Доктор Рейналь считал своим долгом предупредить двух человек о безнадежном состоянии г-жи Бийо; один из них, как видят читатели, лежал в постели в состоянии, близком к смерти: это был муж; итак, дочь была единственным человеком, кто мог бы приехать посидеть у постели умирающей в последние ее минуты.
      Необходимо было дать знать Катрин, в каком положении находилась ее мать, да и отец тоже, но где искать Катрин?
      Было лишь одно возможное средство: обратиться к графу де Шарни.
      Питу был так ласково, так доброжелательно принят графиней в тот день, когда по просьбе Жильбера он привез к ней ее сына, что он без малейшего колебания вызвался зайти к ней на улицу Кок-Эрон за адресом Катрин, хотя время уже было позднее.
      Часы на башне Военной школы пробили половину двенадцатого, когда, окончив перевязку, Жильбер и Питу вышли от Бийо.
      Жильбер поручил раненого заботам санитаров: он сделал все, что было в его силах; теперь оставалось положиться на природу.
      Доктор обещал зайти на следующий день.
      Питу и Жильбер сели в карету доктора, ожидавшую у дверей госпиталя; доктор приказал ехать на улицу Кок-Эрон.
      Во всем квартале не было ни огонька.
      Питу звонил в дверь уже около четверти часа и собрался было взяться за молоток, как вдруг услышал скрип, но не входной двери, а двери, ведшей из каморки привратника; хриплый недовольный голос нетерпеливо спросил:
      – Кто там?
      – Я, – отвечал Питу.
      – Кто вы?
      – А-а, верно… Анж Питу, капитан Национальной гвардии… Анж Питу?.. Не знаю такого!
      – Капитан Национальной гвардии!
      – Капитан… – повторил привратник, – капитан…
      – Капитан! – еще раз проговорил Питу, напирая на свое звание, которое, как он знал, звучало довольно внушительно.
      И действительно, в те времена Национальная гвардия пользовалась не меньшей славой, чем армия, и привратник подумал, что имеет дело с одним из адъютантов Лафайета.
      Вот почему он несколько смягчился, но, по-прежнему не отпирая, а только подойдя поближе, спросил:
      – Так что вам угодно, господин капитан?
      – Я хочу поговорить с графом де Шарни.
      – Его здесь нет.
      – Тогда – с графиней.
      – Ее тоже нет.
      – Где же они?
      – Нынче утром уехали.
      – Куда?
      – В свое поместье Бурсон.
      – Ах, дьявол! – словно говоря сам с собою, воскликнул Питу. – Должно быть, я встретил их в Даммартене; верно, это они проехали в почтовой, карете… Если б я знал!..
      Однако Питу знать это было не дано, и он упустил графа с графиней.
      – Друг мой! – вмешался в разговор доктор. – Не могли бы вы в отсутствие своих хозяев ответить нам на один вопрос?
      – Ах, простите, сударь, – спохватился привратник, привыкший иметь дело с аристократами и по голосу признавший в говорившем барина, – так вежливо и ласково тот к нему обращался.
      Отворив дверь, старик вышел в исподнем и с бумажным колпаком в руке «за приказаниями», как принято говорить на языке лакеев; он подошел к дверке кареты.
      – О чем угодно узнать господину? – спросил привратник.
      – Знаете ли вы, друг мой, девушку, о которой заботятся их сиятельства?
      – Мадмуазель Катрин?
      – Совершенно верно! – подтвердил Жильбер.
      – Да, сударь… Их сиятельства дважды навещали ее и частенько посылали меня к ней справиться, не нужно ли ей чего. Бедная девушка! Хотя мне показалось, что ни она, ни ее мальчишечка-сиротинка не очень богаты, она всегда отвечает, что ей ничего не нужно.
      При слове «сиротинка» Питу не сдержался и горестно вздохнул.
      – Дело в том, друг мой, что отец бедняжки Катрин был нынче ранен на Марсовом поле, – продолжал Жильбер, – а ее мать, госпожа Бийо, умирает в Виллер-Котре: нам необходимо сообщить ей эти печальные новости. Не дадите ли вы нам ее адрес?
      – Ах, бедная девочка! Помоги ей. Боже! Она ведь и так несчастна! Она проживает в Виль-д'Аврее, сударь, на главной улице… Номера дома назвать вам не могу, дом стоит напротив фонтана.
      – Этого вполне достаточно. – заметил Питу, – я ее найду.
      – Благодарю вас, друг мой, – молвил Жильбер, вложив привратнику в руку экю в шесть ливров.
      – Напрасно вы это, сударь, – заметил старик, – христиане должны друг другу помогать.
      Поклонившись доктору, он ушел в свою каморку.
      – Ну что? – спросил Жильбер.
      – Я отправляюсь в Виль-д'Аврей, – отвечал Питу. Питу всегда был скор на ногу.
      – А дорогу ты знаешь? – продолжал доктор.
      – Кет, но вы мне ее укажете.
      – У тебя золотое сердце и стальные икры! – рассмеялся Жильбер. – Но тебе необходимо отдохнуть. Ты пойдешь завтра утром.
      – А если дело не терпит отлагательств?
      – Спешки нет ни там, ни здесь, – заметил доктор, – состояние Бийо серьезно, но если не случится ничего непредвиденного, он будет жить. А мамаша Бийо еще протянет дней десять-двенадцать.
      – Ах, господин доктор, как ее уложили третьего дня, так она больше и не говорила, не шевелилась: только в глазах еще теплится жизнь.
      – Ничего, Питу, я знаю, что говорю: ручаюсь, что недели полторы она еще продержится.
      – Еще бы, господин Жильбер! Вам лучше знать.
      – Пусть бедняжка Катрин лишнюю ночь поспит спокойно; для несчастных целая ночь – это немало, Питу! Питу согласился с этим последним доводом.
      – Куда же мы отправимся, господин Жильбер? – спросил он.
      – Ко мне, черт возьми! Тебя ждет твоя комната.
      – Знаете, мне будет приятно туда вернуться! – улыбнулся Питу.
      – А завтра, – продолжал Жильбер, – в шесть часов утра лошади уже будут запряжены.
      – Зачем запрягать лошадей? – удивился Питу, считавший лошадь предметом роскоши.
      – Чтобы отвезти тебя в Виль-д'Аврей.
      – А что, до Виль-д'Аврея отсюда – пятьдесят миль?
      – Нет, всего две-три, – отвечал Жильбер; перед глазами у него, подобно вспышке, промелькнули его юные годы, прогулки с его учителем Руссо в лесах Лувенсьена, Медона и Виль-д'Аврея.
      . – Три мили? Сущие пустяки! Да я их пройду и не замечу за какой-нибудь час, господин Жильбер.
      – А как же Катрин? – спросил Жильбер. – Она, по-твоему, тоже пройдет и не заметит? Три мили из Виль-д'Аврея в Париж, а потом еще восемнадцать миль из Парижа В Виллер-Котре?
      – Да, вы правы! – кивнул Питу. – Прошу прощения, господин Жильбер. Какой я дурак!.. А как, кстати, поживает Себастьен?
      – Превосходно! Ты его завтра увидишь.
      – Он по-прежнему у аббата Верардье?
      – Да.
      – Тем лучше! Мне будет очень приятно с ним повидаться.
      – Ему тоже, Питу, потому что он, как и я, любит тебя от всего сердца.
      В это время доктор и Анж Питу остановились перед дверью Жильбера на улице Сент-Оноре.
      Питу спал так же, как ходил, как ел, как дрался, то есть от всей души. Впрочем, по деревенской привычке вставать засветло в пять часов он уже был на ногах.
      В шесть карета была готова.
      В семь он уже барабанил в дверь Катрин.
      Он условился с доктором Жильбером, что в восемь часов они встретятся у постели Бийо.
      Катрин пошла отворять и при виде Питу вскрикнула:
      – Ах! Моя матушка умерла!
      Она сильно побледнела и привалилась к стене.
      – Нет, – возразил Питу, – но если вы хотите застать ее в живых, вам следует поторопиться, мадмуазель Катрин.
      Отменявшись с Катрин немногими словами, в которых заключалось так много смысла, Питу без околичностей сообщил Катрин о печальном происшествии.
      – Случилось еще одно несчастье, – продолжал он.
      – Какое? – отрывисто и равнодушно спросила Катрин, будто исчерпав душевные силы и потому не страшась новых испытаний.
      – Господин Бийо был вчера серьезно ранен на Марсовом поле.
      – Ах! – вскрикнула Катрин.
      Очевидно, девушка приняла это известие не так близко к сердцу, как первое.
      – Вот я и подумал, – продолжал Питу, – впрочем, и доктор Жильбер со мной согласился: «Мадмуазель Катрин сможет навестить господина Бийо, доставленного в госпиталь Гро-Кайу, а оттуда отправится на дилижансе в Виллер-Котре».
      – А вы, господин Питу? – поинтересовалась Катрин.
      – Я подумал, что, раз вы поедете туда облегчить госпоже Бийо страдания в последние ее дни, я останусь здесь и попытаюсь помочь господину Бийо вернуться к жизни… Я, понимаете, останусь с тем, кто одинок, мадмуазель Кэтрин.
      Питу проговорил это как всегда простодушно, не думая о том, что в нескольких словах он выразил всю свою сущность.
      Катрин протянула ему руку.
      – Вы – славный, Питу! – молвила она. – Ступайте поцелуйте моего бедного мальчика, моего Изидора.
      Она пошла вперед, так как только что описанная нами короткая сцена произошла в дверях. Бедняжка Катрин была хороша, как никогда, в траурном наряде, что заставило Питу еще раз тяжело вздохнуть.
      Катрин пригласила молодого человека в небольшую выходившую в сад спальню: из этой спальни, не считая кухни и туалетной комнаты, и состояло все жилище Катрин; там стояли кровать и колыбель.
      Кровать матери и колыбель сына.
      Мальчик спал.
      Катрин отодвинула газовую занавеску и отошла в сторону, давая возможность Питу разглядеть ребенка.
      – Ой, да он – просто ангелочек! – прошептал Питу, сложив руки, словно для молитвы.
      Он опустился на колени, будто перед ним в самом деле был ангел, и поцеловал малышу ручку.
      Питу скоро был вознагражден за свой поступок: он почувствовал, как волосы Катрин заструились по его лицу, а ее губы коснулись его лба.
      Мать возвращала поцелуй, которым он одарил ее сына.
      – Спасибо, дружочек Питу! – молвила она. – С тех пор, как бедного мальчика в последний раз поцеловал его отец, никто, кроме меня, его не ласкал.
      – О мадмуазель Катрин! – прошептал Питу, ослепленный и потрясенный до глубины души ее поцелуем.
      Впрочем, это был чистый поцелуй признательной матери, и только.

      Десять минут спустя Катрин, Питу и маленький Изидор уже ехали в экипаже доктора Жильбера в Париж.
      Карета остановилась у госпиталя Гро-Кайу.
      Катрин вышла, подхватила сынишку на руки и последовала за Питу.
      Подойдя к двери бельевой, она остановилась.
      – Вы сказали, что у постели отца нас будет ждать доктор Жильбер, не так ли?
      – Да…
      Питу приотворил дверь.
      – Он уже там, – сообщил молодой человек.
      – Посмотрите, могу ли я зайти и не причиню ли я отцу слишком сильного беспокойства.
      Питу вошел в комнату, справился у доктора и почти тотчас вернулся к Катрин.
      – Он получил такой сильный удар, что пока никого не узнает, как считает доктор Жильбер.
      Катрин пошла было к больному с Изидором на руках.
      – Дайте мне мальчика, мадмуазель Катрин, – предложил Питу.
      Катрин замерла в нерешительности.
      – Дать его мне, – заметил Питу, – это все равно, как если б вы с ним не расставались.
      – Вы правы, – кивнула Катрин.
      Она передала мальчика Анжу Питу, как брату, с рук на руки, решительно шагнула в комнату больного и подошла прямо к постели отца.
      Как мы уже сказали, доктор Жильбер сидел у его изголовья.
      Состояние больного почти не изменилось; как его накануне усадили в подушки, так он теперь и сидел, а доктор смачивал влажной губкой бинты на голове больного. Несмотря на лихорадку, естественную в его положении, из-за большой потери крови раненый был смертельно бледен; глаз и часть левой щеки припухли.
      Как только он ощутил прохладу, он пролепетал что-то бессвязное и поднял веки; но сильная сонливость, которую врачи называют «кома», заставила его замолчать и закрыть глаза.
      Подойдя к постели, Катрин упала на колени и, простерев руки к небу, воскликнула:
      – Боже мой! Ты видишь: я от чистого сердца прошу Тебя: спаси моего отца!
      Это было все, что девушка могла сделать для своего отца, едва не убившего ее возлюбленного.
      При звуке ее голоса по телу больного пробежала дрожь; дыхание его участилось, он открыл глаза и, поискав взглядом, откуда доносится голос, остановил глаза на Катрин.
      Он пошевелил рукой, словно отгоняя видение, которое больной, по всей видимости, принял за горячечный бред.
      Взгляды дочери и отца встретились, и Жильбер с ужасом прочел в глазах одной и другого не любовь, а скорее ненависть.
      Девушка поднялась и тем же решительным шагом, каким вошла, возвратилась к Питу.
      Питу стоял на четвереньках, играя с малышом.
      Катрин схватила Малыша и прижала его к груди со словами:
      – Мальчик мой! О мой мальчик!
      В этом крике было все: и скорбь матери, и жалоба вдовы, и боль женщины.
      Питу хотел проводить Катрин до дорожной конторы и посадить в дилижанс, отправлявшийся в десять часов утра.
      Однако она отказалась.
      – Нет, – заметила она, – вы сказали, что ваше место рядом с тем, кто одинок; оставайтесь, Питу.
      Она подтолкнула Питу к двери.
      Когда Катрин приказывала. Пяту мог только подчиняться.
      Когда Питу вернулся к постели Бийо, тот, заслышав тяжелые шаги капитана Национальной гвардии, открыл глаза и выражение благожелательности сменило на его физиономии выражение ненависти, подобно грозовой туче, набежавшее при виде дочери; а Катрин тем временем спустилась по лестнице с ребенком на руках и поспешила на улицу Сен-Дени к особняку Пла-д'Этен, откуда в Виллер-Котре отправлялся дилижанс.
      Лошади были уже заложены, форейтор – в седле; оставалось одно свободное место, Катрин его и заняла.
      Спустя восемь часов дилижанс остановился на улице Суассон.
      Было шесть часов пополудни, то есть еще не стемнело.
      Если бы это происходило раньше, если бы Изидор был жив, если бы ее матушка была в добром здравии, Катрин приказала бы остановиться в конце улицы Ларни, прошла бы дворами и пробралась бы в Писле незамеченной, потому что ей было бы стыдно.
      Теперь же, будучи вдовой и матерью, она даже не подумала о деревенских сплетницах; она вышла из дилижанса, оглянувшись по сторонам, но без страха: ее траур и ее ребенок, как ей казалось, были один – мрачным ангелом, другой – улыбавшимся, они-то и должны были, по ее мнению, оградить ее от оскорблений и презрения.
      Поначалу Катрин никто не узнал: она была так бледна и так изменилась, что ее можно было принять за другую женщину; в особенности жителей деревни вводил в заблуждение ее вид – вид благородной дамы: общаясь с дворянином, она невольно перенимала его манеры.
      Единственное лицо, узнавшее Катрин, осталось уже далеко позади.
      Это была тетушка Анжелика.
      Тетушка Анжелика стояла на пороге ратуши и судачила с кумушками о том, что от священников требуют принести клятву; она сообщила, что сама слышала, как господин Фортье сказал, что никогда не станет присягать якобинцам и Революции и что он скорее готов принята мученичество, чем подставить шею под революционное ярмо.
      – Ой! – прервавшись на полуслове, закричала она. – Боже правый! Да ведь это дочка Бийо с ребенком вышла из Дилижанса!
      – Катрин? Это Катрин? – затараторили кумушки.
      – Ну да; глядите, вон убегает дворами.
      Тетушка Анжелика ошибалась: Катрин не убегала, она торопилась к матери и потому удалялась скорой походкой. Катрин пошла дворами, потому что так было короче.
      Детвора при этих словах тетушки Анжелики бросилась за ней вдогонку с криками:
      – Ой, гляди-ка, это и впрямь мадмуазель…
      – Да, детки, это я, – ласково молвила Катрин. Все относились к ней хорошо, а особенно дети, потому что она всегда припасала для них гостинец или, за неимением большего, ласковое слово.
      – Здравствуйте, мадмуазель Катрин! – загалдели Дети.
      – Здравствуйте, ребятки! – отозвалась Катрин. – А что моя мать, еще не умерла, не правда ли!
      – О нет, мадмуазель, нет еще. Кто-то из ребятишек прибавил:
      – Доктор Рейналь говорит, что она проживет еще с недельку.
      – Спасибо, детки! – поблагодарила Катрин.
      И она пошла дальше, протянув им несколько монет.
      Дети возвратились к ратуше.
      – Ну что? – стали их допрашивать кумушки.
      – Да, это она, – доложили ребята, – она спросила, что с ее матерью, и вот что нам дала) С этими словами дети показали полученные от Катрин деньги.
      – Похоже, то, чем она торговала, в Париже дорого стоит, – ядовито заметила тетушка Анжелика, – раз она раздает серебро гоняющейся за ней ребятне. Тетушка Анжелика не любила Катрин Бийо. И потом, Катрин Бийо была молода и хороша собой, а тетушка Анжелика – стара и безобразна; Катрин Бийо была высока и безупречно сложена, а тетушка Анжелика была, хромоногой коротышкой.
      Кроме того, именно у Бийо нашел приют Анж Питу, после того как его выгнала тетушка Анжелика.
      И, наконец, в день оглашения Декларации прав человека и гражданина именно Бийо пошел за аббатом Фортье, чтобы заставить его отслужить обедню на алтаре Отечества.
      Всех этих причин, особенно вкупе с ядовитым характером тетушки Анжелики, оказалось достаточно, чтобы она возненавидела семейство Бийо, в особенности – Катрин.
      А уж ежели тетушка Анжелика кого ненавидела, она ненавидела всей душой.
      Она побежала к мадмуазель Аделаиде, племяннице аббата Фортье, и выложила ей новость.
      Аббат Фортье ужинал: он ел карпа, пойманного в прудах Валю; по одну сторону от его тарелки стояло блюдо с болтушкой, по другую – со шпинатом.
      Это был постный день.
      Аббат Фортье держался чопорно, строго, словно мученик, готовый в любую минуту пойти на плаху.
      – Что там такое? – спросил он, услыхав, как в коридоре шепчутся женщины. – Кто-нибудь пришел пригласить меня к умирающему?
      – Нет, дорогой дядюшка, – отвечала мадмуазель Аделаида, – нет, это тетушка Анжелика (все в деревне по примеру Питу называли так старуху), она пришла рассказать про очередной скандал.
      – Мы переживаем такие времена, когда скандал расхаживает по улицам в открытую, как хозяин, – заметил аббат Фортье. – б каком еще скандале вы пришли нам поведать, тетушка Анжелика?
      Мадмуазель Аделаида ввела в комнату старуху, промышлявшую сдачей стульев внаем во время службы, и та замерла перед аббатом.
      – Ваша покорная слуга, господин аббат! – сказала она.
      – Вам бы следовало сказать служанка, тетушка Анжелика, – поправил тот, верный своим педагогическим привычкам.
      – Я слышала, как все говорят слуга, – возразила та, – вот я и повторяю, что слышали; простите, господин аббат, если я вас обидела.
      – Вы обидели не меня, а синтаксис.
      – Яну него попрошу прощения, как только встречу, – пообещала тетушка Анжелика.
      – Хорошо, хорошо, тетушка Анжелика! Хотите стаканчик вина?
      – Спасибо, господин аббат! – отвечала старуха. – Я не пью, вина.
      – И напрасно: вино не запрещается канонами церкви.
      – Я не пью вино не потому, что это запрещено или не запрещено, а потому, что оно стоит девять су за бутылку.
      – А вы все так же скупы, тетушка Анжелика? – откинувшись в кресле, удивлений спросил аббат.
      – Бог с вами, господин аббат! Я – скупая?! Что гае поделаешь, коли я бедная?
      – Ну уж и бедная! А сдача стульев внаем, за которую я с вас беру сущую безделицу, тетушка Анжелика? Да ведь я мог бы с любого другого потребовать за это сотню экю!
      – Что вы, господин аббат! Как же можно?! Ничего себе – безделица! Да после этого только и остается пить воду.
      – Вот потому я вам и предлагаю стаканчик вина, тетушка Анжелика.
      – Не отказывайтесь, – шепнула мадмуазель Аделаида. – Дядюшка рассердится, если вы откажетесь.
      – Думаете, это может рассердить вашего дядюшку? – спросила старуха, сгорая от желания выпить предложенного вина.
      – Еще бы!
      – Ну, господин аббат, налейте мне на самое донышко, пожалуйста, но это только для того, чтоб доставить вам удовольствие.
      – Вот и хорошо! – обрадовался аббат Фортье, наливая полный стакан прекрасного, отливавшего рубином бургундского. – Вот пейте, тетушка Анжелика, и когда станете считать свои экю, вам будет казаться, что монет вдвое больше.
      Тетушка Анжелика поднесла было стакан к губам.
      – Мои экю? – поперхнулась она. – Ах, господин аббат, не говорите таких слов, ведь вы – служитель Господа, и вам могут поверить.
      – – Пейте, тетушка Анжелика, пейте!
      Тетушка Анжелика пригубила вино, словно лишь для того, чтобы доставить удовольствие аббату Фортье, и, прикрыв глаза, сама не заметила, как стакан опустел примерно на треть.
      – Ой, какое крепкое! – заметила она. – Уж и не знаю, как можно пить вино неразбавленным!
      – А я, – возразил аббат, – не понимаю, как можно разбавлять вино водой; впрочем, не в этом дело.., могу поклясться, тетушка Анжелика, что у вас припрятана где-нибудь увесистая кубышка.
      – Ах, господин аббат, господин аббат! Не говорите так? Мне нечем даже платить налоги, ведь они составляют целых тря ливра и десять су в год.
      И тетушка Анжелика отпила еще треть.
      – Да, я знаю, что вы так говорите; однако я могу поручиться, что, если ваш племянник Анж Питу пошарит хорошенько в тот день, когда вы отдадите Богу душу, он найдет в каком-нибудь старом чулке кругленькую сумму, на которую сможет купить всю улицу Пле.
      – Господин аббат! Господин аббат! – взмолилась тетушка Анжелика. – Если вы будете говорить такие вещи, меня убьют разбойники, которые поджигают фермы и отнимают урожай; ведь они поверят словам такого святого человека, как вы, они подумают, что я богата… Ах, Боже мой. Боже мой! Какое несчастье!
      И она допила вино, причем глаза ее подернулись от удовольствия слезой.
      – Так, глядишь, к винишку-то вы и приохотитесь, тетушка Анжелика, – по-прежнему насмешливо заметил аббат.
      – Нет, как вы хотите, но уж очень оно крепкое, – проворчала старуха.
      Ужин аббата подходил к концу.
      – Итак, что за новый скандал сотрясает Израиль?
      – Господин аббат! Дочка Бийо только что приехала в дилижансе с ребенком!
      – Ага! – пропел аббат. – А я-то думал, что она подбросила его в приют…
      – И хорошо бы сделала, – прошипела тетушка Анжелика, – уж во всяком случае, ей не пришлось бы из-за него краснеть!
      – По правде говоря, тетушка Анжелика, это все плоды нового воспитания… А зачем она сюда явилась?
      – Похоже, хочет повидаться с матерью: она спрашивала у детворы, жива ли еще ее мать.
      – А знаете ли вы, тетушка Анжелика, – злорадно проговорил аббат, – что мамаша Бийо забыла исповедаться?
      – В том не ее вина, господин аббат, – возразила тетушка Анжелика, – бедняжка уже месяца четыре как лишилась рассудка; а вот в те времена, когда дочь не доставляла ей столько хлопот, это была женщина благочестивая, богобоязненная; приходя в церковь, она всегда брала два стула: на один садилась, на другой ставила ноги.
      – А ее муж?! – воскликнул аббат, я глаза его сверкнули злобой. – Гражданин Бийо, взявший Бастилию, сколько стульев брал он?
      – Подумать только!.. Не знаю… – растерянно пробормотала тетушка Анжелика. – Кажется, он вовсе не бывал в церкви; зато уж мамаша Бийо…
      – Хорошо, хорошо, – замахал на нее руками аббат, – об этом мы поговорим в день ее похорон.
      Осенив себя крестным знамением, он прибавил:
      – Помолитесь вместе со мною, сестры. Обе Старые девы перекрестились и стали горячо молиться.

      Тем временем Катрин продолжала свой путь. Дойдя до конца улицы, она свернула влево, прошла по улице Лорме, а потом зашагала по тропинке, протоптанной через поле; тропинка вывела ее к Писле.
      Печальные воспоминания охватили Катрин, пока она шла к дому.
      Увидев мостик, она вспомнила, как прощалась с Изидором, как, лишившись чувств, упала и лежала до тех пор, пока ее не подобрал Питу.