С позволения наших читателей мы перенесемся в один из домов по улице Ансьен-Комеди недалеко от улицы Дофины.
      В первом этаже этого дома проживал Фрерон.
      Пройдем к двери; напрасно мы стали бы к нему звонить: он сейчас находится во втором этаже у своего приятеля Камилла Демулена.
      Пока мы будем подниматься по лестнице, преодолевая семнадцать ступеней, отделяющих один этаж от другого, позвольте в двух словах рассказать о Фрероне.
      Фрерон (Луи-Станислав) был сыном замечательного Эли-Катрин Фрерона, подвергавшегося несправедливым и жестоким нападкам Вольтера; когда читаешь сегодня критические статьи, направленные против автора «Орлеанской девственницы», «Философского словаря» и «Магомета», удивляешься тому, насколько верны замечания журналиста, сделанные им в 1754 году и совпадающие с нашими в 1854 году, то есть, сто лет спустя.
      Фрерон-младший – ему было тогда тридцать пять лет, – был потрясен несправедливостями, совершенными по отношению к его отцу, не снесшему оскорблений и скончавшемуся в 1776 году в результате уничтожения хранителем печати Мироменилем его «Литературного альманаха»; Фрерон горячо воспринял Революцию, он выпускал или собирался выпускать в это время «Оратора Народа».
      Вечером 9 августа он находился, как мы уже сказали, у Камилла Демулена, где ужинал вместе с Брюном, будущим маршалом Франции, а пока – типографским мастером.
      За столом вместе с ними сидели Барбару и Ребекки.
      Одна-единственная женщина принимала участие в трапезе, чем-то напоминавшей ужин гладиаторов перед выходом на арену, носивший название свободной трапезы, Женщину эту звали Люсиль.
      Нежное имя, очаровательная женщина, оставившие по себе болезненное воспоминание в анналах Революции!
      Мы не сможем проводить тебя в этой книге вплоть до эшафота, на который ты, любящее и поэтичное создание, пожелала подняться вслед за мужем; однако мы набросаем твой портрет двумя росчерками пера.
      Один-единственный портрет остался после тебя, бедное дитя! Ты умерла так рано, что художник был вынужден, если можно так выразиться, перехватить твой образ на лету. Речь идет о миниатюре, виденной нами в восхитительной коллекции полковника Морена, которая была пущена по ветру, несмотря на свою уникальность, после смерти этого замечательного человека, с такой щедростью предоставлявшего свои сокровища в наше распоряжение.
      На этом портрете Люсиль предстает маленькой, хорошенькой шалуньей; есть нечто в высшей степени плебейское в ее очаровательном личике. В самом деле, дочь бывшего мелкого финансового служащего и прелестной женщины, как утверждают, любовницы министра финансов Терре, Люсиль Дюплесси-Ларидон была, как и г-жа Ролан, незнатного происхождения.
      Брак по любви соединил в 1791 году эту девушку с этим ужасным ребенком, с этим гениальным мальчишкой по имени Камилл Демулен; по сравнению с ним Люсиль можно было назвать богатой.
      Камилл, бедный, довольно некрасивый, косноязычный из-за заикания, помешавшего ему стать оратором, благодаря чему он стал великим писателем, как вам, разумеется, известно, совершенно покорил ее изяществом своего ума и добрым сердцем.
      Камилл, хотя и придерживался мнения Мирабо, сказавшего: «Вам никогда не совершить Революцию, если вы не искорените христианство», все же венчался в церкви Сен-Сюльпис по католическому обряду; но в 1792 году, когда у него родился сын, он отнес его в ратушу и заказал для него республиканское крещение.
      Вот в этой квартирке второго этажа в доме по улице Ансьен-Комеди и составлялся, к великому ужасу и в то же время к большому удовольствию Люсиль, план восстания, который, по наивному признанию Барбару, был им завернут в нанковые штаны и отправлен к прачке.
      Барбару, не очень веривший в успех затеянного им самим предприятия и опасавшийся попасть в руки победившего двора, с простотой древних показал припасенный им заранее яд, приготовленный Кабанисом для него, как и для Кондорсе.
      Перед началом ужина Камилл, веривший в успех не более Барбару, сказал, поднимая бокал и стараясь, чтобы его не слышала Люсиль:
      – Edamus et bibamus, eras enim moriemur ! Однако Люсиль услыхала его слова.
      – Зачем ты говоришь на языке, которого я не понимаю? – молвила она. – Я догадываюсь, о чем ты говоришь, Камилл! Можешь не беспокоиться, я не помешаю тебе исполнить свой долг.
      После этих слов все заговорили свободно и в полный голос.
      Фрерон был настроен решительнее других: все знали, что он был безнадежно влюблен, хотя никто не имел представления, кто эта женщина. Его отчаяние после смерти Люсиль выдало его роковую тайну.
      – А ты, Фрерон, приготовил себе яд? – спросил Камилл.
      – Если завтра мы потерпим неудачу, я погибну, сражаясь! – отвечал тот. – Я так устал от жизни, что жду лишь повода, чтобы от нее избавиться.
      Ребекки более других надеялся на успешный исход борьбы.
      – Я знаю своих марсельцев, – сказал он, – ведь я сам их подбирал: я уверен в них от первого до последнего человека; ни один не подведет!
      После ужина хозяева предложили отправиться к Дантону.
      Барбару и Ребекки отказались: их ждали в казарме марсельцев.
      Казарма находилась шагах в двадцати от дома Камилла Демулена.
      У Фрерона была назначена встреча в коммуне с Сержаном и Манюэлем.
      Брюн договорился с Сантером, что переночует у него.
      Каждый был связан с предстоящим событием собственными нитями.
      Итак, все разошлись. Камилл и Люсиль пошли к Дантону одни.
      Обе четы были очень дружны; были привязаны друг к другу не только мужчины, но и их жены.
      Дантон хорошо известен читателям; мы не раз вслед за великими мастерами, изобразившими его крупными мазками, были вынуждены возвращаться к его портрету.
      А вот его жена менее известна; скажем о ней несколько слов. Воспоминание об этой замечательной женщине, бывшей предметом столь глубокого обожания своего супруга, мы снова находим у полковника Морена; правда, о ней рассказывает не миниатюра, а скульптурный портрет.
      По мнению Мишле, он был сделан уже после ее смерти.
      Он олицетворяет доброту, спокойствие, силу.
      Ее еще не поразила болезнь, убившая эту женщину в 1793 году, однако она уже печальна и беспокойна, словно предчувствует скорую кончину.
      Согласно дошедшей до нас молве, она была к тому же набожной и робкой.
      Однако, несмотря на робость и набожность, она в один прекрасный день не побоялась пойти против воли родителей: это случилось в тот день, когда она объявила, что хочет выйти замуж за Дантона.
      Как Люсиль в Камилле Демулене, она сумела в этом мрачном и противоречивом человеке, никому еще не Известном, не имевшем ни звания, ни состояния, угадать бога, погубившего ее, когда он явился ей, как Юпитер – Семеле .
      Невозможно было не почувствовать, что у человека, к которому привязалась бедняжка, грозная и непредсказуемая судьба; но может быть, ее решение было продиктовано не только любовью, но и набожностью по отношению к этому ангелу света и тьмы, которому была уготована честь олицетворять собою год 1792, как Мирабо связывается с 1791-м, а Робеспьер – с 1793 годом.
      Когда Камилл и Люсиль пришли к Дантонам, – а обе четы жили бок о бок: Камилл и Люсиль, как мы уже сказали – на улице Ансьен-Комеди, Дантон – на улице Пан-Сент-Андре, – г-жа Дантон плакала, а Дантон изо всех сил пытался ее успокоить, Женщина подошла к женщине, мужчина – к мужчине.
      Жены поцеловались, мужья пожали друг Другу руки.
      – Как ты полагаешь, что-нибудь произойдет? – спросил Камилл.
      – Надеюсь, что так, – отвечал Дантон. – Впрочем, Сантер к этому делу поостыл. К счастью, по-моему, завтрашний день затрагивает интересы не одного человека, не отдельного бунтовщика: недовольство нищенским существованием, всеобщее возмущение, угроза интервенции, убеждение в том, что Францию предали, – вот на что следует делать ставку. Сорок семь секций из сорока восьми проголосовали за низложение короля; каждая из них выбрала трех комиссаров, которые должны собраться в коммуне для спасения отечества.
      – Спасение отечества, – покачав головой, возразил Камилл, – это слишком общее понятие.
      – Да; но в то же время это широкое понятие.
      – А Марат? А Робеспьер?
      – Разумеется, ни того, ни другого никто не видел: один спрятался на своем чердаке, другой отсиживается в погребе. Когда все будет кончено, один появится, подобно ласке, другой вылетит, как филин.
      – А Петион?
      – Трудно понять, на чьей он стороне! Четвертого он объявил дворцу войну; восьмого он предупредил департаментские власти, что не отвечает за безопасность короля; сегодня утром он предложил расставить национальных гвардейцев на площади Карусели; нынче вечером он потребовал у департамента двадцать тысяч франков для возвращения марсельцев на родину.
      – Он хочет усыпить бдительность двора, – предположил Камилл Демулен.
      – Я тоже так полагаю, – кивнул Дантон. В эту минуту вошли еще двое: супруги Робер. Читатели, несомненно, помнят, что г-жа Робер (мадмуазель де Кералио) диктовала 17 июля 1791 года на алтаре Отечества знаменитую петицию, которую писал ее супруг.
      В противоположность двум другим парам, где мужья были выше своих жен, в этой семье главой была супруга. Робер был тучным мужчиной лет тридцати пяти – сорока; он входил в Клуб кордельеров и служил общему делу более как патриот, не блистая особыми талантами, не обладая легким слогом, зато был враждебно настроен по отношению к Лафайету и был известен своим огромным честолюбием, если верить мемуарам г-жи Ролан.
      Госпоже Робер было в ту пору тридцать четыре года; она была маленькой, ловкой, умной и гордой; воспитанная своим отцом, Гинеменом де Кералио, кавалером ордена Св. Людовика, членом Академии, среди учеников которого был некий юный корсиканец, чей стремительный взлет учитель, разумеется, не мог тогда предугадать, – мадмуазель Кералио незаметно для себя увлеклась наукой и стала писательницей; в семнадцать лет она писала, переводила, компилировала; в восемнадцать – написала роман: «Аделаида». Так как ее отцу не хватало на жизнь, он сотрудничал в «Меркурии» и в «Газете Ученых», и не раз ему случалось подписывать своим именем статьи, которые писала за него дочь, причем никто не мог отличить их от его собственных, так она отточила свой ум и стиль, став одной из самых неутомимых журналисток своего времени.
      Супруг Робер прибыли из Сент-Антуанского предместья. По их словам, выглядело оно весьма необычно.
      Ночь была хороша, внешне вполне мирная и не предвещавшая ничего особенного; на улицах не было никого или почти никого; но все окна были освещены, и этот свет из окон горел словно для того, чтобы осветить ночь.
      Благодаря такому освещению улицы приобретали зловещий вид. Это не было похоже ни на праздник, ни на траур: предместье будто жило в каком-то лихорадочном сне.
      В тот момент, когда г-жа Робер подходила к концу своего рассказа, всех заставил вздрогнуть колокольный звон.
      Это был первый удар набата, в который ударили кордельеры.
      – Отлично! – воскликнул Дантон. – Узнаю наших марсельцев! Я так и думал, что сигнал к выступлению подадут они.
      Женщины в ужасе переглянулись; в особенности напуганной казалась г-жа Дантон.
      – Сигнал? – переспросила г-жа Робер. – Значит, наступление на дворец начнется ночью?
      Никто ей не ответил; но Камилл Демулен, с первым же ударом колокола удалившийся в свою комнату, возвратился с ружьем в руке.
      Люсиль вскрикнула. Чувствуя, что в этот решительный час она не вправе мешать любимому мужу, она бросилась в альков г-жи Дантон, упала на колени, припала головой к кровати и расплакалась.
      Камилл вошел вслед за ней.
      – Не волнуйся! – сказал он. – Я ни на шаг не отойду от Дантона.
      Мужчины вышли; г-жа Дантон, казалось, вот-вот умрет от страха; г-жа Робер обвила руками шею мужа и никак не хотела отпускать его одного.
      Но вот три женщины остались одни: г-жа Дантон сидела с отрешенным видом; Люсиль плакала, стоя на коленях, г-жа Робер широкими шагами мерила комнату, разговаривая вслух и не замечая, что каждое ее слово больно ранит г-жу Дантон:
      – Все это, все это по вине Дантона! Если мой муж погибнет, я умру вместе с ним! Но перед смертью я заколю Дантона кинжалом!
      Так прошло около часу.
      Стало слышно, как отворилась входная дверь.
      Госпожа Робер устремилась вперед; Люсиль подняла голову; г-жа Дантон застыла в неподвижности.
      Это вернулся Дантон.
      – Один! – вскричала г-жа Робер.
      – Успокойтесь! – молвил Дантон. – До завтра ничего не произойдет.
      – А Камилл? – спросила Люсиль.
      – А Робер? – подхватила мадмуазель де Кералио.
      – Они в Клубе кордельеров, составляют призывы к солдатам. Я пришел вас успокоить и сообщить, что нынче ночью ничего не произойдет, а в доказательство я ложусь спать.
      И он действительно бросился, не раздеваясь, на кровать, а пять минут спустя уже спал так, будто в эту минуту не решалась судьба монархии и не стоял вопрос о ее жизни и смерти.
      В час ночи вернулся Камилл.
      – Я пришел сообщить вам новости о Робере, – доложил он, – Робер понес в коммуну наши прокламации… Не беспокойтесь, это произойдет завтра, да и то еще!..
      Камилл с сомнением покачал головой.
      Потом он опустил эту самую голову на плечо Люсиль и тоже заснул.
      Он проспал около получаса, когда раздался звонок в дверь.
      Госпожа Робер пошла открывать.
      Это был Робер.
      Он пришел за Дантоном по поручению коммуны.
      Он разбудил Дантона.
      – Да пошли они… Я хочу спать! – отрезал тот. – Завтра будет день.
      Робер и его жена вышли и отправились к себе.
      Скоро послышался новый звонок.
      Теперь пошла открывать г-жа Дантон.
      Следом за ней в комнату вошел высокий светловолосый юноша лет двадцати в форме капитана Национальной гвардии с ружьем в руке.
      – Господин Дантон? – спросил он.
      – Друг мой! – прошептала г-жа Дантон, пытаясь разбудить мужа.
      – А? Что? – пробормотал тот спросонья. – А-а, опять…
      – Господин Дантон! – обратился к нему высокий светловолосый юноша. – Вас там ждут.
      – Где – там?
      – В коммуне.
      – Кто меня ждет?
      – Комиссары секций, а особенно – господин Бийо.
      – Бешеный! – прошептал Дантон. – Ладно, передайте Бийо, что я сейчас приду.
      Остановив свой взгляд на юноше, лицо которого было ему незнакомо, он поразился его недетскому выражению, несмотря на совсем юный возраст капитана.
      – Прошу прощения, господин офицер, а кто вы такой?
      – Меня зовут Анж Питу, сударь; я – капитан Национальной гвардии Арамона.
      – Ага!
      – Я брал Бастилию.
      – Отлично!
      – Вчера я получил письмо от господина Бийо, сообщавшего мне о том, что здесь ожидается жестокий бой и что нужны все настоящие патриоты.
      – И что же?
      – Тогда я отправился в путь с теми из моих людей, кто пожелал за мной последовать; но поскольку они не могли за мной угнаться, они остались в Даммартене. Завтра рано утром они будут здесь.
      – В Даммартене? – переспросил Дантон. – Да это же в восьми милях отсюда!
      – Совершенно верно, господин Дантон.
      – Сколько же от Парижа до Арамона?
      – Восемнадцать миль… Мы вышли нынче утром в пять часов.
      – Ага! И вы проделали восемнадцать миль за один день?
      – Да, господин Дантон.
      – И прибыли?..
      – В десять часов вечера… Я спросил господина Бийо; мне сказали, что он, должно быть, в Сент-Антуанском предместье у господина Сантера. Я побывал у господина Сантера; но там мне сказали, что господин Бийо к ним не заходил и что я, верно, найду его в Якобинском клубе на улице Сент-Оноре; у якобинцев я его тоже не нашел, меня направили в Клуб кордельеров, а оттуда – в ратушу…
      – Ив ратуше вы его застали?
      – Да, господин Дантон. Тогда же он дал мне ваш адрес и сказал: «Ты ведь не устал, Питу? – Нет, господин Бийо. – Тогда ступай и скажи Дантону, что он – лентяй и что мы его ждем».
      – Тысяча чертей! – вскочив с постели, воскликнул Дантон. – Этот мальчик заставил меня покраснеть! Идем, дружок, идем!
      Он поцеловал жену и вышел вслед за Питу.
      Его жена тихонько вздохнула и откинула голову на спинку кресла.
      Люсиль решила, что та плачет, и не стала мешать ее горю.
      Однако видя, что г-жа Дантон не шевелится, она разбудила Камилла; подойдя к г-же Дантон, она увидала, что бедняжка лежит без чувств.
      В окнах забрезжил рассвет; день обещал быть солнечным; однако – можно было принять это за дурное предзнаменование – небо скоро стало кроваво-красным.

      Мы рассказали, что происходило дома у трибунов; поведаем теперь, что происходило в пятистах футах от них в королевской резиденции.
      И там женщины плакали и молились; они плакали, может быть, даже больше: как сказал Шатобриан, глаза принцев крови устроены таким образом, что в них умещается больше слез.
      Однако необходимо отдать всем справедливость: принцесса Елизавета и принцесса де Ламбаль плакали и молились; королева молилась, но не плакала.
      Ужин был подан, как обычно: ничто не могло отвлечь короля от еды.
      Выйдя из-за стола, принцесса Елизавета и принцесса де Ламбаль удалились в комнату, известную под именем зала заседаний: было условленно, что там проведут ночь все члены королевской семьи, выслушивая доклады; королева тем временем отозвала короля в сторону и увлекла за собой.
      – Куда вы меня ведете, ваше величество? – полюбопытствовал король.
      – В мою комнату… Не угодно ли вам будет надеть кольчугу, в которой вы были четырнадцатого июля, государь?
      – Ваше величество! – возразил король. – Было вполне разумно оберегать меня от пули или кинжала убийцы в день церемонии или заговора; но в день сражения, когда мои друзья рискуют ради меня головой, было бы подлостью не рисковать вместе с ними.
      С этими словами король оставил королеву, вернулся в свои апартаменты и заперся с исповедником.
      Королева отправилась вслед за принцессой Елизаветой и принцессой де Ламбаль в залу заседаний.
      – Что делает король? – спросила принцесса де Ламбаль.
      – Исповедуется, – с непередаваемым выражением отвечала королева.
      В эту минуту дверь отворилась и на пороге появился граф де Шарни.
      Он был бледен, но прекрасно владел собой.
      – Могу ли я переговорить с королем? – с поклоном спросил он у королевы.
      – В настоящее время, граф, – отозвалась Мария-Антуанетта, – король – это я!
      Шарни знал это лучше, чем кто бы то ни было; однако он продолжал настаивать.
      – Вы можете подняться к королю, – сказала королева, – но, клянусь, вы ему очень помешаете.
      – Понимаю: король принимает Петиона?
      – Король заперся со своим исповедником.
      – Значит, я, как главный распорядитель дворца, сделаю свой Доклад вам, ваше величество, – отвечал Шарни – Что ж, сударь, как вам будет угодно, – промолвила королева.
      – Я буду иметь честь докладывать вашему величеству о численном составе наших сил. Конная жандармерия под командованием господина Рюльера и господина де Вердьера численностью в шестьсот человек построена в боевом порядке на большом плацу в Лувре; пешая парижская жандармерия, intra muros , находится на казарменном положении в конюшнях; отряд в сто пятьдесят человек был выделен для размещения в Тулузской ратуше на случай внеочередного сопровождения кассы или казны; пешая парижская жандармерия, extra muros , состоящая всего из тридцати человек, занимает пост у небольшой лестницы, ведущей к королю из двора Принцев; двести офицеров и солдат бывшей конной или пешей гвардии, сотня молодых роялистов, столько же старых дворян, еще около четырехсот защитников собраны в Лей-де-Беф и прилегающих к ней залах; около трехсот национальных гвардейцев рассредоточены во дворах и в саду; наконец, полторы тысячи швейцарцев, составляющие основную силу двора, только что заняли различные посты, а также размещены в главном вестибюле и у лестниц, защиту коих они взяли на себя.
      – Что же, сударь, ужели все эти меры вас не удовлетворяют? – молвила королева.
      – Ничто не может меня удовлетворить, – отвечал Шарни, – когда речь идет о спасении вашего величества.
      – Так вы, сударь, считаете, что мы должны бежать?
      – По моему мнению, ваше величество, вам, королю, вашим августейшим детям следует окружить себя нами.
      Королева сделала нетерпеливое движение.
      – Вы, ваше величество, не любите Лафайета – пусть так! Однако вы же доверяете герцогу де Лианкуру; он – в Руане, ваше величество; он снял там дом у английского дворянина, некоего господина Каннинга; командующий войсками в провинции привел своих солдат к присяге на верность королю; швейцарский полк Залишамаде, на который вполне можно рассчитывать, эшелонирован на дороге. Все пока спокойно: давайте выйдем через Поворотный мост, доберемся до городских ворот Этуаль; триста кавалеристов конституционной гвардии ждут нас там; в Версале без труда наберется полторы тысячи дворян. Имея четыре тысячи человек, я берусь проводить вас, куда пожелаете.
      – Благодарю вас, господин Шарни, – отозвалась королева, – я ценю вашу преданность, заставившую вас покинуть дорогих вам людей ради того, чтобы предложить свои услуги иностранке…
      – Ваше величество! Вы ко мне несправедливы, – перебил ее Шарни. – Жизнь королевы всегда будет для меня дороже жизни всех других людей, так же как долг для меня всегда будет превыше всех других добродетелей.
      – Ах, да. Долг… – пробормотала королева, – раз вы заговорили о долге, то я тоже могу сказать, что исполняю долг, который понимаю по-своему: мой долг – заботиться о величии монархии, и если уж ей суждено погибнуть, я должна позаботиться о том, чтобы она погибла стоя и не теряя достоинства, как умирали античные гладиаторы, учившиеся встречать смерть без страха.
      – Это последнее слово вашего величества?
      – Это моя последняя воля.
      Шарни поклонился и, подойдя к двери, столкнулся с г-жой Кампан, торопившейся к принцессам.
      – Передайте их высочествам, – попросил он, – чтобы они держали при себе самые дорогие вещи: вполне возможно, что мы в любую минуту будем вынуждены покинуть дворец.
      Когда г-жа Кампан отправилась передать это предложение принцессе де Ламбаль и принцессе Елизавете, Шарни вновь приблизился к королеве.
      – Ваше величество! – проговорил он. – Должно быть, вы питаете надежду, что придет помощь извне; если это так, прошу вас мне довериться: подумайте, что завтра в этот час мне придется перед Богом или людьми держать ответ за то, что произойдет.
      – По моему распоряжению Петиону должны были передать двести тысяч франков и пятьдесят тысяч – Дантону; за эту сумму Дантон обещал не выходить из дому, а Петион – прийти во дворец.
      – Да уверены ли вы в своих посредниках, ваше величество?
      – Вы ведь сказали, что Петион только что пришел, не правда ли?
      – Да, ваше величество.
      – Это уже кое-что, как видите.
      – Но этого недостаточно… Мне сообщили, что за ним посылали трижды, прежде чем он согласился отправиться во дворец.
      – Если он с нами заодно, – сказала королева, – он должен во время разговора с королем дотронуться указательным пальцем До правого века.
      – Ну, а если он не с нами?
      – Если он не с нами, он – наш пленник, и я прикажу ни в коем случае не выпускать его из дворца. В это мгновение зазвонил колокол.
      – Что это такое? – спросила королева.
      – Набат, – отвечал Шарни. Принцессы в испуге вскочили.
      – Что вас так напугало? – удивилась королева. – Набат – это боевая труба мятежников.
      – Ваше величество! – взволновавшись более королевы при этом отвратительном звуке, проговорил Шарни. – Я сейчас узнаю, не предвещает ли этот набат чего-нибудь серьезного.
      – Вы вернетесь? – с живостью поинтересовалась королева.
      – Я приехал, чтобы вы, ваше величество, могли мною располагать, и не оставлю вас до тех пор, пока не исчезнет всякая опасность.
      Шарни поклонился и вышел.
      Королева на мгновение задумалась.
      – Ну, пойдем посмотрим, исповедался ли король, – прошептала она, после чего тоже вышла.
      Тем временем принцесса Елизавета снимала с себя кое-что из одежды и поудобнее устраивалась на диване.
      Она расстегнула на шейном платке сердоликовую булавку и показала ее г-же Кампан. На камне была гравировка.
      Гравировка представляла собой букет лилий с надписью на ленточке.
      – Прочтите, – предложила принцесса Елизавета. Госпожа Кампан приблизилась к канделябру и прочитала:
 
       «Забудь оскорбления, прости несправедливость».
 
      – Боюсь, что это высказывание не окажет должного воздействия на наших врагов, – заметила принцесса, – однако от этого оно будет нам не менее дорого.
      Не успела она договорить, как со двора донесся выстрел.
      Женщины вскрикнули.
      – Вот и первый выстрел, – прошептала принцесса Елизавета, – увы, он будет не последним!
      Королеве доложили о появлении в Тюильри Петиона – вот как мэр Парижа оказался во дворце.
      Он прибыл около половины одиннадцатого.
      На сей раз его не заставили ожидать в приемной; напротив, ему сказали, что король с нетерпением его ждет; однако чтобы добраться до короля, ему пришлось пройти сначала сквозь ряды швейцарцев, потом через строй национальных гвардейцев, а затем сквозь толпу дворян, называвшихся кавалерами кинжала);
      Хотя всем было известно, что король сам посылал за Петионом и что тот при желании мог бы остаться в ратуше, своем собственном дворце, а не прыгать в эту яму с дикими зверями под названием Тюильри, его осыпали бранью, называя «предателем» и «Иудой», пока он поднимался по лестницам.
      Людовик XVI ожидал Петиона в той же комнате, где гак круто обошелся с ним 21 июня.
      Петион узнал дверь и улыбнулся.
      Судьба предоставляла ему случай жестоко за себя отомстить.
      В дверях Мандэ, командующий Национальной гвардией, остановил мэра.
      – А-а, это вы, господин мэр! – молвил он.
      – Да, сударь, это я, – как обычно невозмутимо отвечал Петион.
      – – Зачем вы сюда пришли?
      – Я бы мог и не отвечать на ваш вопрос, господин Мандэ, не признавая за вами никакого права меня спрашивать; впрочем, я тороплюсь и вообще не собираюсь разговаривать с подчиненными…
      – С подчиненными?
      – Вы меня перебиваете, а ведь я вам сказал, что тороплюсь, господин Мандэ. Я явился сюда потому, что король трижды за мной посылал… Сам я бы не пришел.
      – Ну что же, раз мне выпала честь встретиться с вами, господин Петион, я хочу вас спросить, почему полицейские городские чиновники в изобилии выдали патроны марсельцам и почему я, Мандэ, получил всего по три штуки на каждого из моих людей!
      – Прежде всего потому, – не теряя хладнокровия, отвечал Петион, – что на большее количество из Тюильри запроса не поступало: по три патрона на каждого национального гвардейца, по сорок – на швейцарца; было выдано столько, сколько просил король.
      – Чем же объяснить эту разницу в количестве?
      – Об этом вам следует поговорить не со мной, а с королем, сударь; возможно, он не доверяет Национальной гвардии.
      – Но я, сударь, просил у вас пороху, – заметил Мандэ.
      – Верно; к сожалению, вы не написали требования на его получение.
      – Прекрасный ответ! – вскричал Мандэ. – Кажется, это ваше дело, ведь приказ должен исходить от вас.
      Разговор становился довольно щекотливым для Петиона; к счастью, дверь распахнулась, и Редерер, член бюро парижского муниципалитета, пришел мэру на помощь, объявив:
      – Господин Петион, король ждет вас.
      Петион вошел.
      Король в самом деле с нетерпением его ожидал.