В прекрасной сильной речи об эмигрантах Бриссо ясно показал намерения королей и какой смерти они готовились предать Революцию Зарежут ли они ее?
      Нет, они ее задушат.
      Нарисовав картину европейской лиги, показав истинное лицо государей, одних – со шпагой в руке и открыто поднявших знамя ненависти, других – в маске лицемерия, надетой до тех пор, пока не придет время ее сбросить, он вскричал:
      – Ну что же, пусть их! Давайте не только примем вызов аристократической Европы, но и предупредим его; не будем ждать, пока на нас нападут: давайте нападем первыми!
      В ответ на призыв оратора раздались громкие аплодисменты.
      Дело в том, что Бриссо, человек, полагавшийся скорее на инстинкт, нежели на гений, только что ответил на чаяния тех, кто участвовал в выборах 1791 года: война!
      Не та война, которую объявляет деспот за оскорбление, нанесенное его трону, его имени, одному из его союзников, или ради присоединения провинции, подчиненной его королевству или империи; это война, несущая с собой дыхание жизни; это война, медные фанфары которой поют всем, кто их слышит: «Поднимайтесь, жаждущие свободы! Мы несем вам освобождение!»
      И в самом деле, становился все громче, все увереннее ропот, подобный шуму прилива.
      Это был ропот недовольства тридцати миллионов человек, которые еще не заговорили в полный голос, но уже проявляли недовольство; это недовольство Бриссо только что передал следующими словами: «Не будем ждать, пока на нас нападут: давайте нападем первыми!»
      С той минуты, как эти слова были встречены дружными аплодисментами, Франция почувствовала свою силу; она не только могла атаковать, но и должна была победить.
      Оставалось обсудить некоторые незначительные вопросы. Должно быть, наши читатели заметили, что это историческая книга, а не романа мы, вероятно, никогда больше не вернемся к этой великой эпохе, которой мы уже касались в «Бланш де Болье», в «Шевалье де Мезон-Руж» и еще в одной книге, написанной три года тому назад и пока не опубликованной, но которая вот-вот должна появиться: вот почему мы должны пересказать ее содержание Впрочем, мы всего в нескольких словах изложим эти незначительные вопросы, чтобы как можно скорее вернуться к событиям, о которых мы повествуем и в которых принимают самое непосредственное участие герои нашей книги.
      Рассказ о событиях в Вандее, об Авиньонских злодеяниях, об оскорблениях Европы вызвал в Законодательном собрании взрыв, подобный разорвавшейся бомбе. 20 октября Бриссо, как мы видели, предлагал всего-навсего обложить имущество эмигрантов налогом; 25-го Кондорсе приговаривал их имущество к секвестру, а самих эмигрантов – к гражданской присяге. Гражданская присяга – для тех, кто жил за пределами Франции и вооружался против Франции!
      В то время в Законодательном собрании появились свой Барнав и свой Мирабо: Верньо и Инар.
      Верньо – натура поэтическая, нежная, один из тех приятных людей, которых увлекают за собою революции, – вырос на бесплодных землях Лиможа нежным, медлительным, скорее чувственным, нежели страстным; он родился в зажиточной благополучной семье, рос способным мальчиком, позднее был замечен Тюрго, тогдашним интендантом Лимузена, и тот направил его учиться в Бордо; его манера говорить была не столь резкой, не такой мощной, как у Мирабо; но, черпая вдохновение у древних греков и несколько перегружая свои выступления мифологией, он тем не менее был не так многословен, как Барнав Что делало его выступления живыми и красноречивыми, так это постоянно звучавшие в них человеческие нотки; в Собрании немало было ярких, страстных трибунов, но даже они не могли заглушить шедших из самой глубины души Верньо естественности и человеколюбия; возглавляя партию спорщиков, крикунов, забияк, он умел подняться над обстоятельствами, никогда не теряя самообладания и достоинства, – даже если положение было чрезвычайным; недруги считали его нерешительным, мягкотелым, даже безразличным; они спрашивали, где его душа, которая словно отсутствовала; и они были правы: он обретал свою душу, только когда делал над собою усилие, чтобы удержать ее в своей груди; душа его целиком принадлежала женщине: она блуждала на ее губах, светилась в ее глазах, звенела в арфе прелестной, доброй, очаровательной Кандеи.
      Инар – полная противоположность Верньо, олицетворявшего до некоторой степени покой, – Инар являл собою гнев Собрания. Он приехал из Грасса, родины терпких ароматов и мистраля, и потому временами ему случалось переживать неожиданные вспышки неудержимой ярости, подобные порывам этого короля ветров, способного одним дуновением своротить скалу и оборвать все до единого лепестки с роз; его незнакомый дотоле голос вдруг загремел в Собрании, словно гром среди ясного летнего неба: с первым же его раскатом все Собрание вздрогнуло, даже самые рассеянные подняли головы, и каждый, затрепетав, подобно Каину, когда обратился к нему Господь, готов был спросить: «Меня ли зовешь?» Кто-то осмелился его прервать.
      – Я спрашиваю, – вскричал он, – у Собрания, у Франции, у целого света, у вас, сударь!..
      И он указал на прервавшего его господина.
      – Я спрашиваю, есть ли среди вас хоть один человек, кто искренне и чистосердечно может утверждать, что эмигрировавшие принцы не замышляют против родины?.. Я спрашиваю, во-вторых: посмеет ли кто-либо из присутствующих в Собрании отрицать, что любой заговорщик должен быть немедленно осужден, задержан и наказан?
      Если такой человек есть, пусть встанет!
 

***

 
      – Здесь говорили, что снисходительность – необходимая черта сильного человека, что сила сама по себе действует обезоруживающе; а я вам говорю, что нельзя терять бдительность; деспотизм и аристократия – всегда начеку, и если нации хоть на мгновение заснут, они проснутся в цепях. Самое страшное преступление – стремиться снова ввергнуть человечество в рабство. Ежели бы огнь небесный оказался во власти человеческой, следовало бы поразить им тех, кто покушается на свободу народов!
      Подобные речи звучали впервые; это необузданное красноречие никого не оставило равнодушным, увлекая за собой, подобно снежной лавине, сорвавшейся с вершины Альп и потащившей деревья, скот, пастухов, дома.
      Тотчас же было принято следующее постановление:
 
       «Если Луи-Станислав-Ксавье, принц Французский, не вернется в течение двух месяцев, это будет означать, что он отказывается от права на регентство».
 
      Затем 8 сентября:
 
       «Если эмигранты не вернутся до первого января, они будут объявлены виновными в заговоре, арестованы и преданы казни».
 
      29 ноября дошел черед и до духовенства:
 
       «Священникам предлагается присягнуть на верность Республике в недельный срок. Уклонившиеся будут считаться подозреваемыми в мятеже; властям будет поручено наблюдение за оными священниками.
       Если в коммуне, где таковые священники проживают, произойдут волнения на религиозной почве, директория департамента вправе их депортировать.
       Если они окажут сопротивление, они будут заключены под стражу сроком до одного года; если они будут подстрекать к неповиновению паству, – до двух лет.
       Коммуна, которая прибегнет к вмешательству вооруженных сил, будет нести все расходы.
       Церкви обязаны отправлять богослужения, оплачиваемые государством; в церквах, не занятых на службе у государства, могут быть заказаны богослужения другим духовным ведомством, однако разрешение не распространяется на тех священников, которые отказываются присягать нации.
       Муниципальные власти обязаны представить в департаменты, а те – в Собрание списки священников, присягнувших на верность, а также отказавшихся принести клятву, с пометками о том, связаны ли они между собой или с эмиграцией, с тем чтобы Собрание приняло меры по искоренению мятежа.
       Собрание считает полезным распространение хороших книг, могущих просветить провинцию по так называемым религиозным вопросам: оно берет на себя расходы по их опубликованию и вознаграждению авторов».
 
      Мы уже рассказывали о том, что сталось с членами Учредительного собрания, иными Словами – с конституционалистами; мы доказали, с какой целью был основан Клуб фельянов.
      По духу члены его были очень близки Парижскому департаменту.
      Это был дух Барнава, Лафайета, Ламета, Дюпора, Байи, который еще был мэром, но который вот-вот должен был лишиться своего поста.
      Все они увидели в декрете о священниках «декрет, – как они говорили, – принятый против общественного сознания»; они увидели в декрете об эмигрантах «декрет, принятый против семейных отношений», средство испытать власть короля.
      Клуб фельянов подготовил, а парижская директория подписала против обоих этих декретов протест, в котором обращалась к Людовику XVI с просьбой наложить вето па декрет, касавшийся священников.
      Как помнят читатели. Конституция предусматривала Для короля право вето.
      Кто подписал этот протест? Человек, первым предпринявший атаку на духовенство, Мефистофель, выбивший своей хромой ногой стекло: Талейран! Человек, занимавшийся с тех пор дипломатией от безделья, но не очень хорошо разбиравшийся в Революции.
      Слухи о вето распространились с головокружительной быстротой.
      Кордельеры выдвинули вперед Камилла Демулена, улана Революции, всегда готового вонзить пику прямо в цель.
      Он разразился собственной петицией.
      Однако он был невозможный путаник, когда пытался брать слово, и потому поручил Фоше прочесть петицию.
      Фоше ее прочитал.
      Она была встречена бурными аплодисментами.
      Невозможно было представить вопрос с большей иронией и в то же время изучить его с такой доскональностью.
      «Мы не в обиде, – говорил школьный товарищ Робеспьера и друг Дантона, – ни на Конституцию, предоставившую королю право вето, ни на короля, пользующегося этим правом, памятуя о высказывании великого политика Макиавелли: „Если государь вынужден отказаться от власти, со стороны людей было бы слишком несправедливо, слишком жестоко выражать неудовольствие тем, что он постоянно противится воле народа, потому что трудно и противоестественно по доброй воле прыгнуть с такой высоты“.
      Проникшись этой истиной, беря пример с самого Господа Бога, воля которого отнюдь не неисполнима, мы никогда не станем требовать от так называемого государя невозможной любви к власти нации; мы считаем, что он вправе наложить вето на лучшие декреты».
      Собрание, как мы уже сказали, встретило петицию аплодисментами, одобрило ее, решило опубликовать протокол и разослать его по департаментам.
      Вечером в Клубе фельянов поднялось волнение.
      Многие из фельянов, члены Законодательного собрания, не были на заседании.
      Отсутствовавшие накануне ворвались на следующий день в зал заседаний.
      Их было двести шестьдесят человек.
      Они отменили принятый накануне декрет под свист и шиканье трибун.
      Началась настоящая война между Собранием и Клубом, усугубившаяся вмешательством якобинцев в лице Робеспьера и кордельеров в лице Дантона.
      Дантон приобретал все большую популярность; его огромная голова начинала подниматься над толпой; подобно великану Адамастору, он вырастал на пути у монархии, предупреждая: «Берегись! Море, по которому ты пустилась в плавание, называется Бурным морем!»
      И вдруг сама королева пришла на помощь якобинцам в борьбе с фельянами.
      Ненависть Марии-Антуанетты к Революции оказывала на последнюю такое же действие, как на Атлантику – ливни и ветры.
      Мария-Антуанетта ненавидела Лафайета, того самого Лафайета, который спас ей жизнь 6 октября и потерял свою популярность 17 июля.
      Лафайет мечтал занять место Байи и стать мэром.
      Вместо того, чтобы помочь Лафайету, королева приказала роялистам голосовать за Петиона. Непонятное ослепление! За Петиона, того самого грубияна, что сопровождал ее во время возвращения из Варенна!
      19 декабря король предстал перед Собранием, дабы наложить вето на декрет против священников.
      Накануне в Клубе якобинцев состоялась важная демонстрация.
      Швейцарец родом из Невшателя, Виршо, тот самый, что на Марсовом поле составлял петицию от имени республики, предложил обществу шпагу дамасской стали для первого генерала, который одержит победу над врагами свободы.
      Инар при сем присутствовал; он принял шпагу из рук юного республиканца, выхватил ее из ножен и взлетел на трибуну.
      – Вот она, шпага карающего ангела! – вскричал он. – Она принесет нам победу! Франция бросит клич, и ей ответят все народы; враги свободы будут стерты с лица земли!
      Сам Иезекииль не смог бы сказать лучше.
      Обнаженная шпага не могла быть вложена в ножны: была объявлена война и гражданская и внешняя.
      Шпага республиканца из Невшателя должна была сначала поразить короля Франции, а затем иноземных государей.

      Жильбер не виделся с королевой с того самого дня, когда она, попросив подождать его в кабинете, отправилась дослушать политический план, привезенный г-ном де Бретеем из Вены и составленный в следующих выражениях:
      «Сделать из Барнава то же, чем был Мирабо: выиграть время, присягнуть на верность Конституции; выполнить ее буквально, дабы показать, что она невыполнима. Франция остынет, заскучает; французы легкомысленны: на смену свободе придет какая-нибудь новая мода, и о свободе забудут.
      Если же нет, то в любом случае будет выигран год, а через год мы будем готовы к войне».
      С тех пор прошло полгода; свобода не наскучила, и было очевидно, что иноземные короли хотят исполнить свое обещание и готовятся к войне.
      Жильбер был удивлен, увидев однажды утром, что к нему входит камердинер короля.
      Однако камердинер его успокоил.
      Он доложил, что Жильбера просят пожаловать во дворец.
      Жильбер хотел узнать, кто именно его вызывает; однако камердинер, получивший на этот счет, вне всякого сомнения, точное приказание, лишь повторил:
      – Вас просят пожаловать во дворец.
      Жильбер был искренне привязан к королю; он жалел Марию-Антуанетту скорее как женщину, чем как королеву; она не внушала ему ни любви, ни преданности, он испытывал к ней глубокую жалость.
      Он поспешил исполнить приказание.
      Его ввели в комнату верхнего этажа, где когда-то королева принимала Барнава.
      В кресле ожидала женщина, поднявшаяся при появлении Жильбера.
      Доктор узнал в ней принцессу Елизавету.
      Он глубоко ее уважал, зная ее ангельскую доброту.
      Он поклонился и сейчас же оценил положение.
      Ни король, ни королева не посмели послать за ним от своего имени и попросили принцессу Елизавету заменить их.
      Первые же слова принцессы Елизаветы убедили доктора в том, что он не ошибся в своих предположениях.
      – Господин Жильбер! – молвила она. – Я не знаю, позабыли ли другие о знаках внимания, которое вы проявили по отношению к моему брату во время нашего возвращения из Версаля, а также по отношению к моей сестре во время нашего прибытия из Варенна; однако я о нем помню.
      Жильбер отвесил поклон.
      – Ваше высочество! – отвечал он. – Бог в своей мудрости щедро оделил вас всеми добродетелями, даже хорошей памятью; это редкое в наши дни достоинство, в особенности у принцев.
      – Это не относится к моему брату, не правда ли, господин Жильбер? Мой брат часто говорит мне о вас и высоко вас ценит.
      – Как врача? – улыбнулся Жильбер.
      – Да, сударь, как врача; правда, он полагает, что ваш опыт может помочь вам вылечить не только короля, но и королевство.
      – Король очень добр ко мне, ваше высочество! – отозвался Жильбер. – Ради какой именно из этих двух целей он вызвал меня сегодня?
      – Вас вызвал не король, – едва заметно покраснев, проговорила принцесса Елизавета, не умевшая лгать. – Вас пригласила я.
      – Вы, ваше высочество? – изумился Жильбер. – Надеюсь, вы не жалуетесь на здоровье: ваша бледность – результат утомления и беспокойства, а не недомогания.
      – Вы правы, сударь, я боюсь не за себя, а за брата; он очень меня беспокоит!
      – Меня тоже, ваше высочество, – кивнул Жильбер.
      – О, мы с вами, по-видимому, беспокоимся о разных вещах, – заметила принцесса Елизавета, – я хочу сказать, что меня волнует его здоровье.
      – Король нездоров?
      – Не совсем так, – отвечала принцесса Елизавета. – Однако король подавлен, обескуражен… Сегодня уже десятый день, – я, видите ли, считаю дни, – как он ни с кем не сказал ни слова, если не считать меня, когда мы, как обычно, играем в трик-трак, – тут он вынужден произносить требуемые игрой слова-Сегодня одиннадцатый день с тех пор, как он был в Собрании и подписал свое вето… Почему же он не замолчал утром того дня, вместо того чтобы лишиться дара речи на следующий день!
      – По-вашему, мой брат должен был санкционировать этот кощунственный декрет? – взволнованно воскликнула принцесса Елизавета.
      – По моему мнению, ваше высочество, заслонять королем священников от поднимающейся бури, от надвигающегося урагана – это значит желать, чтобы и король и священники погибли от одного удара!
      – А что бы вы, сударь, сделали на месте моего бедного брата?
      – Ваше высочество! В настоящее время существует партия, растущая, как джинны в «Тысяче и одной ночи», которые внезапно вырываются из бутылки и за один час достигают высоты в сто локтей.
      – Вы говорите о якобинцах, сударь?
      Жильбер покачал головой.
      – Нет, я имею в виду Жиронду. Якобинцы не хотят войны, ее жаждут жирондисты: война приобретает национальный характер.
      – Но война.., с кем война, сударь? С нашим братом императором? С нашим племянником королем Испанским? Наши враги – во Франции, господин Жильбер, а не за ее пределами; а доказательство тому…
      Принцесса Елизавета умолкла.
      – Продолжайте, ваше высочество, – попросил Жильбер.
      – По правде говоря, я не знаю, могу ли я вам об этом сказать, хотя именно за этим я вас и позвала…
      – Вы можете сказать мне все, ваше высочество, как человеку преданному, готовому отдать за короля жизнь.
      – Сударь, вы верите в противоядие? – спросила принцесса Елизавета.
      Жильбер улыбнулся.
      :
      – От всех на свете ядов? Нет, ваше высочество; однако всякое ядовитое вещество имеет свое противоядие; впрочем, справедливости ради следует заметить, что в большинстве случаев эти противоядия оказываются бессильны.
      – О Боже!
      – – Прежде всего необходимо знать, с каким ядом имеешь дело: с минеральным или с растительным? Обыкновенно минеральные яды действуют на желудок и кишки; растительные же яды – на нервную систему, причем одни ее расстраивают, другие парализуют. О каком из ядов вам угодно поговорить, ваше высочество?
      – Послушайте, сударь, я хочу открыть вам один секрет.
      – Слушаю вас, ваше высочество.
      – Я боюсь, что короля могут отравить.
      – Неужели вы полагаете, что кто-нибудь может пойти на подобное преступление?
      – Вот что недавно произошло: господин Лапорт.., наш эконом, вы его знаете?..
      , – Да, ваше высочество.
      – Так вот, господин Лапорт предупредил нас о том, что один человек из королевской буфетной, поступивший было кондитером в Пале-Рояль, собирается возвратиться на прежнее место после смерти его предшественника… И этот человек, ярый якобинец, во всеуслышание объявил, что ради блага Франции следовало бы отравить короля!
      – Смею вас уверить, ваше высочество, что тот, кто хочет совершить подобное преступление, не станет хвастать им заранее.
      – Ах, сударь, отравить короля было бы совсем нетрудно! К счастью, тот, кого мы опасаемся, имеет доступ лишь к пирожкам и булочкам.
      – Вы приняли необходимые меры предосторожности, ваше высочество?
      – Да. Было решено, что король не будет больше есть этих пирожков, а хлеб станет приносить господин Тьерри де Виль-д'Аврей, эконом малых апартаментов, отвечающий в то же время за поставку вина. Что до сладостей, то, поскольку король их очень любит, госпожа Кампан получила приказание покупать их будто бы для себя то у одного кондитера, то у другого. Нам посоветовали в особенности избегать сахарной пудры.
      – Это потому, что в нее можно незаметно подмешать мышьяку?
      – Совершенно верно… Королева, как правило, подмешивала пудру в воду: нам пришлось полностью от нее отказаться. Король, королева и я едим вместе; мы обходимся без лакеев: если кому-нибудь что-нибудь нужно, он звонит. Как только король садится за стол, госпожа Кампан через потайную дверь приносит сладости, хлеб и вино; мы все это прячем под столом и делаем вид, что пьем вино, принесенное из погреба, и едим хлеб и пирожные из буфетной. Вот как мы живем, сударь! И все равно мы с королевой трепещем всякий раз, когда король вдруг бледнеет и говорит два страшных слова: «Мне плохо!»
      – Позвольте мне вам прежде всего заметить, ваше высочество, – молвил в ответ доктор, – что я не верю в эти угрозы отравления; однако я по-прежнему к услугам их величеств. Чего хочет король? Угодно ли ему, чтобы я переехал во дворец? Тогда я буду под рукой в любую минуту до тех пор, пока его страхи…
      – О, мой брат ничего не боится, – поторопилась возразить принцесса Елизавета.
      – Я оговорился, ваше высочество: до тех пор, пока ваши страхи не пройдут. У меня есть некоторая практика в обращении с ядами и противоядиями; я буду наготове и в любую минуту могу вступить в противоборство с ядом, какого бы ни был он происхождения; однако позвольте мне также сказать, ваше высочество, что, будь на то воля короля, вам очень скоро нечего было бы опасаться.
      – Что же для этого необходимо? – раздался позади него чей-то голос, заставивший его обернуться.
      Доктор не ошибся: этот голос принадлежал королеве. Жильбер поклонился.
      – Ваше величество! Должен ли я повторить уверения в моей преданности, которые я представил ее высочеству Елизавете?
      – Нет, сударь, не нужно, я все слышала… Мне бы лишь хотелось узнать, в какой степени мы можем рассчитывать на вашу помощь.
      – У королевы появились сомнения в надежности моих чувств?
      – Ах, сударь! Столько сердец и столько голов отвернулось от нас в грозовое время, что не знаешь, право, кому и довериться!
      – Значит, именно поэтому королева готова заполучить из рук фельянов министра, состряпанного госпожой де Сталь?
      Королева вздрогнула.
      – Вам об этом известно? – изумилась она.
      – Мне известно, что вы, ваше величество, сговорились с господином де Нарбоном.
      – И вы, разумеется, меня осуждаете.
      – Нет, ваше величество, это еще одна попытка. Когда король перепробует все, возможно, он, наконец, придет к тому, с чего ему следовало начать.
      – Вы знакомы с госпожой де Сталь? – спросила королева.
      – Я имел эту честь, ваше величество. Выйдя из Бастилии, я был ей представлен и от господина Неккера узнал о том, что был арестован по распоряжению королевы.
      Королева заметно покраснела, затем продолжала с улыбкой:
      – Вы обещали не вспоминать об этой ошибке.
      – Я о ней и не вспоминаю, ваше величество; я только отвечаю на вопрос, который вы изволили мне задать.
      – Что вы думаете о господине Неккере?
      – Это славный немец, характеру коего свойственны весьма разнообразные качества; от несуразностей он способен подняться до пафоса.
      – Не вы ли вместе с другими склоняли короля к тому, чтобы снова обратиться к его услугам?
      – Господин Неккер был, заслуженно или нет, самым популярным человеком в королевстве; я сказал королю:
      «Государь! воспользуйтесь его популярностью».
      – А госпожа де Сталь?
      – Если не ошибаюсь, ваше величество оказывает мне честь, спрашивая мое мнение о госпоже де Сталь?
      – Да.
      – Что касается внешности, у нее большой нос, крупные черты лица, широкая талия-Королева усмехнулась: как женщине, ей было приятно узнать, что та, о которой было в обществе так много разговоров, нехороша собой.
      – Продолжайте, – попросила она.
      – У нее неважная кожа; движения ее скорее энергичны, нежели грациозны; у нее грубый голос, так что иногда можно усомниться в том, что он принадлежит женщине. При всем том ей двадцать пять лет, у нее шея богини, восхитительные черные волосы, великолепные зубы, ее глаза полны огня: в ее взгляде – целая вселенная!
      – Ну, а каков ее духовный облик? Она талантлива, у нее множество достоинств? – поспешила спросить королева.
      – Она добра и великодушна, ваше величество; любой из ее врагов, поговорив с ней с четверть часа, становится ее другом.
      – Я говорю о ее гении, сударь: одного сердца для занятий политикой недостаточно.
      – Ваше величество! Сердце – не помеха даже в политике; что же до слова «гений», употребленного вашим величеством, то лучше не произносить его всуе. Госпожа де Сталь весьма талантлива, но до гения ей далеко; когда она хочет до него подняться, у нее словно гири вырастают на ногах: между нею и ее учителем Жан-Жаком такая же разница, как между железом и сталью.
      – Вы, сударь, говорите о ее таланте писательницы; расскажите мне о ней как о политике.
      – На этот счет, ваше величество, – отвечал Жильбер, – о госпоже де Сталь говорят, по-моему, больше, чем она того заслуживает. С тех пор, как эмигрировали Мунье и де Лалли, ее салон превратился в трибуну английской партии, полуаристократической и двухпалатной. Так как сама она принадлежит к сословию буржуазии, – и крупной буржуазии! – она питает слабость к знатным вельможам; она и англичанами-то восхищается только потому, что считает англичан аристократами; она не знает, как действует английский парламент; таким образом, она принимает за рыцарей времен крестовых походов поистаскавшихся дворян. Другие народы способны, опираясь на прошлое, создать будущее; Англия же ради прошлого жертвует будущим.
      – Вы полагаете, что именно этим объясняется то обстоятельство, что госпожа де Сталь предлагает нам Нарбона?
      – Ну, на сей раз, ваше величество, совпали две вещи: любовь к аристократии и любовь к аристократу.
      – Вы думаете, что госпожа де Сталь любит господина де Нарбона за его благородное происхождение?
      – Да уж не за его достоинства!
      – Но господин де Нарбон – в меньшей степени аристократ, чем кто бы то ни было: никто даже не знает его отца.
      – Это потому, что люди не смеют смотреть на солнце… – Господин Жильбер! Как всякая женщина, я люблю сплетни: что поговаривают о господине де Нарбоне?
      – Говорят, что он развратник, что он отчаянно смел и умен.
      – Меня интересует его происхождение.
      – Рассказывают, что когда партия иезуитов изгнала Вольтера, Машо, д'Аржансона, – одним словом, философов, ей пришлось сразиться с маркизой де Помпадур; обычаи, унаследованные от Регента, были известны: все знали, на что способна родительская любовь, подкрепленная другой любовью; тогда выбор пал – а иезуиты весьма тонко разбираются в такого рода выборах, – на одну из дочерей короля, и от нее добились, чтобы она пожертвовала собой в вступила в кровосмесительную связь; вот откуда появился очаровательный кавалер, отец которого никому не известен, как говорит ваше величество, но не потому, что тайна его рождения кроется во мраке неизвестности, а потому, что она слишком очевидна.
      – Так вы, стало быть, не думаете, как якобинцы, как господин де Робеспьер, к примеру, что господин де Нарбон связан со шведским посольством?
      – Как же, как же, вот именно так; только он связан с будуаром жены, а не с кабинетом мужа. Предполагать, что госпожа де Сталь играет в этом деле хоть сколько-нибудь серьезную роль, значило бы верить в то, что он – муж собственной жены… О Господи! Да нет же, это не предательство посланника, ваше величество:, это слабость любовников. Нужно по крайней мере, чтобы любовь, это великое, вечно существующее ослепление, толкнула женщину на то, чтобы она вложила шпагу Революции в руки этого легкомысленного развратника.
      – Вы говорите о той шпаге, которую целовал господин Инар в Якобинском клубе?
      – Увы, ваше величество, я говорю о той шпаге, что занесена над вашей головой.
      – Значит, по-вашему, господин Жильбер, мы были неправы, назначив господина де Нарбона военным министром?
      – Было бы лучше, ваше величество, если бы вы немедленно назначили того, кто должен прийти ему на смену.
      – Кто же это?
      – Дюмурье.
      – Дюмурье, выслужившийся из рядовых?
      – Ах, ваше величество! До чего это несправедливо!.. Да еще по отношению к тому, кого это может оскорбить!
      – Разве господин Дюмурье не был простым солдатом?