну да, надейся, как же!

— Мадмуазель Николь, уж не безбожница ли вы случайно?

Николь пожала плечами.

— Может, вы последовательница учения господина де Вольтера, отрицающего роль Провидения?..

— Босир! Вы — дурак! — отрезала Николь.

— ..Что было бы неудивительно, ведь вы низкого происхождения. Должен вас предупредить, что эти идеи не пользуются популярностью в моем кругу и не имеют ничего общего с моими политическими воззрениями.

— Господин де Босир, вы — наглец! — прошипела Николь.

— У меня есть вера, слышите? И если кто-нибудь сказал бы мне: «Твой сын, Жан-Батист-Туссен де Босир, спустившийся, чтобы купить двухгрошовый леденец, поднимается сейчас, неся в руке кошелек, набитый золотыми», — я бы ему ответил: «Вполне возможно, на все воля Божья».

И Босир с благодушным видом поднял к небу глаза.

— Босир, вы — глупец! — заметила Николь. Не успела она договорить, как с лестницы донесся голосок Туссена-младшего:

— Папа! Мама!

Босир и Николь насторожились.

— Папа! Мама! — повторял малыш; голос его раздавался все ближе.

— Что случилось? — вскричала Николь, открывая дверь. — Иди сюда, детка, иди! — заботливо прибавила мать.

— Папа! Мама! — не унимался мальчик; его голос по-прежнему приближался, становясь все громче.

— Я не удивлюсь, — прошептал Босир, уловив в криках мальчика радостные нотки, — если чудо в самом деле свершилось и малыш нашел кошелек, о котором я только что говорил.

В эту минуту ребенок появился наконец на последней ступеньке лестницы. Он бросился в комнату, держа во рту леденец, а левой рукой прижимая к груди пакет со сладостями. Когда он разжал правый кулачок, у него на ладошке засняла, словно звезда Альдебаран, золотая монета.

— Боже мой! Боже мой! — вскричала Николь, забыв про дверь. — Что с тобой приключилось, мальчик мой любимый?

И она стала осыпать липкие щеки юного Туссена поцелуями, которые, казалось, способны были победить любую грязь, так велика была материнская любовь.

— Что случилось? — вскричал Босир, ловко завладев монетой и разглядывая ее при свете свечи. — А то случилось, что это настоящий луидор достоинством в двадцать четыре ливра.

Он снова подошел к мальчику и спросил:

— Где ты его нашел, мальчуган? Я бы с удовольствием туда отправился и поискал бы других луидоров.

— Я его не нашел, папа, — отвечал мальчик, — мне его дали.

— Как это дали? — воскликнула мать.

— Да, мама, какой-то господин! Николь едва не спросила, где этот господин. Однако наученная опытом, она из осторожности промолчала, потому что звала, как ревнив бывает Босир. И потому она лишь переспросила:

— Какой-то господин?

— Да, мамуля, — отвечал малыш, грызя леденец, — какой-то господин!

— Господин? — в свою очередь повторил Босир.

— Да, папочка. Какой-то господин вошел вслед за мной в лавку и спросил у лавочника: «Скажите, юного дворянина, которого вы сейчас обслуживаете, зовут де Босир, не так ли?» Босир с важностью выпятил грудь; Николь пожала плечами.

— Он сказал тек: «Не знаю, точно ли он дворянин, а зовут его в самом деле Босиром. — Он проживает где-то совсем рядом? — спросил этот господин. — Да, в доме налево отсюда, на четвертом этаже, под самой крышей. — Дайте этому мальчику самых вкусных сладостей, я заплачу», — сказал господин. Потом он повернулся ко мне и прибавил: «Держи, малыш, луидор. Это тебе на конфеты, когда съешь вот эти». И он вложил мне в руку луидор. Лавочник сунул мне пакет под мышку, и я пошел… Ой, а где же мой луидор?

Не заметив, как Босир утащил у него монетку, мальчик стал повсюду искать свой луидор.

— Растяпа! — проговорил Босир. — Должно быть, ты его потерял!

— Да нет же, нет! Нет! — повторял мальчик. Спор этот мог бы обернуться скандалом, если бы не последовавшее за тем событие, положившее ему конец.

Пока ребенок, еще продолжавший сомневаться в себе, искал по полу луидор, уже преспокойно лежавший в жилетном кармане Босира; пока Босир восхищался проворностью юного Туссена, явствовавшей из только что пересказанного и, может быть, немного приукрашенного нами рассказа мальчика; пока Николь, вполне разделявшая мнение своего любовника о раннем развитии сына, спрашивала себя, кто же на самом деле был этот щедрый на конфеты и луидоры господин, дверь медленно приотворилась, и приятный голос произнес:

— Добрый вечер, мадмуазель Николь! Добрый вечер, господин де Босир! Добрый вечер, малыш!

Все трое разом обернулись на этот голос.

На пороге стоял элегантно одетый господин, улыбаясь при виде семейной идиллии.

— Ой, вот тот господин с конфетами! — вскричал юный Туссен.

— Граф Калиостро! — в один голос воскликнули Николь и Босир.

— У вас прелестное дитя, господин де Босир! — заметил граф. — Должно быть, вы — счастливый отец!