- Государь, - начал Дюмурье, - те, кто потребовал этого декрета, являются врагами не только короля, но и отечества.
      - Вот видите, вы сами это признаете! - прервал его король.
      - Скажу больше: осуществление этого декрета приведет к огромным несчастьям.
      - Ну так...
      - Позвольте, государь...
      - Да, да, продолжайте.
      - Военный министр совершил преступление, потребовав собрать двадцать тысяч человек рядом с Парижем, в то время как армии наши слабы, границы оголены, казна пуста.
      - Да, я тоже считаю это преступлением, - согласился король.
      - Это не только преступление, государь, но и, что стократ хуже, неосторожность. Крайне неосторожно предлагать Собранию сбор недисциплинированной толпы, разжигая ее патриотизм с опасностью, что первый попавшийся честолюбец может стать ее вожаком.
      - Это Жиронда говорит устами Сервана!
      - Совершенно верно, государь, только воспользуется этим вовсе не Жиронда.
      - А кто же? Быть может, фейаны?
      - Не те и не другие, а якобинцы. Якобинские клубы распространились по всему королевству, и из двадцати тысяч федератов, думаю, девятнадцать окажутся их приверженцами. Поверьте мне, государь, зачинщики декрета будут низвергнуты этим самым декретом.
      - О, если бы я мог поверить в это, я почти утешился бы! - воскликнул король.
      - Итак, государь, я полагаю, что декрет представляет опасность для нации, для короля, для Национального собрания, а главное, для самих его авторов, которых он покарает, но тем не менее, государь, мнение мое однозначно: вы можете лишь одобрить декрет. Столь изощренное коварство подстрекнуло его появление, что я убежден, государь: тут замешана женщина!
      - Госпожа Ролан, не так ли? Ну что бы женщинам прясть, вязать, только бы они не занимались политикой!
      - Что вы хотите, государь! Госпожа де Ментенон, госпожа де Помпадур, госпожа Дюбарри отучили их заниматься исконно женскими делами... Итак, как я уже сказал, декрет был задуман с изощренным коварством, обсуждался с воодушевлением, принят с энтузиазмом. Все словно ослепли и не видят последствий этого злосчастного декрета, и, если вы даже наложите на него вето, он все равно будет исполнен. Только вместо двадцати тысяч человек, собранных в соответствии с законом, благодаря чему их можно будет заставить подчиняться приказам, из провинции к приближающемуся празднику Федерации без всякого закона прибудут сорок тысяч, и они одним ударом смогут смести и Конституцию, и Законодательное собрание, и трон. Если бы мы были победителями, а не потерпели поражения, - понизив голос, добавил Дюмурье, - если бы у меня был повод назначить Лафайета главнокомандующим и передать ему под командование сто тысяч человек, я сказал бы вам: "Государь, не соглашайтесь!" Но мы потерпели поражение и внутри страны, и за границей, поэтому я говорю вам, государь: "Согласитесь!" В дверь короля заскреблись.
      - Войдите! - сказал Людовик XVI. Вошел лакей Тьерри.
      - Государь, - доложил он, - министр юстиции господин Дюрантон просит позволения поговорить с вашим величеством.
      - Что он от меня хочет? Узнайте, господин Дюмурье. Дюмурье вышел. В ту же секунду из-за портьеры, закрывающей дверь, что вела в покои королевы, появилась Мария Антуанетта.
      - Государь, будьте тверды! - воскликнула она. - Этот Дюмурье такой же якобинец, как и остальные! Разве он не напялил красный колпак? Что же до Лафайета, вы знаете, я предпочту погибнуть без его помощи, нежели быть обязанной спасением ему! Но тут послышались приближающиеся к двери шаги Дюмурье, портьера опустилась, и видение исчезло.
       XLВЕТО
      Едва опустилась портьера, открылась дверь, и вошел Дюмурье.
      - Государь, - сообщил он, - только что по предложению господина Верньо прошел декрет о священниках.
      - Но это уже заговор, - вскочив, заявил король. -И о чем трактует этот декрет?
      - Вот он, государь. Господин Дюрантон принес вам его. Я полагаю, ваше величество окажет мне честь, позволив высказать свое мнение о нем, прежде чем выступить на Совете.
      - Вы правы. Дайте-ка его. Голосом, дрожащим от волнения, король прочитал декрет, текст которого мы уже приводили. Прочитав, король смял и отбросил листок.
      - Я никогда не санкционирую подобный декрет! - объявил он.
      - Прошу простить меня, государь, - сказал Дюмурье, - но и на сей раз мое мнение будет противоположно мнению вашего величества.
      - Сударь, - молвил король, - я могу колебаться в политических вопросах, но в вопросах религии - никогда! Политические вопросы я решаю умом, а ум может ошибаться, но в вопросах религии я советуюсь с совестью, совесть же ошибиться не способна.
      - Государь, - заметил Дюмурье, - год назад вы санкционировали декрет о присяге священников.
      - Сударь, но я был принужден к этому! - воскликнул король.
      - Именно тогда, государь, вы должны были наложить вето, а второй декрет - всего лишь продолжение первого. Первый декрет стал виной всех бед Франции, второй же является средством против этих бед. Он суров, но не жесток. Первый был религиозным законом, он атаковал свободу мысли в сфере отправления культа; второй же является политическим и направлен лишь на обеспечение безопасности и спокойствия в королевстве, в том числе и пресечение преследований неприсягнувших священников. Своим вето вы не спасете их, а только лишите защиты закона, подвергнете угрозе массовой резни, французов же сделаете их палачами. Так что мое мнение, государь, если вы совершили ошибку - уж простите мне солдатскую прямоту и позвольте так выразиться, - да, ошибку, санкционировав декрет о присяге священников, то сейчас, наложив вето на второй декрет, который сможет предотвратить близящееся кровопролитие, вы, ваше величество, возьмете на совесть все преступления, какие совершит народ.
      - Какие же еще преступления, сударь, вы имеете в виду? Существуют ли преступления большие, нежели те, что уже совершены? - раздался неожиданный голос. Дюмурье вздрогнул: он узнал металлический тембр и произношение королевы.
      - Ах, государыня, - промолвил он, - я предпочел бы завершить этот разговор с королем.
      - Сударь, - сказала королева с горькой улыбкой, обращенной к Дюмурье, и чуть ли не презрительно взглянув на короля, - я хочу задать вам один-единственный вопрос.
      - Да, государыня.
      - Полагаете ли вы, что король и дальше должен терпеть угрозы Ролана, наглость Клавьера и проделки Сервана?
      - Нет, государыня, и я возмущен ими точно так же, как вы, - ответил Дюмурье. - Я восхищаюсь терпением его величества, и, если уж мы затронули этот предмет, я позволю себе умолять короля сменить целиком кабинет министров.
      - Целиком? - переспросил Людовик XVI.
      - Да. Пусть ваше величество даст отставку всем шестерым и выберет, если сумеет найти, людей, не принадлежащих ни к какой партии.
      - Нет, нет! - воскликнул король. - Я хочу, чтобы остались вы, милейший Лакост, а также Дюрантон, но сделайте одолжение, избавьте меня от этих трех наглых мятежников, потому что, признаюсь вам, терпение мое на исходе.
      - Дело крайне опасное, государь.
      - И вы отступаете перед опасностью? - бросила королева.
      - Нет, государыня, - отозвался Дюмурье, - я только выдвину условия.
      - Условия? - высокомерно переспросила королева. Дюмурье поклонился.
      - Говорите, сударь, - разрешил король.
      - Государь, я оказался мишенью для трех группировок, на которые разделился Париж. Жирондисты, фейаны и якобинцы наперебой палят в меня, я совершенно утратил популярность, а поскольку лишь с помощью общественного мнения и можно еще удерживать некоторые нити управления, я смогу быть вам полезен только при одном условии.
      - Каком же?
      - Должно быть откровенно сказано, государь, что я и оба мои коллеги остались только для того, чтобы санкционировать два принятых декрета.
      - Этого не будет! - воскликнул король.
      - Это невозможно! - вторила ему королева.
      - Вы отказываетесь?
      - Даже самый жестокий мой враг, сударь, - сказал король, - не мог бы выставить более тяжкие условия, чем ваши.
      - Государь, - обратился Дюмурье к королю, - клянусь честью дворянина, честью солдата, я считаю, что это необходимо для вашей безопасности. - И он повернулся к королеве: - Государыня, если неустрашимая дочь Марии Терезии не только презирает опасность, но по примеру матери готова идти ей навстречу, то я умоляю ее вспомнить, что она не одна. Подумайте о короле, подумайте о ваших детях и, вместо того, чтобы подталкивать их к пропасти, объединитесь со мной, дабы удержать его величество на краю гибельной бездны, куда рушится трон! Если я считал одобрение обоих декретов необходимым еще до того, как его величество выразил желание избавиться от трех мятежников, оказывающих на него давление, - на сей раз он обернулся к королю, - то судите же, сколь необходимым я считаю это сейчас, когда речь зашла об их отставке. Если вы ушлете в отставку министров, не санкционировав декреты, у народа будут два повода для раздражения против вас. Он будет считать вас врагом Конституции, а отставленные министры в его глазах превратятся в мучеников, и я не беру на себя никакой ответственности, если через несколько дней какие-нибудь серьезные события поставят под угрозу и вашу корону, и вашу жизнь. Я же со своей стороны предупреждаю ваше величество, что не могу, даже ради того чтобы быть полезным вашему величеству, пойти против своих, не скажу принципов, но, во всяком случае, убеждений. Дюрантон и Лакост одного мнения со мной, хотя они не поручали мне говорить за них. Что же касается меня, государь, я уже сказал и еще раз повторю: я не останусь в совете министров, если ваше величество не санкционирует оба декрета. Король с раздражением махнул рукой. Дюмурье поклонился и направился к двери. Король переглянулся с королевой.
      - Сударь! - окликнула она. Дюмурье остановился.
      - Вы только представьте, как тяжело королю санкционировать декрет, который введет в Париж двадцать тысяч разбойников, способных перебить нас.
      - Государыня, - ответил на это Дюмурье, - опасность велика, я знаю, и потому нужно смотреть ей в лицо, но не преувеличивать ее. В декрете говорится, что исполнительная власть назначит место сбора этих двадцати тысяч человек, которые отнюдь не являются разбойниками. В нем также говорится, что военному министру поручается назначить им офицеров и установить, как организовать их.
      - Сударь, но ведь военным министром является Серван!
      - Нет, государь, с момента, когда Серван подаст в отставку, военным министром становлюсь я.
      - Ах, вы? - протянул король.
      - Значит, вы берете на себя военное министерство? - удостоверилась королева.
      - Да, государыня, и надеюсь, обращу против ваших врагов меч, подвешенный над вашей головой. Король и королева вновь переглянулись, словно советуясь.
      - Представьте, - продолжал Дюмурье, - что в качестве места для лагеря я отвожу Суасон, назначаю туда командующим твердого и осмотрительного генерал-лейтенанта и двух бригадных генералов. Этих людей распределят по батальонам, и, когда будут сформированы и вооружены четыре или пять батальонов, министр по просьбам генералов направит их на границу, и вы, государь, убедитесь, что декрет этот, предложенный с дурным умыслом, окажется не только не вредным, но и полезным.
      - Но вы уверены, - осведомился король, - что вам удастся получить разрешение на устройство этого лагеря в Суасоне?
      - Совершенно.
      - В таком случае принимайте военное министерство, - сказал король.
      - Государь, моя ответственность за министерство иностранных дел незначительна и, можно сказать, косвенна; совершенно по-другому обстоят дела с военным министерством. Ваши генералы враждебны ко мне, вы только что убедились в их неспособности, и мне придется отвечать за все их ошибки, но, когда речь идет о жизни вашего величества, о безопасности королевы и ваших августейших детей, о поддержке Конституции, я соглашаюсь! Итак, государь, мы пришли к согласию относительно одобрения декрета о двадцати тысячах волонтеров?
      - Если вы будете военным министром, сударь, я всецело доверюсь вам.
      - Тогда перейдем к декрету о священниках.
      - Сударь, я уже вам сказал: его я никогда не санкционирую.
      - Государь, но, санкционировав первый декрет о священниках, вы просто не сможете не утвердить и второй.
      - С первым я совершил ошибку и корю себя за нес, но это не причина делать ошибку вторично.
      - Государь, если вы не санкционируете этот декрет, вторая ошибка будет куда больше, чем первая.
      - Государь! - произнесла Мария Антуанетта. Король обернулся к ней.
      - И вы тоже! - произнес он.
      - Государь, - промолвила королева, - я должна признать, что в этом вопросе после объяснений, данных нам господином Дюмурье, я стою на его стороне.
      - Ну, в таком случае... - начал король.
      - В таком случае, государь!.. - повторил Дюмурье.
      - Я согласен, но при условии, что вы как можно скорее избавите меня от этой троицы мятежников.
      - Поверьте, государь, - заверил короля Дюмурье, - я воспользуюсь для этого первым же поводом и уверен: ждать его придется недолго. После чего, поклонившись королю и королеве, Дюмурье удалился. Августейшие супруги следили взглядом за новым военным министром, пока за ним не закрылась дверь.
      - Вы дали мне знак согласиться, - спросил король, - а что вы хотите сказать сейчас?
      - Согласитесь сначала на декрет о двадцати тысячах добровольцах, - отвечала королева, - позвольте ему создать лагерь в Суасоне, затем услать этих людей, ну, а после этого... После этого вы решите, что делать с декретом о священниках.
      - Но ведь он напомнит, что я дал слово!
      - Вот и прекрасно, он будет скомпрометирован и окажется у вас в руках.
      - Да нет, напротив, это я у него в руках: я дал ему слово.
      - Господи, - бросила королева, - будучи учеником господина де Лавогюийона, всегда можно найти средство, как не сдержать слово. И, взяв короля под руку, она повела его в соседнюю комнату.
       XLIПОВОД
      Мы уже рассказывали о настоящей войне, вспыхнувшей между улицей Генего и Тюильри, между королевой и г-жой Ролан. Поразительно, но влияние, которое оказывали обе эти женщины на своих мужей, стало причиной гибели всех четверых. Вот только шли они к гибели противоположными дорогами. События, о которых мы только что поведали, происходили десятого июня, а одиннадцатого Серван, весь сияя, явился к г-же Ролан.
      - Дорогой друг, поздравьте меня! - воскликнул он. - Я почтен изгнанием из совета министров.
      - И как же это произошло? - поинтересовалась г-жа Ролан.
      - Буквально так: сегодня утром я пришел к королю обсудить с ним некоторые дела по своему министерству. Покончив с делами, я со всей настойчивостью заговорил о лагере для двадцати тысяч добровольцев, но...
      - Но!..
      - Чуть я заговорил, у короля испортилось настроение, и он повернулся ко мне спиной, а сегодня вечером ко мне явился господин Дюмурье, дабы от имени его величества перенять у меня портфель военного министра.
      - Дюмурье?
      - Он самый.
      - Он сыграл тут подлую роль, но, впрочем, меня это не удивляет. Спросите у Ролана, что я сказала ему про этого человека в первый же день, как увидела его. Кстати, он ежедневно совещается с королевой.
      - Так он предатель!
      - Нет, обыкновенный честолюбец. Сходите приведите Ролана и Клавьера.
      - А где Ролан?
      - Ведет прием в министерстве внутренних дел.
      - А вы что в это время будете делать?
      - Писать письмо, которое передам вам, когда вы вернетесь. Ступайте.
      - Поистине вы та самая богиня Разума, к которой так давно призывают философы.
      - И которую честные люди наконец обрели... Не возвращайтесь без Клавьера.
      - О, это условие может стать причиной некоторой задержки.
      - Мне нужен час.
      - Успеха! И да вдохновит вас Гений Франции! Серван вышел. Едва закрылась дверь, г-жа Ролан села к бюро и стала писать:
      Государь! Нынешнее состояние Франции долго длиться не может: это состояние кризиса, достигшего крайнего предела и остроты; он должен закончиться взрывом, который не может не коснуться Вашего Величества в той же мере, в какой он имеет значение для всего государства. Удостоенный Вашего доверия и назначенный на пост, на котором я должен говорить Вам правду, я осмелюсь высказать ее, ибо такая обязанность наложена на меня самим Вашим Величеством. Французам дарована Конституция, но она же стала и причиной появления недовольных и мятежников; большинство нации намерено ее поддерживать, оно поклялось защищать ее ценой своей крови и с радостью восприняло гражданскую войну, которая дает ему верное средство доказать это. Однако меньшинство не утратило надежд и соединило все свои усилия, дабы победить большинство; в этом причина междоусобной борьбы против законов, причина анархии, от которой стенают честные граждане и которую злоумышленники стараются использовать для клеветы на новый режим; в этом причина подстрекаемого повсюду разделения, ибо безразличных нет: все жаждут либо победы, либо изменения Конституции, либо поддерживают ее, либо стремятся ее ухудшить. Я воздержусь от оценки ее и буду рассматривать только то, чего требуют обстоятельства, и, стараясь оставаться, насколько это возможно, беспристрастным, попытаюсь оценить, чего можно ждать и чему следует благоприятствовать. Ваше Величество пользовались огромными прерогативами, каковые почитали присущими королевской власти; будучи воспитаны в идее сохранения их, Ваше Величество не могли испытывать радости, видя, как они рушатся; желание вернуть их столь же естественно, как и сожаления об их уничтожении. Эти чувства, присущие природе людского сердца, не могли не брать в расчет враги Революции; и они надеялись на тайную благосклонность вплоть до той поры, когда обстоятельства позволят Вам оказать им явное покровительство. Эти настроения не могла не заметить нация, и они принудили ее к недоверчивости. Ваше Величество неизменно оказывались перед выбором - следовать ли своим прежним привычкам и личным склонностям или же принести жертвы, какие диктует философия и к каким вынуждает необходимость, иными словами, поощрить мятежников, вселив тревогу в нацию, или успокоить ее, объединившись с нею. Всему существует предел, и настал предел неопределенности. Что сделает Ваше Величество: открыто присоединится к тем, кто собирается изменить Конституцию, или же великодушно посвятит себя до конца ее торжеству? Вот вопрос, на который нынешнее положение требует незамедлительного ответа. Декларация прав человека стала политическим евангелием, а французская Конституция - религией, за которую народ готов умереть. Поэтому рвение неоднократно превышало закон, и, когда последний оказывался недостаточно суров, дабы укротить смутьянов, граждане позволяют себе самим покарать их. Так были разгромлены имения эмигрантов или лиц, признанных их сторонниками, что было вызвано чувством мести; так многие департаменты были принуждены принять строгие меры против священников, осужденных общественным мнением, жертвами которого они могли бы стать. В этом столкновении интересов все чувства обрели накал страстей. Отечество - это не просто слово, служащее утехой для воображения; оно - существо, ради которого шли на жертвы и к которому с каждым днем все более привязываются из-за забот, каких оно требует; его создавали огромными усилиями, взращивают в тревогах и любят как за то, чего оно требует, так и за то, что от него надеются обрести. Все посягательства на него становятся лишь средством еще сильнее воспламенить вызываемый им энтузиазм. До какой же степени возрастет этот энтузиазм, когда враждебные силы, собравшиеся за пределами страны, соединятся со внутренними заговорщиками, дабы нанести погибельный удар! Брожение достигло предела во всех частях государства; оно завершится страшным взрывом, если только обоснованное доверие к намерениям Вашего Величества не успокоит его, но словами такого доверия не достичь, оно может быть основано лишь на фактах. Для французской нации очевидно, что Конституция может действовать и правительство обретет необходимую ему силу, как только Ваше Величество, стремясь к полному торжеству Конституции, поддержит законодательный корпус всей мощью исполнительной власти, избавит народ от любых поводов для беспокойства, а недовольных - всякой поддержки. Для примера были приняты два важных декрета, оба они имеют существенное значение для общественного спокойствия и благополучия государства. Затяжка с их одобрением возбуждает недоверие; если она продлится, это породит недовольство, я обязан это сказать; при нынешнем возбужденном состоянии умов недовольство может привести к чему угодно! Нет больше времени для проволочек, медлить уже нельзя. Произошла революция в умах; она завершится кровью и будет скреплена ею, если благоразумие не предотвратит несчастий, которых пока еще можно избежать. Я знаю, можно предположить, будто крайними мерами удастся всего достичь и все обуздать, но, когда применят силу, дабы обуздать Собрание, когда в Париже поселится ужас, а в его окрестностях - оцепенение и раздор, тогда вся Франция с негодованием поднимется и, губя себя в ужасах гражданской войны, исполнится угрюмой энергией, которая является матерью подвигов и преступлений и всегда губительна для тех, кто ее пробудил. Спасение государства и благополучие Вашего Величества тесно связаны между собой, никакая сила не способна их разделить; жестокие страхи и неизбежные несчастья обступят Ваш трон, если Вы сами не утвердите его на основах Конституции и не укрепите мир, который должен нам обеспечить сохранение трона. Итак, состояние умов, ход событий, политические доводы, интересы Вашего Величества требуют от Вас объединиться с законодательным корпусом и пойти навстречу воле нации; все это делает необходимостью то, что принципы представляют как долг и обязанность; природная же отзывчивость нашего сердечного народа готова найти в этом средство воздать благодарность. Вас, государь, жестоко обманывали, когда внушали Вам неприязнь или недоверие к этому народу, который так легко тронуть; неизменно смущая Вас, Ваше Величество подтолкнули к образу действий, способных лишь встревожить его. Так пусть же он узрит, что Вы решились заставить действовать Конституцию, с которой он связывает свое счастье, и вскоре Вы станете предметом его признательности. Поведение священников, во многих местностях подстрекавших фанатизм недовольных, побудило издать мудрый закон против возмутителей. Пусть же Ваше Величество санкционирует его! Этого требует общественное спокойствие, это необходимо для спасения священников, ибо, если этот закон не войдет в силу, департаменты будут вынуждены заменить его, как это уже было во многих местностях, насильственными мерами, а возмущенный народ дополнит их крайностями. Попытки наших врагов, волнения, имевшие место в столице, крайняя тревога, вызванная поведением Вашей гвардии и еще более укрепившаяся после того, как Ваше Величество дали свидетельство своего удовлетворения действиями гвардейцев в прокламации, крайне неполитичной в нынешних обстоятельствах, положение Парижа, его близость к границам - все это заставило ощутить необходимость создания военного лагеря поблизости от него; эта мера, разумность и неотложность которой очевидны всем здравомыслящим людям, нуждается лишь в санкции Вашего Величества. Для чего же, затягивая ее, создавать впечатление, будто она дается с сожалением, меж тем как ее ускорение завоевало бы Вам все сердца? Уже попытки штаба парижской национальной гвардии противодействовать этой мере вынуждают заподозрить, что он действует по внушению свыше; уже разглагольствования некоторых крайних демагогов внушают подозрения об их связях с теми, кто заинтересован в низвержении Конституции; общественное мнение уже теряет веру в намерения Вашего Величества. Еще небольшое промедление, и народ с огорчением увидит в своем короле друга и пособника заговорщиков! Праведное небо, неужто ты поразило слепотой земных властителей и они всегда будут слушать лишь те советы, которые влекут их к гибели? Я знаю, что к суровому голосу истины у трона прислушиваются редко; знаю, что революции становятся необходимы именно потому, что этот голос никогда не может заставить услышать себя; более того, я знаю, что должен донести этот голос до Вашего Величества не только как законопослушный гражданин, но еще и как министр, удостоенный доверия Вашего Величества или облеченный функциями, предполагающими таковое доверие, и потому нет ничего на свете, что помешало бы мне исполнить долг, который я почитаю долгом совести. Именно в том же духе я возобновляю свои представления Вашему Величеству об обязательности и полезности исполнения закона, предписывающего иметь в совете министров секретаря; уже само наличие закона властно взывает к тому, чтобы исполнять его без промедления; притом крайне важно воспользоваться всеми средствами и для сохранения в обсуждениях основательности, обдуманности и необходимой зрелости суждений, а для ответственных министров необходимо средство удостоверить свои мнения; если бы существовал такой порядок, я в настоящий момент не обращался бы письменно к Вашему Величеству. Жизнь для человека, который превыше всего ставит долг, ничто, но после счастья исполнить свой долг, единственное, что важно для него, - доказать, что исполнил он его честно, и именно это является обязанностью всякого должностного лица. 10 июня 1792 г., четвертого года свободы
      Письмо было написано буквально одним духом, и, едва г-жа Ролан завершила его, пришли Серван, Клавьер и Ролан. Г-жа Ролан изложила им свой план в нескольких словах. Письмо, которое они сейчас прочтут, завтра будет зачитано остальным трем министрам - Дюмурье, Лакосту и Дюрантону. Те либо поддержат его и поставят свои подписи рядом с подписью Ролана, либо откажутся, и тогда Серван, Клавьер и Ролан совместно подадут в отставку, мотивировав ее отказом коллег подписать письмо, которое, как они считают, выражает подлинные настроения Франции. Затем письмо будет представлено Национальному собранию, и тогда у Франции не останется сомнений насчет причины ухода министров-патриотов. Письмо было прочитано трем друзьям, и они не сочли нужным изменить в нем ни слова. Душа г-жи Ролан была тем источником, где каждый из них мог черпать эликсир патриотизма. Но назавтра, когда Ролан прочитал письмо Дюмурье, Дюрантону и Лакосту, все прошло не так, как предполагалось. Все трое поддержали идею, но не согласились с манерой ее осуществления; в конце концов они отказались поставить подписи, заявив, что лучше всего было бы обратиться непосредственно к королю. То был способ увильнуть от решения. В тот же вечер Ролан направил королю это письмо за своей единственной подписью. Почти тотчас же Лакост оповестил Ролана и Клавьера, что они уволены в отставку. Как и предполагал Дюмурье, повод не заставил себя долго ждать. Разумеется, король немедля воспользовался им. На следующий день, как и было договорено, письмо Ролана было оглашено с трибуны одновременно с сообщением об отставке его, Клавьера и Сервана. Собрание подавляющим большинством голосов постановило, что трое отставленных министров имеют большие заслуги перед отечеством. Таким образом, война была объявлена также и внутри страны. Чтобы нанести первые удары, Законодательное собрание не стало ждать, как поведет себя король в отношении двух декретов.
       XLIIВОСПИТАННИК ГЕРЦОГА ДЕ ЛАВОГЮИЙОНА
      В тот момент, когда Собрание единодушно вотировало вынесение благодарности отставленным министрам и постановление о напечатании и рассылке в департаменты письма Ролана, в дверях зала заседаний появился Дюмурье. Известно было, что он храбр, но никто не думал, что он так отчаянно дерзок. Он узнал о происходящем в Собрании и мужественно решил взять быка за рога. Поводом для его появления в Собрании была замечательная памятная записка о состоянии наших вооруженных сил; став только вчера военным министром, он составил ее в течение ночи; то было обвинение против Сервана, которое, по правде сказать, должно бы быть предъявлено его предшественникам Граву и в особенности Нарбонну. Серван пробыл министром всего дней десять - двенадцать. Дюмурье явился в Собрание, исполненный уверенности: он только что вышел от короля, которого заклинал быть верным данному слову одобрить оба декрета, и король не только подтвердил обещание, но и сказал, что, желая быть в согласии с совестью, консультировался с духовными лицами, и все они придерживаются того же мнения, что и Дюмурье. Военный министр направился прямиком к трибуне и под дружные крики и улюлюканье поднялся на нее. После этого он спокойно потребовал слова. Наконец, любопытствуя узнать, что же скажет Дюмурье, зал утихомирился.
      - Господа, - объявил Дюмурье, - только что погиб генерал Гувьен. Да вознаградит Господь его мужество! Ему повезло! Он пал, сражаясь с врагами Франции, и не видел ваших ужасных раздоров. Я завидую его судьбе! Эта короткая возвышенная речь, произнесенная с глубокой печалью, произвела на Собрание большое впечатление, а кроме того, сообщение о гибели генерала переменило первоначальное настроение. Собрание принялось обсуждать, как выразить соболезнование семье погибшего, и постановило, что председательствующий напишет письмо. И тут Дюмурье попросил слова вторично. Оно было ему дано. Он извлек из кармана свое сообщение, но едва огласил название "Памятная записка о военном министерстве., как жирондисты и якобинцы принялись кричать и улюлюкать, чтобы помешать ему огласить ее. И все же министр под шум прочел начало записки так громко и четко, что все-таки можно было понять: она направлена против партий и требует уважения, положенного министру. Подобная самоуверенность возмутила бы слушателей, даже если бы они были настроены куда миролюбивее.
      - Вы слышите? - закричал Гюаде. - Он так убежден в своем могуществе, что осмеливается давать нам советы!
      - А почему бы и нет? - с полным спокойствием поинтересовался Дюмурье, повернувшись к кричавшему. Уже довольно давно мы как-то написали, что наивысшее благоразумие во Франции - это храбрость; смелость Дюмурье внушила уважение его противникам; они умолкли или хотя бы пожелали услышать, что он им скажет, и выслушали его. Записка была основательна, блестяща, хитроумна, и, при всем предубеждении аудитории к министру, в двух местах ему даже аплодировали. Лакюе, бывший членом комитета по военным делам, поднялся на трибуну, чтобы ответить Дюмурье, и тогда тот эккуратно сложил свой доклад и спокойно сунул в карман. Жирондисты заволновались, кто-то крикнул: