предоставить в мое распоряжение средства, необходимые для спасения государства, а я буду нести крест своей дурной репутации; это все растянется на многие дни; все станут потихоньку передавать друг другу, что я – человек без морали, которому и на три дня нельзя доверить абсолютную, полную, безграничную власть; будет назначена какая-нибудь комиссия из почтенных граждан, а тем временем бойня уже состоится; и, как вы и говорите, кровь тысяч невинных, преступление нескольких сотен пьяниц задернет кровавым занавесом революционные сцены, и за ним никто не сможет увидеть сияющих вершин революции! Нет! – прибавил он, величаво взмахнув рукой. – Нет, обвинят не Францию, а меня; я отведу от нее проклятие всего мира и обращу его на свою голову!
– А как же я? А дети? – запричитала бедняжка.
– Ты умрешь, как ты сама сказала, – отвечал Дантон, – и тебя никто не посмеет обвинить в соучастии, потому что мое преступление тебя убьет. Что же до детей, так ведь у нас – сыновья; в один прекрасный день они станут мужчинами, и можешь быть уверена, что они поймут своего отца и будут носить имя Дантона с высоко поднятой головой; впрочем, может так статься, что они окажутся слабыми и отрекутся от меня. Тем лучше! В моей породе слабых быть не может; в таком случае, я сам заранее отрекаюсь от них.
– Да попросите вы, по крайней мере, Собрание дать вам эту власть! – с досадой проговорил Жильбер.
– Неужели вы полагаете, что я ждал вашего совета? Я посылал за Тюрио, за Тальеном. Жена, ступай, посмотри, не пришли ли они; если они здесь, пригласи ко мне Тюрио.
Госпожа Дантон поспешно вышла.
– Я готов испытать перед вами свою судьбу, господин Жильбер, – молвил Дантон. – Вы будете моим заступником перед потомством и расскажете о том, как я боролся до последнего.
Дверь отворилась.
– А вот и гражданин Тюрио, друг мой! – доложила г-жа Дантон.
– Проходи! – пригласил Дантон, протягивая свою огромную ручищу тому, кто исполнял при нем роль ординарца. – Ты недавно прекрасно сказал с трибуны: «Французская революция принадлежит не только нам; она принадлежит всему миру, и мы за нее в ответе перед всем человечеством!» Итак, нам предстоит предпринять последнюю попытку сохранить чистоту этой революции.
– Я тебя слушаю! – отозвался Тюрио.
– Завтра, в самом начале заседания, до того, как на трибуну поднимется первый оратор, ты должен выступить со следующими требованиями: первое – чтобы число членов общего совета коммуны было увеличено до трехсот, но сделать это нужно так, чтобы, на словах поддерживая старых членов совета, избранных десятого августа, на деле заменить их новыми. Мы учреждаем представительство Парижа на твердой основе; мы расширяем коммуну и в то же время нейтрализуем ее: мы увеличиваем число ее членов, но изменяем ее дух. Если это предложение не будет принято, если ты не сумеешь втолковать им мою мысль, тогда договорись с Лакруа: скажи ему, чтобы он заговорил об этом открыто; пусть внесет предложение о введении смертной казни для тех, кто прямо иди косвенно будет уклоняться от исполнения или каким-нибудь образом мешать выполнению приказов или мер, предпринимаемых исполнительной властью. Если предложение будет принято, это будет означать диктатуру; исполнительной властью буду я; я войду, я ее потребую, и ежели кто-нибудь попытается мне воспрепятствовать, я возьму ее силой!
– Что же вы сделаете потом? – полюбопытствовал Жильбер.
– Потом я возьму знамя революции в свои руки; кровавого и пугающего демона смерти я возвращу туда, откуда он пытается выйти на свет; вместо него я призову благородного и светлого гения честной битвы, который поражает без страха и злобы, который спокойно взирает на смерть; я спрошу у этих бандитов: разве они объединились ради того, чтобы резать безоружных людей? Я объявлю душегубом всякого, кто посмеет угрожать узникам. Возможно, многие одобрят бойню; однако тех, кто готов сам пролить кровь беззащитных, не так уж много. Я воспользуюсь поддержкой солдат; кучку кровожадных убийц я окружу плотным кольцом с добровольцами из числа преданных солдат, которые только и ждут приказа, чтобы выступить, после чего я брошу к границе, то есть против врага, это отребье, обузданное силой.
– Сделайте это! Сделайте это! – вскричал Жильбер. – Это будет великодушно, великолепно, возвышенно!
– Ах, Господи! – пожав плечами с выражением превосходства, беззаботности и в то же время сомнения, молвил Дантон. – В этом нет ничего невозможного! Пусть только мне немножко помогут, и вы увидите!
Госпожа Дантон целовала мужу руки.
– Тебе помогут, Дантон, – приговаривала она. – Кто может с тобой не согласиться, когда ты так говоришь?!
– Верно, – кивнул Дантон, – однако, к несчастью, так говорить я не могу; ведь если мои слова не будут иметь успеха, то они начнут с меня.
– Что ж! – живо подхватила г-жа Дантон. – Не лучше ли погибнуть именно так?
– Ты женщина, ты и рассуждаешь как женщина! Если я умру, что станется с революцией, как ее будут делить этот кровожадный безумец по имени Марат и этот слепой утопист Робеспьер? Нет, я не должен, я еще не хочу умирать; мой долг – не допустить, насколько это возможно, резни; если же она произойдет, несмотря на мое вмешательство, то снять вину с Франции и принять ее на себя. Я все равно пойду к своей цели, только буду еще более устрашающ!… Позови Тальена.
Вошел Тальен.
– Тальен! – воскликнул Дантон. – Может статься завтра коммуна обратится ко мне с письменным приглашением явиться в муниципалитет; вы – секретарь коммуны: устройте так, чтобы письмо до меня не дошло и чтобы я мог доказать, что не получал его.
– Вот дьявольщина! – не удержался Тальен. – Да как же это подстроить-то?
– Это уж ваше дело. Я вам говорю, что мне нужно, чего я хочу, что должно быть исполнено; а уж как это исполнить, решайте сами! Подойдите, господин Жильбер: вы хотели меня о чем-то попросить?
Отворив дверь в небольшой кабинет, он пригласил туда Жильбера, а затем вошел и сам.
– Итак, – молвил Дантон, – чем я могу быть вам полезен?
Жильбер вынул из кармана данный ему Калиостро листок и подал его Дантону.
– Ага! – заметил тот. – Вы пришли от него… Чего же вы хотите?
– Свободы для одной женщины, находящейся под стражей в Аббатстве.
– Ее имя?
– Графиня де Шарни.
Дантон взял чистый лист бумаги и написал приказ об освобождении.
– Вот возьмите; может быть, хотите спасти кого-нибудь еще? Говорите! Я бы хотел, по возможности, спасти их всех, несчастных!
Жильбер поклонился.
– Это все, чего я хотел, – сказал он.
– В таком случае не смею вас долее задерживать, господин Жильбер; если я вам когда-нибудь понадоблюсь, заходите сразу прямо ко мне, по-мужски, без посредников: я буду счастлив, если смогу что-нибудь для вас сделать.
Провожая его к выходу, он прошептал:
– Ах, если бы вы могли одолжить мне хотя бы на сутки свою репутацию честного человека, господин Жильбер!..
Он со вздохом затворил за доктором дверь и вытер кативший со лба пот.
Имея на руках драгоценную бумагу, даровавшую Андре жизнь, Жильбер отправился в Аббатство.
Несмотря на то, что время близилось к полуночи, у тюрьмы еще толпился раздраженный люд.
Жильбер протолкался сквозь толпу и постучал в ворота.
Отворилась мрачная низкая дверь.
Жильбер вошел, едва сдерживая дрожь: эта низкая дверь вела, как ему казалось, не в тюрьму, а в могилу.
Он подал приказ начальнику тюрьмы.
В бумаге предписывалось немедленно освободить из-под стражи лицо, на которое укажет доктор Жильбер. Жильбер назвал графиню де Шарни, и начальник приказал надзирателю проводить гражданина Жильбера в комнату пленницы.
Жильбер последовал за надзирателем, прошел вслед за ним три этажа по узкой винтовой лестнице и вошел в освещаемую лампой одиночную камеру.
Одетая в черное женщина, бледная, словно мрамор, что подчеркивали траурные одежды, сидела у стола перед лампой и читала небольшую книгу в шагреневом переплете с серебряным крестом.
В камине догорал огонь.
Она не обратила внимание на скрип двери и не подняла глаз; шаги Жильбера также не привлекли ее внимания; можно было подумать, что ее захватило чтение или, вернее, мысли, потому что Жильбер стоял возле нее уже минуты три, но она так и не перевернула страницу.
Надзиратель затворил за Жильбером дверь и остался снаружи.
– Ваше сиятельство, – осмелился, наконец, произнести Жильбер.
Андре подняла глаза, смотрела с минуту невидящим взглядом, еще поглощенная своей мыслью, затем ее глаза постепенно прояснились.
– А-а, это вы, господин Жильбер. Что вам угодно? – спросила Андре.
– Сударыня! В городе ходят ужасные слухи о том, что завтра произойдет в тюрьмах.
– Да, – кивнула Андре, – кажется, нас собираются перерезать; но знаете, господин Жильбер, я готова к смерти.
Жильбер поклонился.
– Я пришел за вами, сударыня, – сообщил он.
– Вы пришли за мной? – изумилась Андре. – И куда же вы собираетесь меня отвезти?
– Куда пожелаете, сударыня: вы свободны. Он подал ей приказ об освобождении за подписью Дантона.
Она прочитала этот приказ; однако, вместо того чтобы вернуть его доктору, продолжала держать его в руке.
– Мне следовало бы об этом догадаться, доктор, – промолвила она, попытавшись улыбнуться, однако лицо ее словно разучилось излучать радость.
– О чем, сударыня?
– О том, что вы попытаетесь помешать мне умереть.
– Ваше сиятельство! На свете есть одно существо, которое мне было бы, верно, дороже отца с матерью, если бы Бог дал мне отца или мать: это вы!
– Да, и именно поэтому вы однажды уже нарушили данное мне слово.
– Я его не нарушал, ваше сиятельство: я послал вам яд.
– Через сына!
– Я же вам не говорил, кого я к вам пришлю.
– Итак, вы обо мне позаботились, господин Жильбер? Вы вошли ради меня в пещеру дикого зверя? Вы вышли оттуда с талисманом, отворяющим любую дверь?
– Я же вам сказал, сударыня, что пока я буду жив, вы не умрете.
– Ну, на сей раз, господин Жильбер, – заметила Андре с едва заметной улыбкой, – мне кажется, смерть у меня в руках!
– Ваше сиятельство! Заявляю вам, что если даже мне придется применить силу, чтобы вырвать вас отсюда, я все равно не допущу вашей смерти.
Не проронив ни слова в ответ, Андре разорвала приказ на четыре части и бросила его в огонь.
– Ах, ваше сиятельство! Ваше сиятельство! – горестно вздохнул Жильбер.
– Господин Жильбер, я хочу умереть! Жильбер простонал.
– Все, чего я от вас прошу, – продолжала Андре, – это постараться найти мое тело и спасти его от надругательств, которых оно не избежало при жизни… Господин де Шарни покоится в склепе в своем родовом замке, в Бурсоне; там я провела немногие счастливые дни моей жизни, там мне и хотелось бы лежать рядом с ним.
– Ваше сиятельство, во имя Неба заклинаю вас…
– А я, сударь, прошу вас, во имя своего несчастья!
– Хорошо, ваше сиятельство; раз вы так говорите, я обязан во всем вам повиноваться. Я ухожу, но побежденным себя не считаю.
– Не забудьте о моей последней воле, сударь, – попросила Андре.
– Если только мне не удастся вас спасти вопреки вашему желанию, ваше сиятельство, – молвил Жильбер, – она будет исполнена.
Еще раз поклонившись Андре, Жильбер удалился. Дверь захлопнулась за ним с отвратительным скрежетом, свойственным тюремным дверям.
Глава 12.
ДНЕМ 2 СЕНТЯБРЯ
Случилось то, что и предвидел Дантон: едва заседание объявили открытым, как Тюрио выступил в Собрании с предложением, которое составил накануне министр юстиции; Собрание ничего не поняло; вместо того чтобы вотировать его в девять часов утра, оно стало обсуждать предложение Тюрио, обсуждение затянулось, и голосование прошло лишь в час пополудни.
Было слишком поздно!
Эти четыре часа обошлись Европе в целое столетие!
Тальен оказался проворнее.
Когда ему поручили от имени коммуны передать приказ министру юстиции явиться в муниципалитет, он написал:
«Господин министр!
По получении настоящего письма вы должны явиться в ратушу».
Вот только он ошибся адресом! Вместо того чтобы адресовать его «Министру юстиции», он поставил: «Военному министру».
Ожидали Дантона, а пришел Серван, в смущении спрашивая, чего от него хотят: от него не хотели абсолютно ничего.
Недоразумение скоро разъяснилось, однако время было выиграно.
Мы сказали, что Собрание, вотируя предложение Дантона в час пополудни, опоздало; и действительно, коммуна не теряла времени даром.
Чего хотела коммуна? Бойни и диктатуры.
Вот как она поступила.
Как и говорил Дантон, убийц было не так уж много.
В ночь с 1 на 2 сентября, пока Жильбер безуспешно пытался спасти Андре, освободив ее из-под стражи в Аббатстве, Марат спустил своих собак на клубы и секции; хоть они и были бешеными, они не произвели на клубы ожидаемого впечатления, а из сорока восьми секций только две – секция Пуассоньер и секция Люксембург – проголосовали за бойню.
Что же касается диктатуры, то коммуна отлично понимала, что она может захватить власть от имени трех человек: Марата, Робеспьера, Дантона. Вот почему она приказала Дантону явиться в муниципалитет.
Читателям уже известно, что Дантон предвидел этот шаг: Дантон письма не получил и потому не явился.
Если бы он его получил, если бы из-за ошибки Тальена уведомление отнесли не в военное министерство, а в министерство юстиции, возможно, Дантон не посмел бы оказать неповиновение.
В его отсутствие коммуне пришлось принимать другое решение.
Она решила избрать комитет по надзору; правда, он мог быть избран только из членов коммуны.
Однако необходимо было ввести в этот комитет по убийству – вот его истинное название! – Марата. Но как это сделать? Ведь Марат не являлся членом коммуны.
За дело взялся Пани. Через своего бога Робеспьера, через своего шурина Сантера Пани имел влияние на муниципалитет, – нетрудно догадаться, что Пани, бывший прокурор, тугодум и тупица, автор нескольких нелепых стишков, не мог иметь никакого веса сам по себе; однако благодаря близости к Робеспьеру и Сантеру он, как мы сказали, пользовался в муниципалитете таким авторитетом, что ему было поручено выбрать трех человек, в дополнение к комитету по надзору.
Он остановил выбор на трех своих коллегах: Сержане, Дюплене, Журдее.
Они, со своей стороны, присовокупили еще пятерых:
Дефорга, Ланфана, Гермера, Леклера и Дюрфора.
Подлинный документ содержит четыре подписи: Пани, Сержана, Дюплена и Журдея; однако на полях можно разобрать еще одну подпись, принадлежащую, по-видимому, одному из четырех подписавшихся, весьма неразборчивую, в которой, впрочем, угадывается почерк Пани.
Это – имя Марата; Марата, не имевшего права состоять в этом комитете, не будучи членом коммуны
С появлением этого имени убийство стало неотвратимым.
Давайте посмотрим, какой размах оно приняло.
Мы сказали, что коммуна поступила совсем не так, как Собрание: она не стала терять времени даром.
В десять часов комитет по надзору был уже избран и отдал свой первый приказ; этот первый приказ имел целью перевести из мэрии, где заседал комитет, – мэрия находилась тогда там же, где теперь префектура полиции, – итак, первый приказ имел целью, как мы сказали, перевести из мэрии в Аббатство двадцать четыре пленника. Из этих двадцати четырех человек восемь или девять были священниками, то есть были облачены в рясу, вызывавшую в народе лютую ненависть: священники развязали гражданскую войну в Вандее и на Юге.
И вот за ними послали в тюрьму марсельских и авиньонских федератов, те подогнали ко входу четыре фиакра, осужденных рассадили по шесть человек в каждый, и фиакры покатили.
Сигналом к отправлению послужил третий пушечный выстрел.
Намерения коммуны были очевидны: медленная мрачная процессия из четырех фиакров вызовет в народе гнев; вполне вероятно, что по дороге к Аббатству или в его воротах фиакры будут остановлены, а арестованные перебиты; тогда останется не мешать резне идти своим чередом; начавшись на дороге или при входе в тюрьму, она без труда перекинется за ее порог.
В ту минуту, как фиакры выезжали из мэрии, Дантон самочинно решил войти в Собрание.
Предложение, внесенное Тюрио, потеряло смысл; было, как мы сказали, слишком поздно, и это решение уже невозможно было применить к коммуне.
Оставалась диктатура.
Дантон поднялся на трибуну; к несчастью, он был один: Ролан оказался чересчур честным, чтобы сопровождать своего собрата.
Ролана нигде не было видно, его просто-напросто не было в зале.
Итак, силу все видели, но напрасно члены Собрания спрашивали друг друга, где же честность.
Манюэль только что заявил в коммуне об опасности, нависшей над Верденом. Он предложил, чтобы в тот же вечер завербованные граждане собрались на Марсовом поле, а на рассвете следующего дня пошли на Верден.
Предложение Манюэля было принято.
Другой член коммуны предложил, принимая во внимание близкую опасность, открыть пальбу из пушек, ударить в набат, объявить общий сбор.
Второе предложение тоже было принято. Это была пагубная, убийственная, страшная мера при сложившихся к тому времени обстоятельствах: барабанная дробь, колокол, пушечная стрельба отдавались мрачным тревожным гулом даже в самых безмятежных душах. Так какой же отклик они должны были получить в сердцах тех, кто и без того был возбужден!
На это и рассчитывали инициаторы резни.
С первым пушечным выстрелом должны были повесить г-на де Босира.
Мы с прискорбием вынуждены сообщить, что этот любопытный персонаж с первым залпом в самом деле был повешен.
С третьим выстрелом фиакры с осужденными, о которых мы упомянули, выехали из префектуры полиции; пушка стреляла каждые десять минут: присутствовавшие при повешении г-на де Босира могли, таким образом, видеть, как проезжают пленники, и принять участие в их убийстве.
Тальен сообщал Дантону обо всем, что творилось в коммуне. Он знал о нависшей над Верденом опасности; он знал о сборе добровольцев на Марсовом поле; он знал, что вот-вот грянет пушка, зазвучит набат, будет объявлен общий сбор.
Он приготовился ответить Лакруа, – который, как помнят читатели, должен был потребовать установления диктатуры, – и, мотивируя свое предложение тем, что отечеству грозит опасность, заявил, что необходимо вотировать следующее: «если кто-нибудь откажется повиноваться или самовольно сложит оружие, ему грозит смертная казнь».
Затем, чтобы его намерения были правильно поняты, чтобы его планы не были спутаны с предложениями коммуны, он прибавил:
– Набат, в который собираются ударить, это не сигнал тревоги: это сигнал атаки на врагов отечества! Чтобы одержать над ними победу, господа, нужна смелость, смелость и еще раз смелость! И можно считать, что Франция спасена!
Его слова были встречены громом аплодисментов.
Тогда поднялся Лакруа и потребовал, чтобы был принят декрет о «введении смертной казни для тех, кто прямо или косвенно будет уклоняться от исполнения или каким-либо образом мешать выполнению приказов или мер, предпринимаемых исполнительной властью».
Собрание сейчас же поняло, что ему предлагается вотировать вопрос о диктатуре; оно, по видимости, согласилось, однако назначило комиссию из жирондистов для составления декрета. К несчастью, жирондисты, такие, как Ролан, были слишком порядочными людьми, чтобы довериться Дантону.
Обсуждение затянулось до шести часов вечера.
Дантон начал терять терпение: он хотел делать добро, а его вынуждали творить зло!
Он что-то шепнул Тюрио и вышел.
Что же он ему шепнул? Он сообщил, где можно его найти в том случае, если Собрание отдаст власть в его руки.
Где же его можно было застать? На Марсовом поле, среди волонтеров.
Что он был намерен предпринять в случае, если ему будет доверена власть? Заставить эту вооруженную толпу людей признать его диктатором и повести их не на бойню, а на войну; но прежде вернуться вместе с ними в Париж и утащить, как в огромной сети, всех убийц к границе.
Он ждал до пяти часов вечера; никто так и не пришел.
Что тем временем случилось с пленниками, которых везли в Аббатство?
Последуем за ними: они продвигаются медленно, и мы нагоним их без труда.
Сначала защитой им были фиакры, в которых они ехали; ожидание грозившей опасности заставило их забиться в глубь экипажей и не показывать носу в окна; однако те, кому было поручено доставить пленников в Аббатство, выдавали своих седоков; народный гнев не так легко было расшевелить, и кучера подхлестывали его своими словами.
– Глядите! – обращались они к останавливавшимся при виде фиакров прохожим. – Вот они, предатели! Вот они, пособники пруссаков! Вот кто отдаст врагу ваши города, кто убьет ваших жен и детей, если вы оставите их у себя в тылу, уйдя воевать к границам!
Но все это не возымело ожидаемого действия, потому что, как и предполагал Дантон, людей, способных совершить убийство, было очень немного; итак, это разжигало злобу, вызывало крики, угрозы, но и только.
Кортеж проследовал вдоль набережных, по Новому мосту, по улице Дофины.
Итак, сопровождавшим не удавалось вывести пленников из себя; народ не хотел совершать убийства; вот уже фиакры подъезжали к Аббатству, вот они уже были на перекрестке Бюсси: пора было принимать решительные меры.
Если позволить узникам добраться до тюрьмы, если они будут растерзаны после того, как въедут в тюремный двор, станет очевидно, что их убивают по приказу коммуны, а не потому, что народ вдруг возмутился при их появлении на улицах Парижа.
На перекрестке Бюсси возвышался один из помостов, на которых записывались добровольцы.
Там образовалось настоящее столпотворение, и фиакрам пришлось остановиться.
Случай был удобный; если его упустить, он вряд ли представится еще раз.
Какой-то человек прорывается сквозь охрану, которая, впрочем, охотно его пропускает; он поднимается на подножку первого экипажа с саблей в руке и втыкает ее наугад через окно кареты, а когда вынимает – она обагрена кровью.
У одного из пленников была трость; он попытался защититься от сыпавшихся на него ударов и задел ею одного из солдат эскорта.
– Ах, разбойники! – вскричал тот. – Мы вас защищаем, а вы нас – бить?! Ко мне, ребята!
Человек двадцать только и ждали этих слов; вооруженные пиками и привязанными к длинным палкам ножами, они выскочили из толпы и принялись метать пики и ножи в окна кареты, откуда вскоре донеслись стоны, кровь беззащитных жертв хлынула на мостовую.
Кровь требует крови: резня началась и продолжалась четыре дня.
Узники Аббатства с самого утра по лицам своих надсмотрщиков, а также по некоторым нечаянно вырывавшимся у них словам поняли, что готовится нечто ужасное. По приказу коммуны в этот день во всех тюрьмах обед был подан раньше обыкновенного. Что означали эти перемены в привычном тюремном распорядке? Несомненно, нечто зловещее. Узники с озабоченным видом стали ждать, что будет.
К четырем часам начал доноситься отдаленный гул толпы, похожий на рокот волн, разбивавшихся о камни тюрьмы; кое-кто из узников, чьи зарешеченные окна выходили на улицу Св. Маргариты, издали заметили подъезжавшие фиакры; когда они остановились, крики ярости и боли разнеслись по коридорам: «Вон убийцы!»; новость облетела все камеры, достигнув самых отдаленных казематов.
Потом раздался другой крик:
– Швейцарцы! Швейцарцы!
В Аббатстве содержались под стражей полторы сотни швейцарцев; их с большим трудом удалось спасти от расправы 10 августа. Коммуне было известно о ненависти, которую испытывал народ к красным мундирам. Итак, коммуна рассудила правильно: стоило начать со швейцарцев, и народ сам войдет в раж!
Около двух часов ушло на расправу с полутора сотнями несчастных.
Когда был убит последний из них – это был майор Рединг, о котором мы уже упоминали, – толпа стала требовать священников.
Священники ответили, что готовы умереть, но прежде хотели бы исповедаться.
Их желание было удовлетворено: им дали два часа передышки.
На что было употреблено это время? На то, чтобы сформировать трибунал.
Кто создал трибунал? Кто его возглавил? Майяр.
Глава 13.
МАЙЯР
Человек, принявший участие в событиях 14 июля, 5 – 6 октября, 20 июня, 10 августа, неизбежно должен был выйти на сцену и 2 сентября.
Но бывшему судебному исполнителю Шатле непременно хотелось придать этому стихийному движению определенную форму, величие, видимость законности: он желал, чтобы аристократы были убиты, но убиты законно, на основании приговора, вынесенного народом, коего он считал единственным неподкупным судьей, который только и имел право за себя отомстить.
Прежде чем Майяр успел собрать свой трибунал, насилие было совершено над двумя сотнями людей. Из этих двухсот человек в живых остался только один – аббат Сикар.
Еще два человека под шумок выпрыгнули из окна и очутились на заседании секции, собравшейся в Аббатстве: это были журналист Паризо и управляющий королевской резиденцией Лашапель. Члены комитета усадили беглецов рядом с собой и тем их спасли; однако за эти две жизни не стоит благодарить убийц: это случилось не по их вине.
Как мы уже сказали, один из любопытнейших документов той эпохи, хранящихся в архивах полиции, – назначение Марата в комитет по надзору; другой не менее любопытный документ – журнал Аббатства, еще и сегодня залитый кровью тех, кто представал перед членами трибунала.
Попросите показать вам этот журнал, раз уж вы занялись поисками этих волнующих свидетельств, и вы увидите на полях каждой страницы один из приговоров, выведенный крупным, красивым, четким почерком, принадлежащим человеку уравновешенному, спокойному, человеку, которому не свойственны ни сомнения, ни страхи, ни угрызения совести: «Казнен по приговору народного суда» или: «Освобожден волей народа», а под приговором – подпись: «МАЙЯР».
Последний приговор встречается сорок три раза.
Значит, Майяр спас жизнь сорока трем человекам, заключенным в Аббатстве.
Итак, пока он приступает к своим обязанностям между девятью и десятью часами вечера, последуем за двумя господами, которые только что вышли из Клуба якобинцев и направляются к улице Св. Анны.
Это идут первосвященник со своим слугой, учитель с учеником – Робеспьер и Сен-Жюст.
Сен-Жюст появился в нашей истории в тот самый вечер, когда в ложу на улице Платриер принимали трех новых масонов; лицо Сен-Жюста отличалось нездоровой бледностью; цвет его лица был слишком бледен для мужчины, слишком бел для женщины; на шее у него был туго затянут тяжелый галстук; будучи учеником холодного, сухого и упрямого учителя, он был холоднее, суше, упрямее его самого!
Учитель еще способен был испытывать некоторое волнение в этих политических схватках, когда сталкиваются не только люди, но и страсти.
Для ученика происходящее напоминает шахматную партию, в которой ставка – жизнь.
Берегитесь те, кто с ним играет, как бы он не одержал верх; он будет беспощаден к проигравшим!
Несомненно, у Робеспьера были свои причины, чтобы не возвращаться в этот вечер к Дюпле.
Утром он предупредил их, что, возможно, отправится за город.
В эту страшную ночь со 2 на 3 сентября крохотная меблированная комнатка Сен-Жюста, неизвестного молодого человека, можно сказать, еще совсем мальчика, возможно, представлялась ему более надежной, чем его собственная.
Было около одиннадцати часов, когда они вошли к Сен-Жюсту.
Можно было бы не спрашивать, о чем они говорят: разумеется, о бойне; правда, один говорил об этом взволнованно, как ученик философской школы Руссо, а другой – сухо, как математик школы Кондийяка.
Робеспьер, как крокодил из басни, оплакивал иногда тех, кого осуждал на смерть.
Войдя в свою комнату, Сен-Жюст положил шляпу на стул, снял галстук, снял сюртук.
– Что это ты делаешь? – удивился Робеспьер. Сен-Жюст с таким изумлением на него взглянул, что Робеспьер повторил:
– Я спрашиваю, что ты делаешь.
– Ложусь спать, черт подери! – отвечал юноша.
– А зачем ты ложишься?
– Чтобы заняться тем, чем обыкновенно занимаются в постели, – поспать.
– Как?! – вскричал Робеспьер. – Неужели ты собираешься спать в такую ночь?
– Почему же нет?
– Когда погибают и еще погибнут тысячи людей, когда эта ночь окажется последней для стольких людей, которые еще дышат сегодня, но уже перестанут это делать завтра, ты собираешься спокойно спать?!
Сен-Жюст на мгновение задумался.
Потом, словно успев за короткий миг почерпнуть в своей душе новое убеждение, заметил:
– Да, верно, это мне известно; но я знаю также и то, что это зло необходимо, потому что ты сам дал на него согласие. Предположи, что это желтая лихорадка, чума, землетрясение, от которых погибнет столько же или даже больше человек, чем теперь, но обществу это не принесет никакой пользы, тогда как смерть наших врагов обеспечит нашу безопасность. Я тебе советую идти к себе, последовать моему примеру и постараться уснуть.
С этими словами бесстрастный и холодный политик лег в постель.
– Прощай! – молвил он. – До завтра!
И он заснул.
Он спал долго, спокойно, безмятежно, словно в Париже не происходило ничего необычного; он заснул накануне около половины двенадцатого, а проснулся в шесть часов утра.
Сен-Жюст почувствовал, как перед окном метнулась чья-то тень; он обернулся и узнал Робеспьера.
Он решил, что Робеспьер успел сходить домой и уже возвратился назад.
– Что это ты так рано пришел? – спросил он.
– Я не уходил, – сообщил Робеспьер.
– Неужели не уходил?
– Нет.
– И не ложился?
– Нет.
– Ты не спал?
– Нет.
– Где же ты провел ночь?
– Стоял вот тут, прислонившись лбом к стеклу, и прислушивался к уличному шуму.
