Дюмурье удалился столь поспешно прежде всего потому, что ему мучительно было видеть отчаяние королевы: генерала трудно было взволновать какой-нибудь идеей, однако он был весьма чувствителен, когда дело касалось живых людей; он не знал жалости в политике, но был чуток к человеческому несчастью; к тому же его ожидал Бриссо, чтобы проводить к якобинцам, а Дюмурье торопился засвидетельствовать свою покорность наводящему на всех ужас Клубу.
      Вот Законодательное собрание ничуть его не беспокоило с тех пор, как он стал своим человеком у Петиона, Жансоне, Бриссо и Жиронды.
      Однако он не мог считать себя своим у Робеспьера, Колло д'Эрбуа и Кутона; а именно они держали в своих руках Якобинский клуб.
      Его не ждали: кто мог предвидеть, что министр короля явится в Клуб якобинцев! Вот почему при его имени взгляды всех присутствовавших повернулись в его сторону.
      Что собирался предпринять Робеспьер при виде Дюмурье?
      Робеспьер посмотрел в его сторону вместе со всеми; он насторожился, услышав, как имя генерала переходит из уст в уста; затем насупился и снова стал холоден и молчалив.
      В зале сейчас же установилась гробовая тишина.
      Дюмурье сообразил, что отступать некуда.
      Якобинцы только что постановили в знак всеобщего равенства надеть красные колпаки; лишь трое или четверо членов Клуба решили, что их патриотизм и так хорошо известен и потому они не нуждаются в лишнем доказательстве.
      Робеспьер был из их числа.
      Дюмурье не раздумывая сбрасывает шляпу, берет у оказавшегося поблизости патриота красный колпак, натягивает его себе по самые уши и поднимается на трибуну, выставляя напоказ символ равенства.
      Зал взорвался рукоплесканиями.
      Нечто похожее на змеиное шипение заглушает всеобщее ликование, и аплодисменты сейчас же гаснут.
      Это с тонких губ Робеспьера срывается приказание:
      «Тишина!»
      С тех пор Дюмурье не раз признавался, что никогда пушечные ядра, со свистом проносившиеся над его головой, не заставляли его трепетать так, как это шипение, сорвавшееся с губ бывшего депутата от Арраса.
      Однако Дюмурье, и как генерал, и как оратор, был сильным противником; его так же трудно было прогнать с трибуны, как и с поля боя.
      Он невозмутимо ждал, пока установится эта мертвая тишина, и дрогнувшим голосом молвил:
      – Братья и друзья! Вся моя жизнь принадлежит отныне народу; я обещаю исполнять его волю и оправдать доверие конституционного короля; я буду вести переговоры с другими державами от имени свободного народа, и эти переговоры либо принесут надежный мир, либо приведут к окончательной войне!
      В этом месте, вопреки призывам Робеспьера к тишине, снова вспыхнули аплодисменты.
      – Ежели мы окажемся перед необходимостью войны, – продолжал оратор, – я оставлю свой пост и займу свое место в строю, чтобы победить или умереть свободным вместе с моими братьями! На моих плечах – огромная тяжесть; братья, помогите мне советами: выскажите их на страницах своих газет; скажите мне правду, чистую правду, но не клевещите и не отталкивайте гражданина, которого вы знаете как человека искреннего, бесстрашного а преданного делу Революции!
      Дюмурье умолк. Он сошел с трибуны под аплодисменты, и аплодисменты эти вызвали раздражение у Колло д'Эрбуа – актера, которого часто освистывали, но редко удостаивали рукоплесканиями.
      – К чему эти аплодисменты? – крикнул он со, своего места. – Если Дюмурье пришел сюда как министр, нам нечего ему ответить; ежели он пришел как наш брат и единомышленник, он всего-навсего исполнил свой долг и, стало быть, обязан согласиться с нашим мнением; значит, мы можем ответить ему только одно: пусть поступает так, как говорит!
      Дюмурье поднял руку с таким видом, словно хотел сказать: «Именно так я это и понимаю!»
      Тогда со своего места поднялся Робеспьер; на губах его застыла улыбка; все поняли, что он собирается подняться на трибуну, и подвинулись; его желание говорить было свято: все смолкло.
      В отличие от настороженной тишины, которой был встречен Дюмурье, Робеспьера приготовились слушать с доброжелательностью и благоговением.
      Он взошел на трибуну и со свойственной ему торжественностью обратился к собравшимся:
      – Я отнюдь не принадлежу к тем, кто полагает, что министр не может быть патриотом, я не без удовлетворения принимаю речь господина Дюмурье. Когда он исполнит свои обещания, когда он обуздает наших врагов, вооруженных против нас его предшественниками и заговорщиками, еще и сегодня заправляющими в правительстве, несмотря на изгнание некоторых министров, вот тогда, только тогда я, пожалуй, воздам ему должное; но даже тогда никто не заставит меня сказать, что любой честный гражданин этого общества стоит министра: только народ велик, только он, по моему мнению, достоин уважения; перед ним власть министра – ничто, именно из уважения к народу, а также и к самому министру я требую, чтобы его появление здесь не сопровождалось слишком горячими выражениями чувств, что свидетельствовало бы скорее об упадке общественного сознания. Все время, пока господин Дюмурье будет выражать свой горячий патриотизм и в особенности оказывать реальные услуги своему отечеству и тем самым докажет, что он – брат всем честным гражданам и народный заступник, он может рассчитывать на нашу поддержку; меня не пугает присутствие в нашем обществе любого министра, однако я заявляю, что в ту самую минуту, как министр будет пользоваться здесь большим авторитетом, нежели рядовой член общества, я потребую его изгнания. Этому не бывать никогда!
      Кончив свою язвительную речь, оратор под гром аплодисментов сошел с трибуны; однако на последней ступеньке его ждала ловушка.
      Дюмурье в порыве наигранного воодушевления распростер объятия.
      – Добродетельный Робеспьер! – вскричал он. – Неподкупный гражданин, позволь тебя обнять!
      Несмотря на сопротивление бывшего конституционалиста, Дюмурье прижал его к своей груди. Присутствовавшие видели лишь объятия, никто не заметил брезгливого выражения лица Робеспьера.
      – Раздался новый взрыв аплодисментов.
      – Ну, комедия сыграна! – шепнул Дюмурье на ухо Бриссо. – Я напялил красный колпак и обнял Робеспьера: теперь моя особа священна.
      И действительно, зал и трибуны провожали его до двери восторженным ревом.
      В дверях молодой человек в костюме судебного исполнителя обменялся с министром быстрым взглядом и еще более торопливым пожатием руки.
      Это был герцог Шартрский.
      Время приближалось к одиннадцати. Бриссо вел Дюмурье за собой; оба они торопились к Роланам.
      Супруги Роланы по-прежнему жили на улице Генего.
      Бриссо предупредил их накануне о том, что Дюмурье по наущению Жансоне и его самого, Бриссо, должен представить королю Ролана как министра внутренних дел.
      Бриссо спросил у Ролана, чувствует ли он в себе достаточно сил для такой ноши, и Ролан со свойственной ему простотой отвечал, что надеется справиться.
      Дюмурье шел ему сообщить, что дело сделано.
      Ролан и Дюмурье никогда до этого не виделись; они знали друг друга только по имени.
      Нетрудно себе представить, с каким любопытством посмотрели друг на друга будущие коллеги.
      После обмена подходившими к случаю комплиментами, в которых Дюмурье «выразил Ролану особенное удовлетворение тем, что в правительстве будет состоять столь просвещенный и добродетельный патриот, разговор, естественно, зашел о короле.
      – Вот кто неизбежно будет чинить нам препятствия, – с улыбкой заметил Ролан.
      – Возможно, вы упрекнете меня в простодушии, – возразил Дюмурье, – но я считаю короля честным человеком и искренним патриотом.
      Видя, что г-жа Ролан ничего не отвечает и лишь улыбается, он спросил:
      – Госпожа Ролан со мной не согласна?
      – Вы видели короля? – в свою очередь спросила она.
      – Да.
      – А королеву?
      Теперь настала очередь Дюмурье промолчать а улыбнуться.
      Они договорились встретиться на следующее утро в одиннадцать часов, чтобы принести клятву.
      После заседания в Собрании они должны были отправиться к королю.
      Была половина двенадцатого; Дюмурье готов был остаться еще; однако для скромных людей, коими были супруги Роланы, это было уже позднее время.
      Почему же Дюмурье был готов остаться?
      А вот почему!
      Быстрого взгляда, которым Дюмурье окинул при входе жену и мужа, оказалось довольно, чтобы он разглядел дряхлость супруга, – Ролан был десятью годами старше Дюмурье, а выглядел Дюмурье лет на двадцать моложе Ролана, – и богатые формы супруги. Г-жа Ролан, дочь гравера, как мы уже сказали, с раннего детства работала в мастерской отца, а выйдя замуж – в кабинете мужа; труд, этот суровый защитник, помогал девушке сохранить невинность, а супруге – верность.
      Дюмурье принадлежал к породе людей, которые не могут смотреть на старого мужа без смеха, а на молодую жену – без вожделения.
      Вот почему он не понравился ни мужу, ни жене.
      И оба они заметили Бриссо и генералу, что уже поздно.
      Бриссо и Дюмурье вышли.
      – Ну, и что ты думаешь о нашем будущем коллеге? – спросил Ролан супругу, когда дверь за гостями захлопнулась.
      Госпожа Ролан усмехнулась.
      – Есть люди, – отвечала она, – одного взгляда на которых довольно, чтобы составить о них представление. У генерала проницательный ум, он изворотлив и лжив; он выразил огромное удовлетворение патриотическим выбором, о чем явился тебе объявить: так вот, я не удивлюсь, что рано или поздно именно он выгонит тебя в шею.
      – Я совершенно с тобою согласен, – кивнул Ролан.
      И оба они со свойственной им безмятежностью улеглись спать, не подозревая о том, что железная десница Судьбы только что кровавыми буквами начертала их имена на скрижалях Революции.
      На следующий день члены нового кабинета министров присягнули на верность Национальному собранию, после чего отправились в Тюильри.
      Ролан был обут в башмаки со шнурками: ему, вероятно, не на что было купить пряжки; он был в круглой шляпе, так как другой никогда и не надевал.
      Он отправился в Тюильри в своем единственном сюртуке. Ролан оказался в самом хвосте процессии.
      Церемониймейстер, г-н де Брезе, пропустил пятерых министров, а Ролана остановил Ролан не понимал, почему его не пускают.
      – Я – тоже министр, как и они, – сказал он. – министр внутренних дел!
      Однако его слова не произвели на церемониймейстера никакого впечатления.
      Дюмурье все слышал и вмешался:
      – Почему, – спросил он, – вы не позволяете господину Ролану войти?
      – Сударь! – всплеснув руками, вскричал церемониймейстер. – Как можно?! В круглой шляпе и в туфлях без пряжек?!
      – Подумаешь, какое несчастье: круглая шляпа и туфли без пряжек! – не теряя хладнокровия, заметил Дюмурье.
      И он подтолкнул Ролана к двери в кабинет короля.

      Кабинет министров, члены которого с таким трудом прорвались к королю, мог бы называться «военным министерством».
      1 марта скончался император Леопольд в окружении своего итальянского гарема; он умер от составленного им самим возбуждающего снадобья.
      Королева, вычитавшая в один прекрасный день в неведомом нам памфлете якобинцев о том, что кусок пирога мог бы расправиться с австрийским императором; королева, вызывавшая Жильбера, чтобы расспросить его об универсальном противоядии, во всеуслышание заявила о том, что ее брат был отравлен.
      Смерть Леопольда положила конец выжидательной политике Австрии.
      В жилах сменившего его на троне Франца II – мы его застали, потому что он был современником не только наших отцов, но и нашим, – текла немецкая и итальянская кровь. Австриец, рожденный во Флоренции, слабохарактерный, жестокий, вероломный; человек порядочный, по мнению церкви; коварный ханжа, скрывающий свою двуличность под маской благодушия; пугающий, однако, неподвижностью взгляда; передвигающийся словно на пружинах и напоминающий статую Командора или тень датского короля. Он отдал свою дочь победителю, лишь бы не расставаться со своими владениями, а затем ударил его в спину, едва тот сделал первый шаг к отступлению под нажимом ледяного ветра с севера; Франц II известен как зачинщик расстрелов в Венеции и создатель тюрьмы в Шпильберге, мучитель Андриана и Сильвио Пеллико!
      Вот каков покровитель эмигрантов, союзник Пруссии и противник Франции.
      Наш посланник в Вене, г-н де Ноай, был, что называется, пленником в собственном дворце.
      Впереди нашего посланника в Берлине, г-на де Сегюра, бежал слух о том, что он явился для вынюхиваний тайн прусского короля через его любовниц.
      Как нарочно у прусского короля любовницы были!..
      Господин де Сегюр явился на прием в одно время с посланцем из Кобленца.
      Король повернулся к французскому посланнику спиной и громко спросил у господина, представлявшего принцев, как поживает граф д'Артуа.
      Пруссия считала в те времена, как, впрочем, и в наши дни, что стоит во главе немецкого прогресса; она жила этими нелепыми философскими традициями короля Фридриха, поддерживавшего недовольство в Турции и восстания в Польше, в то же время задушив свободу в Голландии; правительство со скрюченными пальцами, вылавливающее в мутной воде революции то Невшатель, то часть Померании, то часть Польши.
      Франц II и Фридрих-Вильгельм были нашими явными врагами; врагами тайными были Англия, Россия и Испания.
      Должно быть, во главе этой коалиции стоял воинственный король Шведский, карлик, мнивший себя великаном и звавшийся Густавом III, которого Екатерина II крепко держала в своих руках.
      Восхождение Франца II на австрийский престол было ознаменовано следующей дипломатической нотой:
 
       «1. Удовлетворить требования немецких принцев, имеющих права владения королевством, – иными словами, признать сюзеренитет императора на территории наших департаментов, – навязать австрийское присутствие на территории самой Франции .
       2. Возвратить Авиньон, чтобы Прованс, как и раньше, не был раздроблен.
       3. Восстановить монархию на условиях 23 июня 1789 года».
 
      Было очевидно, что эта нота выражала чаяния короля и королевы.
      Дюмурье на это лишь пожал плечами.
      Можно было подумать, что Австрия заснула 23 июня и, проспав три года, проснулась 24-го.
      16 марта 1792 года Густав был убит на балу.
      Через день после его убийства, о котором во Франции еще не было известно, Дюмурье получил австрийскую ноту.
      Он немедленно отнес ее Людовику XVI. Насколько Мария-Антуанетта, сторонница крайних мер, стремилась к войне, которую она считала избавлением, настолько король, приверженец умеренности, медлительности, уловок и окольных путей, боялся войны.
      В самом деле, представьте, что война объявлена и одержана победа: король оказался бы во власти генерала-победителя; предположим, что война проиграна: народ объявил бы ответственным за неудачу короля, стал бы кричать о предательстве и бросился бы на Тюильри.
      Наконец, если бы неприятель дошел до Парижа, кого он с собой привел бы?
      Его высочество графа Прованского, то есть регента королевства.
      Людовик XVI будет низложен, Марии-Антуанетте будет предъявлено обвинение в супружеской неверности, а наследники французского престола, возможно, объявлены незаконнорожденными – вот каковы были бы последствия возвращения эмигрантов в Париж.
      Король вверял себя австрийцам, немцам, пруссакам; однако он боялся эмигрантов.
      Читая ноту, он, однако, понял, что пришло время обнажить шпагу и что отступать Франции некуда.
      20 апреля король и Дюмурье вошли в зал заседаний Национального собрания: они принесли объявление войны Австрии.
      Объявление войны было встречено с воодушевлением. В этот торжественный час, который романист даже не смеет описывать и оставляет на совести истории, во Франции существует четыре ясно определившихся партии: абсолютные роялисты, королева в их числе; конституционные роялисты, к ним себя причисляет король; республиканцы; анархисты.
      Абсолютные монархисты не имеют во Франции явных руководителей, кроме королевы.
      За границей они представлены его высочеством графом Прованским, графом д'Артуа, принцем Конде и герцогом Карлом Лотарингским.
      Интересы королевы в этой партии представляют г-н де Бретей в Вене, г-н Мерси д'Аржанто в Брюсселе.
      Руководители конституционной партии – Лафайет, Байи, Бариав, Ламет, Дюпор, одним словом – фельяны. Король не прочь расстаться с абсолютной монархией и пойти вместе с ними; однако он склонен скорее держаться сзади, нежели выступать во главе.
      Партию республиканцев возглавляют Бриссо, Верньо, Гаде, Петион, Ролан, Инар, Дюко, Кондорсе и Кутон.
      Руководители анархистов – Марат, Дантон. Сантер, Гоншон, Камилл Демулен, Эбер, Лежандр, Фабр д'Эглантин и Колло д'Эрбуа.
      Дюмурье готов быть кем угодно, лишь бы соблюсти личный интерес и сохранить доброе имя.
      Робеспьер снова ушел в тень: он выжидает.
      Кому же теперь достанется знамя Революции, то самое, которое раскачал Дюмурье, этот сомнительный патриот, на трибуне Собрания?
      Оно перейдет в руки Лафайету, герою Марсова поля!
      Оно достанется Люкнеру! До сих пор Франция знала его как виновника того зла, которое он причинил ей во время Семилетней войны.
      Оно будет в руках Рошамбо, стремившегося лишь к оборонительной войне; он был уязвлен тем, что Дюмурье обращается прямо к его лейтенантам, не отдавая свои приказы на суд старого опытного командира.
      Все три перечисленных выше господина командовали готовыми к выступлению армейскими корпусами.
      Лафайет стоял во главе передового корпуса; ему надлежало спуститься вниз по реке Мез и вытеснить противника из Живе в Намюр.
      Люкнер охранял Франш-Конте;
      Рошамбо – Фландрию.
      Лафайет, опираясь на корпус, который Рошамбо должен был прислать из Фландрии под командованием Бирона, освободит Намюр и двинется на Брюссель, где его с распростертыми объятиями будут встречать брабантские революционеры.
      Лафайету выпала прекрасная роль: он был в авангарде; именно ему Дюмурье предоставлял возможность первой победы.
      Эта победа давала ему возможность стать главнокомандующим.
      Если Лафайет станет победителем и главнокомандующим, а военным министром останется Дюмурье, они смогут забросить красный колпак в дальний угол; одной рукой они придушат Жиронду, а другой – якобинцев.
      Вот уж и контрреволюция!
      Что же Робеспьер?
      Робеспьер, как мы уже сказали, возвратился в тень, и немало было людей, которые утверждали, что существует подземный ход из лавочки столяра Дюпле в апартаменты короля Людовика XVI.
      Не через этот ли ход мадмуазель де Робеспьер получала позднее деньги от герцогини Ангулемской – деньги, которыми она оплачивала пансион?
      На сей раз, как, впрочем, и всегда, Лафайет изменил Лафайету.
      Кроме того, на войну взяли сторонников мира; поставщики оказались лучшими друзьями наших противников: они с удовольствием оставили бы наши войска без продовольствия и без боеприпасов, что, впрочем, они и сделали, обеспечив хлебом и порохом пруссаков и австрийцев.
      Генерал Бирон был орлеанистом.
      Таким образом, орлеанистам и фельянам, то есть Лафайету и Бирону, надлежало первыми вступить в бой и протрубить о первой победе.
      Утром 28 апреля Бирон захватил Кьеврен и двинулся на Монс.
      На следующий день, 29-го, Теобальд Дилон отправился из Лилля на Турней.
      Бирон и Дилон – оба аристократы: красивые и храбрые молодые люди, повесы и умницы, ученики Ришелье, один – вполне искренен в своих патриотических убеждениях, другой – так и не успел составить себе убеждения: скоро он будет убит.
      Мы уже упоминали о том, что драгуны были в армии аристократами: два драгунских полка шли во главе трехтысячного корпуса Бирона.
      Вдруг драгуны, еще не видя неприятеля, закричали:
      «Спасайся, кто может! Нас предали!»
      Они разворачиваются и с криками обращаются в бегство, давя собственную инфантерию; пехотинцы думают, что драгунов преследует неприятель, и тоже обращаются в бегство.
      Паника охватывает всех до единого.
      То же происходит и с Дилоном.
      Дилон встречается с австрийским корпусом в девятьсот человек; драгуны, идущие в авангарде, бегут, увлекая за собой инфантерию; пехотинцы бросают повозки, артиллерию и останавливаются лишь в Лилле.
      Там беглецы сваливают свою трусость на командиров, убивают Тевбальда Дилона и подполковника Бертуа, после чего передают их тела лилльской черни, а та их вешает и устраивает пляски вокруг мертвых тел.
      Кто подстроил это поражение, имевшее целью запугать патриотов и ободрить неприятеля?
      Жиронда, жаждавшая войны и кровоточившая с обоих флангов от только что полученной двойной раны! Жиронда – и надобно заметить, что она была права, – обвиняла в поражении двор, иными словами – королеву.
      Первой мыслью жирондистов было отомстить Марии-Антуанетте.
      Однако они дали королевской власти время одеться в броню гораздо более надежную, нежели кольчуга, которую королева заказала когда-то для короля и прочность которой испытала при помощи Андре!
      Королева постепенно преобразовала знаменитую охрану, введенную Учредительным собранием; в ней было не менее шести тысяч человек.
      А что это были за люди! Забияки и учителя фехтования, готовые вызвать на бой представителей патриотов хоть в самом зале заседаний Собрания! Дворяне из Бретани и Вандеи, жители Прованса из Нима и Арля, крепкие священники, которые под предлогом отказа от присяги куда как далеко забросили свои сутаны, а вместо кропил взялись за шпаги, кинжалы и пистолеты! Были в охране еще и кавалеры ордена Св. Людовика, появлявшиеся, как грибы после дождя, потому что орден этот присуждался неизвестно за что, – сам Дюмурье жалуется на это в своих Мемуарах: какое бы правительство ни пришло на смену существующему, ему не удастся возродить уважение к этой красивой, но несчастливой награде, которая раздается налево и направо; всего за два года крестом Св. Людовика было награждено шестьсот тысяч человек!
      Дело дошло до того, что министр иностранных дел отказался от награды в пользу г-на де Ваттвиля, майора швейцарского полка Эрнеста.
      Следовало сначала найти уязвимое место в этой броне, а уж потом попытаться разбить короля и королеву.
      Вдруг город облетел слух, что над бывшей Военной Школой развевается белый флаг; что флаг этот, который словно нарочно кто-то беспрестанно водружал, был получен из рук самого короля. Это напоминало черную кокарду 5 – 6 октября.
      Зная контрреволюционные выходки короля и королевы, парижане удивлялись, что не видят белого знамени над Тюильрийским дворцом; все были готовы к тому, что в одно прекрасное утро оно появится еще над каким-нибудь зданием.
      Прослышав о знамени, народ бросился к казарме.
      Офицеры хотели было воспротивиться, но солдаты их не поддержали.
      В Военной школе был найден белый флаг величиной с ладонь, воткнутый в пирог, который прислал дофин.
      Однако помимо этой ничего не значившей тряпицы были обнаружены в большом количестве гимны во славу короля, оскорбительные песенки о Собрании, а также тысячи контрреволюционных листовок.
      В это время Базир выступает с докладом в Собрании: королевская охрана разразилась радостными криками, узнав о поражении под Турне и Кьевреном; она выразила надежду, что через три дня будет взят Валансьен, а через две недели Париж окажется в руках иноземных войск.
      Более того, один шевалье из этой охраны, честный француз по имени Иоахим Мюрат, полагавший, что поступил на службу в настоящую конституционную гвардию, как следовало из ее названия, подает в отставку; его собирались подкупить и отправить в Кобленц.
      Эта гвардия – страшное оружие в руках королевской власти: ведь по приказу короля она может выступить против Собрания, окружить Манеж, арестовать представителей народа или перестрелять их всех до единого. Или и того лучше: она может взять короля, выйти с ним из Парижа, проводить его к границе и устроить второй Вареннский побег, на сей раз успешный!
      Вот почему 22 мая, то есть три недели спустя после двойного поражения при Турне и Кьеврене, Петион, новый мэр Парижа, получивший это назначение благодаря влиянию королевы, тот самый, что привез королеву из Варенна в которому теперь она оказывает покровительство из ненависти к тому, кто позволил ей убежать, этот самый Петион обратился с письмом к командующему Национальной гвардией, в котором открыто выразил свои опасения по поводу возможного отъезда короля и посоветовал установить наблюдение, не спускать глаз и усилить патрулирование окрестностей…
      За кем установить наблюдение? С кого не спускать глаз? Об этом Петион не говорит ничего.
      Зачем усилить патрулирование окрестностей? То же молчание.
      Да и зачем называть в письме Тюильрийский дворец я короля?
      За кем обычно устанавливают наблюдение? За врагом!
      Вокруг чего усиливают патрулирование? Вокруг вражеского лагеря!
      Где находится вражеский лагерь? В Тюнльрийском дворце.
      Кто враг? Король.
      Таким образом, основной вопрос поставлен.
      Петион, адвокатишка из Шартра, сын прокурора, задает его потомку Людовика Святого, потомку Людовика XIV, королю Французскому!
      И король Французский на это жалуется, ибо понимает, что голос Петиона звучит громче его собственного; он жалуется на это в письме, которое департаментская директория приказывает расклеить на стенах Парижа.
      Однако Петион ничуть этим не смущен; он оставляет его без ответа; он повторяет свое приказание.
      Итак, истинный король – Петион.
      Ежели вы в этом сомневаетесь, у вас будет случай несколько позднее в этом убедиться.
      В своем докладе Базир требует упразднить конституционную гвардию короля и арестовать ее командующего, господина де Бриссака.
      Железо было горячо, и жирондисты ковали его, будучи умелыми кузнецами.
      Для них это был вопрос жизни и смерти.
      В тот же день был принят декрет о роспуске конституционной гвардии и аресте герцога де Бриссака, а охрана Тюильрийского дворца была поручена Национальной гвардии.
      О Шарни, Шарни! Где ты? В Варение ты едва не отбил королеву всего с тремястами всадниками; что бы ты сказал, окажись ты в Тюильри во главе шести тысяч человек?
      А Шарни был счастлив, позабыв обо всем на свете в объятиях Анд ре.

      Читатели, несомненно, помнят о том, как де Грав подал в отставку; король воспротивился такому решению, Дюмурье также не принял этой отставки.
      Дюмурье стремился сохранить де Грава, потому что тот был ему предан; и он действительно его оставил в кабинете министров; однако когда стало известно об упомянутом нами двойном поражении, ему пришлось пожертвовать своим военным министром.
      Он отказался от его услуг, бросив, таким образом, кость якобинскому Церберу и заставив его замолчать.
      На его место он взял полковника Сервана, бывшего королевского пажеского надзирателя, которого он предлагал королю с самого начала.
      Разумеется, Дюмурье и сам не представлял, какого человека он выбрал себе в коллеги и какой удар этот господин нанесет монархии.
      Пока королева, сидя в мансарде Тюильрийского дворца, вглядывалась вдаль в надежде увидеть долгожданных австрийцев, другая женщина выжидала в своей скромной гостиной на улице Генего.
      Одна олицетворяла контрреволюцию, другая – революцию.
      Читатели, несомненно, догадались, что речь пойдет о г-же Ролан.
      Именно она способствовала назначению Сервана министром, точно так же как г-жа де Сталь покровительствовала в этом Нарбону.
      Женская рука чувствуется повсюду в событиях трех ужасных годов: 91-го, 92-го, 93-го.
      Серван дни напролет просиживал в гостиной г-жи Ролан; как все жирондисты, вдохновительницей, светочем, Эгерией коих она являлась, он черпал силы в ее неутомимой душе.