Народ вошел во дворец так, как входят в логово дикого зверя; он выражал свои чувства в криках: «Смерть волку! Смерть волчице! Смерть волчонку!»
      Если бы на его пути повстречались король, королева и дофин, он уж, конечно, без колебаний снес бы все три головы одним махом, свято веруя в то, что вершит справедливость.
      Надобно признать, что для королевской семьи это было бы избавлением от предстоявших им испытаний!
      В отсутствие тех, кого они проклинали и продолжали искать в шкалах и под кушетками, победителям необходимо было излить свой гнев на все подряд, как на вещи, так и на людей; они с невозмутимой жестокостью обрушили свои удары на стены, в которых были приняты решения о Варфоломеевской ночи и о бойне на Марсовом поле, требовавшие отмщения.
      Как видно из нашего рассказа, мы не оправдываем народ; напротив, мы изображаем его грязным и кровожадным, каким он в действительности и был тогда. Однако поспешим оговориться: победители покинули дворец с обагренными кровью, но пустыми руками!
      Пелетье, которого нельзя заподозрить в симпатии к патриотам, рассказывает, что один виноторговец по имени Мале принес в Собрание сто семьдесят три луидора, найденных им у убитого в доме священника; двадцать пять санкюлотов притащили сундук с королевской посудой; один из сражавшихся бросил на стол председателя крест Св. Людовика; другой выложил отнятые у швейцарца часы; третий отдал пачку ассигнаций; четвертый – кошель с золотыми; пятый – драгоценности; шестой – брильянты; наконец, еще один – шкатулку, принадлежавшую королеве, в которой было полторы тысячи луидоров.
      «И Национальное собрание, – насмешливо прибавляет историк, не подозревая, что восхваляет всех этих людей, – выразило сожаление, что не знает имен скромных граждан, которые покорно пришли сложить к ногам Собрания все эти сокровища, украденные у короля».
      Мы далеки от того, чтобы воспевать народ; мы знаем, что это самый неблагодарный, самый капризный, самый непостоянный из всех хозяев; вот почему мы говорим об этих преступлениях так, словно это – добродетели народа.
      В тот день он был жесток; он с наслаждением окунал руки в кровь; в тот день дворян выбрасывали живьем из окон; швейцарцам, мертвым и живым, вспарывали на лестнице животы; вырванные из груди сердца врагов выжимали обеими руками, как губку; головы отрывали и надевали на пики; в тот день народ, – тот самый, что считал для себя бесчестьем украсть часы или крест Св. Людовика, – с радостью отдавался мести и жестокости.
      Однако среди этого кровавого месива, в разгар избиения живых и надругательства над мертвыми, этому самому народу, словно насытившемуся хищнику, вдруг случалось проявить милосердие.
      Придворные дамы де Тарант, де Ларош-Эймон, де Жинту, а также мадмуазель Полин де Турзель были преданы королевой и оставались в Тюильри; они собрались в спальне Марии-Антуанетты. Когда дворец был захвачен, до них стали доноситься крики умиравших, угрозы победителей; и вот послышались шаги, торопливые, страшные, неумолимо приближавшиеся к их двери.
      Госпожа де Тарант отперла дверь.
      – Входите! – пригласила она. – Можете убедиться сами: здесь одни женщины.
      Победители ворвались в комнату с дымившимися ружьями и окровавленными саблями в руках.
      Женщины пали на колени.
      Убийцы уже занесли над ними ножи, называя их советчицами г-жи Вето, подругами Австриячки; вдруг какой-то бородач, посланный Петионом, закричал с порога:
      – Смилуйтесь над женщинами! Не позорьте нацию.
      Так женщины были помилованы.
      Госпожа Кампан, которой королева сказала: «Подождите меня, я вернусь за вами сама или пришлю кого-нибудь, чтобы забрать вас с собой… Один Бог знает, куда!», – ожидала в своей комнате, когда королева придет или пришлет за ней.
      Она сама рассказывает, что совершенно потеряла голову от творившихся бесчинств и, не видя свою сестру, спрятавшуюся за каким-нибудь занавесом или забившуюся в какой-нибудь шкап, она подумала, что найдет сестру в ее комнате, находившейся этажом ниже, и стала торопливо спускаться по лестнице; однако там она застала только двух ее камеристок и гайдука королевы.
      При виде его г-жа Кампан забыла о своих собственных страхах, потому что поняла, что опасность угрожает в первую голову ему, а не ей.
      – Бегите скорее! – закричала она. – Бегите, несчастный! Все выездные лакеи уже разбежались… Бегите, еще можно успеть!
      Гигант попытался подняться и снова упал, раздавленный страхом.
      – Не могу, – пожаловался он. – Я не могу пошевелиться от страха.
      В это самое время на пороге появилась толпа опьяненных, взбешенных, обагренных кровью людей; они набросились на гайдука и растерзали его в клочья.
      Госпожа Кампан и обе камеристки бросились бежать по небольшой служебной лестнице.
      Увидев, как женщины убегают, несколько человек бросились вдогонку и скоро их нагнали.
      Камеристки упали на колени и, хватаясь руками за острия сабель своих убийц, взмолились о пощаде.
      Госпожа Кампан, замерев на верхней ступеньке лестницы, почувствовала, как кто-то грубо схватил ее за шиворот; она увидела, как сабля, словно разящая молния, сверкнула у нее над головой; вся ее жизнь промелькнула у нее перед глазами в это последнее мгновение, отделяющее нашу жизнь от вечности; вдруг снизу послышался повелительный голос:
      – Что вы там делаете?
      – Ну что еще? – отозвался убийца.
      – Женщин не трогать, слышите? – продолжал тот же голос снизу.
      Госпожа Кампан стояла на коленях; сабля уже была занесена над ее головой; она уже видела себя мертвой.
      – Вставай, мерзавка! – приказал ей палач. – Нация тебя прощает!
      Что же делал в это время король в ложе «Логографа»? Король проголодался и попросил подать ужин. Ему принесли хлеба, вина, цыпленка, холодной телятины и фруктов.
      Как все принцы дома Бурбонов, как Генрих IV, как Людовик XIV, король любил покушать; какие бы душевные волнения он ни переживал, что, впрочем, довольно редко можно было заметить по его лицу, обрюзгшему и невыразительному, он неизменно испытывал голод и нуждался в сне. Мы видели, как он был вынужден лечь спать во дворце; теперь, в Собрании, организм требовал пищи.
      Король разломил хлеб и разрезал цыпленка, будто собирался закусить на охоте, нимало не беспокоясь о том, что на него смотрят.
      Среди тех, кто на него смотрел, был один человек, чьи глаза горели за неимением слез: это были глаза королевы.
      Сама она ото всего отказалась: она была сыта отчаянием.
      После того, как она ступила в кровь дорогого ее сердцу Шарни, ей казалось, что она могла бы сидеть так целую вечность и жить, как могильный цветок, черпая силы в его смерти.
      Она немало выстрадала со времени возвращения из Варенна; она пережила много страшных минут в Тюильри; ей казались нескончаемыми последние сутки; но все это было ничто в сравнении с тем, как больно ей было теперь смотреть на жующего короля!
      А ведь положение было достаточно серьезным и могло бы лишить аппетита любого человека, который оказался бы на месте Людовика XVI.
      Собрание, куда король пришел искать защиты, само нуждалось в защите; да оно и не скрывало своей беспомощности.
      Утром Собрание хотело было помешать убийству Сюло, но ему это не удалось.
      В два часа Собрание хотело было воспротивиться расправе над швейцарцами – все было тщетно.
      Теперь Собранию угрожала возмущенная толпа, кричавшая: «Низложения! Требуем низложения!»
      Немедленно была создана комиссия.
      В нее входил Верньо. Он поручил Гаде быть ее председателем, чтобы власть оставалась в руках Жиронды.
      Обсуждение было недолгим; оно проходило под аккомпанемент ружейной пальбы и пушечной канонады.
      Верньо сам взялся за перо и составил акт о временном отстранении короля от власти.
      Он возвратился в Собрание мрачный, подавленный, не пытаясь скрыть огорчения; это была его последняя поблажка королю в знак уважения к монархии, гостю – из соблюдения правил гостеприимства.
 
       «Господа! – начал он. – Чрезвычайная комиссия поручила мне представить на ваше утверждение довольно строгую меру; однако я полагаюсь на ваши чувства, которые, несомненно, помогут вам правильно оценить, как важно для спасения отечества, чтобы вы согласились на эту меру.
       Принимая во внимание, что отечество оказалось в безвыходном положении; что все зло в государстве происходит главным образом от недоверия, которое внушает поведение главы исполнительной власти, в борьбе, предпринятой от его имени, против Конституции и национальной независимости; что недоверие это повлекло за собой требование всего народа лишить Людовика XVI вложенной в его руки власти; и вместе с тем, принимая в соображение, что законодательный орган не желает усиливать собственную власть путем узурпации, а также может совмещать свою клятву верности Конституции с твердой решимостью спасти свободу, только призывая к суверенитету народа. Национальное собрание постановляет следующее:
       Французскому народу предлагается учредить Национальный конвент.
       Глава исполнительной власти временно лишается своих полномочий. В течение суток будет представлен на рассмотрение декрет о назначении принца наместником.
       Выплата содержания будет приостановлена.
       Король и члены королевской семьи будут оставаться под охраной законодательного органа вплоть до восстановления в Париже спокойствия.
       Департамент отвечает за приведение в надлежащий порядок Люксембургского дворца, где в дальнейшем будет находиться королевская семья под охраной граждан».
 
      Король выслушал декрет со своей обычной невозмутимостью.
      Потом, перегнувшись через перила ложи «Логографа» и обращаясь к Верньо, пока тот шел к председательскому креслу, спросил:
      – Знаете ли вы, что ваши действия идут вразрез с Конституцией?
      – Вы правы, государь, – отвечал Верньо, – однако это – единственное средство спасти вашу жизнь. Ежели мы не согласимся на низложение, они возьмут вашу голову!
      Король шевельнул губами и пожал плечами с таким видом, словно хотел сказать: «Вполне возможно», – и занял свое место.
      В эту минуту висевшие у него над головой часы начали бить.
      Он стал считать удары.
      Когда последний удар затих, он сообщил:
      – Девять часов.
      В декрете Национального собрания говорилось, что король и члены королевской семьи будут находиться под охраной учредительной власти до тех пор, пока в Париже не установится спокойствие.
      В девять часов служащие зала заседаний пришли за королем и королевой, чтобы проводить их в приготовленное для их семьи временное жилище.
      Король знаком дал понять, что хотел бы ненадолго задержаться.
      И действительно, обсуждался вопрос, представлявший для короля определенный интерес: назначался новый кабинет министров.
      Военный министр, министр внутренних дел и министр финансов были уже известны: были возвращены те, кого удалил король, то есть Ролан, Клавьер и Серван.
      Оставались портфели министра юстиции, морского министра и министра иностранных дел.
      Дантон был назначен министром юстиции; Монж – морским министром; Лебран возглавил министерство иностранных дел.
      Когда был назначен последний министр, король поднялся со словами:
      – Теперь можно идти.
      За ним последовала королева; она так ничего и не съела с того времени, как покинула Тюильри; она не выпила даже стакана воды.
      Принцесса Елизавета, дофин, наследная принцесса, принцесса де Ламбаль и принцесса де Турзель пошли вслед за ними.
      Апартаменты, приготовленные для короля, были расположены в верхнем этаже старого монастыря фельянтинцев; там жил архивариус Камю, и состояли они из четырех комнат.
      Первую комнату, бывшую скорее передней, заняли придворные и слуги, сохранившие верность королю в трудную минуту.
      Это были принц де Пуа, барон д'Обье, г-н де Сен-Пардон, г-н де Гогла, г-н де Шамильи и г-н Гю.
      Король остановился во второй комнате.
      Третья была предложена королеве; это была единственная комната, оклеенная обоями. Войдя в комнату, Мария-Антуанетта бросилась на кровать и вцепилась зубами в подушку; ею овладело такое отчаяние, рядом с которым страдания колесованного – ничто.
      Двое ее детей остались с нею.
      Четвертая комната предназначалась принцессе Елизавете, принцессе де Ламбаль и принцессе де Турзель, с трудом разместившимся в крохотной комнате.
      У королевы не было ничего: ни денег, так как у нее отняли кошелек и часы в толчее у входа в Собрание; ни постельного белья, – понятно, она ничего не могла унести из Тюильри.
      Она одолжила двадцать пять луидоров у сестры г-жи Кампан и послала за бельем в Английское посольство.
      Вечером Собрание приказало огласить на парижских улицах при свете факелов принятые днем декреты.

      Освещенные факелами площадь Карусели, улица Сент-Оноре и набережные являли собою печальное зрелище!
      Бой уже был кончен; но еще продолжали бушевать в сердцах ненависть и отчаяние.
      Рассказы современников, а также роялистская легенда долго и проникновенно повествуют, – признаться, мы и сами готовы это сделать, – об августейших особах, с чьих голов этот страшный день сорвал короны; немало слов посвящено мужеству, дисциплине, преданности швейцарцев и дворян. Подсчитано, сколько капель крови было пролито защитниками трона; однако никто не считал тела простых людей, слезы матерей, сестер, вдов.
      Скажем об этом несколько слов.
      Для Господа, который в Своей высшей мудрости не только допускает, но и направляет события, подобные описываемому нами, кровь есть кровь, а слезы – это слезы.
      Число жертв среди простого народа было гораздо значительнее, чем среди швейцарцев и дворян.
      Послушайте, что говорит автор «Истории революции 10 августа», тот же Пелетье, известный как роялист:
      «День 10 августа обошелся человечеству почти в семьсот солдат, в двадцать два офицера, двадцать национальных гвардейцев-роялистов, пятьсот федератов, троих командующих войсками Национальной гвардии, сорок жандармов, более ста человек из королевской прислуги, двести человек, убитых за грабеж ; девять граждан, убитых в Фельянах, г-н де Клермон д'Амбуаз и около трех тысяч простых людей, убитых на площади Карусели, в Тюильрийском саду или на площади Людовика XV; всего – около четырех тысяч шестисот человек!»
      И это вполне объяснимо: читатель видел, какие меры предосторожности были приняты для укрепления Тюильри; швейцарцы вели огонь главным образом из укрытий; наступавшим же нечем было прикрыться и приходилось подставлять под удары собственную грудь.
      Три с половиной тысячи восставших, не считая двухсот человек, расстрелянных за грабеж, погибли! Можно предположить, что столько же было раненых; историк, описывающий 10 августа, говорит лишь о мертвых.
      Многие из этих трех с половиной тысяч человек, – ну, скажем, половина, – были люди женатые, бедные отцы семейства, которых толкнула на борьбу невыносимая нищета; они вооружились тем, что подвернулось под руку, а то и вовсе без оружия бросились в бой, оставив в нищих лачугах голодных детей, отчаявшихся жен.
      Они нашли смерть кто на площади Карусели, где сражение только начиналось, кто в апартаментах дворца, где оно продолжалось, кто в Тюильрийском саду, где оно завершилось.
      С трех часов пополудни до девяти вечера были спешным порядком собраны и свалены на кладбище Мадлен все убитые в военной форме.
      Что же до простых людей, то дело обстояло иначе: могильщики собирали тела и свозили к предполагаемому месту жительства; почти все погибшие были из Сент-Антуанского предместья или же из предместья Сен-Марсо.
      Там, главным образом на площади Бастилии и на площади Арсенала, на площади Мобер или на площади Пантеона погибших раскладывали рядами, Всякий раз, как похоронные дроги, тяжело катившие и оставлявшие за собой кровавый след, въезжали в то или в другое предместье, целая толпа матерей, жен, сестер, детей окружала их в немом ужасе ; потом, по мере того, как живые узнавали мертвых, раздавались крики, угрозы, рыдания; это были неслыханные и дотоле неизвестные проклятья, поднимавшиеся, подобно ночным птицам – вестникам несчастья, хлопавшим крыльями в темноте и улетавшим с жалобными криками в сторону Тюильрийского дворца. Проклятья, словно воронья стая, реяли над королем, королевой, двором, над окружавшей их австрийской камарильей, над дворянами, которые помогали им советами; разгневанные женщины клялись отомстить, – что и произойдет 2 сентября и 21 января; а некоторые хватали пику, саблю, ружье и, опьянев от крови, которую они пили глазами, возвращались в Париж, чтобы убить… Кого убить? Недобитых швейцарцев, дворян, придворных! А также чтобы убить короля, чтобы убить королеву, если только удастся их найти!
      И сколько угодно можно было их увещевать: «Убив короля и королеву, вы оставите детей сиротами! Убив дворян, вы сделаете жен вдовами и обречете сестер на траур!» – жены, сестры, дети отвечали: «Да ведь мы тоже сироты, мы тоже вдовы, мы тоже обречены на траур!» И с переполненным горечью сердцем они шли к Собранию, они шли к Аббатству, они бились головой в двери с криками: «Месть! Месть!»
      Тюильрийский дворец являл собою страшное зрелище: он был залит кровью, там оставались только трупы, да три или четыре патруля, следившие за тем, чтобы под предлогом поисков своих близких ночные посетители не разграбили королевскую резиденцию, двери которой были взломаны, а окна перебиты.
      В каждом вестибюле, у каждой лестницы были расставлены посты.
      Пост, расположившийся в павильоне Часов, то есть у парадной лестницы, возглавлял молодой капитан Национальной гвардии; судя по выражению его лица, с которым он провожал каждую повозку с мертвецами, царивший во дворце разгром внушал ему, несомненно, глубокую печаль; однако похоже было, что на его физические потребности страшные события не оказали ни малейшего влияния, как не повлияли они и на короля; к одиннадцати часам вечера юноша почувствовал голод и, удовлетворяя свой чудовищный аппетит, стал отрезать правой рукой толстые ломти хлеба от зажатой в левой руке четырехливровой булки и отправлять их в рот, разевая его достаточно широко, чтобы в него прошли огромные куски.
      Привалившись к одной из колонн вестибюля он наблюдал за тем, как мимо него проходит молчаливая процессия похожих на тени матерей, жен, дочерей, освещаемых факелами, расставленными на небольшом расстоянии друг от друга; они шли, требуя у Бога вернуть им тела отцов, мужей или сыновей.
      Вдруг при виде одной из теней, закутанной в вуаль, молодой капитан вздрогнул:
      – Ее сиятельство графиня де Шарни! – прошептал он. Тень заскользила мимо, не останавливаясь. Молодой капитан жестом подозвал своего лейтенанта. Тот поспешил к нему подойти.
      – Дезире! – молвил капитан. – Вот эта несчастная дама – знакомая доктора Жильбера, она наверняка пришла искать среди мертвых своего мужа; я должен пойти за ней на тот случай, если ей понадобится помощь. Оставляю тебя вместо себя; следи за нас двоих!
      – Ах, дьявольщина! – вскричал в ответ лейтенант, которого капитан назвал по имени Дезире, – а мы прибавим и фамилию: Манике. – А выглядит твоя дама гордячкой, аристократкой!
      – Она и есть аристократка! – подтвердил капитан. – Это графиня.
      – Ну ладно, ступай, я буду глядеть в оба!
      Графиня де Шарни успела уже завернуть за угол, когда капитан, отделившись от колонны, бросился ей вдогонку и стал следовать на почтительном расстоянии футов в пятнадцать.
      Он не ошибся. Бедняжка Андре в самом деле разыскивала своего супруга; она искала, потеряв всякую надежду на то, что увидит его живым.
      Очнувшись от радостного, счастливого забытья, Шарни, разбуженный докатившимися до него отзвуками парижских событий, вошел однажды к своей жене бледный, но полный решимости, со словами:
      – Дорогая Андре! Жизнь короля Французского под угрозой, он нуждается в защитниках; как мне следует поступить?
      Андре ответила:
      – Иди туда, куда тебя призывает твой долг, Оливье, и умри за короля, если это будет необходимо.
      – А как же ты? – спросил Оливье.
      – Обо мне не беспокойся! – воскликнула Андре. – Я жила только тобой, и Бог, несомненно, позволит мне умереть вместе с тобой.
      С той самой минуты, как они обо всем условились, они не обменялись более ни единым словом; они приказали подать почтовую карету, сели в нее и пять часов спустя вышли у небольшого особнячка на улице Кок-Эрон.
      В тот же вечер, в ту самую минуту, когда Жильбер, полагаясь на влияние Шарни, писал ему письмо с просьбой вернуться в Париж, граф, как мы видели, в форме морского офицера прибыл к королеве.