- Ах, Шарни, - отвечала королева, - мне больше по душе было то, что вы говорили сейчас, но вы правы: нельзя позволять женщине слишком надолго забывать, что она королева. Рассказывайте, господин посол: женщина получила все, чего была вправе ожидать; королева внимает вам.
      Тут Шарни поведал ей обо всем: как его послали к г-ну де Буйе, как граф Луи приехал в Париж, как он, Шарни, от куста к кусту изучил дорогу, по которой предстоит бежать королеве, и, наконец, как он объявил королю, что осталось лишь приступить к материальному воплощению этого плана.
      Королева слушала Шарни с превеликим вниманием и с огромной благодарностью. Ей казалось невозможным, чтобы обычная преданность была способна на такой подвиг. Только любовь, пламенная и заботливая любовь могла предусмотреть все препятствия и изобрести способы превозмочь и преодолеть их.
      Итак, она дала ему рассказать все от начала и до конца. Когда он договорил, она спросила, глядя на него с невыразимой нежностью:
      - Значит, вы в самом деле будете счастливы, Шарни, если вам удастся меня спасти?
      - И вы еще спрашиваете меня об этом, государыня? - воскликнул граф. Да это все, о чем я мечтаю, и, если мне удастся добиться успеха, это будет главной гордостью моей жизни!
      - Я предпочла бы, чтобы это было просто наградой за вашу любовь, печально заметила королева. - Но это неважно... Не правда ли, ваше пламенное желание состоит в том, чтобы великий труд спасения короля, королевы и дофина Франции осуществился вашими силами?
      - Я ожидаю лишь вашего одобрения, чтобы посвятить этому труду свою жизнь.
      - Да, понимаю, мой друг; и к этому труду не должно примешиваться никакое постороннее чувство, никакая человеческая приязнь. Немыслимо, чтобы мой супруг и мои дети были спасены рукой, которая не осмелится оказать им поддержку, когда они устремятся по этому пути, который мы должны проделать вместе. Вверяю вам наши жизни, брат мой, но и вы в ваш черед сжалитесь надо мной не правда ли?
      - Сжалюсь над вами, государыня?." - сказал Шарни.
      - Да. Вы не пожелаете, чтобы в тот миг, когда мне понадобятся все силы, все мужество, все присутствие духа, - быть может, это безумная мысль, но чего вы хотите! Бывают люди, которые боятся ходить ночью из-за страха перед привидениями, в которые днем они не верят, - вы не пожелаете, чтобы все погибло из-за неисполненного обещания, из-за нарушенного слова? Вы не пожелаете этого?."
      Шарни перебил королеву.
      - Государыня, - сказал он, - я желаю спасения вашего величества; я хочу с честью завершить начатый труд и признаюсь вам, я в отчаянии от того, что могу принести вам лишь такую ничтожную жертву: клянусь вам не видеться с графиней де Шарни иначе как с разрешения вашего величества.
      И, отвесив королеве почтительный и холодный поклон, он удалился, а она, похолодев от тона, которым он произнес эти слова, даже не попыталась его удержать.
      Но едва за Шарни затворилась дверь, она горестно вскрикнула, ломая руки:
      - О, лучше бы он дал клятву не видеться со мной, но любил меня, как любит ее!
      LI
      ЯСНОВИДЕНИЕ
      На другой день, девятнадцатого июня, около восьми часов утра, Жильбер расхаживал большими шагами по своей квартире на улице Сент-Оноре, время от времени подходя к окну и выглядывая с таким видом, словно нетерпеливо ждал посетителей, которые все никак не приедут.
      В руке он держал сложенный вчетверо лист бумаги, буквы и печати на котором просвечивали с обратной стороны листа. Несомненно, это была весьма важная бумага; за время этого тревожного ожидания Жильбер дважды или трижды развернул ее, перечитал, снова сложил, чтобы вскоре опять развернуть.
      Наконец стук кареты, остановившейся у дверей, заставил его со всех ног броситься к окну, но было поздно: посетитель, приехавший в этой карете, уже входил в дом.
      Однако Жильбер явно не сомневался в том, кто именно был его посетитель; отворив дверь в переднюю, он сказал:
      - Бастьен, отворите графу де Шарни, я его жду.
      И, в последний раз развернув бумагу, он вновь стал ее перечитывать, но тут Бастьен, вместо того чтобы доложить о графе де Шарни, объявил:
      - Его сиятельство граф Калиостро.
      Мысль Жильбера находилась в тот миг так далеко от этого имени, что он содрогнулся, словно перед его взглядом сверкнула молния, предвестница грома.
      Он поспешно сложил бумагу и спрятал ее в карман сюртука.
      - Его сиятельство граф Калиостро? - повторил он, не в силах справиться с удивлением, которое вызвало в нем это известие.
      - Боже, ну разумеется, это я, собственной персоной, дорогой Жильбер, - сказал граф, входя. - Я знаю, вы ждали не меня, а господина де Шарни, но господин де Шарни сейчас занят - позже я скажу вам, чем именно, - и доберется до вас не раньше чем через полчаса; видя это, я сказал себе: "Раз уж я очутился в этих краях, загляну на минутку к доктору Жильберу." Надеюсь, что меня не примут хуже из-за того, что я явился нежданным.
      - Дорогой учитель, - ответил Жильбер, - вы же знаете: в любой час дня и ночи вам здесь открыты обе двери: и от дома, и от моего сердца.
      - Благодарю, Жильбер. Быть может, когда-нибудь и мне будет дано доказать вам, как сильно я вас люблю. Когда настанет этот день, я не промедлю с доказательством. А теперь давайте побеседуем.
      - О чем же? - спросил Жильбер с улыбкой, потому что появление Калиостро всегда сулило ему нечто удивительное.
      - О чем? - повторил Калиостро. - Да на тему, которая нынче в моде: о предстоящем отъезде короля.
      Жильбер почувствовал, как по всему его телу пробежала дрожь, но улыбка ни на мгновение не исчезла с его лица; и хотя у корней его волос неудержимо выступили капельки пота, усилием воли он по крайней мере не позволил себе побледнеть.
      - И поскольку этот разговор займет у нас некоторое время, благо тема обширная, - продолжал Калиостро, - я сяду.
      И Калиостро в самом деле сел.
      Впрочем, преодолев первый ужас, Жильбер рассудил, что, как бы то ни было, если Калиостро привел к нему случай, то случай счастливый. Как правило, у Калиостро не было от него секретов; возможно, учитель расскажет ему все, что знает об отъезде короля и королевы, раз уж он об этом обмолвился.
      - Ну что, - добавил Калиостро, видя, что Жильбер выжидает, - значит, отъезд назначен на завтра?
      - Обожаемый учитель, - отозвался Жильбер, - вы знаете, я всегда предоставляю вам высказаться до конца; даже если вы заблуждаетесь, я всегда нахожу нечто поучительное не только в каждой вашей речи, но и в каждом слове.
      - А в чем я до сих пор ошибался, Жильбер? - возразил Калиостро. - Может быть, в том, что предсказал вам смерть Фавраса, для которого, впрочем, в решающий миг сделал все, чтобы его спасти? Или когда предупредил вас, что против Мирабо строит козни сам король и что Мирабо не будет назначен министром? Или когда предрек, что Робеспьер восстановит эшафот Карла Первого, а Бонапарт - трон Карла Великого? Здесь вы не можете уличить меня в заблуждении, потому что время еще не пришло; из этих событий одни относятся к концу нынешнего столетия, другие - к началу будущего. Итак, ныне вам, дорогой мой Жильбер, известно лучше, чем кому бы то ни было, что я говорю правду, когда утверждаю, что король завтра ночью должен бежать, - ведь вы один из организаторов этого бегства.
      - Если так оно и есть, - произнес Жильбер, - то не ждете же вы, чтобы я вам в этом признался, не правда ли?
      - А на что мне ваше признание? Вам прекрасно известно, что я не только вездесущ, но и всеведущ.
      - Но если вы всеведущи, - сказал Жильбер, - то знаете, что сказала вчера королева господину де Монморену по поводу отказа принцессы Елизаветы присутствовать в воскресенье на празднике Тела Господня: "Она не желает ехать с нами в Сен-Жермен-л'Осерруа, она меня огорчает; могла бы все-таки пожертвовать своими убеждениями ради короля." Значит, коль скоро в воскресенье король с королевой едут в церковь Сен-Жермен-л'Осерруа, то они не уедут нынче ночью или уедут, но недалеко.
      - Да, но я знаю также, - отвечал Калиостро, - изречение великого философа: "Слово было дано человеку, чтобы скрывать мысли". И, между прочим, Господь в великодушии своем вручил этот драгоценный дар не только мужчинам, но и женщинам.
      - Дорогой учитель, - сказал Жильбер, по-прежнему стараясь поддерживать шутливый тон, - вы помните историю с недоверчивым апостолом?
      - Который уверовал не раньше, чем Христос показал ему свои ноги, руки и ребра. Что ж, дорогой Жильбер, королева, не имея привычки отказывать себе в удобствах и не желая лишаться привычных вещей на время путешествия, хотя, если расчеты господина де Шарни точны, оно должно продлиться всего тридцать пять-тридцать шесть часов, заказала себе у Дебросса, на улице Нотр-Дам-де-Виктуар, прелестный несессер из золоченого серебра, предназначенный якобы для ее сестры эрцгерцогини Христины, правительницы Нидерландов. Несессер был готов только вчера утром, и вечером его доставили в Тюильри: вот вам о руках. Беглецы поедут в большой дорожной берлине, просторной, удобной, где с легкостью могут поместиться шесть человек. Она была заказана Луи, лучшему каретнику с Елисейских полей, а заказал ее господин де Шарни, который находится сейчас у него и отсчитывает ему сто двадцать пять луидоров, то есть половину условленной суммы; вчера карету опробовали, заставив ее проделать один почтовый перегон в четверной упряжке, и она великолепно выдержала испытание; на этот счет господин Изидор представил весьма благоприятный доклад: вот вам о ногах. И наконец, господин де Монморен, не зная, что он подписывает, подписал нынче утром подорожную на имя баронессы Корф с двумя детьми, двумя горничными, управляющим и тремя слугами. Баронесса Корф - это госпожа де Турзель, воспитательница королевских детей; двое ее детей - это ее высочество принцесса и монсеньор дофин; две горничные - это королева и принцесса Елизавета; управляющий - король, и, наконец, трое слуг, которые в ливреях курьеров должны скакать впереди и позади кареты, - это господин Изидор де Шарни, господин ле Мальден и господин де Валори; подорожная это та самая бумага, которую вы держали в руках, когда я приехал, а узнав меня, сложили и сунули себе в карман, и составлена она в следующих выражениях:
      Именем короля
      Просим пропустить госпожу баронессу Корф с двумя ее детьми, горчичной, лакеем и тремя слугами.
      Министр иностранных дел
      Монморен
      Это к вопросу о ребрах. Хорошо ли я осведомлен, милый Жильбер?
      - Не считая маленького противоречия между вашими словами и содержанием упомянутой подорожной.
      - Какого противоречия?
      - Вы сказали, что королева и Мадам Елизавета играют роли двух горничных госпожи де Турзель, а между тем в подорожной упомянута только одна горничная.
      - А, тут дело вот в чем. По прибытии в Бонди госпожу де Турзель, которая полагает, будто едет до Монмеди, попросят выйти из кареты. На ее место сядет господин де Шарни, человек преданный, на которого можно положиться; в случае надобности он возьмет на себя дверцу кареты и, если до этого дойдет, выхватит из карманов два пистолета. В баронессу Корф тогда превратится королева, а поскольку кроме нее в карете - не считая ее королевского высочества принцессы, которая, впрочем, относится к детям, - останется только одна женщина, Мадам Елизавета, то вносить в подорожную двух горничных оказывается ни к чему. А теперь не угодно ли вам еще подробностей? Пожалуйста, подробностей у меня хоть отбавляй, и я с вами поделюсь. Отъезд был назначен на первое июня, на этом очень настаивал господин де Буйе, он даже написал на этот счет королю занятное письмо, в котором призывает его поторопиться, потому что, по его словам, войска день ото дня разлагаются и, если солдат приведут к присяге, он не ручается более ни за что.
      Так вот, - добавил Калиостро со свойственным ему насмешливым видом, под этим разложением, несомненно, подразумевается, что армия начинает понимать: придется делать выбор между монархией, которая на протяжении трех столетий приносила народ в жертву знати, а солдата в жертву офицеру, и Конституцией, провозгласившей равенство перед законом и объявившей чины наградой за отвагу и заслуги; и эта неблагодарная армия склоняется в пользу Конституции. Но первого числа ни берлина, ни несессер были еще не готовы, и это большое несчастье, поскольку с первого числа разложение в войсках могло уже зайти довольно далеко и солдаты присягнули Конституции: тогда отъезд назначили на восьмое. Однако господин де Буйе слишком поздно получил извещение об этой дате и в свой черед был вынужден ответить, что не успеет подготовиться, и с общего согласия затею перенесли на двенадцатое число; хотели было назначить отъезд на одиннадцатое, но в этот день при дофине несла дежурство дама весьма демократических убеждений, да к тому же еще любовница господина де Гувьона, адъютанта господина де Лафайета, - госпожа де Рошрель, если вам угодно знать ее имя, - и возникла опасность, что она заметит что-нибудь и донесет, как говаривал бедняга Мирабо, об этом тайном вареве, которое вечно стряпают короли в тайных закоулках своих дворцов. Двенадцатого король спохватился, что осталось всего шесть дней до получения по цивильному листу четверти годового содержания - шести миллионов. Черт побери, согласитесь, милый Жильбер, ради этого стоило подождать еще шесть дней! Кроме того, Леопольд, великий медлитель, из всех королей наиболее достойный сравнения с Фабием Кунктатором, наконец-то пообещал, что пятнадцатого числа пятнадцать тысяч австрийцев займут подступы к Арлону. Ну разумеется, наши добрые короли вечно преисполнены самых наилучших намерений, но не могут же они бросить свои дела на произвол судьбы! Австрия только что проглотила Льеж и Брабант и теперь занята тем, что переваривает город и провинцию, а ведь Австрия - тот же удав: во время пищеварения она спит. Екатерина была поглощена схваткой с этим корольком Густавом Третьим, с которым потом, так и быть, согласилась заключить перемирие, чтобы он мог поспеть в Экс, в Савойю, и устроить встречу королеве Франции, выходящей из кареты; тем временем она отхватит кусок побольше от Турции и обсосет косточки Польше: эта достойная императрица обожает львиный костный мозг. Философская Пруссия и филантропическая Англия сейчас озабочены сменой кожи, что позволило бы одной из них с полным основанием дотянуться до берегов Рейна, а другой - до Северного моря. Но будьте спокойны: короли, как кони Диомеда, уже отведали человечины и больше не захотят другой пищи, если только мы не потревожим их изысканного пиршества. Короче, отъезд был отложен на воскресенье девятнадцатого числа, на полночь; далее, восемнадцатого утром была отправлена новая депеша, в которой отъезд переносился на тот же час двадцатого числа, то есть на завтрашний вечер; это повлечет за собой известные неудобства, поскольку господин де Буйе уже разослал приказы всем отрядам и ему пришлось рассылать им вдогонку новые. Берегитесь, милый Жильбер, берегитесь, все это утомляет солдат и наводит население на разные мысли.
      - Граф, - отвечал Жильбер, - не стану с вами хитрить; все сказанное вами - правда, и я тем более не хочу хитрить, что, по моему мнению, королю не следует уезжать или, вернее, не следует покидать Францию. А теперь скажите мне откровенно, как по-вашему, учитывая личную опасность, а также опасность, нависшую над королевой и детьми, простительно ли королю бежать, если он намерен остаться королем, мужчиной, супругом, отцом?
      - Милый Жильбер, хотите, я вам что-то скажу? Дело в том, что Людовик Шестнадцатый бежит не как отец, не как супруг, не как мужчина; он покидает Францию не из-за событий пятого и шестого октября; нет, ведь в конечном счете по отцу он Бурбон, а Бурбоны знают, что такое глядеть в лицо опасности; нет, он покидает Францию из-за этой Конституции, которую Национальное собрание смастерило ему по образцу Соединенных Штатов, не сообразив, что фасон, которому оно подражало, скроен на республику и, если применить его к монархии, королю станет просто нечем дышать; нет, он покидает Францию из-за этого нашумевшего дела Рыцарей кинжала, во время которого ваш друг Лафайет повел себя по отношению к королевской власти и ее приверженцам самым непочтительным образом; нет, он покидает Францию из-за этой нашумевшей истории в Сен-Клу, когда он хотел подтвердить свою свободу, а народ доказал ему, что он пленник; нет, видите ли, Жильбер, вам, искреннему, честному, убежденному конституционному роялисту, вам, верящему в эту сладкую и утешительную утопию - в монархию, умеренную свободой, вам надо постичь одну вещь: дело в том, что короли, подражая Господу Богу, которого, по их мнению, они представляют на земле, исповедуют собственную религию, религию королевской власти; мало того, что их персона, намазанная маслом в Реймсе, священна, но к тому же дворец их свят, слуги - святы; их дворец - это храм, в который можно входить лишь с молитвой; их слуги - священнослужители, с которыми можно говорить, лишь преклонив колена; к особе короля нельзя прикасаться под страхом смерти, к его слугам нельзя прикасаться под страхом отлучения! И вот в тот день, когда королю помешали уехать в Сен-Клу, была затронута особа короля; когда из Тюильри изгнали Рыцарей кинжала, были затронуты его слуги, а этого король вынести не может; это крайняя степень унижения; и вот почему из Монмеди отзывают господина де Шарни, и вот почему король, который не пожелал, чтобы его похитил господин де Фавра, и отказался бежать вместе со своими тетками, согласен на завтрашнее бегство с подорожной господина де Монморена - не знающего, чью подорожную он подписал, - под именем Дюран и в ливрее слуги, но, правда, не преминув напомнить - короли всегда хоть чуточку да короли, - не преминув напомнить, - чтобы в сундук уложили красный фрак, расшитый золотом, который он носил в Шербуре.
      Покуда Калиостро говорил, Жильбер пристально смотрел на него, пытаясь разгадать, что таится в глубине мыслей этого человека.
      Но это было бесполезно: ни один человеческий взгляд не властен был заглянуть под насмешливую маску, которой ученик Альтотаса имел обыкновение прикрывать лицо.
      Поэтому Жильбер решился задать вопрос напрямик.
      - Граф, - заметил он, - повторяю, все, что вы сейчас сказали, правда. Но только с какой целью вы говорили мне все это? В каком качестве вы предо мной предстали? Пришли как честный недруг, предупреждающий о нападении? Или как друг, предлагающий помощь?
      - Прежде всего, милый Жильбер, я пришел, - дружелюбно отозвался Калиостро, - как приходит учитель к ученику, чтобы сказать: "Друг, ты вступаешь на ложный путь, связывая себя с этой обрушивающейся руиной, с этой шаткой постройкой, с этим отмирающим принципом, имя которому монархия. Такие люди, как ты, не принадлежат минувшему или настоящему, они принадлежат будущему. Брось дело, в которое ты не веришь, ради дела, в которое верим мы; не убегай от действительности, чтобы следовать за тенью; и если сам не станешь деятельным борцом Революции, гляди, как она шествует мимо, и не пытайся остановить ее на пути; Мирабо был гигант, но и Мирабо изнемог под тяжестью этой ноши.
      - Граф, - сказал Жильбер, - на это я отвечу в тот день, когда король, который мне доверился, будет в безопасности. Людовик Шестнадцатый избрал меня своим наперсником, помощником, сообщником, если хотите, в деле, которое он замыслил. Я взял на себя эту миссию и исполню ее до конца, с открытым сердцем и закрытыми глазами. Я врач, дорогой граф, физическое спасение моего больного для меня на первом месте! А теперь отвечайте мне в свой черед. Что вам нужно для ваших таинственных планов, для ваших запутанных интриг - успех этого бегства или его провал? Если вы желаете его провала, бороться бесполезно, скажите просто: "Не уезжайте!. - и мы останемся, склоним головы и будем ждать удара.
      - Брат, - сказал Калиостро, - если бы по воле Всевышнего, начертавшего мой путь, мне пришлось нанести удар тем, кто дорог твоему сердцу, или тем, кому покровительствует твой светлый ум, я остался бы в тени и молил бы ту сверхчеловеческую силу, которой я повинуюсь, только об одном чтобы ты не узнал, чья рука нанесла удар. Нет, хоть я пришел не как друг - я, жертва королей, не могу быть им другом, - то и не как враг; с весами в руке я пришел к тебе и говорю: "Я взвесил судьбу последнего Бурбона и не считаю, что его смерть послужит спасению нашего дела. И Боже меня сохрани, меня, который, подобно Пифагору, едва признает за собою право распоряжаться жизнью последнего насекомого, в неразумии своем покуситься на жизнь человека, венца творения!." Более того, я пришел не только сказать тебе: "Я сохраню нейтралитет., но и добавить: "Нужна ли тебе моя помощь? Я готов помочь."
      Жильбер снова попытался заглянуть в глубину сердца этого человека.
      - Ну, - продолжал тот, вновь напуская на себя насмешливый вид, - вот ты уже и сомневаешься. Послушай, просвещенный человек, разве ты не знаешь истории с копьем Ахилла, которое и ранило, и врачевало? Этим копьем владею я. Разве не может та женщина, что сошла за королеву в аллеях Версаля, с тем же успехом сойти за королеву в покоях Тюильри или на какой-нибудь дороге, ведущей в сторону, противоположную той, по которой следует истинная беглянка? Подумай! Тем, что я предлагаю, отнюдь не следует пренебрегать, милый Жильбер.
      - Тогда будьте искренни до конца, граф, и скажите, с какой целью вы делаете мне такое предложение.
      - Но это же совсем просто, милый доктор; цель моя состоит в том, чтобы король уехал, чтобы он покинул Францию и дал нам провозгласить республику.
      - Республику! - удивился Жильбер.
      - А почему бы и нет? - отвечал Калиостро.
      - Но, дорогой граф, я смотрю вокруг, озираю всю Францию с юга на север, с востока на запад и не вижу ни одного республиканца.
      - Прежде всего, вы ошибаетесь, я вижу целых три: Петиона, Камила Демулена и вашего покорного слугу; их вы можете видеть точно так же, как я; затем я вижу еще и тех, кого вы не замечаете, но увидите, когда им придет пора показаться. А тогда уж предоставьте мне устроить неожиданную развязку, которая вас удивит; но только поймите, мне хотелось бы, чтобы во время этих явных перемен декораций не произошло никаких чрезмерно несчастных случаев. Жертвой таких несчастных случаев всегда оказывается тот, кто руководит театральной машинерией.
      Жильбер на мгновение задумался.
      Потом, протянув Калиостро руку, сказал:
      - Граф, если бы речь шла только обо мне, о моей жизни, чести, репутации, добром имени, я согласился бы в тот же миг; но речь идет о королевстве, о короле, о королеве, о королевском роде, о монархии, и я не могу решать за них. Храните нейтралитет, дорогой граф, вот все, о чем я вас прошу.
      Калиостро улыбнулся.
      - Да, понимаю, - сказал он, - я человек, связанный с ожерельем!." Что ж, милый Жильбер, этот человек даст вам один совет.
      - Тише! - прервал Жильбер. - В дверь позвонили.
      - Что за беда! Вы же прекрасно знаете, что это граф де Шарни. Он тоже может выслушать мой совет и воспользоваться им. Входите, граф, входите.
      В самом деле, в дверях показался Шарни. Он рассчитывал застать Жильбера одного и, видя постороннего, застыл в беспокойстве и нерешительности.
      - Вот мой совет, - продолжал Калиостро, - опасайтесь чересчур дорогих несессеров, чересчур тяжелых карет и чересчур верных портретов. Прощай, Жильбер! Прощайте, граф! И, говоря языком тех, кому, как и вам, я желаю счастливого пути, да хранит вас всемогущий Господь в его неизреченной милости.
      И прорицатель, дружески поклонившись Жильберу и любезно - Шарни, удалился, провожаемый тревожным взглядом одного из них и вопросительным другого.
      - Доктор, кто этот человек? - спросил Шарни, когда звук его шагов затих на лестнице.
      - Один из моих друзей, - отвечал Жильбер, - человек, который знает все, но дал мне слово, что не выдаст нас.
      - Вы мне его назовете?
      Жильбер мгновение поколебался.
      - Барон Дзаноне, - сказал он.
      - Странно, - заметил Шарни. - Это имя мне не знакомо, а между тем, мне кажется, я знаю его в лицо. Подорожная у вас, доктор?
      - Вот она, граф.
      Шарни взял подорожную, поспешно развернул и, с головой уйдя в изучение этого документа, которому придавал такую важность, забыл, очевидно, на время обо всем, включая барона Дзаноне.
      LII
      ВЕЧЕР ДВАДЦАТОГО ИЮНЯ
      Теперь посмотрим, что происходило вечером двадцатого июня, с девяти часов до полуночи, в разных точках столицы.
      Заговорщики недаром опасались г-жи де Рошрель; хотя ее дежурство кончилось одиннадцатого числа, она что-то заподозрила, нашла способ вернуться во дворец и обнаружила, что бриллианты королевы исчезли, хотя футляры по-прежнему на месте; в самом деле, Мария Антуанетта доверила бриллианты своему парикмахеру Леонару, который должен был уехать двадцатого вечером, за несколько часов до своей августейшей повелительницы, вместе с г-ном де Шуазелем, начальником первого отряда солдат, которому полагалось разместиться в Пон-де-Сомвеле; кроме того, г-ну де Шуазелю была поручена подстава в Варенне, которую он должен был обеспечить шестеркой добрых лошадей, и теперь он ждал у себя дома, на улице Артуа, последних приказов от короля и королевы. Быть может, обременять г-на де Шуазеля мэтром Леонаром было слегка нескромно, а везти с собой парикмахера не вполне благоразумно; но где найти за границей такого художника, чтобы сумел создавать те восхитительные прически, которые шутя делал Леонар? Что вы хотите! Нелегко отказаться от гениального парикмахера!
      В результате всего этого горничная его высочества дофина, заподозрив, что отъезд назначен на понедельник двадцатого, на одиннадцать вечера, известила об этом не только своего любовника г-на де Гувьона, но и г-на Байи.
      Г-н де Лафайет самолично явился к королю, дабы объясниться с ним начистоту касательно этого доноса, и только плечами пожал.
      Г-н Байи поступил еще лучше: если Лафайет стал слеп, как астроном, то Байи стал предупредителен, как рыцарь: он переслал королеве письмо г-жи де Рошрель.
      И только у г-на де Гувьона, испытавшего на себе прямой натиск, остались изрядные подозрения; предупрежденный собственной любовницей, он под предлогом небольшого собрания военных вызвал к себе человек двенадцать офицеров национальной гвардии: с полдюжины их расставил на часах у разных дверей, а сам вместе с пятью командирами батальонов повел наблюдение за дверьми в покои г-на де Вилькье, на которые ему было указано особо.
      Примерно в тот же час в доме номер девять по улице Кок-Эрон, в знакомой нам гостиной, сидя на кушетке, на которой мы уже ее видели, прелестная молодая женщина, внешне спокойная, но на самом деле взволнованная до глубины души, беседовала с молодым человеком лет двадцати трех-двадцати четырех, который стоял перед ней, одетый в светло-коричневую куртку для верховой езды, в кожаные облегающие панталоны, обутый в сапоги с отворотами и вооруженный охотничьим ножом.
      В руке он держал круглую шляпу, обшитую галуном.
      Молодая женщина, казалось, на чем-то настаивала, а молодой человек оправдывался.
      - И все-таки, виконт, - говорила она, - почему за два с половиной месяца, которые прошли с его возвращения в Париж, он не явился сюда сам?
      - Сударыня, за это время брат много раз удостаивал меня чести передать вам от него весточку.
      - Знаю и весьма ему за это признательна, как и вам, виконт; но мне кажется, он мог бы хоть попрощаться со мной перед отъездом.
      - Это, несомненно, было не в его власти, сударыня, потому он и поручил это мне.
      - А путешествие, в которое вы уезжаете, будет долгим?
      - Не знаю, сударыня.
      - Я говорю .вы., виконт, поскольку, видя ваш наряд, заключаю, что вам также предстоит дорога.
      - По всей видимости, сударыня, мне придется покинуть Париж нынче в полночь.
      - Вы будете сопровождать брата или поедете в другую сторону?
      - Полагаю, сударыня, что мы поедем в одном направлении.
      - Вы скажете ему, что повидались со мной?
      - Да, сударыня; по настойчивости, с какой он посылал меня к вам, по тому, как он несколько раз наказывал мне, чтобы я не возвращался, не повидавшись с вами, я заключаю, что он не простит мне, если я позабуду об этом поручении.
      Молодая женщина провела рукой по глазам, вздохнула и после короткого раздумья сказала:
      - Вы дворянин, виконт, вы поймете все значение просьбы, с которой я к вам обращаюсь; отвечайте мне так, как отвечали бы, приходись я вам в самом деле родной сестрой, отвечайте как на духу. В этом путешествии, в которое отправляется господин де Шарни, ему будет грозить серьезная опасность?
      - Кто может сказать, сударыня, - отозвался Изидор, пытаясь уклониться от ответа, - что опасно и что не опасно в нынешнее время? Если бы нашего бедного брата Жоржа спросили утром пятого октября, грозит ли ему какая-нибудь опасность, он наверняка ответил бы отрицательно; а на другой день он, бледный, бездыханный, лежал поперек дверей королевы. В наше время, сударыня, опасность выскакивает из-под земли; иной раз оказываешься лицом к лицу со смертью, не имея понятия, откуда она взялась и кто ее накликал.
      Андре побледнела.
      - Значит, ему грозит смертельная опасность, - сказала она, - это правда, виконт?
      - Я этого не говорил, сударыня.
      - Нет, но вы об этом подумали.
      - Что ж, сударыня, если вам угодно сказать моему брату нечто важное, то не скрою, предприятие, в которое мы с ним ввязались, достаточно серьезно, чтобы вы поручили мне на словах или в письме передать брату вашу мысль, пожелание или совет.
      - Хорошо, виконт, - вставая, произнесла Андре. - Прошу у вас пять минут.
      И медленной, плавной поступью, как всегда, графиня удалилась к себе в спальню, затворив за собой дверь.
      Едва графиня вышла, молодой человек с некоторым беспокойством взглянул на часы.
      - Четверть десятого, - прошептал он, - король ждет нас в половине десятого... К счастью, отсюда до Тюильри рукой подать.
      Но графиня не воспользовалась даже тем временем, которое попросила.
      Через несколько секунд она вернулась, держа в руке запечатанное письмо.
      - Виконт, - торжественно сказала она, - вверяю вашей чести вот это.
      Изидор протянул руку за письмом.
      - Подождите, - возразила Андре, - и поймите как следует то, что я вам сейчас скажу: если ваш брат граф де Шарни без всяких несчастливых помех исполнит то дело, которым сейчас занимается, не нужно добавлять ничего к тому, что я вам уже сказала - что его преданность вызывает у меня симпатию, верность - уважение, а характером его я восхищаюсь.