Робеспьер не лгал: то ли сомнения, то ли страх, то ли угрызения совести не дали ему заснуть ни на минуту!
      Зато для Сен-Жюста эта ночь ничем не отличалась от других ночей.
      На другом берегу Сены, во дворе Аббатства, еще один человек, как и Робеспьер, всю ночь не сомкнул глаз.
      Человек этот прислонился к косяку крайней выходившей во двор калитки и полностью слился с темнотой.
      Вот какое зрелище открывалось с его места.
      Вокруг огромного стола, заваленного саблями, шпагами, пистолетами и освещаемого двумя медными лампами, необходимыми даже средь бела дня, сидели двенадцать человек.
      По их смуглым лицам, мощным формам, красным колпакам на головах, накинутым на плечи курткам с узкими фалдами можно было без труда признать простолюдинов.
      У тринадцатого, сидевшего среди них с обнаженной головой, в помятом черном сюртуке, белом жилете, коротких штанах, было отталкивающее лицо, на котором застыло торжествующее выражение; он был председателем.
      Возможно, он единственный из всех знал грамоту; перед ним были тюремная книга, бумага, перья, чернила.
      Люди эти были неумолимыми судьями Аббатства, выносившими не подлежавший обжалованию приговор, который немедленно приводился в исполнение полестней палачей, орудовавших саблями, ножами, пиками и поджидавших своих жертв на залитом кровью дворе.
      Ими командовал судебный исполнитель Майяр.
      Пришел ли он по собственному почину? Прислал ли его Дантон, который хотел бы от всей души и в других тюрьмах, то есть в Карме, в Шатле, в Ла Форсе, сделать то же, что удалось в Аббатстве: спасти хоть несколько человек?
      Никто не может этого сказать.
      4 сентября Майяр исчезает; его больше не видно, о нем ничего не слышно; его словно поглотила пролившаяся кровь, Но прежде он до десяти часов председательствовал в трибунале.
      Он пришел, поставил этот огромный стол, приказал принести тюремную книгу, выбрал наугад из нахлынувшей толпы двенадцать судей, сел на председательское место в окружении судей, и бойня продолжалась, став чуть более упорядоченной.
      По тюремной книге вызывали узника; надзиратели отправлялись за вызванным; Майяр в нескольких словах докладывал о том, за что обвиняемый был заключен под стражу; появлялся узник, председатель взглядом спрашивал мнения своих коллег; если узника приговаривали к смертной казни, Майяр говорил:
      – В Ла Форс!
      Отворялись ворота, и осужденный падал под ударами убийц.
      Если же узнику даровали свободу, черный призрак поднимался и, положив руку ему на голову, произносил:
      – Отпустите его!
      Таким образом узник был спасен.
      В ту минуту, как Майяр появился у дверей тюрьмы, какой-то человек отделился от стены и шагнул ему навстречу.
      Едва обменявшись с ним несколькими словами, Майяр узнал этого человека и в знак если не подчинения, то, во всяком случае, благожелательности согнулся перед ним в поклоне.
      Потом он провел его на тюремный двор и, установив стол и учредив трибунал, сказал ему:
      – Стойте здесь и, когда появится интересующее вас лицо, дайте мне знать.
      Господин прислонился к косяку и с вечера до самого утра простоял там, не проронив ни звука и не двинувшись с места.
      Это был Жильбер.
      Он поклялся Андре не дать ей умереть и теперь пытался сдержать свое слово.
      С четырех до шести часов утра убийцы и судьи немного передохнули; в шесть они позавтракали.
      За то время, пока они отдыхали и завтракали, коммуна прислала могильщиков, и те вывезли мертвых.
      Поскольку двор на три дюйма был залит кровью и ноги скользили в крови, а чистить его было бы слишком долго, надзиратели принесли сотню охапок соломы и разбросали их по всему двору, который прежде забросали одеждой жертв, главным образом швейцарцев.
      Одежда и солома впитывали кровь.
      Но пока судьи и убийцы спали, узники, содрогаясь от ужаса, не смыкали глаз.
      Однако едва крики смолкли, едва прекратилась перекличка, в их душе закралась надежда: может быть, для убийц предназначалось определенное число жертв; может быть, бойня остановится на швейцарцах и королевских гвардейцах. Недолго им пришлось тешить себя этой надеждой!
      Поутру, около половины седьмого, снова начали вызывать узников, опять стали доноситься крики несчастных.
      Тогда к Майяру подошел один из надзирателей и передал от заключенных просьбу послушать перед смертью мессу.
      Майяр пожал плечами, но просьбу удовлетворил.
      Кроме того, сам он в это время принимал посланца коммуны, расточавшего ему похвалу; это был невысокий человек с нежными чертами лица, в сюртуке красновато-бурого цвета, в куцем паричке.
      Звали его Билло-Варенн.
      – Честные граждане! – обратился он к убийцам. – Вы только что очистили общество от опасных преступников! Муниципалитет не знает, как вас наградить. Разумеется, вам должны были бы принадлежать трофеи, но, с другой стороны, это походило бы на грабеж. Вместо этого мне поручено передать каждому из вас по двадцать четыре ливра, которые будут выплачены немедленно.
      И Билло-Варенн приказал раздать убийцам плату за их кровавую работу.
      Вот что произошло и чем объяснялось вознаграждение, выданное коммуной.
      Вечером 2 сентября кое-кто из творивших расправу не имел ни чулок, ни башмаков; но таких было немного, большинство убийц принадлежало к мелким торговцам, проживавшим неподалеку ; они с завистью поглядывали на башмаки аристократов. Вот тогда-то они и обратились в секцию с просьбой разрешить им снять обувь с убитых. Секция дала свое разрешение.
      С этой минуты Майяр стал замечать, что убийцы считают себя вправе, уже никого не спрашивая, снимать с убитых не только чулки и башмаки, но все, что можно было взять.
      Майяр счел себя оскорбленным и обратился в коммуну с жалобой.
      Вот чем объяснялось появление Билло-Варенна, а также благоговейное молчание, с которым ему внимали собравшиеся.
      Тем временем пленники слушали мессу; ее служил аббат Ланфан, проповедник короля; сослужил аббат Растиньяк, религиозный писатель.
      Это были два почтенных седовласых старца; с подобия трибуны они проповедовали смирение и веру, и на несчастных слова священнослужителей произвели возвышенное и благотворное действие.
      В то время как все опустились на колени под благословение аббата Ланфана, узников снова начали вызывать в трибунал.
      И первым оказался сам утешитель несчастных.
      Он жестом попросил подождать, сотворил молитву и последовал за теми, кто за ним явился.
      Второй священник остался и продолжал молиться.
      Потом вызвали и его, и он тоже ушел вслед за убийцами.
      Узники остались одни.
      Разговоры их были мрачными, страшными, нелепыми.
      Они обсуждали, как каждый из них встретит смерть и можно ли надеяться, что мучения их не будут долгими.
      Одни собирались вытянуть шею, подставив ее убийцам, чтобы голову отрубили одним махом; другие намеревались повыше поднять руки, чтобы получить побольше ударов в грудь; наконец, третьи обещали сложить руки за спиной, показывая всем своим видом, что не оказывают никакого сопротивления.
      От толпы отделился молодой человек со словами:
      – Сейчас я узнаю, что лучше.
      Он поднялся в небольшую башню; окно в ней, забранное решеткой, выходило во двор, где происходила бойня; там он стал изучать смерть.
      Возвратившись, он доложил:
      – Быстрее всего умирают те, кому посчастливилось получить удар в грудь.
      В эту минуту до слуха собравшихся донеслись слова:
      «Боже мой, я иду к Тебе!», и вслед за тем – вздох.
      Какой-то человек только что упал наземь и забился на каменных плитах.
      Это был г-н де Шантерон, полковник конституционной гвардии короля.
      Он трижды ударил себя в грудь ножом.
      Узники завладели ножом; но они наносили себе удары нетвердой рукою, и только одному удалось покончить с собой.
      Среди пленников находились три женщины: две из них – молоденькие перепуганные девушки, робко жавшиеся к двум старикам, третья – дама в трауре, – спокойно молившаяся и временами улыбавшаяся, стоя на коленях.
      Первыми двумя были мадмуазель Казот и мадмуазель де Сомбрей.
      Они стояли рядом с отцами.
      Молодой женщиной в трауре оказалась Андре.
      Вызвали г-на де Монморена.
      Как помнят читатели, г-н де Монморен, бывший министр, выдавший паспорта, с которыми король пытался бежать, был весьма непопулярен: еще накануне молодой человек, его однофамилец, едва не был убит из-за своего имени.
      Господин де Монморен не пошел слушать увещания двух священников; он оставался в своей темнице, разгневанный, утративший власть над собой; он звал своих врагов, требовал подать ему оружие, что было сил тряс железные прутья своей темницы, потом разнес в щепки дубовый стол, сработанный из досок в два дюйма толщиной.
      Его пришлось силой тащить в трибунал; он встал перед судьями бледный, с горящими глазами и сжатыми кулаками.
      – В Ла Форс! – бросил Майяр. Бывший министр подумал, что его в самом деле собираются всего-навсего перевести в другую тюрьму.
      – Председатель! – обратился он к Майяру. – Изволь, я назову тебя так, ежели тебе это нравится… Итак, я надеюсь, что ты прикажешь перевезти меня в карете, чтобы избавить меня от оскорблений твоих убийц.
      – Прикажите подать карету для его сиятельства де Монморена! – молвил Майяр с изысканной вежливостью.
      Обращаясь к г-ну де Монморену, он продолжал!
      – Не угодно ли вам будет присесть в ожидании кареты, ваше сиятельство?
      Граф с ворчанием сел.
      Пять минут спустя ему доложили, что карета подана: какой-то статист понял смысл разыгрываемой драмы и подал реплику.
      Роковая дверь, за которой поджидала смерть, распахнулась, и г-н де Монморен вышел.
      Не успел он пройти и трех шагов, как упал под градом посыпавшихся на него ударов.
      Затем последовали другие пленники, имена которых канули в вечность.
      Среди всех этих малоизвестных имен одно вспыхнуло яркой звездой: Жак Казот, тот самый ясновидец Казот, который еще за десять лет до революции предсказал каждому его судьбу; тот самый Казот, автор «Влюбленного дьявола», «Оливье», «Тысячи и одной пошлости»; больное воображение, восторженная душа, горячее сердце, он с жаром откликнулся на призывы контрреволюции и в одном из писем, адресованном своему другу Путо, служащему интендантства, высказал соображения, за которые в те времена грозила смерть.
      Письма эти написала по его просьбе дочь; когда ее отец был арестован, Элизабет Казот сама попросила взять ее под стражу вместе с отцом.
      Если в то время кому-нибудь и было позволено иметь роялистские убеждения, то уж, конечно, этому семидесятипятилетнему старику, который словно врос в монархию Людовика XIV; для герцога Бургундского он написал две ставшие народными колыбельные: «Среди Арденн» и «Кормилица, согрей постель!» Однако эти доводы могли бы показаться убедительными философам, но не убийцам Аббатства; вот почему Казот был заранее обречен.
      При виде величавого седовласого старца с горящим взором и высоко поднятой головой Жильбер отделился от стены и рванулся было к нему. Майяр заметил его движение. Казот подходил к столу, опираясь на руку дочери; очутившись во дворе, та поняла, что перед ней – судьи.
      Она оставила отца и, сложив на груди руки, обратилась с мольбой к членам кровавого трибунала; она нашла такие ласковые, такие проникновенные слова, что заседатели Майяра заколебались; несчастная девушка поняла, что под грубой оболочкой бьются человеческие сердца, но чтобы до них добраться, необходимо спуститься в самую бездну; склонив головку, она, движимая состраданием, ринулась в эту бездну. Люди, не знавшие слез, заплакали! Майяр тыльной стороной руки смахнул слезу, набежавшую на глаза, в течение двадцати часов безмятежно смотревшие на бойню.
      Он протянул руку и, возложив ее на голову Казота, молвил:
      – Свободен!
      Девушка не знала, что и думать.
      – Не бойтесь, – шепнул ей Жильбер, – ваш отец спасен, мадмуазель!
      Двое судей встали и, во избежание недоразумения, сами вывели Казота на улицу, опасаясь, как бы старика не лишили только что дарованной жизни.
      Казот – на сей раз, по крайней мере, – был спасен.
      Шли часы, бойня продолжалась.
      Во двор принесли скамьи для зрителей; жены и дети убийц могли присутствовать на этом спектакле: по-видимому, убийцы были добросовестными актерами, они хотели не просто получать за свою работу деньги – они жаждали аплодисментов.
      Было около пяти часов вечера, когда вызвали г-на де Сомбрея.
      Как и Казот, он был известным роялистом; его тем труднее было спасти, что, как помнит читатель, он был 14 июля комендантом Дома Инвалидов и приказал стрелять в народ. Его сыновья находились в эмиграции на службе у врагов Франции: один из них принимал активное участие в осаде Лонгви, за что был награжден прусским королем.
      Господин де Сомбрей со смиренным видом, однако не теряя достоинства, предстал перед судом. Как и Казот, он высоко поднял голову с рассыпавшимися по плечам седыми кудрями; он также опирался на руку дочери.
      На сей раз Майяр не осмелился требовать освобождения пленника: сделав над собой усилие, он проговорил:
      – Виновен он или нет, я полагаю, что народу не стоит пачкать свои руки в крови этого старика.
      Мадмуазель де Сомбрей услыхала его благородную речь, которая легла на одну чашу весов жизни и смерти и спасла ее отца; она подхватила старика и увлекла его к двери, за которой его ждала жизнь, крича во всю мочь:
      – Спасен! Спасен!
      Однако окончательный приговор еще не был произнесен.
      Несколько убийц просунули головы в калитку, спрашивая, что делать со стариком.
      Трибунал молчал.
      – Делайте, что хотите! – молвил один из его членов.
      – Пускай девчонка выпьет за здоровье нации! – потребовали убийцы.
      Залитый кровью человек с засученными рукавами и кровожадным лицом подал мадмуазель Сомбрей стакан то ли с кровью, то ли с обыкновенным вином.
      Мадмуазель де Сомбрей крикнула: «Да здравствует нация!», пригубила напиток, и г-н де Сомбрей был спасен.
      Так прошли еще два часа.
      Наконец, Майяр, вызывавший живых голосом столь же безучастным, каким Минос вызывал мертвых, проговорил:
      – Гражданка Андре де Таверне, графиня де Шарни. При этом имени Жильбер почувствовал, что ноги его подкашиваются, а сердце вот-вот остановится.
      Решался вопрос о жизни, которая была ему дороже его собственной; сейчас Андре будет либо осуждена, либо помилована.
      – Граждане! – обратился Майяр к членам страшного трибунала. – Сейчас перед вами предстанет несчастная женщина, бывшая когда-то очень преданной Австриячке; однако та, неблагодарная, как всякая королева, отплатила ей за ее преданность черной неблагодарностью, и вот теперь она потеряла все: и состояние, и мужа. Сейчас вы увидите ее в трауре; кому она обязана этим трауром? Той, что заключена сейчас в Тампле! Граждане! Я прошу помиловать эту женщину.
      Члены трибунала закивали.
      Только один заметил:
      – Надо бы поглядеть!..
      – Ну, смотрите! – предложил Майяр.
      Дверь отворилась, и в глубине коридора показалась одетая в черное дама с наброшенной на лицо вуалью; она шла одна, без всякой поддержки, спокойно и уверенно.
      Ее можно было принять за видение загробного мира, откуда, как сказал Гамлет, еще не вернулся ни один путник.
      При ее появлении дрогнули сами судьи.
      Она подошла к столу и подняла вуаль.
      Никогда еще судьи не видели женщины столь безупречной красоты; лицо ее словно было высечено из мрамора.
      Взгляды всех присутствовавших обратились к ней;
      Жильбер задыхался.
      Она поворотилась к Майяру и заговорила ласково, но твердо:
      – Гражданин! Вы – председатель?
      – Да, гражданка, – отвечал Майяр, удивившись тому, что вопросы задают ему.
      – Я – графиня де Шарни, супруга графа де Шарни, убитого в тот страшный день десятого августа; я – аристократка, подруга королевы; я заслужила смерть и пришла за ней.
      Судьи в изумлении вскрикнули.
      Жильбер побледнел и забился в угол, стараясь не попасться Андре на глаза.
      – Граждане! – заметив ужас Жильбера, заговорил Майяр. – Эта женщина – безумная; смерть мужа лишила ее разума; давайте пожалеем ее и позаботимся о ней. Народное правосудие не наказывает сумасшедших.
      Он поднялся и хотел было наложить на голову Андре руку, как делал всегда, когда объявлял кого-нибудь невиновным.
      Но Андре отвела руку Майяра.
      – Я в здравом уме, – заявила она, – и если вы хотите оказать кому-нибудь милость, спасите того, кто об этом просит, кто этого заслуживает, я же не только не заслуживаю, но и отказываюсь от помилования.
      Майяр взглянул на Жильбера: тот умоляюще сложил руки.
      Майяр знаком приказал одному из членов трибунала вытолкнуть ее за ворота.
      – Невиновна! – крикнул тот. – Пропустить. Перед Андре все расступились; сабли, пики, пистолеты опустились перед этой статуей Скорби.
      Однако пройдя шагов десять, она остановилась; Жильбер сквозь прутья решетки провожал ее взглядом.
      – Да здравствует король! – крикнула Андре. – Да здравствует королева! Позор десятому августа! Жильбер вскрикнул и бросился за ворота.
      Он увидел, как сверкнуло лезвие сабли и молниеносно вонзилось в грудь Андре!
      Он подбежал и подхватил бедняжку на руки.
      Андре обратила к нему угасающий взгляд и узнала его.
      – Я же вам сказала, что умру вопреки вашему желанию, – прошептала она.
      Едва слышно она продолжала:
      – Любите Себастьена за нас обоих! Потом, еще тише, она прибавила:
      – Рядом с ним, не так ли? Рядом с моим Оливье, с моим супругом.., навсегда.
      И она испустила дух.
      Жильбер поднял ее на руки.
      Ему угрожали пятьдесят обагренных кровью рук.
      Однако вслед за ним показался Майяр, он простер над его головой руку со словами:
      – Пропустите гражданина Жильбера, пусть унесет тело несчастной сумасшедшей, убитой по недоразумению.
      Все расступились, и Жильбер прошел сквозь строй убийц; ни один не посмел преградить ему путь – так велика была власть Майяра.

Глава 14.
ЧТО ПРОИСХОДИЛО В ТАМПЛЕ ВО ВРЕМЯ БОЙНИ