Подходя к ферме, она почувствовала, как у нее сжалось сердце при виде дуплистой ивы, где Изидор оставлял свои письма.
Подойдя еще ближе, она взглянула на окошко, через которое к ней в комнату влез Изидор в ту самую ночь, когда Бийо целился в молодого человека, но, к счастью, не попал.
Наконец, когда Катрин подошла к воротам фермы, она вспомнила, как часто ходила этой хорошо знакомой дорогой в Бурсон, как Изидор приходил к ней…
Не раз ночью сиживала она у окошка, устремив взгляд на дорогу и с замиравшим сердцем поджидая возлюбленного, который появлялся всегда точно в назначенный час; едва она его замечала, как руки ее сами тянулись к нему навстречу!
Теперь он был мертв, а ее руки крепко прижимали к груди его ребенка. И какое дело было ей до того, что люди говорили о ее бесчестье, о ее позоре? Разве такой красивый малыш мог быть для матери бесчестьем или позором?
Она торопливо и безбоязненно вошла на ферму.
Огромный пес залаял при ее появлении, но вдруг, узнав свою молодую хозяйку, подбежал к ней, насколько позволяла цепь, и, радостно заскулив, встал на задние лапы.
На лай собаки на порог вышел какой-то человек посмотреть, в чем дело.
– Мадмуазель Катрин! – вскричал он.
– Папаша Клуи! – воскликнула Катрин.
– Добро пожаловать, мадмуазель, – пригласил старый сторож. – Вас здесь так недоставало…
– Что с матушкой? – спросила Катрин.
– Увы, ни хуже, ни лучше или, вернее сказать, скорее хуже, чем лучше: она прямо тает на глазах, бедняжка!
– Где она?
– В своей комнате.
– Одна?
– Нет, нет! Я бы этого не допустил. Ах, черт возьми! Вы уж меня извините, мадмуазель Катрин, но в отсутствие всех вас я тут немножко похозяйничал! За то время, пока вы жили в моей убогой лачуге, я привык к вам, как к родной: я так любил вас и бедного господина Изидора!
– Вы знаете?.. – смахнув слезы, спросила Катрин.
– Да, да, погиб, сражаясь за королеву, как и господин Жорж… Что ж поделаешь, мадмуазель! Это его ребенок, верно? Оплакивая отца, не забывайте улыбаться сыну.
– Спасибо, папаша Клуи, – поблагодарила Катрин, протянув ему руку. – А матушка?..
– Как я вам сказал, она в своей комнате, за ней присматривает госпожа Клеман, та самая сиделка, которая выходила вас.
– А.., она в сознании, бедная моя матушка? – нерешительно промолвила Катрин.
– Временами вроде как да, – отвечал панаша Клуи, – это когда кто-нибудь произносит ваше имя… Эх, только это и помогало до недавнего времени… Однако вот уж третий день она не подает признаков жизни, даже когда с ней заговаривают о вас.
– Пойдемте, пойдемте к ней, папаша Клуи! – попросила Катрин.
– Входите, мадмуазель, – распахнув дверь в комнату г-жи Бийо, пригласил старый лесничий.
Катрин заглянула в комнату. Ее мать лежала на кровати с занавесками из зеленой саржи, освещаемая трехрожковой лампой, – такие лампы еще и сегодня можно увидеть на старых фермах; как и говорил папаша Клуи, у постели находилась г-жа Клеман.
Она сидела в огромном кресле, погрузившись в состояние полудремоты, свойственной всем сиделкам.
Бедная г-жа Бийо внешне почти не изменилась, только сильно побледнела.
Можно было подумать, что она спит.
– Матушка! Матушка! – бросаясь к кровати, закричала Катрин.
Больная открыла глаза, повернула к Катрин голову; в ее взгляде засветилась мысль; губы шевельнулись, но, кроме отдельных звуков, ничего нельзя было разобрать; она приподняла руку, пытаясь прикосновением помочь почти совершенно угасшим слуху и зрению; однако она так и не успела окончательно прийти в себя: взгляд ее потух, рука безвольно опустилась на голову Катрин, стоявшей на коленях перед ее постелью, и больная снова замерла в неподвижности, на которой ее ненадолго вывел крик дочери.
Отец и мать, оба на пороге смерти, встретили дочь по-разному: папаша Бийо, выйдя из забытья, оттолкнул Катрин; мамаша Бийо, придя в себя, приласкала дочь.
Приезд Катрин вызвал на ферме настоящий переворот.
Все ждали Бийо, а вовсе не его дочь.
Катрин поведала о случившемся с Бийо несчастье и рассказала о том, что в Париже муж так же близок к смерти, как жена – в Писле.
Правда, было очевидно, что шли они разными путями:
Бийо – от, смерти к жизни, жена – от жизни к смерти.
Печальные воспоминания нахлынули на Катрин, едва она зашла в свою девичью комнату, где она видела счастливые сны детства, где она испытала юную страсть, куда возвратилась вдовою с разбитым сердцем.
С этой минуты Катрин взяла в свои руки управление расстроенным хозяйством, которое отец уже однажды доверил именно ей, а не матери.
Она отблагодарила папашу Клуи, и тот вернулся в свою «нору», как он называл свой домик.
На следующий день на ферму прибыл доктор Рейналь.
Он приходил через день из чувства сострадания, а не потому, что надеялся чем-нибудь помочь; он отлично понимал, что сделать ничего нельзя, что жизнь его больной догорает, как керосин в лампе, и ни один человек не в состоянии ей помочь.
Доктор очень обрадовался приезду Катрин. Он завел разговор на важную тему, которую не смел обсуждать с Бийо: речь шла об исповеди и причащении.
Бийо, как известно, был ярым вольтерьянцем.
Не то чтобы доктор Рейналь был очень благочестив, скорее напротив: вольнодумство, характерное для той эпохи, сочеталось в нем с научными знаниями.
И ежели эпоха лишь успела посеять в умах сомнение, то наука уже дошла до полного отрицания церкви.
Однако доктор Рейналь считал своим долгом предупреждать родственников о близкой кончине своих больных.
Набожные родственники благодаря предупреждению успевали послать за священником.
Безбожники же приказывали, в случае, если священник приходил без приглашения, захлопнуть у него перед носом дверь.
Катрин была набожна. Она понятия не имела о разногласиях между Бийо и аббатом Фортье, вернее, не придавала им значения.
Она поручила г-же Клеман сходить к аббату Фортье и попросить его соборовать ее мать. Писле был небольшой деревушкой, не имел ни собственной церкви, ни своего священника и потому находился в ведении Виллер-Котре.
И мертвых из Писле хоронили на кладбище Виллер-Котре.
Час спустя у ворот фермы зазвонил колокольчик, возвещая о причащении умирающей.
Катрин встретила священника со святыми дарами, стоя на коленях.
Однако едва аббат Фортье вошел в комнату больной, едва он заметил, что больная не может говорить, никого не узнает, ни на что не отзывается, как он поспешил объявить, что отпускает грехи лишь тем, кто исповедуется, и, как его ни упрашивали, унес святые дары.
Аббат Фортье был священником строгих правил: в Испании он был бы святым Домиником, в Мексике – Вальверде.
Кроме аббата Фортье, обратиться было не к кому:
Писле, как мы уже сказали, относился к его приходу, и ни один священник не посмел бы посягнуть на его права.
Катрин была набожной и мягкосердечной, но в то же время не лишена была здравого смысла: она отнеслась к отказу аббата Фортье спокойно в надежде, что Господь отнесется к несчастной умирающей более снисходительно, нежели творящий волю Его на земле.
И она продолжала исполнять свои обязанности: обязанности дочери по отношению к матери, матери – по отношению к сыну, без остатка отдавая себя юному, только вступавшему в жизнь существу и утомленной жизнью отлетающей душе.
Восемь дней и ночей она разрывалась между постелью матери и колыбелью сына.
На девятую ночь, когда девушка сидела у кровати умирающей, походившей на лодку, отплывающую все дальше и дальше в море и, подобно лодке, мало-помалу отходящую в вечность, – дверь в комнату г-жи Бийо отворилась, и на пороге появился Питу.
Он прибыл из Парижа, откуда утром вышел, по своему обыкновению, пешком.
При виде Питу Катрин вздрогнула.
Она было подумала, что ее отец умер.
Но хотя Питу и не улыбался, он в то же время не был похож на человека, принесшего печальную весть.
В самом деле, Бийо чувствовал себя все лучше; вот уже дней пять как у доктора не оставалось сомнении в том, что фермер поправится; в то утро, когда Питу должен был уйти, больного перевезли из госпиталя Гро-Кайу к доктору домой.
Когда состояние Бийо перестало вызывать опасения, Питу собрался в Писле.
Теперь он беспокоился не о Бийо, а о Катрин.
Питу представил себе, как фермеру расскажут о том, о чем пока остерегались сообщать больному, то есть о состоянии его жены.
Он был убежден, что как бы ни был Бийо слаб, он сейчас же поспешит в Виллер-Котре. И что будет, если он застанет Катрин на ферме?..
Доктор Жильбер не стал скрывать от Питу, какое действие оказало на раненого появление Катрин.
Было очевидно, что это видение отпечаталось в его сознании, как остается в памяти после пробуждения воспоминание о дурном сне.
По мере того, как к раненому возвращалось сознание, он поглядывал вокруг с беспокойством, сменявшимся мало-помалу ненавистью.
Несомненно, он ожидал, что роковое видение вот-вот явится вновь.
Он за все время ни единым словом не упомянул о дочери, ни разу не произнес имени Катрин; однако доктор Жильбер был отличным наблюдателем и догадался о том, что творится у фермера в душе.
Вот почему, как только Бийо пошел на поправку, Жильбер отослал Питу на ферму.
Он должен был позаботиться о том, чтобы Катрин там не оказалось, когда вернется Бийо. У Питу было в распоряжении два-три дня, потому что доктор пока не хотел сообщать выздоравливавшему принесенную Питу дурную весть.
Питу поделился с Катрин своими опасениями, объяснив их тяжелым, характером Бийо, которого он и сам побаивался; однако Катрин объявила, что, даже если отец захочет убить ее у постели умирающей, она и тогда не уйдет, пока не закроет матери глаза.
Питу в глубине души был очень опечален такой решимостью, но не нашелся, что возразить.
Он остался, готовый в случае необходимости встать между отцом и дочерью Прошло еще два дня и две ночи; жизнь мамаши Бийо уходила с каждой минутой.
Вот уже десять дней, как больная не брала в рот ни крошки; ее поддерживали тем, что время от времени вливали ей в рот ложку сиропу.
Невозможно было поверить в то, что человек так долго способен жить без еды. Правда, и жизнь-то еле теплилась в этом чахлом теле!
На одиннадцатую ночь, в ту минуту, когда Катрин казалось, что больная уже не дышит, мамаша Бийо вдруг ожила, повела плечами, губы ее дрогнули, глаза широко открылись и уставились в одну точку.
– Матушка! Матушка! – закричала Катрин.
И на бросилась к двери, чтобы принести сына. Можно было подумать, что душа мамаши Бийо устремилась вслед за Катрин! когда девушка возвратилась с маленьким Изидором на руках, умирающая была обращена всем телом к двери.
Глаза ее были все так же широко раскрыты и устремлены в одну точку.
Когда девушка возвратилась, глаза матери сверкнули, она вскрикнула и вскинула руки.
Катрин упала на колени, притягивая сына к постели матери.
Произошло невероятное: мамаша Бийо приподнялась на подушке, простерла руки над Катрин и ее сыном и, сделав над собой усилие, молвила:
– Благословляю вас, дети мои!
Уронив голову на подушку, она затихла.
Госпожа Бийо скончалась. Только глаза ее остались открыты, словно бедная женщина не успела при жизни насмотреться на дочь и хотела еще полюбоваться ею с того света.
Глава 28.
АББАТ ФОРТЬЕ ПРИВОДИТ В ИСПОЛНЕНИЕ УГРОЗУ МАМАШЕ БИЙО – УГРОЗУ, О КОТОРОЙ ОН ПРЕДУПРЕЖДАЛ ТЕТУШКУ АНЖЕЛИКУ
Катрин закрыла матери глаза, потом поцеловала ее в опущенные веки.
Госпожа Клеман давно предвидела эту минуту и заранее купила свечи.
Пока Катрин, обливаясь слезами, переносила в свою комнату раскричавшегося малыша и успокаивала его, дав ему грудь, г-жа Клеман зажгла две свечи в изголовье покойницы, сложила ей руки на груди, вложила в руки крест и поставила на стул чашу со святой водой и веткой самшита, оставшейся от последнего праздника Входа Господня в Иерусалим.
Когда Катрин вернулась, ей оставалось лишь опуститься на колени с молитвенником в руках.
Тем временем Питу взял на себя другие заботы: не смея пойти к аббату Фортье, с которым, как помнят читатели, он был не в ладах, он отправился к ризничему, чтобы заказать отпевание, потом к носильщикам – предупредить их о времени выноса тела, затем к могильщику – заказать могилу.
От могильщика он отправился в Арамон, чтобы сообщить своему лейтенанту, младшему лейтенанту и тридцати одному солдату Национальной гвардии, что погребение г-жи Бийо состоится на следующий день в одиннадцать часов утра.
Так как при жизни мамаша Бийо, простая крестьянка, не занимала никакой общественной должности, не имела никакого звания ни в Национальной гвардии, ни в армии, то распоряжение, которое дал Питу своим подчиненным, не носило, разумеется, официального характера; это было приглашение принять участие в похоронах, а вовсе не приказ.
Однако всем было отлично известно, какую огромную роль Бийо сыграл в Революции, которая кружила всем головы и переполняла радостью сердца; солдаты знали, какой опасности подвергался в те самые минуты Бийо, получивший ранение, защищая правое дело; потому-то они и восприняли это приглашение как приказ: все как один солдаты Национальной гвардии Арамона обещали своему командиру, что непременно будут на следующий день ровно в одиннадцать часов у дома покойной.
Вечером Питу возвратился на ферму; в дверях он столкнулся со столяром, тащившим на плече гроб.
Питу был по натуре очень деликатен, что так редко встречается не только среди крестьян, но даже и среди людей светских; он велел столяру спрятаться вместе с гробом в конюшне, чтобы избавить Катрин от самого вида гроба, а также от ужасного стука молотка, и вошел один.
Катрин молилась, стоя на коленях у кровати матери: тело покойной заботами двух набожных женщин было обмыто и зашито в саван.
Питу дал Катрин отчет о том, что он сделал за день, и пригласил ее пройтись.
Однако Катрин хотела исполнить свои долг до конца и отказалась.
– Маленькому Изидору будет плохо, ежели вы с ним не погуляете, – заметил Питу.
– Возьмите его и погуляйте с ним, господин Питу. Должно быть, Катрин очень доверяла Питу, ежели поручала ему заботу о своем сыне, пусть даже на несколько минут.
Питу послушно вышел, во спустя минут пять вновь появился в комнате.
– Малыш со мной гулять не хочет, он плачет! – доложил Питу.
В самом деле, через отворенную дверь Катрин услыхала крик сына.
Она поцеловала покойницу в лоб, вырисовывавшийся сквозь полотно савана, и чувствуя, как сердце ее словно рвется на части, оставила мать и пошла к сыну.
Маленький Изидор плакал; Катрин взяла его на руки и следом за Питу вышла с фермы.
Тем временем столяр с гробом вошел в дом.
Питу хотел на полчаса увести Катрин подальше от фермы.
Будто ненароком он повел ее по дороге в Бурсон. Эта дорога о многом напомнила бедной девочке, и Катрин не заметила, как они прошли полмили; за это время она не сказала Питу ни слова, прислушиваясь к тому, что творилось в ее душе, и мысленно разговаривая сама с собой.
Когда Питу решил, что столяру пора бы кончить свое дело, он предложил:
– Мадмуазель Катрин! Не вернуться ли нам на ферму?
Катрин очнулась от нахлынувших воспоминаний.
– Да! – спохватилась она. – Вы очень добры, дорогой Питу.
И они пошли обратно в Писле.
Когда они вернулись, г-жа Клеман кивнула Питу в знак того, что дело сделано.
Катрин пошла к себе, чтобы уложить Изидора.
Исполнив материнский долг, она хотела было занять прежнее место у постели покойницы.
Однако за дверью ее поджидал Питу.
– Не ходите, мадмуазель Катрин, все уже кончено, – предупредил он.
– Как кончено?
– Да… Пока нас не было, мадмуазель… Питу помолчал, потом продолжал:
– Пока нас не было, столяр…
– Так вот почему вы настаивали, чтобы я вышла из дому… Понимаю, славный мой Питу! Катрин благодарно на него взглянула.
– Прочитаю последнюю молитву и вернусь, – пообещала она.
Катрин решительно зашагала к комнате матери и вошла туда.
Питу на цыпочках шел за ней, но на пороге комнаты остановился.
Гроб стоял на двух стульях посреди комнаты.
Катрин вздрогнула и замерла, слезы снова хлынули у нее из глаз.
Она опустилась перед гробом на зелени, прижавшись бледным от изнеможения и страданий челом к дубовой крышке.
На том скорбном пути, что ведет покойника от его предсмертной постели к могиле, его вечному приюту, провожающие его живые люди ежеминутно наталкиваются на нечто такое, что будто нарочно предназначено для того, чтобы истерзанные сердца выплакали все слезы до последней капли.
Катрин молилась долго; она никак не могла оставить гроб; бедняжка понимала, что после смерти Изидора у нее оставалось на земле лишь два близких человека: мать и Питу.
Мать благословила ее и простилась с ней; сегодня мать лежит в гробу, а завтра будет уже в могиле.
Оставался один Питу!
Нелегко оставить своего близкого друга, когда этот друг – мать!
Питу почувствовал, что пора прийти на помощь Катрин; он переступил через порог и, видя, что слова бесполезны, попытался поднять ее за плечи.
– Еще одну молитву, господин Питу, одну-единственную!
– Вы заболеете, мадмуазель Катрин! – возразил Питу.
– Ну и что?
– Мне придется искать господину Изидору кормилицу.
– Ты прав, прав, Питу, – согласилась Катрин. – Боже мой! Как ты добр, Питу! Боже мой! Я тебя так люблю!
Питу покачнулся и едва не свалился.
Он попятился, привалился спиной к стене, и тихие, почти счастливые слезы покатились у него из глаз.
Разве Катрин не сказала сейчас, что любит его?
Питу не обольщался относительно того, как любит его Катрин, но как бы она его ни любила, для него и этого было довольно.
Кончив молитву, Катрин, как и обещала Питу, поднялась, медленно приблизилась к молодому человеку и уткнулась головой ему в плечо.
Питу обнял Катрин за талию и повел из комнаты.
Она не сопротивлялась, но, прежде чем переступить порог, оглянулась, бросив последний взгляд на освещенный двумя свечами гроб.
– Прощай, матушка! Прощай навсегда! – прошептала она и вышла.
На пороге комнаты Катрин Питу ее остановил. Катрин, хорошо зная Питу, поняла, что он хочет сказать ей нечто важное.
– В чем дело? – спросила она.
– Не кажется ли вам, мадмуазель Катрин, – смущенно пролепетал Питу, – что настало время покинуть ферму?
– Я уйду отсюда вместе с матерью, – отвечала она. Катрин проговорила эти слова с такой твердостью, что Питу понял: спорить бесполезно.
– Когда вы покинете ферму, – продолжал Питу, – знайте, что в миле отсюда есть два места, где вы всегда будете приняты: в хижине папаши Клуи и в доме Питу.
Питу называл «домом» свою комнату и свой кабинет.
– Спасибо, Питу! – кивнула она, давая понять, что примет одно из этих предложений.
Катрин возвратилась к себе, не заботясь о Питу, потому что знала, что он всегда найдет, где переночевать.
На следующее утро на ферму с десяти часов стали сходиться приглашенные на похороны друзья.
Собрались все фермеры окрестных деревень: Бурсона, Ну, Ивора, Куайоля, Ларни, Арамона и Вивьера.
Одним из первых пришел мэр Виллер-Котре, славный г-н де Лонпре.
В половине одиннадцатого с барабанным боем и развернутым знаменем прибыла Национальная гвардия Арамона в полном составе.
Катрин, вся в черном, держа на руках одетого в черное малыша, принимала каждого приходящего, и, надобно заметить, никто не испытал ничего, кроме уважения, к этой матери и к ее ребенку, одетым в траур.
К одиннадцати часам на ферме собралось более трехсот человек.
Не было лишь священника, причта, носильщиков.
Их подождали еще четверть часа.
Они не шли.
Питу взобрался на самый высокий чердак фермы.
Из окна была видна на две мили вокруг равнина, раскинувшаяся между Виллер-Котре и деревушкой Писле.
Несмотря на хорошее зрение, Питу никого не увидел.
Он спустился и поделился с г-ном де Лонпре не только своими наблюдениями, но и соображениями.
Его «наблюдения» заключались в том, что никто не шел; его «соображения» были следующими: никто, вероятно, и не придет.
Он уже знал о визите аббата Фортье и о его отказе соборовать матушку Бийо.
Питу знал аббата Фортье; он догадался: аббат на хочет предоставлять свой причт для погребения г-жи Бийо под предлогом, а не по причине того, что она не исповедалась.
Эти соображения, переданные Анжем Питу г-ну де Лонпре, а г-ном де Лонпре – всем присутствовавшим, произвели тягостное впечатление.
Все молча переглянулись, потом кто-то сказал:
– Ну что ж! Если аббат Фортье не хочет служить, обойдемся и без него!
Это сказал Дезире Манике.
Дезире Манике был известен своими антирелигиозными взглядами.
На мгновение воцарилась тишина.
Очевидно, собравшимся казалось, что обойтись без отпевания – чересчур смелое решение. Однако все тогда находились под влиянием учений Вольтера и Руссо.
– Господа, пойдемте в Виллер-Котре! – предложил мэр. – В Виллер-Котре все объяснится.
– В Виллер-Котре! – дружно подхватили собравшиеся.
Питу подал знак четверым своим солдатам; они подвели под гроб стволы двух ружей и подняли покойницу.
Катрин провожала гроб, стоя на коленях на пороге дома; рядом с ней стоял на коленях маленький Изидор.
Когда гроб пронесли мимо них, Катрин поцеловала порог дома, на который, как она полагала, никогда уже больше не ступит ее нога, и, поднявшись, сказала Питу:
– Вы найдете меня в хижине папаши Клуи. С этими словами она торопливо пошла прочь через двор и сады по направлению к Ну.
Глава 29.
АББАТ ФОРТЬЕ УБЕЖДАЕТСЯ В ТОМ, ЧТО НЕ ВСЕГДА БЫВАЕТ ПРОСТО СДЕРЖАТЬ СЛОВО
Похоронная процессия медленно двигалась вперед, растянувшись вдоль дороги, как вдруг замыкавшие шествие услыхали позади крики.
Они обернулись.
Со стороны Ивора, то есть по парижской дороге, крупной рысью скакал всадник.
Через левую его щеку проходили заметные издали две черные скрепки; зажав шляпу в руке, он размахивал ею, прося его подождать.
Питу тоже обернулся.
– Глядите-ка! – воскликнул он. – Господин Бийо… Ну, не хотел бы я оказаться на месте аббата Фортье!
При имени Бийо все остановились.
Всадник стремительно приближался, и по мере того, как он становился все ближе, присутствовавшие вслед за Питу узнавали в нем фермера.
Подъехав к голове процессии, Бийо спрыгнул с коня, забросив повод ему на спину, и громко и отчетливо, так чтобы его все слышали, проговорил: «Здравствуйте и спасибо, граждане!», после чего занял за гробом место Питу, исполнявшего в отсутствие фермера его обязанности.
Конюх позаботился о лошади Бийо, отведя ее на конюшню.
Все с любопытством разглядывали Бийо.
Он немного осунулся и заметно побледнел.
Кожа его на лбу и вокруг глаз еще отливала синевой после полученного удара.
Сцепив зубы, нахмурившись, он будто только и ждал подходящей минуты, чтобы излить на кого-нибудь свою злость.
– Вы знаете, что произошло? – спросил Питу.
– Я все знаю, – отвечал Бийо.
Как только Жильбер сообщил фермеру, в каком состоянии находится его жена, тот сел в кабриолет и доехал до Нантея.
Дальше, несмотря на слабость, Бийо пришлось взять почтовую лошадку; в Левиньяне он переменил коня и прибыл на ферму как раз в ту минуту, как похоронная процессия только что двинулась в путь.
Госпожа Клеман в двух словах рассказала ему обо всем. Бийо снова вскочил в седло; проскакав вдоль забора и свернув за угол, Бийо увидал растянувшуюся вдоль дороги процессию и крикнул, чтобы его подождали.
Теперь, как мы уже сказали, он сам, насупившись, поджав губы, скрестив руки на груди, шагал впереди.
Принимавшие участие в траурной церемонии люди еще больше помрачнели и затихли.
У въезда в Виллер-Котре их поджидала группа людей.
Они влились в процессию.
По мере того как процессия продвигалась по улицам, мужчины, женщины, дети выходили на улицу, приветствовали кивавшего в ответ Бийо и пристраивались в хвост.
Когда похоронная процессия вышла на площадь, в ее рядах собралось более пятисот человек.
С площади была видна церковь.
Случилось то, что и предвидел Питу: церковь была заперта.
Провожавшие г-жу Бийо в последний путь подошли к церкви и остановились.
Бийо смертельно побледнел; выражение его лица становилось все более и более угрожающим.
Церковь и мэрия стояли бок о бок. Ризничий, служивший в то же время в мэрии привратником и, стало быть, подчинявшийся и мэру и аббату Фортье, был вызван г-ном де Лонпре и, допрошен.
Аббат Фортье запретил причту оказывать помощь в погребении.
Мэр спросил, где ключи от церкви.
Ключи были у церковного сторожа.
– Сходи за ключами! – приказал Бийо Анжу Питу. Питу встал на свои ходули и через пять минут вернулся назад с таким сообщением:
– Аббат Фортье приказал принести ключи ему для полной уверенности в том, что церковь не отопрут.
– Надо сходить к аббату за ключами, – предложил Дезире Манике, новоиспеченный сторонник крайних мер.
– Да, да, идемте к аббату за ключами! – подхватили сотни две голосов.
– Это слишком долго, – возразил Бийо, – а когда смерть стучит в окно, она не имеет привычки ждать.
Он огляделся: напротив церкви строился дом, строительные рабочие укладывали балку. Бийо пошел прямо к ним и показал жестом, что ему нужна балка, которую они закладывают.
Рабочие расступились.
Балка лежала на брусах.
Бийо просунул руку под балку, взявшись посредине, и одним рывком приподнял ее.
Однако Бийо не рассчитал свои истаявшие за время болезни силы.
Под неимоверной тяжестью балки колосс пошатнулся и едва не рухнул.
Это длилось одно мгновение; Бийо выпрямился, на губах его мелькнула зловещая усмешка; потом он двинулся вперед с балкой под мышкой и пошел медленно, но верно.
Он был похож на один из таранов, с помощью которых в древние времена Александры, Ганнибалы и Цезари брали крепостные стены.
Широко расставив ноги, он встал перед дверью, и восхитительная машина начала действовать.
Дверь была сработана из дуба; засовы, замки, петли были железные.
С третьим ударом засовы, замки, петли были сорваны; дубовая дверь поддалась.
Бийо выпустил балку из рук.
Четверо мужчин подняли ее и с трудом оттащили на Место.
– А теперь, господин мэр, – обратился Бийо к г-ну де Лонпре, – прикажите поставить гроб моей несчастной супруги, никогда никому не причинившей зла, на хоры, а ты, Питу, приведи сторожа, привратника, певчих и мальчиков из хора; я же возьму на себя священника.
Мэр вошел в храм, за ним внесли гроб; Питу поспешил на поиски певчих, мальчиков из хора, сторожа и привратника в сопровождении своего лейтенанта Деаире Манике и еще четырех человек на тот случай, если придется укрощать слишком строптивых; Бийо направился к дому аббата Фортье.
Кое-кто из присутствовавших хотел пойти вместе с Бийо.
– Оставьте меня, – попросил он. – Возможно, мне придется пойти на крайние меры: я один отвечу за все.
Он спустился по Соборной улице и свернул на улицу Суассон.
Вот уже во второй раз за последний год фермер-революционер отправлялся к священнику-роялисту.
Читатели помнят, что произошло в первый раз; вероятно, теперь нам предстоит стать свидетелями подобной сцены.
Видя, как он торопливо шагает к дому аббата, каждый замер на пороге собственного дома, провожая его глазами и качая головой, но не смея ему помешать.
– Он запретил за ним идти, – говорили друг Другу зрители.
Входная дверь в доме аббата была заперта точно так же, как и дверь церкви.
Бийо огляделся, нет ли поблизости какой-нибудь постройки, откуда можно было бы позаимствовать еще одну балку, но увидел лишь тумбу из песчаника, расшатанную бездельниками-мальчишками и качавшуюся, как старый зуб в десне.
Фермер подошел к тумбе, с силой тряхнул ее, еще расшатал и выдернул из мостовой.
Приподняв ее над головой, как Аякс или новый Диомед, он отступил на три шага и метнул кусок камня с такой силой, как это сделала бы катапульта.
Дверь разлетелась в щепки.
В то время, как Бийо расчищал себе путь, во втором этаже распахнулось окно и в нем появился аббат Фортье, во всю мочь сзывая прихожан на помощь.
Однако паства не вняла голосу своего пастыря, решив, по-видимому, предоставить волку и агнцу возможность свести друг с другом счеты.
Бийо необходимо было некоторое время, чтобы разбить две-три двери, отделявшие его от аббата Фортье.
На это у него ушло не более десяти минут.
Спустя десять минут после того, как он выломал входную дверь, можно было, судя по все более отчаянным крикам и выразительным жестам аббата, догадаться, что опасность неуклонно приближается.
В самом деле, в окне позади священника вдруг мелькнуло бледное лицо Бийо, потом на плечо аббата опустилась тяжелая рука.
Священник вцепился в деревянную перекладину, служившую подоконником; он тоже обладал неслыханной силой, и даже самому Геркулесу вряд ли удалось бы оторвать его от подоконника.
Бийо обхватил его поперек туловища, уперся ногами в пол и рывком, способным выкорчевать дуб, оторвал аббата Фортье вместе с подоконником.
Фермер и священник пропали из виду, крики аббата стали затихать, подобно реву быка, которого атласский лев тащит к себе в логово.
Тем временем Питу привел трепетавших от страха певчих, мальчиков из хора, церковного сторожа и привратника; все они по примеру ризничего поспешили облачиться в мантии и стихари, потом зажгли свечи и приготовили все необходимое для отпевания.
