- Государь, что случилось? Король, не отвечая, рухнул в кресло и разрыдался.
      - Ах, сударыня, сударыня, - повторил он, - зачем вы были на этом заседании? Разве так уж нужно было, чтобы вы стали свидетельницей моего унижения? Для того ли вы приехали ко мне во Францию и стали королевой? Подобный взрыв душераздирающего отчаяния был совершенно не свойствен Людовику XVI. Королева не могла этого перенести и, подбежав к королю, опустилась перед ним на колени. В этот миг открылась дверь, они обернулись. Вошла г-жа Кампан. Королева замахала на нее рукой и воскликнула:
      - Оставьте нас, Кампан, оставьте! Г-жа Кампан понимала, какие чувства вынудили королеву удалить ее. Она почтительно вышла, но осталась стоять под дверью и слышала, как супруги обменивались прерывистыми фразами, перемежаемыми рыданиями. Наконец они умолкли, рыдания прекратились, а через полчаса дверь отворилась, и королева позвала г-жу Кампан.
      - Кампан, - велела она, - передайте это письмо господину де Мальдену. Письмо адресовано моему брату Леопольду. Пусть господин де Мальден немедля отправляется в Вену. Это письмо должно прибыть туда прежде, чем придет известие о сегодняшнем событии. Если ему нужны две-три сотни луидоров, дайте, я вам верну. Г-жа Кампан взяла письмо и вышла. Через два часа г-н де Мальден уже скакал в Вену. Хуже всего, что приходилось улыбаться, делать радостное лицо. Весь остаток дня дворец был забит чудовищным множеством людей. А вечером весь город озарился иллюминацией. Королю и королеве предложили прокатиться по Елисейским полям в карете со свитой из адъютантов и высших офицеров парижской армии. Едва королевская карета выехала на Елисейские поля, раздались возгласы: "Да здравствует король! Да здравствует королева!" Но в промежутках между ними, а также когда карета останавливалась, какой-то свирепого вида человек из народа, шедший со скрещенными руками рядом с ее дверцей, выкрикивал:
      - Не верьте им! Да здравствует нация! Лошади трогались шагом, но человек не отставал от кареты; он шел, держась за дверцу, и всякий раз, когда народ восклицал: "Да здравствует король! Да здравствует королева!" - сдавленно повторял:
      - Не верьте им! Да здравствует нация! У королевы обрывалось сердце после каждого такого выкрика, подобного удару молотка, бьющего размеренно, с упорством и злобой. Были устроены представления в нескольких театрах - сперва в Опере, потом в "Комеди франсез. и у Итальянцев. В Опере и в "Комеди Франсез. зал был подготовлен, и там короля с королевой встретили приветственными кликами, однако, когда собрались проделать то же самое в Итальянской опере, оказалось, что все места в партер уже куплены. Стало ясно: у Итальянцев все обернется не так, как в Опере и "Комеди Франсез., вечером там произойдет скандал. Когда же увидели, кем заполнен партер, опасения превратились в уверенность. В первых рядах сидели Дантон, Камил Демулен, Лежандр, Сантер. Когда королева вошла в ложу, галерея попыталась аплодировать. Партер стал шикать. Королева со страхом бросила взгляд в этот разверзшийся перед нею кратер; словно сквозь огненный воздух, она видела глаза, полные ненависти и угрозы. Она не знала никого из этих людей в лицо, не знала даже фамилий многих из них.
      - Господи, что я им слелала? - прошептала она, пытаясь скрыть испуг под улыбкой. - Почему они меня так ненавидят? Вдруг она с ужасом остановила взор на человеке, стоящем у одной из колонн, что поддерживали галерку. Он пристально смотрел на нее. То был человек, которого она встречала в замке Таверне, и после возвращения из Севра, и в саду Тюильри, человек, чьи слова несли угрозу, а действия были таинственны и ужасны. Заметив его, королева уже не могла отвести от него глаз. Он оказывал на нее то же воздействие, что змея на птицу. Начался спектакль; королева огромным усилием воли разрушила чары, заставила себя отвернуться и смотреть на сцену. Давали "Неожиданное происшествие. Гретри. Но как ни старалась Мария Антуанетта не думать о таинственном человеке, все равно невольно, словно под влиянием магнетического воздействия, которому невозможно противиться, она поворачивалась, и ее боязливый взор устремлялся в его сторону. А он неизменно стоял у колонны, сардонически усмехаясь. Это была какая-то мука, внутреннее роковое наваждение, что-то вроде кошмара, но кошмара, который преследует не во сне, а наяву. Впрочем, зал, казалось, был насыщен электричеством. Нависший над залом гнев партера и гнев галерки не могли не столкнуться, как сталкиваются в грозовые августовские дни две тучи, приплывшие с разных сторон, разряжаясь в зарнице, а то и в молнии. И вскоре представился повод для столкновения. Г-жа Дюгазон, очаровательная женщина, давшая свое имя амплуа, исполняла дуэт с тенором, и там была такая строчка: Ах, как люблю я свою госпожу! Отважная актриса вышла на авансцену и, обратив взор и простерев руки к королеве, с вызовом пропела ее. Королева поняла: сейчас начнется буря. Полная страха, она повернулась к человеку у колонны. Ей почудилось, что он подал знак, которому подчинился весь партер. Почти в один голос партер закричал:
      - Долой господина! Долой госпожу! Свобода! Но ложи и галерея на это ответили криками:
      - Да здравствует король! Да здравствует королева! Да здравствуют наши господин и госпожа!
      - Долой господина! Долой госпожу! Свобода! Свобода! - вновь взревел партер. Итак, объявление войны было брошено вторично, принято, и началась битва. Королева в ужасе вскрикнула и закрыла глаза; у нее больше не было сил смотреть на этого демона, повелителя мятежа, злого духа разрушения. В тот же миг офицеры национальной гвардии окружили ее, закрыли своими телами и вывели из зала. Но и в коридоре ее преследовали крики:
      - Долой господина! Долой госпожу! Долой короля! Долой королеву! Королеву без чувств отнесли в карету. То было последнее посещение королевой театра. Тридцатого сентября Учредительное собрание устами своего председателя Туре объявило, что миссию свою оно исполнило и прекращает заседания. Вот в нескольких строках результат его трудов, длившихся два года и четыре месяца: полнейшее расстройство монархического порядка; устройство народной власти; отмена всех привилегий дворянства и духовенства; выпуск ассигнатов на один миллиард двести миллионов ливров; установление ипотеки на национальные имущества; признание свободы отправления религиозных культов; упразднение монастырей; отмена именных указов короля об аресте; установление равенства допуска ко всем общественным должностям; уничтожение таможенных барьеров внутри страны; создание национальной гвардии и, наконец, принятие Конституции, одобренной королем. Король и королева Франции должны были бы видеть будущее совершенно уж в черных тонах, чтобы бояться нового Национального собрания больше, чем того, которое только что самораспустилось.
       XXIIПРОЩАНИЕ БАРНАВА
      Второго октября, то есть через день после роспуска Учредительного собрания, Барнав в обычный час, когда он встречался с королевой, был проведен, но не на антресоль в помещение, которое занимала г-жа Кампан, а в комнату, именуемую большим кабинетом. Вечером того дня, когда король присягнул Конституции, часовые и адъютанты Лафайета исчезли из внутренних помещений дворца, и если Людовик XVI не стал вновь всемогущ, то хотя бы стал свободен. Ничтожное возмещение за то унижение, которое так горько оплакивала королева! Нет, то не был публичный прием и не торжественная аудиенция, но на сей раз Барнав мог хотя бы обойтись без тех предосторожностей, к которым ему до сих пор приходилось прибегать, чтобы проникнуть в Тюильри. Он был чрезвычайно бледен и казался опечаленным. Его печаль и бледность поразили королеву. Она приняла его стоя, хотя знала, какое почтение питает к ней молодой адвокат, и была уверена, что, если она сядет, он не последует примеру председательствовавшего на заседании Собрания Туре, который, видя, что король не встал, тоже уселся.
      - Ну что ж, господин Барнав, - сказала она, - вы можете быть довольны: король последовал вашему совету и присягнул Конституции.
      - Ваше величество очень добры ко мне, - отвечал Барнав с поклоном, - сказав, что король последовал моему совету. Если бы он не получил такого же совета от императора Леопольда и князя Кауница, вполне возможно, его величество куда дольше сомневался бы, совершить или нет ему этот акт, кстати единственный, который может спасти короля, если только его... Барнав замолчал.
      - Вообще можно спасти, не так ли, сударь? Вы именно это хотели сказать? - спросила королева, ставя вопрос без экивоков и, могли бы мы добавить, с присущими ей прямотой и мужеством.
      - Упаси меня Боже, государыня, предсказывать подобные несчастья! И тем не менее, покидая Париж и навсегда расставаясь с вашим величеством, я не хотел бы вселять в королеву ни безнадежность, ни чрезмерные иллюзии.
      - Вы покидаете Париж, господин Барнав? Покидаете меня?
      - Ваше величество, Учредительное собрание, членом которого я был, завершило свою работу, а поскольку оно постановило, что ни один его член не может стать депутатом Законодательного собрания, у меня нет никаких оснований оставаться в Париже.
      - Даже желания быть нам полезным, господин Барнав? - Барнав грустно улыбнулся.
      - Даже желания быть вам полезным, государыня. Со вчерашнего дня, вернее с позавчерашнего, я ничем больше не могу быть вам полезен.
      - О сударь, вы слишком низкого мнения о себе!
      - К сожалению, государыня, нет. Я оценил себя и увидел, что я слаб, я взвесил себя и увидел, что почти не обладаю весом. Мою силу, которую я умолял монархию принять, дабы она воспользовалась ею как рычагом, составляли мое влияние в Национальном собрании, моя главенствующая роль в Якобинском клубе и, наконец, с огромным трудом завоеванная популярность. Но Собрание распущено, якобинцы стали фейанами, и я очень боюсь, что фейаны, разойдясь с якобинцами, плохо кончат. Ну, а моя популярность, государыня... - Барнав улыбнулся еще печальней, чем в первый раз. - Моя популярность рухнула. Королева взглянула на Барнава, и какой-то странный блеск, похожий на торжество, на миг вспыхнул в ее глазах.
      - Вот видите, сударь, - сказала она, - популярность утрачивается. Барнав грустно вздохнул. Королева поняла, что с присущей ей легкостью она сейчас совершила небольшую жестокость. И то сказать, чья вина в том, что Барнав утратил популярность, что для этого хватило всего одного месяца, что ему пришлось склонить голову перед обвинениями Робеспьера? Не монархии ли, которая влекла в бездну, куда катилась сама, всех, кто приближался к ней? Не ужасной ли судьбы Марии Антуанетты, которая, подобно Марии Стюарт, становилась неким ангелом смерти, сводившим в могилу всех, на кого падал ее взор? Мария Антуанетта тут же пошла чуть-чуть на попятный и в благодарность Барнаву, который ответил ей всего лишь вздохом, хотя мог ответить сокрушительными словами: "Разве не ради вас, государыня, я потерял популярность!" - спросила:
      - Но вы же не уедете от нас, господин Барнав?
      - Если королева мне прикажет отстаться, - отвечал Барнав, - я, разумеется, останусь, как остается под своим знаменем солдат, у которого уже вышел срок службы, но которого удерживают, чтобы он принял участие в битве. Но знаете, ваше величество, что случится, если я останусь? Вместо того чтобы быть слабым, я сделаюсь предателем.
      - Как это понять, сударь? - удивилась королева. - Объясните, пожалуйста.
      - Ваше величество, вы позволите мне представить вам не только в каком положении вы находитесь, но и в каком окажетесь?
      - Прошу вас, сударь. Я привыкла заглядывать в бездну и, если бы страдала головокружениями, уже давно рухнула бы туда.
      - Ваше величество, вероятно, рассматривает уходящее Национальное собрание как своих врагов?
      - Скажем так, господин Барнав: в этом Собрании у меня были друзья, но вы же не станете отрицать, что в большинстве своем оно было враждебно королевской власти.
      - Государыня, Национальное собрание совершило единственное враждебное королю и вашему величеству деяние, когда постановило, что ни один из его членов не может стать депутатом Законодательного собрания.
      - Я не понимаю вас, сударь. Растолкуйте мне, - с недоверчивой улыбкой попросила королева.
      - Все очень просто: оно выбило щит из рук ваших друзей.
      - И как мне кажется, в каком-то смысле меч из рук моих врагов.
      - Увы, государыня, вы заблуждаетесь! Удар нанес Робеспьер, и, как все, что исходит от этого человека, удар был ужасен! Во-первых, столкнувшись с новым Собранием, вы будете пребывать в полном неведении. Имея дело с Учредительным собранием, вы знали, с кем и как бороться, Законодательное же вам придется изучать заново. И заметьте, государыня, Робеспьер, выдвинув предложение, что никто из нас не может быть переизбран, решил поставить Францию перед альтернативой: избирать депутатов либо из слоя, что выше нас, либо из слоя, что ниже нас. Выше нас никого не осталось: эмиграция все разрушила. Но даже если мы представим на минуту, что дворянство осталось бы во Франции, не из первого сословия народ станет избирать своих представителей. А вот ниже... Народ выберет депутатов из тех, кто по положению ниже нас, и тогда все Собрание целиком окажется демократическим. Какие-то оттенки в их демократических представлениях будут, но это и все. По лицу королевы было видно, что она с глубочайшим вниманием слушает объяснения Барнава; начав понимать ситуацию, она ужаснулась.
      - Я видел этих депутатов, - продолжал Барнав. - Уже дня четыре, как они съезжаются в Париж. В частности, я видел тех, что приехали из Бордо. Это все люди без имени, но они спешат сделать его себе, тем паче что все они молоды. Если не считать Кондорсе, Бриссо и еще нескольких человек, самому старшему из них не больше тридцати. Это вторжение молодости, вытесняющей зрелый возраст и низвергающей традиции. На депутатских скамьях вы больше не увидите седин, в Собрании будет заседать новая, молодая Франция.
      - И вы считаете, сударь, тех, кто приходит, нам следует бояться больше, чем тех, кто уходит?
      - Да, государыня, потому что те, кто приходит, получили мандат на войну с дворянством и духовенством. Что же до короля, о нем пока молчат, а дальше будет видно... Если он ограничится исполнительной властью, быть может, ему простят прошлое.
      - Как! - вскричала королева. - Простят королю прошлое? Насколько мне кажется, это король должен бы прощать!
      - Вот, вот... Теперь вы видите, что понимания никогда не удастся достичь. Те, что приходят, государыня, - к сожалению, вы получите тому доказательства - не сохранят даже лицемерного почтения тех, что ушли. Для них, а я это узнал от одного из моих коллег из Жиронды, Верньо, так вот, для них король - враг.
      - Враг? - воскликнула изумленная королева.
      - Да, государыня, враг, - подтвердил Барнав. - Иными словами, вольно или невольно он - центр притяжения всех внутренних и внешних врагов. К сожалению, должно признать, что новые люди, убежденные, будто они открыли истину, и имеющие одно-единственное достоинство - они не боятся сказать вслух то, что самые ярые ваши противники не осмеливались произнести даже шепотом, не так уж не правы.
      - Враг? - повторила королева. - Король - враг своего народа? Право же, господин Барнав, это то, в чем вы никогда не сможете меня убедить, и более того, я этого никогда не сумею понять.
      - И тем не менее это правда, государыня. Враг по природе, по характеру. Король присягнул Конституции три дня назад, да?
      - Да. И что же?
      - Вернувшись сюда, король был вне себя от ярости и в тот же вечер написал императору.
      - А как, полагаете вы, мы должны были отнестись к этому унижению?
      - Ну вот, видите, государыня: враг, смертельный враг! Враг упорный. Ведь сердце короля, воспитанника главы иезуитской партии господина де Ла Вогюийона, в руках попов, а они являются врагами нации. Притом король неизбежно оказывается главой контрреволюции, и даже если он не покидает Париж, то все равно находится в Кобленце с эмигрантами, в Вандее с попами, в Вене и Пруссии со своими союзниками Леопольдом и Фридрихом. Король ничего не сделал, то есть я допускаю, государыня, что он ничего не делает, - тон Барнава стал еще печальней, - но за отсутствием его лично используется его имя - в хижине, в церкви, в замке. Несчастный король, добрый король, святой король! И вот революционной власти противостоит ужасный мятеж, государыня, - мятеж жалости!
      - Вот вы говорите мне это, господин Барнав, но, право, разве не вы первый пожалели нас?
      - Да, государыня, пожалел, и сейчас жалею, искренне жалею, но есть разница между мной и теми, о ком я говорю: они своей жалостью ведут вас к гибели, а я старался спасти.
      - А скажите, сударь, у тех, что приходят, и, если верить вам, приходят, чтобы начать с нами войну на уничтожение, есть какой-нибудь предварительный уговор, заранее подготовленный план?
      - Нет, государыня. Я слышал пока только неопределенные разговоры: не употреблять на открытии титул .величество., поставить не трон, а обычное кресло слева от председателя.
      - Вы усматриваете в этом нечто большее, чем поступок господина Туре, усевшегося, потому что король остался сидеть?
      - Во всяком случае, это шаг вперед, а не назад. Но вот что страшно, государыня: господа де Лафайет и Байи будут смещены со своих постов.
      - Ну, о них-то я ничуть не сожалею, - бросила королева.
      - И вы совершенно не правы, государыня: господа Байи и де Лафайет - ваши друзья. Королева хмуро улыбнулась.
      - Да, ваши друзья. Быть может, последние друзья. Поэтому берегите их и, если они сохранили хоть каплю популярности, воспользуйтесь ею, но поторопитесь: их популярность вскоре рухнет точно так же, как моя.
      - Короче говоря, сударь, вы указали бездну, довели до края, заставили увидеть ее глубину, но ни слова не сказали, как избежать падения в нее. Несколько секунд Барнав молчал. Затем, горестно вздохнув, он вымолвил:
      - Ах, государыня, зачем вы остановились на пути в Монмеди?
      - Вот так так! - бросила королева. - Господин Барнав одобряет бегство в Варенн!
      - Нет, государыня, не одобряю, так как положение, в каком вы находитесь теперь, - естественное следствие вашего бегства, но, поскольку бегство привело к таким последствиям, я сожалею, что оно не удалось.
      - Получается, господин Барнав, член Национального собрания, посланный им вместе с господами Петионом и Латур-Мобуром доставить короля и королеву обратно в Париж, сегодня сожалеет, что король и королева не бежали за границу?
      - Поймите меня, государыня: тот, кто сожалеет об этом, не является членом Национального собрания и сотоварищем господ Латур-Мобура и Петиона; это просто Барнав, являющийся вашим почтительным слугой и готовый отдать за вас жизнь, то есть все, чем он обладает.
      - Благодарю вас, сударь, - ответила Мария Антуанетта. - Тон, каким вы сделали это предложение, свидетельствует, что вы - человек, способный исполнить его, но я надеюсь, мне никогда не понадобится потребовать от вас подобного доказательства вашей преданности.
      - Тем хуже для меня, государыня! - промолвил Барнав.
      - Почему же тем хуже?
      - Погибнуть ради того, чтобы погибнуть... Я предпочел бы погибнуть сражаясь. А между тем произойдет вот что: пока в глуши своего Дофине, где я окажусь совершенно бесполезен вашему величеству, я буду желать всего самого лучшего, но скорее молодой, прекрасной женщине, нежной и заботливой матери, чем королеве, ошибки, совершенные в прошлом, будут творить будущее; вы рассчитываете на иностранную помощь, но она не придет или придет слишком поздно; якобинцы захватят власть в Национальном собрании и вне его; вашим друзьям придется, спасаясь от преследований, бежать из Франции, те же, кто останется, будут арестованы и заключены в тюрьму; я окажусь среди них, так как не желаю бежать. Меня будут судить и приговорят. Быть может, моя безвестная смерть окажется для вас бесполезной, и, возможно, вы даже не услышите о ней, ну, а если даже слух о ней дойдет до вас, она ничего вам не даст, и вы забудете про те несколько часов, когда у меня была надежда быть вам полезным...
      - Господин Барнав, - с величайшим достоинством промолвила королева, - я не знаю, какую судьбу готовит нам с королем будущее, но твердо знаю одно: имена людей, которые оказывали нам помощь, навсегда записаны в нашей памяти и, что бы с ними ни случилось, счастье их ждет или беда, они никогда не останутся нам безразличны. А пока могу ли я, господин Барнав, что-нибудь сделать для вас?
      - Да, государыня, и только вы. Вы можете доказать, что в ваших глазах я не был совершенно никчемным существом.
      - Что я должна сделать для этого? Барнав опустился на одно колено.
      - Пожаловать мне поцеловать вашу руку, государыня. На давно уже сухие глаза Марии Антуанетты навернулись слезы; она протянула молодому человеку белую холодную руку, к которой в течение одного года прикоснулись губами два самых красноречивых оратора Национального собрания - Мирабо и Барнав. Барнав действительно лишь коснулся ее губами; чувствовалось: несчастный безумец боится, что если он приникнет к этой прекрасной беломраморной руке, то уже не сможет оторваться. Поднявшись, Барнав произнес:
      - Ваше величество, я не могу с гордостью сказать вам: "Монархия спасена!" - но говорю: "Если монархия обречена на гибель, тот, кто никогда не забудет, какой милости только что удостоила его королева, погибнет вместе с нею!" После чего, поклонившись королеве, он удалился. Мария Антуанетта, вздохнув, следила, как он уходит, а когда дверь за ним закрылась, прошептала:
      - Бедный, выжатый лимон! Как мало времени потребовалось, чтобы от тебя осталась одна только кожица!
       XXIIIПОЛЕ БИТВЫ
      Мы попытались рассказать о страшных событиях, происшедших на Марсовом поле вечером 17 июля 1791 года; теперь же, представив нашим читателям разыгравшуюся тут трагедию, главными действующими лицами которой были Байи и Лафайет, попробуем показать, какой вид имела сцена, на которой совершилась эта трагедия. Она являла собой зрелище, потрясшее молодого человека в мундире офицера национальной гвардии, который, пройдя по улице Сент-Оноре, перешел через мост Людовика XV и вышел на Марсово поле по улице Гренель. Марсово поле, освещенное еще на треть не достигшей полноты луной, которая плыла среди тяжелых черных туч, время от времени скрывавших ее, являло собой самую зловещую картину. Оно выглядело как поле битвы, покрытое убитыми и ранеными, по которому словно тени бродили люди, в чьи обязанности входило бросать мертвецов в Сену, а раненых относить в военный лазарет Гро-Кайу. Молодой офицер, за которым мы следовали от улицы Сент-Оноре, на миг остановился в проходе на Марсово поле, с простодушным ужасом молитвенно сложил руки и пробормотал:
      - Господи Иисусе! Дело-то, оказывается, еще хуже, чем мне говорили! Затем несколько минут он наблюдал за странными действиями двух человек: те как раз несли на берег Сены труп.
      - Граждане, - спросил он их, - вы не скажете, что собираетесь с ним сделать?
      - Пошли с нами, увидишь, - ответил ему один из носильщиков. Молодой офицер последовал за ними. Пройдя на деревянный мост, они под счет .раз, два, три!" раскачали труп и на .три!" бросили его в Сену. Молодой человек ахнул.
      - Что вы делаете, граждане? - возмутился он.
      - Сами видите, господин офицер: очищаем территорию, - ответил тот же носильщик.
      - У вас есть на это приказ?
      - А как же!
      - Чей?
      - Муниципалитета.
      - А-а, - ошеломленно протянул молодой человек. Он в молчании побрел за ними на Марсово поле.
      - Много трупов уже выбросили в Сену?
      - Да вроде не то пять, не то шесть, - отвечал все тот же носильщик.
      - Прости, гражданин, - обратился к нему молодой человек, - но я неспроста расспрашиваю вас. Среди уже выброшенных трупов вам не попадался человек лет сорока шести-сорока восьми, ростом примерно пять футов пять дюймов, приземистый, крепкого сложения, одетый частью в крестьянское, частью в городское платье?
      - Только нам и дело рассматривать их, - отвечал носильщик. - Эти люди, что лежат тут, либо мертвы, либо живы. Ежели человек мертв, мы его швыряем в реку, а жив - относим в лазарет Гро-Кайу.
      - Дело в том, - принялся объяснять молодой человек, - что один из моих друзей не вернулся домой. А мне сказали, что он был здесь и днем его здесь видели, вот я и боюсь, как бы он не оказался среди раненых или убитых.
      - Черт побери! - бросил один из носильщиков, переворачивая труп, покуда второй освещал его фонарем. - Коль он тут был, вполне возможно, он тут и лежит, а коль не вернулся домой, так, надо думать, уж и не вернется. Еще раз встряхнув лежащее у его ног тело, первый носильщик крикнул:
      - Эй, ты жив или нет? Если жив, ответь что-нибудь!
      - Не, этот готов, - заявил второй. - Он получил пулю прямо в грудь.
      - Тогда в реку! - решил первый. Они подхватили мертвеца и потащили его к деревянному мосту.
      - Граждане, вам, наверное, не нужен фонарь, чтобы бросить этого человека в воду, - обратился к ним офицер. - Одолжите его мне: пока вы сходите туда и обратно, я поищу своего друга. Муниципальные рабочие передали ему фонарь, и молодой офицер принялся за поиски; он вел их столь тщательно и выражение лица у него было такое, что стало ясно: когда он назвал этого раненого или убитого своим другом, то слово .друг. произносил не только устами, но и сердцем. Неподалеку бродили еще с дюжину людей с фонарями: они тоже вели поиски среди жертв. Было тихо; казалось, жуткая торжественность зрелища, вид мертвецов заставляли людей говорить чуть ли не шепотом, и лишь время от времени тишину прорезало громко выкрикнутое имя. Иногда зову отвечал стон или вскрик, но чаще всего ответом было гробовое молчание. Молодой офицер некоторое время пребывал в нерешительности, словно ужас не давал ему возвысить голос, но в конце концов последовал примеру других и трижды позвал:
      - Господин Бийо!.. Господин Бийо!.. Господин Бийо!.. Ответа не было.
      - Да, вернее всего, он убит, - прошептал он, вытирая рукавом глаза, полные слез. - Бедный господин Бийо! В это время двое носильщиков тащили мимо него труп к Сене.
      - А знаешь, - сказал первый, тот, что держал мертвеца под мышки и, следовательно, находился ближе к голове, - мне показалось, что этот мертвец только что вздохнул.
      - Если бы эти бедолаги в свое время послушались, тут не было бы ни одного трупа, - ухмыльнулся второй.
      - Граждане, - обратился к ним молодой офицер, - позвольте мне взглянуть на этого человека.
      - Да ради Бога! Носильщики посадили мертвеца, придерживая за плечи, чтобы офицеру было удобнее светить ему в лицо. Молодой человек поднял фонарь и вскрикнул. Несмотря на чудовищную рану, обезобразившую лицо, он узнал того, кого искал. Но мертв он или жив? Бедняга, уже проделавший полпути к своей текучей могиле, получил удар саблей по голове, чудовищный удар: с левой стороны темени сабля срезала всю кожу с волосами, и она свисала на щеку, оставив открытой черепную кость; височная артерия была перерублена, так что этот убитый или раненый потерял почти всю кровь. Если смотреть со стороны раны, узнать его было просто невозможно. К счастью, молодой человек осветил лицо с другой стороны. Рука его, державшая фонарь, ходила ходуном.
      - Граждане! - воскликнул молодой человек. - Это он! Это тот, кого я искал! Это господин Бийо.
      - Черт побери! - в один голос произнесли оба носильщика. - Этому вашему господину Бийо здорово досталось.
      - Но вы же сказали, что он вздохнул?
      - Мне так показалось.
      - Тогда окажите мне услугу... Офицер вытащил из кармана экю.
      - Какую? - поинтересовался первый носильщик, полный готовности при виде монеты выполнить любую просьбу.
      - Сбегайте к реке и принесите в своей шляпе воды.
      - Сейчас. Носильщик побежал к Сене. Офицер сменил его, поддерживая раненого. Минут через пять посланный вернулся.
      - Плесните ему водой в лицо, - попросил офицер. Носильщик окунул правую руку в шляпу и, точно кропилом, брызнул раненому в лицо водой.
      - Он вздрогнул! - воскликнул молодой человек, державший раненого под мышки. - Он не умер! Ах, дорогой господин Бийо, какое счастье, что я пришел сюда!
      - Понятное дело, счастье! - согласились носильщики. - Еще два десятка шагов, и ваш друг пришел бы в себя где-нибудь в сетях у Сен-Клу.
      - Плесните еще раз! Носильщик повторил операцию. Раненый вздрогнул и испустил вздох.
      - А он и впрямь живой! - заметил второй носильщик.
      - Ну, так что будем с ним делать? - спросил первый.
      - Помогите мне донести его на улицу Сент-Оноре к доктору Жильберу, и вы получите хорошее вознаграждение, - попросил офицер.
      - Не можем.
      - Почему?
      - Нам велено мертвых бросать в Сену, а раненых относить в лазарет Гро-Кайу. Раз оказалось, что он жив, в Сену мы его бросить не можем, а должны перенести в лазарет.
      - Хорошо, понесем туда, только поскорее, - согласился молодой человек. Он оглянулся.
      - А где лазарет?
      - Примерно шагах в трехстах от Военной школы.
      - Значит, нам туда?
      - Да.
      - Надо пройти через все Марсово поле?
      - Да.
      - Боже мой, а у вас нет носилок?
      - Можно найти, - ответил второй носильщик, - так же, как воду. Ежели у вас найдется еще экю...
      - Верно, верно, - бросил молодой человек. - Вы же ничего не получили. Держите, вот вам экю, и найдите носилки. Не прошло и десяти минут, как носилки были найдены. Раненого положили на тюфяк; носильщики ухватились за ручки, и скорбная процессия тронулась к лазарету Гро-Кайу; молодой офицер, державший фонарь, шел наравне с головой раненого. Да, ужасно было это ночное шествие по полю, пропитанному кровью; чуть ли не на каждом шагу они спотыкались о недвижные, окоченевшие трупы, наталкивались на раненых, и те приподнимались, звали на помощь и тут же вновь падали наземь. Примерно через четверть часа носилки были доставлены в лазарет Гро-Кайу.