Заняло у него это не больше десяти минут. К концу десяти минут, прошедших после того, как была вышиблена первая дверь, по все более отчаянным крикам и все более бурным жестам аббата зрители без труда догадались, что опасность приближается. И вдруг они увидели, как позади священнослужителя явилось бледное лицо Бийо и на плечо аббата опустилась могучая длань. Аббат вцепился в деревянный подоконник; он тоже обладал недюжинной силой, и даже Геркулесу было бы не так-то легко оторвать его. Но Бийо обхватил аббата Фортье вокруг пояса, напряг ноги и рывком, способным вырвать из земли дуб, оторвал его вместе с куском подоконника, за который тот уцепился. Фермер и священник скрылись в глубине комнаты, и вскоре слышны были лишь все удаляющиеся вопли аббата, подобные мычанию быка, которого атласский лев тащит к себе в логово. А Питу в это время собирал трясущихся от страха певчих, мальчиков-служек, церковного сторожа и привратника; все они по примеру серпентиста поспешно облачились в рясы и стихари, зажгли свечи и приготовили все необходимое для панихиды. И тут через боковую дверцу, выходящую на площадь перед дворцом, ввалился Бийо, хотя все его ждали у главного входа на Суасонской улице. Он волок, за собой священника, причем, невзирая на сопротивление последнего, достаточно стремительно, словно шел один. О, это уже был не человек, а некая стихийная сила наподобие потока или лавины; ничто человеческое, казалось, уже было не способно сопротивляться ему, побороть его могла только такая же стихия! Шагов за сто до церкви бедняга аббат перестал противиться. Он был окончательно укрощен. Все расступились, давая проход этой паре. Аббат с ужасом глянул на дверь, разбитую, словно она была из стекла, а затем, увидев на своих местах всех тех, кому он строжайше запретил сегодня появляться в церкви, - кого с алебардой, кого с молитвенником в руках, то есть с предметами, с какими им и приличествует быть, покачал головой, как бы признавая: нечто могущественное и непреодолимое гнетет, нет, не религию, но ее служителей. Он прошел в ризницу и через несколько секунд вышел оттуда в полном облачении и со святыми дарами. Однако, когда он, поднявшись в алтарь и поставив на престол дароносицу, повернулся, дабы начать службу, Бийо поднял руку и объявил:
      - Довольно, недостойный служитель Божий! Я всего лишь намеревался сломить твою гордыню, а теперь хочу, чтобы все знали: святая женщина, какой была моя жена, может обойтись и без молитв фанатичного и злобного попа вроде тебя. После этих слов под сводами церкви пронесся ропот, и тогда Бийо сказал:
      - Если это святотатство, пусть оно падет на меня. Затем он обратился к многочисленной толпе, заполнившей не только церковь, но и обе площади перед мэрией и перед дворцом:
      - На кладбище, граждане! Ответом ему было многоголосое:
      - На кладбище! Четверо носильщиков вновь подсунули ружья под гроб, подняли его и, как пришли - без священника, без певчих, без всех тех религиозных церемоний, какими церковь обычно сопровождает людское горе, - вынесли его из церкви, и процессия из шестисот человек, возглавляемая Бийо, двинулась к кладбищу, расположенному, как мы помним, в конце улочки Пл?, шагах в двадцати пяти от дома тетушки Анжелики. Кладбищенские ворота были заперты, подобно входу в церковь и двери дома аббата Фортье. Странно, но перед этим ничтожным препятствием Бийо остановился. Смерть внушает уважение к мертвым. По знаку фермера Питу помчался к могильщику. Ключ от кладбища, естественно, был у могильщика. Минут через пять Питу принес не только ключ, но и два заступа. Аббат Фортье лишил несчастную покойную и церковного отпевания, и погребения в освященной земле: могильщику был дан запрет на рытье могилы. При этом последнем свидетельстве ненависти священника к фермеру все собравшиеся на похороны угрожающе зароптали. Будь в сердце Бийо хотя бы десятая доля той желчи, что преполняет души святош и, похоже, так изумляла Буало, фермеру достаточно было бы промолвить слово, и аббат Фортье наконец обрел бы мученический венец, который он громогласно испрашивал себе в тот день, когда отказался служить мессу перед Алтарем отечества. Но ярость Бийо была той же природы, что ярость народа и ярость льва: мчась вперед, лев наносит удары, рвет, сокрушает, но никогда не возвращается назад. Бийо кивком поблагодарил Питу, поняв его намерения, взял у него ключ, отворил ворота, пропустил гроб и вошел на кладбище, а за ним последовал траурный кортеж, состоявший из всех способных передвигаться на собственных ногах горожан. Дома остались лишь роялисты да святоши. Нет смысла говорить, что тетушка Анжелика, принадлежавшая к последним, в страхе заперла дверь, пронзительно испуская отчаянные вопли и призывывая громы небесные на голову племянника. Но все, в чьих сердцах были живы доброта, чувство справедливости и любовь к семье, кого возмутила злоба, возобладавшая над милосердием, мстительность, возобладавшая над кротостью, иными словами, три четверти города, собрались здесь, протестуя, нет, не против религии, но против священников и фанатизма. Прибыв на то место, где предстояло выкопать могилу, которую могильщик, не знавший, что ему запретят ее рыть, уже наметил, Бийо протянул руку к Питу, и тот подал ему один заступ. Бийо и Питу с непокрытыми головами, окруженные гражданами, которые стояли тоже с обнаженными головами, принялись под жгучим июльским солнцем рыть могилу для самой смиренной и самой набожной женщины, которая поразилась бы, скажи ей кто при жизни, что после смерти она станет причиной такого скандала. Работа длилась целый час, но ни одному из землекопов, пока она не была закончена, даже в голову не пришло передохнуть. Пока они копали, люди сходили за веревками, и, когда работа была завершена, веревки уже были готовы. Бийо и Питу сами опустили гроб в могилу. Они с такой простотой и естественностью исполняли свой последний долг перед покойницей, что никто из присутствующих даже не пытался помочь им. Все поняли - вмешаться было бы святотатством. И только когда первые комья земли застучали о дубовую крышку гроба, Бийо ладонью, а Питу рукавом вытерли пот со лбов. Затем они закопали могилу. А когда все было кончено, Бийо отбросил заступ и раскрыл Питу объятия. Питу упал на грудь фермеру.
      - Бог мне свидетель, - промолвил Бийо, - в твоем лице я обнимаю все простые и великие земные добродетели: милосердие, верность, самоотверженность, братство и посвящаю свою жизнь победе этих добродетелей! - Простерев руку над могилой, он воскликнул: - Перед лицом Бога я объявляю вечную войну королю, который отдал приказ убить меня, дворянству, которое обесчестило мою дочь, попам, которые отказали в погребении моей жене! Затем он повернулся к участникам похорон, с сочувствием выслушавшим его клятву, и предложил:
      - Братья! Скоро будет созвано новое Национальное собрание, которое сменит предателей, заседавших нынче у фейанов. Выберите меня депутатом этого Собрания, и увидите, сумею ли я сдержать свою клятву. Предложение Бийо было встречено единодушными возгласами одобрения, и, не сходя с места, над могилой его жены, чудовищным алтарем, достойным чудовищной клятве, которая только что прозвучала, кандидатура Бийо была выдвинута в Законодательное собрание. Бийо поблагодарил земляков за поддержку и его дружеских чувств, и ненависти, и все, будь то горожане или крестьяне, расходясь по домам, уносили в сердцах дух революционной пропаганды, который в своем ослеплении разжигали и делали смертоносным оружием против себя как раз те, кого он и должен был уничтожить, то есть король, дворянство и духовенство.
       XXXБИЙО-ДЕПУТАТ
      События, о которых мы только что рассказали, произвели глубокое впечатление не только на жителей Виллер-Котре, но и на фермеров из окрестных деревень. Фермеры на выборах составляли огромную силу: у каждого из них было по десять, двадцать, тридцать работников, и, хотя выборы в ту эпоху были двухстепенными, избрание полностью зависело от так называемой сельской местности. И все, прощаясь с Бийо и пожимая ему руку, произносили лишь два слова:
      - Будь спокоен. Бийо вернулся на ферму, ничуть не беспокоясь: впервые он увидел средство отплатить дворянству и королевской власти за все то зло, что было причинено ему. Бийо ведь чувствовал, а не рассуждал, и его жажда мести была такой же слепой, как и слепо нанесенные ему удары. Он возвратился на ферму, и никто не услышал от него ни слова о Катрин, никто не мог понять, знает ли он о ее недавнем пребывании в доме. Уже год он ни разу не произнес ее имя, для него дочь словно перестала существовать. Но вот у Питу все было совершенно иначе; золотое сердце, он в глубине души сожалел, что Катрин не может полюбить его, но, повидав Изидора и сравнив себя и этого изящного молодого человека, понял, почему Катрин полюбила юного де Шарни. Да, он ревновал ее к Изидору, но на Катрин ничуть не держал зла; напротив, он все так же преданно любил ее. Утверждать, что преданность эта была совершенно чужда тоски, значило бы солгать, но даже тоска, сжимавшая сердце Питу при каждом новом доказательстве любви, какую Катрин питала к своему возлюбленному, свидетельствовала о бесконечной доброте его сердца. Изидора убили в Варенне, и теперь Питу испытывал к Катрин лишь безмерную жалость; вполне отдавая, в отличие от Бийо, справедливость молодому человеку, он вспоминал все, что было прекрасного, доброго, благородного в своем, сейчас уже вне всяких сомнений, сопернике. А следствием этого было то, чему мы оказались свидетелями: Питу не только любил Катрин, печальную и облаченную в траур, еще, быть может, сильней, чем Катрин веселую и кокетливую, но даже, что уже совершенно невероятно, полюбил так же, как она сама, и бедного сироту, ее сына. Словом, нас ничуть не удивляет, что, попрощавшись, как и остальные, с Бийо, Питу направился не на ферму, а в сторону Арамона. Кстати сказать, в Арамоне так привыкли к внезапным исчезновениям и возвращениям Питу, что, несмотря на высокое положение, которое он занимал в деревне, будучи капитаном национальной гвардии, никто не тревожился из-за его отлучек; если он вдруг исчезал, односельчане шепотом оповещали друг друга:
      - Генерал Лафайет опять вызвал Питу. Этим было все сказано. Питу возвращался, у него спрашивали про столичные новости, а поскольку у Питу благодаря Жильберу они были самые свежие и достоверные, то через несколько дней все убеждались, что предсказания их капитана подтверждаются, и потому чуть ли не слепо доверяли ему и как командиру национальной гвардии, и как пророку. Со своей стороны, Жильбер видел доброту и верность Питу и знал, что, если понадобится, ему можно доверить и собственную жизнь, и жизнь Себастьена, любое сокровище, любое поручение - одним словом, все - и быть совершенно уверенным в его преданности и силе. Всякий раз, когда Питу приезжал в Париж, Жильбер, причем ни в малейшей степени не оскорбительно, спрашивал, не нужно ли ему чего, и почти всегда Питу отвечал: "Нет, господин Жильбер., что, впрочем, не мешало г-ну Жильберу вручать ему несколько луидоров, каковые Питу опускал себе в карман. Несколько луидоров для Питу в сравнении с его личными средствами и данью, которую он взымал натурой с леса герцога Орлеанского, были целым состоянием, и, как правило, к очередному посещению Жильбера они не бывали до конца истрачены, меж тем как рука доктора вновь превращала карман Питу в легендарную реку Пактол. Так что не будем удивляться ни отношению Питу к Катрин и Изидору, ни тому, что, поспешно распростившись с Бийо, он отправился узнать, как устроились мать и младенец. Дорога, по которой он шел в Арамон, шла мимо папаши Клуи, и в сотне шагов от хижины он встретил старика; тот возвращался домой, неся в ягдташе зайца. Сегодня был заячий день. В нескольких словах папаша Клуи сообщил Питу, что Катрин пришла к нему и попросила снова дать ей пристанище, каковое он с радостью ей уделил; войдя в комнату, где она стала матерью и где Изидор давал ей неоспоримые доказательства своей любви, бедная девочка очень плакала. Но подобного рода печаль не лишена некоторого очарования; всякий, кто испытал большое горе, знает, что страшнее всего страдания, когда нету слез, а часы, когда льются слезы, сладостны и счастливы. Войдя в хижину, Питу увидел, что Катрин с непросохшими глазами сидит на кровати, держа на руках сына. Увидев Питу, Катрин положила ребенка к себе на колени, протянула руки и подставила лоб молодому человеку; Питу с радостью взял ее за руки и поцеловал в лоб, так что на мгновение мальчик оказался под сводом, образованным сомкнутыми руками, матери и Питу и губами Питу, приникшими ко лбу Катрин. После такого приветствия Питу, опустившись на колени перед Катрин и целуя маленького Изидора, объявил:
      - Мадемуазель Катрин, только не беспокойтесь: я богат, и господин Изидор ни в чем не будет нуждаться. В кармане у Питу лежало пятнадцать луидоров, и для него это было богатство. Катрин, обладавшая и добрым умом, и добрым сердцем, умела ценить доброту.
      - Спасибо, господин Питу, - ответила она. - Я верю вам и счастлива этим, ведь вы мой единственный друг, и если вы нас покинете, мы окажемся одни на свете. Но вы же не покинете нас, нет?
      - Ах, мадемуазель, - всхлипывая, воскликнул Питу, - не говорите мне таких слов, а то у меня сразу начинают литься слезы!
      - Я виновата, простите меня, - сказала Катрин.
      - Да нет же, вы правы, я сам дурак, что так расплакался.
      - Господин Питу, - предложила Катрин, - мне нужно подышать свежим воздухом. Дайте мне руку, и мы немножко погуляем в лесу. Думаю, мне станет легче.
      - Да и мне тоже, мадемуазель, - ответил Питу, - а то я чувствую, что мне не хватает воздуха. Младенец же не испытывал никакой потребности в свежем воздухе; мать только что покормила его грудью, и он хотел спать. Катрин уложила его в кроватку и подала руку Питу. Пятью минутами позже они шли под высокими деревьями леса, этого великолепного храма, который Господь воздвиг природе, своей бессмертной дочери. Питу эта прогулка, во время которой Катрин опиралась на его руку, невольно напомнила ту, происходившую два с половиной года назад в день Троицы, когда он провожал Катрин на бал, где, к великому его огорчению, с нею танцевал Изидор де Шарни. Сколько же событий вместились в эти два с половиной года и как ясно Питу, не будучи философом на уровне г-на де Вольтера или г-на Руссо, понимал, что и он, и Катрин- всего лишь атомы, несомые всеобщим вихрем! Но у атомов этих при всей их ничтожности тем не менее имеются, как и у больших вельмож, как у принцев, как у короля и королевы, свои радости и скорби, и та же самая мельница, которую вертит своею рукой Рок и которая перемалывает и превращает во прах короны и троны, перемолола и превратила во прах счастье Катрин с такой же легкостью, как если бы та восседала на троне и носила на голове корону. А какие изменения внесла в положение Питу революция, которой он так активно способствовал, порою даже сам не понимая, что делает! Два с половиной года назад Питу был юным крестьянином, изгнанным из дома тетушкой Анжеликой; его подобрал Бийо и взяла под покровительство Катрин, которая пожертвовала им ради Изидора. Сегодня Питу стал силой: на боку у него была сабля, на плечах эполеты, он именовался капитаном; Изидора убили, и теперь он, Питу, покровительствовал Катрин и ее ребенку. Ответ Дантона на вопрос какого-то человека, спросившего: "С какой целью вы совершили революцию!" - "Чтобы те, кто был внизу, поднялись наверх, а те, кто был наверху, оказались внизу., - если применить его к Питу, был в высшей степени справедлив. Но добрый и скромный Питу, хотя, вероятно, подобные мысли и появлялись у него в голове, не извлек из своего нового положения никаких преимуществ и на коленях умолял Катрин позволить ему защищать ее вместе с ребенком. Катрин же, как все страждущие сердца, стократ вернее судила о людях в дни скорби, чем в дни радости. Питу, который, когда она была счастлива, казался ей всего лишь славным пареньком, вдруг превратился в святого, каким он и был на самом деле, то есть человеком, исполненным доброты, душевной искренности и преданности. И вот, несчастная, испытывающая потребность в друге, она поняла, что Питу именно тот друг, какой ей нужен; теперь Катрин принимала Питу с распростертыми объятиями, с очаровательной улыбкой на устах, так что у него началась жизнь, превосходившая даже самые смелые его мечты о райском блаженстве. Тем временем Бийо, ни разу не произнесший имя дочери, убирал урожай и делал все, чтобы пройти в Законодательное собрание. Только один человек, если бы захотел, мог помешать ему в этом, но граф де Шарни, поглощенный любовью и счастьем, замкнулся с Андре в своем замке Бурсон, вкушая радости нежданного блаженства, и думать не думал ни о каком депутатстве. Так что в кантоне Виллер-Котре ничто не помешало избранию Бийо, и он прошел подавляющим большинством. Будучи избран, Бийо занялся сбором возможно большего количества денег. Год был удачный; Бийо рассчитался с арендаторами, а из своей доли оставил сколько нужно зерна для сева, кормов, соломы и сена для скота, денег для содержания работников и однажды утром послал за Питу. Питу, как мы уже упоминали, время от времени навещал Бийо. Тот всегда принимал его с искренним радушием, приглашал позавтракать, если было время завтрака, пообедать, если было время обеда, либо угощал стаканчиком вина или сидра, если была пора просто выпить стаканчик. Но еще ни разу Бийо не посылал за Питу. Потому Питу отправился на ферму не без тревоги. Бийо был все так же мрачен; никто не мог похвастаться, что с той поры, когда Катрин ушла с фермы, он видел на его лице улыбку. Сегодня Бийо был еще мрачней, чем обыкновенно. Тем не менее он пожал Питу руку даже сильней, чем всегда, и долго не отпускал ее. Питу с удивлением смотрел на фермера.
      - Питу, ты честный человек! - объявил Бийо.
      - Надеюсь, господин Бийо, - отвечал Питу.
      - А я так в этом убежден.
      - Вы очень добры ко мне, господин Бийо.
      - Я решил, Питу, что, когда я уеду, управлять фермой будешь ты.
      - Я? - изумился Питу. - Нет, это невозможно!
      - Почему?
      - Но, господин Бийо, тут же множество дел, за которыми может уследить только женский глаз.
      - Знаю, - согласился Бийо. - Ну, так подберешь женщину, которая вместе с тобой будет надзирать за фермой. Я не спрашиваю у тебя ее имя, мне даже и ни к чему знать его, а когда я соберусь приехать на ферму, то предупрежу тебя за неделю, так что, ежели мне нельзя видеть эту женщину или ей нельзя видеть меня, у нее будет время съехать.
      - Хорошо, господин Бийо, - кивнул Питу.
      - В амбаре, - продолжал Бийо, - засыпано зерно для будущего сева, в сараях сено, солома и корма для скота, а в этом ящике деньги на оплату и прокорм работников. Бийо отворил ящик, полный денег.
      - Минуточку, минуточку, господин Бийо! - воскликнул Питу. - Сколько их тут?
      - Не знаю, не считал, - ответил Бийо, задвинул ящик, повернул ключ и отдал его Питу. - Когда деньги кончатся, обратишься ко мне. Питу понял скрытый смысл этого ответа, растворил объятия, чтобы прижать к себе Бийо, но, решив, что это будет слишком большой дерзостью с его стороны, отступил и сказал:
      - Ох, простите, господин Бийо, ради Бога, простите!
      - За что простить, друг мой? - удивился Бийо, тем не менее умиленный такой скромностью. - За то, что один честный человек раскрыл объятия, чтобы обнять другого честного человека? Обними же меня, Питу! Питу бросился в объятия Бийо.
      - А если вдруг я буду нужен вам там? - просил он.
      - Не беспокойся, я про тебя не забуду. Сейчас два пополудни. В пять я уезжаю в Париж. Значит, в шесть ты можешь прийти сюда с женщиной, которую выберешь себе в помощь.
      - Хорошо, - кивнул Питу. - Но у меня остается совсем немного времени. До свидания, господин Бийо.
      - До свидания, Питу. Бийо провожал взглядом уходящего Питу, а когда тот скрылся из виду, прошептал:
      - Ну почему моя Катрин не влюбилась в славного парня вроде него вместо этого благородного мерзавца, из-за которого она осталась невенчаной вдовой и безмужней матерью? Думаем, нет смысла говорить, что в пять Бийо сел в дилижанс, отправляющийся в Париж, а в шесть Питу, Катрин и маленький Изидор были уже на ферме.
       XXXIВЗГЛЯД НА НОВОЕ НАЦИОНАЛЬНОЕ СОБРАНИЕ
      Торжественное открытие Законодательного собрания было назначено на 1 октября 1791 года. Бийо, как и остальные депутаты, прибыл в конце сентября. Новое Собрание состояло из семисот сорока пяти членов; четыреста из них были адвокаты и юристы, семьдесят два - литераторы, журналисты и поэты, семьдесят - конституционные священники, то есть присягнувшие Конституции. Остальные двести три были собственниками или арендаторами, как Бийо, бывший одновременно и собственником и арендатором, либо людьми свободных профессий, а то и ремесленниками. Впрочем, общей чертой, объединявшей новых депутатов, была молодость: большинству из них не исполнилось еще и двадцати шести лет; можно было говорить о новом и неведомом поколении, которое Франция прислала, чтобы резко порвать с прошлым; шумная, бурная, мятежная, она пыталась низвергнуть традицию, и новые депутаты, в большинстве своем образованные - как мы уже упоминали, кто поэты, кто адвокаты, кто химики, - полные энергии и благих порывов, беспримерного пыла, безмерно преданные идеям, крайне невежественные в государственных делах, неопытные, велеречивые, легкомысленные, задиристые, принесли, разумеется, то великое, но и безмерно опасное, что называется неизвестностью. Но в политике неизвестное почти вегда сопрягается с тревогой. Почти каждому из этих людей, за исключением Кондорсе и Бриссо, можно было задать вопрос: "Кто вы!" И впрямь, куда подевались светочи и просто свечи Учредительного собрания? Куда подевались Мирабо, Сиейесы, Дюпоны, Байи, Робеспьеры, Барнавы, Казалесы? Исчезли, все исчезли. Лишь кое-где, словно заблудившиеся среди цветущей юности, виднелись седовласые головы. Остальные же представляли Францию юную и возмужалую, Францию, которой было еще далеко до седин. Ах, какие прекрасные головы предстояло отрубить революции, и она почти все их отрубила! Кроме того, чувствовалось: в стране готовится гражданская война, из-за границы надвигается интервенция; все эти молодые люди были не просто депутаты, они были бойцы, и департамент Жиронда, который объявил, что в случае войны все его население в возрасте от двадцати до пятидесяти лет выступит к границам, послал в Собрание свой авангард. Этот аванград составляли Верньо, Гюаде, Жансонне, Фонфред, Дюко; одним словом, то было ядро, которое станут называть Жиронда и которое даст имя партии, вполне достойной, несмотря на все свои вины, сочувствия из-за выпавшего ей удела. Рожденные дыханием войны, они, словно атлеты, жаждущие схватки, одним прыжком выскочили на кровавую арену политической жизни! И когда они шумно рассаживались по местам на скамьях Собрания, ничто не предвещало тех первых порывов бури, что принесут грозы двадцатого июня, десятого августа и двадцать первого января. Не было больше правого крыла: оно было упразднено; следовательно, не было аристократов. Все Собрание целиком было настроено против двух врагов - дворян и священников. Оно получило мандат: если те будут сопротивляться, подавить их сопротивление. Что же касается короля, было оставлено на совести депутатов определить свою позицию по отношению к нему; ему сочувствовали, надеялись, что он вырвется из-под тройного гнета королевы, аристократии и духовенства, ну, а если поддержит их, его следовало раздавить вместе с ними. Бедного короля уже не именовали ни королем, ни Людовиком XVI, ни величеством, а всего-навсего исполнительной властью. Первым движением депутатов, когда они вошли в совершенно незнакомый им зал, было оглядеться. С каждой стороны они увидели непонятно для кого предназначенные трибуны.
      - Для кого эти трибуны? - раздалось несколько голосов.
      - Для депутатов прошлого Собрания, - отвечал архитектор.
      - Да никак это коллегия надзирателей? - изумился Верньо. - Что же такое Законодательное собрание - палата представителей нации или школьный класс?
      - Подождем, поглядим, как будут вести себя наши наставники, - бросил Эро де Сешель.
      - Пристав! - крикнул Тюрио. - Передайте им, когда они начнут собираться, что в Собрании есть человек, который чуть не сбросил коменданта Бастилии со стены, и этот человек называется Тюрио! Через полтора года этот человек стал зваться "Убей короля". Первым деянием нового Собрания стало направление депутации в Тюильри. Король имел неосторожность не сам принять ее, а послать министра.
      - Господа, - сообщил министр, - король сейчас не может принять вас, приходите в три. Депутация удалилась.
      - В чем дело? - удивились остальные члены Собрания столь скорому ее возвращению.
      - Граждане, - объяснил один из посланцев, - король сейчас не готов нас принять, и у нас в запасе три часа времени.
      - Отлично! - крикнул со своего места безногий Кутон. - Используем же эти три часа. Я предлагаю упразднить титул .величество." Ответом ему было громогласное "ура!" Титул "величество" был упразднен даже без голосования.
      - А как же тогда будет называться исполнительная власть? - раздался чей-то голос.
      - Королем французов, - ответил другой голос. - Достаточно красивый титул, чтобы господин Капет удовлетворился им. Все взгляды обратились к человеку, который только что назвал короля Франции г-ном Капетом. Это был Бийо.
      - Принято .король французов.! - закричало чуть ли не все Собрание.
      - Погодите, у нас осталось целых два часа, а у меня есть предложение, - заявил Кутон.
      - Говорите!
      - Предлагаю, когда король войдет, всем встать, но после того, как он вошел, сесть и надеть шляпы. Поднялся чудовищный шум, одобрение было столь громогласным, что его можно было принять за возмущение. Но когда шум утих, выяснилось, что все согласны с предложением. Оно было принято. Кутон поднял глаза на часы.
      - Нам остается еще час, - сказал он. - А у меня еще одно предложение.
      - Говорите! Говорите!
      - Я предлагаю, - продолжал Кутон тем сладким голосом, который в иных случаях приобретал жуткое звучание, - чтобы для короля ставили не трон, а простое кресло. Его прервали аплодисменты.
      - Подождите, - поднял он руку, - я еще не закончил. Тотчас же установилась тишина.
      - Предлагаю также, чтобы кресло короля стояло слева от председателя.
      - Осторожней! - раздался голос. - Ведь это значит не просто убрать трон, но и поставить короля в подчиненное положение.
      - А я и предлагаю не только убрать трон, но и поставить короля в подчиненное положение, - подтвердил Кутон. Его ответ вызвал совершенно чудовищный восторг; в этих бурных аплодисментах были уже все события и двадцатого июня, и десятого августа.
      - Ну что ж, граждане, - сказал Кутон, - три часа прошли. Я благодарю короля французов за то, что он заставил нас ждать: ожидая, мы не теряли времени даром. Депутация вновь отправилась в Тюильри. На сей раз принял ее король, но с явным неудовольствием.
      - Господа, - объявил он, - я смогу прибыть в Собрание только через три дня. Депутаты переглянулись.
      - Значит, государь, это произойдет четвертого?
      - Да, господа, четвертого, - подтвердил король и повернулся к ним спиной. Четвертого октября король велел передать, что он нездоров и прибудет на заседание только седьмого. Однако четвертого октября отсутствие короля не помешало внести в новое Собрание Конституцию 1791 года, то есть важнейшее творение прошлого Собрания. Ее сопровождали и окружали двенадцать старейших депутатов Учредительного собрания.
      - А вот и двенадцать старцев Апокалипсиса! - крикнул кто-то. Конституцию нес архивариус Камю. Он взошел на трибуну, предъявил Конституцию народу и возгласил, словно новый Моисей:
      - Народ, вот новые скрижали закона! Затем началась церемония присяги. Все Законодательное собрание, хмурое и безразличное, прошло мимо нее; большинство заранее знало, что бессильная эта Конституция проживет не больше года, а присягало, чтобы присягнуть, поскольку это была обязательная церемония. Три четверти присягавших вовсе и не собирались держаться присяги. А меж тем слух о трех принятых декретах разошелся по Парижу. Упразднить титул .величество.! Убрать трон! Простое кресло слева от председательствующего! Это было почти то же, что возгласить: "Долой короля!" Первыми, как обычно, запаниковали деньги: государственные бумаги резко упали, банкиры начали испытывать страх. На девятое октября намечались большие изменения. В соответствии с новым законом упразднялся пост главнокомандующего национальной гвардии. Девятого октября Лафайет должен будет подать в отставку, и отныне главнокомандование будут осуществлять по очереди шесть командующих легионами. Настал день королевского заседания; как мы помним, это было седьмого октября. Король вошел в зал. Вопреки ожиданиям, когда он вошел, все не только встали, не только обнажили головы, но и встретили его овацией. Собрание кричало: "Да здравствует король!" Но в ту же секунду, словно роялисты решили бросить вызов новоизбранным депутатам, трибуны закричали:
      - Да здравствует его величество! По скамьям представителей нации пробежал ропот, все взоры обратились к трибунам, и оказалось, что крики эти раздаются в основном с трибун, предназначенных для бывших членов Учредительного собрания.
      - Ладно, господа, - пробурчал Кутон, - завтра вами займутся. Король сделал знак, что он хочет говорить. Его выслушали. Речь его, чрезвычайно продуманно составленная Дюпор-Дютертром, произвела большое впечатление; вся она сводилась к тому, что необходимо поддерживать порядок и объединиться в любви к отечеству. Председательствовал на заседании Пасторе. Он был роялистом. В речи своей король сказал, что он испытывает потребность, чтобы его любили.
      - И мы, государь, - ответил председательствующий, - испытываем потребность в вашей к нам любви! После этих слов в зале раздалась овация. В своей речи король еще сказал, что революция завершена. Какое-то мгновение Законодательное собрание, все целиком, было согласно с ним. Но чтобы так было, государь, вам не следовало оставаться по собственной воле королем священников и невольным королем эмигрантов. Впечатление, произведенное речью короля в Собрании, распространилось на весь Париж. Вечером король с семейством отправился в театр. Он был встречен громовой овацией. Многие плакали, и даже у Людовика XVI, при всей его несклонности к проявлениям чувствительности подобного рода, на глазах были слезы. Ночью король написал всем монархам, что принял Конституцию 1791 года. Впрочем, как известно, однажды он уже поклялся в верности этой Конституции, даже еще до того, как она была завершена. Назавтра Кутон вспомнил, что посулил вчера бывшим членам Учредительного собрания. Он объявил, что хочет сделать предложение. Уже известно было, какие предложения вносит Кутон. Все умолкли.