Поговаривали, что она была любовницей Сервана: она не опровергала этих слухов и, будучи чиста перед самой собой, лишь улыбалась в ответ на клевету.
Она видела, как ее супруг возвращается домой изможденным после борьбы: он чувствовал, что стоит на краю пропасти вместе со своим коллегой Клавьером, однако ничего еще не было известно наверное; ему казалось, что еще можно все поправить.
В тот вечер, когда Дюмурье пришел предложить Ролану портфель министра внутренних дел, тот поставил свои условия.
– У меня нет ничего, кроме честного имени, – сказал он, – и я хочу, чтобы моя работа в кабинете министров не повредила моей репутации. Пусть на всех заседаниях совета министров присутствует секретарь и ведет протокол: таким образом, будет понятно, изменю ли я хоть раз патриотизму и свободе.
Дюмурье согласился; он чувствовал необходимость в том, чтобы прикрыть свое непопулярное имя жирондистским плащом. Дюмурье был из тех, кто всегда готов наобещать с три короба, но исполнить лишь то, что было выгодно им самим.
Итак, Дюмурье не сдержал своего обещания, а Ролан тщетно требовал секретаря.
Не добившись тайного архива, Ролан решил прибегнуть к помощи газет.
Он основал газету «Термометр»; однако он и сам отлично понимал, что бывают такие заседания совета, когда огласка равносильна предательству родины.
Назначение Сервана было ему на руку.
Но этого оказалось недостаточно: будучи нейтрализован генералом Дюмурье, совет бездействовал.
Законодательное собрание только что нанесло удар – оно распустило конституционную гвардию и арестовало Бриссака.
Вечером 29 мая Ролан возвратился домой вместе с Серваном и принес эту новость.
– Что сделали с распущенной гвардией? – поинтересовалась г-жа Ролан.
– Ничего.
– Так солдаты предоставлены самим себе?
– Да; их лишь обязали сдать синюю униформу.
– Они завтра же наденут красные мундиры и превратятся в швейцарцев.
И действительно, на следующий день парижские улицы пестрели мундирами швейцарских гвардейцев.
Распущенная гвардия сменила форму, только и всего.
Солдаты оставались там же, в Париже, протягивая руки к иноземным державам, приглашая их поспешить, приготовившись распахнуть перед ними все двери.
Ни Ролан, ни Серван не видели способа, как помочь этой беде.
Госпожа Ролан взяла лист бумаги, вложила Сервану в руки перо и приказала:
– Пишите! «Предлагаю по случаю празднования Четырнадцатого июля разбить в Париже лагерь для двадцати тысяч добровольцев…»
Не дописав фразы, Серван выронил перо.
– Король ни за что не пойдет на это! – заметил он.
– Стало быть, надо обратиться с этим предложением не к королю, а к Собранию; значит, вы должны потребовать этой меры не как министр, а как честный гражданин.
– О, вы правы! – воскликнул Серван. – Благодаря этой бумаге, а также декрету о священнослужителях король у нас в руках.
– Теперь вы понимаете, не так ли? Духовенство – это контрреволюция и в лоне семьи и в обществе; священники заставили прибавить к «Credo»
: «А те, кто заплатит подать, будут прокляты!» Пятьдесят присягнувших священников были перерезаны, их дома разграблены, их поля вот уже полгода как опустошены; пускай Собрание срочно составит декрет против священников-бунтовщиков. Дописывайте ваше предложение, Серван, а Ролан подготовит текст декрета.
Серван закончил фразу.
Ролан тем временем писал:
«Депортация мятежного священника должна быть произведена в течение месяца, в том случае, если требование будет выдвинуто двадцатью усердными гражданами, поддержано жителями округа, утверждено властями; депортируемому будет выплачиваться три ливра в день в качестве подорожных вплоть до границы».
Серван прочитал свое предложение о лагере для двадцати тысяч добровольцев.
Ролан зачитал свой проект декрета о депортации священников.
В этом и состояло дело.
Будет ли король действовать в открытую? Пойдет ли он на предательство?
Если король искренне поддерживает конституцию, он санкционирует оба декрета.
Ежели король предает нацию, он наложит вето.
– Я подпишу предложение о лагере как простой гражданин, – сообщил Серван.
– А Верньо выступит с предложением о принятии декрета о священниках, – в один голос заявили муж и жена.
На следующий день Серван отправил свое требование в Собрание.
Верньо положил декрет в карман и пообещал вытащить его на свет, когда придет время.
Вечером того же дня Серван, как обычно, явился в Собрание.
О его предложении все уже звали: Ролан и Клавьер его поддерживали; Дюмурье, Лакост и Дюрантон были против.
– Идите, идите сюда, сударь! – вскричал Дюмурье. – Объясните свое поведение!
– Кому я должен давать объяснения? – не понял Серван.
– Королю! Нации! Мне! Серван улыбнулся.
– Сударь! – продолжал Дюмурье. – Вы сделали нынче серьезный шаг.
– Да, я знаю, – кивнул Серван, – чрезвычайно серьезный!
– Может быть, вы получили соответствующее приказание короля?
– Признаться, нет, сударь.
– Значит, вы посоветовались со своими коллегами?
– Не более, чем с королем.
– Почему же вы поступили таким образом?
– Потому что я имею на это право как частное лицо, как гражданин.
– Значит ли это, что вы, как частное лицо, пользуясь правом гражданина, решились представить это подстрекательское предложение?
– Да – Отчего же вы прибавили к своей подписи свое звание военного министра?
– Я хотел дать понять Собранию, что как министр я готов поддержать то, чего требую как гражданин.
– Сударь! Так мог поступить лишь плохой гражданин и плохой министр!
– Сударь! – отвечал Серван. – Позвольте мне самому судить о том, что хорошо и что плохо, это дело моей совести; если бы я выбирал судью в столь щекотливом вопросе, я позаботился бы о том, чтобы его не звали Дюмурье.
Дюмурье побледнел и сделал шаг по направлению к Сервану, Тот схватился за эфес шпаги, Дюмурье – тоже.
В это мгновение в зале появился король.
Он еще ничего не знал о предложении Сервана.
Присутствовавшие замерли.
На следующий день в Собрании обсуждался декрет о сосредоточении в Париже двадцати тысяч федератов.
Короля потрясла эта новость.
Он вызвал Дюмурье.
– Вы – мой верный слуга, сударь, – сказал он ему, – и я знаю, как вы защищали монархию, выступая против этого ничтожества Сервана.
– Я благодарю ваше величество, – отозвался Дюмурье.
Помолчав, он продолжал:
– Известно ли королю, что декрет принят?
– Нет, – отвечал король, – однако это не имеет значения: я решил на этот случай использовать свое право вето.
Дюмурье покачал головой.
– Вы со мной не согласны, сударь? – удивился король.
– Государь! – отвечал Дюмурье. – Вы не можете противостоять этой силе, вы подвергаетесь нападкам и вызываете подозрение у подавляющего большинства населения, против вас направлены злобные выпады якобинцев, тонкая политика республиканцев; в нынешних условиях подобное решение с вашей стороны будет равносильно объявлению войны.
– Война так война! Я и так достаточно долго воюю со своими друзьями, пора объявить войну и врагам!
– Государь! В первом случае у вас десять шансов на победу, во втором – десять шансов, чтобы проиграть!
– Разве вы не знаете, зачем они хотят собрать в Париже двадцать тысяч человек?
– Если ваше величество соблаговолит послушать меня хотя бы десять минут, я надеюсь, что смогу доказать не только то, что знаю, чего они хотят, но и предскажу, что произойдет.
– Говорите, сударь, – разрешил король, – я вас слушаю.
Людовик XVI облокотился на ручку кресла, подпер рукой щеку и обратился в слух.
– Государь! Требующие принятия этого декрета является не только врагами короля, но и врагами отечества.
– Вот видите! – перебил его король. – Вы и сами готовы это признать!
– Я скажу даже более того: приведение этого декрета в исполнение может повлечь за собой огромные несчастья.
– Так что же?
– Позвольте, государь.
– Да, да, продолжайте!
– Военный министр виноват в том, что потребовал сосредоточить в окрестностях Парижа двадцать тысяч человек, в то время как наша армия ослаблена, наши границы оголены, наша казна пуста.
– Ну еще бы! Разумеется, он в этом виноват!
– Он не только виноват, государь: он еще поступает неосмотрительно, а ведь это гораздо хуже! Неосмотрительно выступать перед Собранием с предложением о сосредоточении двадцатитысячной неорганизованной толпы, разжигая ее патриотизм, которым может воспользоваться первый же честолюбец!
– О, устами Сервана говорит Жиронда!
– Да, государь, – подтвердил Дюмурье, – однако воспользуется этим отнюдь не Жиронда.
– Этим могут воспользоваться фельяны, не правда ли?
– Ни те, ни другие: это будут якобинцы! Их влияние распространяется на все королевство, и среди этих двадцати тысяч человек окажется по меньшей мере половина их сторонников. Таким образом, можете мне поверить, государь, что авторы декрета будут опрокинуты самим декретом.
– Если бы я мог в это поверить, эта мысль меня отчасти утешила бы! – воскликнул король.
– Итак, я полагаю, государь, что декрет опасен для нации, для короля, для Собрания, но особенно для его авторов, которым он будет возмездием; однако, по моему мнению, вам следует его санкционировать: этот декрет задуман с таким коварством, что я почти убежден, государь, что в этом деле замешана женщина!
– Госпожа Ролан, не так ли? И почему женщины не занимаются шитьем или вязанием вместо того, чтобы вмешиваться в политику?
– Что же вы хотите, государь! Госпожа де Ментенои, маркиза де Помпадур и графиня дю Барри отбили у них охоту к рукоделию… Декрет, как я вам уже говорил, был задуман с большим коварством, он вызвал бурное обсуждение, был принят с воодушевлением; все просто ослеплены этим дурацким декретом; ежели вы и наложите на него вето, это вряд ли помешает его исполнению. Вместо разрешенных законом двадцати тысяч человек, которых можно будет усмирить, из провинций по случаю приближающейся федерации нахлынет сорок тысяч человек без всякого декрета, и они одним махом сметут и Конституцию, и Собрание, и трон!.. Если бы мы были победителями, а не побежденными, – понизив голос, продолжал Дюмурье, – если бы у меня был предлог назначить Лафайета главнокомандующим и отдать под его начало сто тысяч человек, я бы вам сказал: «Государь! Не соглашайтесь!» Но мы проиграли и в войне с внешним врагом, и в борьбе с внутренними врагами, и потому я вам говорю: «Государь! Соглашайтесь!»
В эту минуту кто-то едва слышно постучал в дверь.
– Войдите! – крикнул Людовик XVI. Это был камердинер Тьерри.
– Государь! – доложил он. – Господин Дюрантон, министр юстиции, просит ваше величество его принять.
– – Что ему нужно? Узнайте, Дюмурье.
Дюмурье вышел.
В то же мгновение портьера, отделявшая кабинет короля от комнаты королевы, приподнялась, и на пороге появилась Мария-Антуаиетта.
– Государь! Государь! – молвила она. – Не отступайте! Этот Дюмурье – такой же якобинец, как и все остальные. Не он ли напялил красный колпак? Что же касается Лафайета, то, как вам известно, я предпочитаю погибнуть, нежели быть спасенной ям!
В эту минуту послышались шаги Дюмурье: портьера вновь упала и видение исчезло.
Глава 11.
ВЕТО
– Государь! – сообщил Дюмурье. – Предложенный господином Верньо декрет о священниках только что принят Собранием.
– Да это заговор! – поднимаясь, вскричал король. – И как этот декрет звучал?
– Вот он, государь; господин Дюрантон вам его принес. Я подумал, что вы, ваше величество, окажете мне честь поделиться со мной вашим мнением, прежде чем мы станем обсуждать его на совете.
– Вы правы. Подайте мне эту бумагу.
Дрогнувшим от волнения голосом король прочел уже знакомый нам декрет.
Едва кончив чтение, он скомкал бумагу и отшвырнул в сторону.
– Я никогда не санкционирую такой декрет! – вскричал он.
– Прошу прощения, государь, но я опять не соглашусь с вашим величеством, – молвил Дюмурье.
– Сударь! Я могу еще проявить неуверенность в политических вопросах, – заметил король, – но в вопросах веры – никогда! В политике я руководствуюсь разумом, а разум может подвести; в вопросах веры я сужу по совести, а совесть – безупречный судия.
– Государь! – возразил Дюмурье. – Год тому назад вы санкционировали декрет о присяге священнослужителей.
– Эх, сударь! – воскликнул король. – Да у меня не было другого выхода!
– А ведь именно тогда, государь, вам следовало наложить вето; второй декрет – следствие первого. Первый декрет послужил причиной всех зол во Франции, второй декрет – это спасение от всех бед: он суров, но не жесток. Первый декрет был законом в вопросах религии: он покушался на свободу вероисповедания; а этот декрет – не более чем политический закон, затрагивающий вопросы безопасности и свободы королевства; он обеспечивает безопасность не приведенных к присяге священников и уберегает их от преследования. Вы их не только не спасете своим вето, но и лишите их помощи закона, вы способствуете тому, чтобы они становились жертвами, а французов толкаете на то, чтобы они стали их палачами. Мне представляется, государь, – прошу прощения, но я скажу с солдатской прямотой, – что после того, как вы – осмелюсь заметить, ошибочно – санкционировали декрет о присяге священнослужителей, вето, наложенное на этот второй декрет, способный остановить потоки вот-вот готовой хлынуть крови, будет на совести вашего величества, именно вы, государь, будете виновны во всех преступлениях, которые совершит народ.
– Каких же преступлений вы еще ждете от народа? Разве можно совершить большие преступления, нежели те, что уже совершены? – донесся чей-то голос из соседней комнаты.
Дюмурье вздрогнул при звуке этого голоса: он узнал непреклонные интонации и акцент королевы.
– Ваше величество! – молвил он. – Я бы хотел закончить разговор с королем.
– Сударь! – отозвалась королева; появившись в дверном проеме, она бросила презрительный взгляд на короля и улыбнулась так, что Дюмурье стало не по себе. – Я хочу задать вам только один вопрос.
– Слушаю вас, ваше величество.
– Вы полагаете, что королю следует и далее сносить угрозы Ролана, оскорбления Клавьера и проделки Сервана?
– Нет, ваше величество, – покачал головой Дюмурье, – я оскорблен всем этим не меньше вас; я восхищен терпением короля и, раз уж мы об этом заговорили, я осмелюсь умолять его величество о полной смене кабинета министров.
– О полной смене? – переспросил король.
– Да; пусть ваше величество даст нам отставку всем шестерым и выберет, если сумеет найти, таких людей, которые не принадлежали бы ни к какой партии.
– Нет, нет, – возразил король, – я хочу, чтобы вы остались.., вы и славный Лакост, ну и Дюрантон тоже; но окажите мне услугу и избавьте меня от этих троих наглых бунтовщиков; потому что должен признаться, сударь, моему терпению приходит конец.
– Дело это опасное, государь.
– Неужели вы отступите перед опасностью? – снова вмешалась королева.
– Нет, ваше величество, – покачал головой Дюмурье, – однако у меня есть свои условия.
– Условия? – надменно переспросила королева. Дюмурье поклонился.
– Говорите, сударь, – попросил король.
– Государь! – молвил Дюмурье. – Я подвергаюсь нападкам сразу с трех сторон. Жирондисты, фельяны, якобинцы обстреливают меня, не жалея сил; я лишился всяческой популярности в народе, а так как бразды правления можно удержать лишь благодаря поддержке общественного мнения, я смогу быть вам по-настоящему полезен лишь при одном условии.
– Какое это условие?
– Пусть будет объявлено во всеуслышание, государь, что я и два моих коллеги остались в кабинете министров ради того, чтобы санкционировать оба только что принятых декрета.
– Это немыслимо! – вскричал король.
– Невозможно! Невозможно! – подхватила королева.
– Вы отказываетесь?
– Мой самый страшный враг, – заметил король, – не навязал бы мне более жестких условий, нежели ваши.
– Государь! – отвечал Дюмурье. – Даю слово дворянина и солдата, что считаю их необходимыми для вашей безопасности.
Поворотившись к королеве, он продолжал:
– Ваше величество! Если это не нужно вам самой; если бесстрашная дочь Марии-Терезии не только презирает опасность, но по примеру своей матери готова идти ей навстречу, то вспомните хотя бы, что вы не одна; подумайте о короле, подумайте о своих детях; вместо того, чтобы подталкивать их к пропасти, помогите мне удержать его величество на краю бездны, над которой повис трон! Если я счел необходимым одобрение двух декретов, прежде чем вы, ваше величество, выразили свое пожелание освободиться от трех мешающих вам мятежных министров, – прибавил он, обращаясь к королю, – судите сами, ваше величество, насколько необходимым я считаю это одобрение; если вы согласитесь на отставку этих министров, не одобрив при этом декретов, у народа будет две причины для ненависти к королю: народ будет считать ваше величество врагом Конституции, а отправленные в отставку министры станут в глазах общественности мучениками, и я не могу поручиться за то, что через несколько дней более серьезные события не будут угрожать вашей короне и вашей жизни. Предупреждаю вас, ваше величество, что я не могу, даже ради того, чтобы вам угодить, пойти – не скажу против своих принципов, но против своих убеждений. Дюрантон и Лакост со мной согласны; однако я не уполномочен говорить от их имени. Но что касается меня, то я вам уже сказал, государь, и я готов еще раз это повторить: я останусь в совете министров лишь в том случае, если ваше величество одобрит оба декрета.
Король сделал нетерпеливое движение.
Дюмурье поклонился и пошел к двери.
Король и королева переглянулись.
– Сударь! – остановила генерала королева. Дюмурье замер.
– Подумайте сами, как тяжело королю санкционировать декрет, согласно которому в Париже соберутся двадцать тысяч негодяев, в любую минуту готовых нас растерзать!
– Государыня! – отвечал Дюмурье. – Опасность огромная, мне это известно; вот почему надо смотреть ей прямо в лицо, однако не следует ее преувеличивать. В декрете говорится, что исполнительные власти укажут место сбора этих двадцати тысяч людей, среди которых отнюдь не все – негодяи; в декрете также говорится, что военному министру вменяется в обязанность навести порядок в огромной армии и увеличить число офицеров.
– Да ведь военный министр – Серван!
– Нет, государь; с той минуты, как Серван подаст в отставку, военным министром буду я.
– Ах вот как? Вы? – переспросил король.
– Так вы возглавите военное министерство? – удивилась королева.
– Да, ваше величество! И я поверну против ваших врагов меч, занесенный над вашей головой.
Король и королева опять переглянулись, словно советуясь.
– Предположим, – продолжал Дюмурье, – что местом расположения этих людей я назначу Суассон, а во главе этой толпы поставлю надежного и умного наместника и двух расторопных офицеров; они разобьют этих людей на батальоны; по мере того, как они будут вооружаться, министр, идя навстречу просьбам генералов, будет посылать их на границы, и тогда, как вы видите, государь, декрет, задуманный как средство ущемления ваших интересов, окажется весьма вам полезен.
– А вы уверены, что добьетесь разрешения разместить этих людей в Суассоне? – спросил король.
– За это я отвечаю.
– В таком случае портфель военного министра – ваш.
– Государь! – молвил в ответ Дюмурье. – В министерстве иностранных дел мои обязанности необременительны, и я легко с ними справляюсь; не то – военное министерство: ваши генералы – мои враги; вы только что имели случай убедиться в их слабости; мне придется отвечать за их ошибки; но коль скоро речь идет о жизни вашего величества, о безопасности королевы и ее августейших детей, о спасении Конституции, я согласен! Итак, могу ли я считать, государь, что мы пришли к общему мнению относительно одобрения декрета о двадцати тысячах федератов?
– Если вы – военный министр, я полностью полагаюсь на вас.
– В таком случае давайте перейдем к декрету о священниках.
– Что касается этого декрета, сударь, то я вам уже сказал, что он никогда не будет утвержден мною.
– Государь! Вы сами поставили себя перед необходимостью принимать это решение, когда санкционировали первый декрет.
– Тогда я допустил промах и упрекаю себя за свою ошибку; однако это не причина, чтобы ее повторить.
– Государь! Ежели вы не утвердите этот декрет, вы совершите еще большую ошибку, чем в первый раз!
– Государь! – вмешалась королева. Король поворотился к Марии-Антуанетте.
– Неужто и вы просите меня об этом, ваше величество? – удивился король.
– Государь! – отвечала королева. – Я должна признать, что, выслушав доводы господина Дюмурье, я полностью с ним согласна.
– Ну что ж, в таком случае… – начал король.
– Что, государь?.. – в нетерпении подхватил Дюмурье.
– Я согласен, с тем, однако, условием, что вы как можно скорее избавите меня от трех бунтовщиков.
– Поверьте, государь, что я сделаю это при первом же удобном случае, – пообещал Дюмурье, – а я уверен, что такой случай не замедлит представиться.
Поклонившись королю и королеве, Дюмурье удалился. Оба они провожали взглядом новоиспеченного военного министра до тех пор, пока за ним не захлопнулась дверь.
– Вы заставили меня дать согласие, – заметил король, – что вы можете теперь мне по этому поводу сказать?
– Прежде всего вам следует дать согласие на декрет о двадцати тысячах человек, – сказала королева, – пусть он устроит лагерь в Суассоне, пусть рассредоточит эту огромную армию, а уж потом… Потом будет видно, что делать с декретом о священнослужителях.
– Но он напомнит мне о данном мною слове!
– К тому времени он себя скомпрометирует и будет у вас в руках.
– Да нет, это я буду у него в руках: он заручился моим словом.
– Ба! Ну, этому горю легко помочь, стоит лишь вспомнить вашего наставника герцога де ла Вогийона!
Взяв короля за руку, она увлекла его в соседнюю комнату.
Глава 12.
СЛУЧАЙ
Как мы уже сказали, настоящая война завязалась между улицей Генего и Тюильрийским дворцом, между королевой и г-жой Ролан.
Странная вещь! Обе женщины оказывали на своих мужей такое влияние, которое в конечном счете привело всех четверых к смерти.
Правда, все они пришли к ней разными путями. Только что описанные нами события происходили 10 июня; 11-го вечером Сорван в веселом расположения духа вошел к г-же Ролан.
– Поздравьте меня, дорогая! Я имел честь только что вылететь из совета министров! – сообщил он.
– Как это произошло? – стала допытываться г-жа Ролан.
– Вот как было дело: нынче утром я отправился к королю с докладом по своему ведомству, после чего горячо взялся за вопрос о лагере для двадцати тысяч человек, однако…
– Однако?
– Едва я раскрыл рот, как король с недовольным видом от меня отвернулся; а вечером ко мне пришел господин Дюмурье и от имени его величества отобрал портфель военного министра.
– Дюмурье?
– Да.
– Он играет в этом деле отвратительную роль; впрочем, меня это не удивляет. Спросите у Ролана, что я ему сказала об атом человеке в тот день, когда я его впервые увидела… Кстати, мы располагаем сведениями о том, что он ежедневно видится с королевой.
– Это предатель!
– Нет, он – честолюбец. Ступайте за Роланом в Клавьером.
– А где Ролан?
– В министерстве внутренних дел.
– Чем же в это время займетесь вы?
– Я сяду за письмо, которое покажу вам по вашем возвращении… Идите.
– Вы и впрямь олицетворяете собой богиню Разума, на которую издавна ссылаются философы.
– А умные люди ее уже нашли… Не возвращайтесь без Клавьера.
– Выполняя эту вашу просьбу, я, по-видимому, буду вынужден заставить вас ждать.
– Для составления письма мне понадобится час.
– Отлично! Да помогут вам Гений и Франция! Серван вышел. Не успела за ним захлопнуться дверь, как г-жа Ролан села за стол и написала следующее:
«Государь!
Положение, в котором находится в настоящее время Франция, не может существовать долго: это – критическое положение, когда насилие достигло наивысшей степени; оно неизбежно должно привести к взрыву, который не оставит Ваше Величество равнодушным, так как будет иметь большое значение для всего государства.
Я счастлив доверием Вашего Величества и, занимая высокий пост, обязан оправдать Ваше доверие и потому осмеливаюсь сказать вам правду. Французы выработали Конституцию, неизбежно повлекшую за собой появление недовольных и бунтовщиков; большинство нации готово ее поддержать; эти люди поклялись защищать ее даже ценой собственной жизни и потому с радостью встретили гражданскую войну, видя в ней возможность ее упрочения. Однако меньшинство не теряет надежды и делает все возможное, чтобы взять верх; вот чем объясняется эта внутренняя борьба с законами, эта анархия, возмущающая честных граждан, а недоброжелатели тем временем изо всех сил стараются одержать верх, распространяя клевету о новом режиме; вот чем объясняется тот факт, что повсюду граждане разделились на сторонников Конституции я ее противников, ведь нигде не осталось равнодушных: люди желают либо победы, либо изменения Конституции; они поступают в соответствии с тем, поддерживают они ее или осуждают. Я не стану разбирать здесь, что же в самом деле представляет собой Конституция; я ограничусь лишь изложением того, что требуется предпринять при сложившихся обстоятельствах, и, взглянув, насколько это будет возможно, беспристрастно, попытаюсь предсказать, что сулит в будущем теперешнее положение и как его можно улучшить.
Вы, Ваше Величество, пользовались огромными прерогативами, полагая, что обязаны этим монархии; Вы были воспитаны на мысли, что должны их охранять, и потому, разумеется, не могли испытывать удовольствия, видя, как их у вас отбирают; желание возвратить утерянное было столь же естественно, сколь и сожаление о потере. Эти чувства, вполне объяснимые с точки зрения человеческой природы, входили, должно быть, в расчеты врагов Революции; итак, они рассчитывали на скрытую выгоду, до тех пор, пока обстоятельства не позволят им надеяться на открытое покровительство. Эти планы не могли не обратить на себя внимания народа и пробудили в нем недоверие. Таким образом. Вы, Ваше Величество, постоянно находились перед выбором: уступить своим привычкам, своим личным привязанностям или пойти на жертвы, продиктованные здравым смыслом и необходимостью, то есть придавали смелости бунтовщикам и вызывали беспокойство у целой нации или же, напротив, умиротворяли ее, объединяясь вместе с ней. Все имеет свой конец; вот и с нерешительностью пришло время расстаться навсегда.
Может ли Ваше Величество сегодня в открытую присоединиться к тем, кто, по их собственному утверждению, готов изменить Конституцию, или же Вы должны положить все силы ради ее победы? Вот какой вопрос ставит перед нами настоящее положение дел, вопрос этот и требует немедленного ответа.
Что же касается сугубо метафизического вопроса о том, созрели ли французы для свободы, то спор на эту тему ни к чему не приведет, потому что речь идет не о том, чтобы выяснить, какими мы будем через сто лет, а о том, на что способно нынешнее поколение.
«Декларация прав человека и гражданина» стала политическим евангелием, а французская Конституция – новой религией, ради которой народ готов идти на смерть. Вот почему в своем увлечении народ уже неоднократно преступал закон, когда этот последний оказывался недостаточно жестким для сдерживания смутьянов, и граждане позволили себе расправиться с ними по-своему. Так, владения эмигрантов или лиц, признанных принадлежащими к их партии, были подвергнуты грабежу, продиктованному жаждой мести; потому многие департаменты были вынуждены бороться против злоупотреблений священнослужителей, которых осудило общественное мнение.
В этом столкновении интересов страсти накалились. Родина – это не просто слово, выражающее понятие, которое наше воображение стремится приукрасить; это – живое существо, которому люди уже принесли немало жертв, к которому народ с каждым днем чувствует все большую привязанность благодаря тому, что оно стоило народу огромных усилий, а еще потому, что существо это возвышается над обыденностью и его любят за даруемую им надежду. Все нападки его врагов лишь разжигают в народе воодушевление и любовь к своему божеству.
До какой же степени это воодушевление возрастет в ту минуту, когда неприятельские силы за пределами страны объединятся с внутренней контрреволюцией, чтобы нанести сокрушительные удары!
Брожение достигло высшей отметки по всей стране; нас ожидает оглушительный взрыв, если только Вашему Величеству не удастся снова вызвать к себе разумное доверие народа и тем самым умиротворить страну; однако доверие может возникнуть лишь в ответ на деяния.
Теперь французской нации стало очевидно, что ее Конституция жизнеспособна, что правительство будет обладать достаточной силой с того времени, как Ваше Величество, желая победы этой Конституции, подкрепит законодательные органы всей силой власти исполнительной, а также уничтожит причину для волнения народа, недовольных же лишит всякой надежды.
Взять, к примеру, два недавно принятых Собранием важных декрета; оба они затрагивают интересы общественного спокойствия и спасения государства. Промедление с их одобрением внушает недоверие; если оно затянется, это вызовет неудовольствие и, должен сказать, что, принимая во внимание наблюдаемое в наше время возбуждение умов, неудовольствие может привести к катастрофе!
