Минуту спустя лакей доложил о графе де Шарни, и тот появился в прямоугольнике двери, залитый золотым отсветом заходящего солнца.
      И он тоже, как и королева, воспользовался временем после приезда во дворец для того, чтобы смыть с себя следы долгого путешествия и жестокой схватки, которую ему пришлось выдержать.
      Шарни надел свой давний мундир капитана второго ранга, мундир с красными отворотами и кружевным жабо.
      В этом мундире он был в тот вечер, когда встретил королеву и Андре де Таверне на площади Пале-Рояль, откуда отвез их в фиакре в Версаль.
      Никогда он не выглядел таким элегантным, спокойным, красивым, и королеве с трудом верилось, что всего час назад народ едва не растерзал его.
      – О сударь, – воскликнула королева, – вам, должно быть, сказали, как я беспокоилась о вас и посылала всюду людей, чтобы получить сведения о вас!
      – Да, государыня, – поклонился Шарни, – но поверьте, я тоже прошел к себе только после того, как узнал у ваших служанок, что вы в безопасности и не пострадали.
      – Утверждают, что вам спасли жизнь господа Петион и Барнав. Если это правда, то я еще более обязана господину Барнаву.
      – Да, ваше величество, это правда, и я вдвойне обязан господину Барнаву, поскольку он проводил меня до моей комнаты и был настолько добр, что рассказал, как вы в пути проявили заботу обо мне.
      – О вас, граф? Каким образом?
      – Поведав королю о своих предположениях, что ваша старая подруга тревожится за меня. Я не столь уверен, как вы, ваше величество, что эти переживания так уж сильны, но тем не менее…
      Граф умолк, так как ему показалось, что и без того бледная королева побледнела еще больше.
      – И тем не менее? – повторила королева.
      – Тем не менее, – продолжал Шарни, – хоть я и не соглашусь взять столь длительный отпуск, какой желает предоставить мне ваше величество, но полагаю, что теперь, когда я уверен, что ни жизни короля, ни жизни вашего величества, ни жизни ваших августейших детей ничто не грозит, мне следовало бы самолично заверить графиню де Шарни, что я в безопасности.
      Королева прижала левую руку к сердцу, словно желая убедиться, что оно не остановилось от полученного удара; в горле у нее пересохло, и она промолвила внезапно охрипшим голосом:
      – Вы совершенно правы, сударь, и я только удивляюсь, почему вы так долго ждали, чтобы исполнить этот свой долг?
      – Государыня, вы, очевидно, забыли, что я дал слово не встречаться с графиней без разрешения вашего величества.
      – И сейчас вы желаете испросить у меня разрешения?
      – Да, государыня, – подтвердил Шарни, – и умоляю дать мне его.
      – А ежели я его не дам, вы, побуждаемый пылким желанием повидать госпожу де Шарни, обойдетесь и без него, не так ли?
      – Мне кажется, ваше величество, вы несправедливы ко мне, – молвил Шарни. – Уезжая из Парижа, я думал, что покидаю его надолго, если не навсегда. В продолжение всего путешествия я делал все зависящее от меня, все, что в моих силах, чтобы оно завершилось успешно. И, насколько помнит ваше величество, не моя вина, что я не погиб, как мой брат, в Варенне или не был, подобно господину Дампьеру, разорван на куски по дороге или в саду Тюильри. Если бы я имел счастье сопутствовать вашему величеству за границу или честь отдать жизнь за ваше величество, я отправился бы в изгнание или умер, не повидавшись с графиней. Но еще раз повторяю вашему величеству, вернувшись в Париж, я не могу выказать столь явное безразличие женщине, которая носит мое имя, а ваше величество знает, почему она его носит, не могу не рассказать ей о себе, тем паче что мой брат Изидор уже не может меня в этом заменить. Впрочем, либо господин Барнав ошибся, либо позавчера еще ваше величество высказывали такое намерение.
      Королева провела рукой по спинке кушетки и, всем телом следуя этому движению, приблизила лицо к графу де Шарни.
      – Очевидно, вы очень любите эту женщину, сударь, – промолвила она, раз с такой легкостью причиняете мне огорчение?
      – Ваше величество, – сказал Шарни, – скоро будет шесть лет, как вы сами, когда я думать об этом не думал, потому что для меня на свете существовала лишь одна-единственная женщина, которую Господь поставил слишком высоко надо мной, чтобы я мог коснуться ее, так вот, скоро шесть лет, как вы сами определили меня в мужья мадемуазель Андре де Таверне, а ее навязали мне в жены. За эти шесть лет я и двух раз не прикоснулся к ее руке, не перемолвился с нею без необходимости и десятком слов, наши глаза не встретились и десяти раз. Моя жизнь была занята, заполнена иной любовью, посвящена тысячам забот, тысячам трудов, тысячам борений, что волнуют душу мужчины. Я жил при дворе, измерял дороги, связанный и по собственной воле, и той нитью, что доверил мне король, с грандиозной интригой, которая по произволу судьбы завершилась крахом, но я не считал ни дней, ни месяцев, ни лет, и время для меня неслось тем стремительней, что я был совершенно поглощен чувствами, заботами, интригами, о которых я только что упомянул. Но у графини де Шарни все было иначе. После того как она, надо полагать, имела несчастье попасть к вам в немилость и покинуть вас, она живет одна, ни с кем не общаясь, замкнувшись в доме на улице Кок-Эрон. Свое одиночество, отрезанность, отрешенность от всех она принимает, не жалуясь, так как сердце ее не ведает любви и у нее нет потребности в тех чувствах, что необходимы другим женщинам, но, если я пренебрегу по отношению к ней простейшими своими обязанностями, не исполню самые обычные условности, этим, я уверен, она будет огорчена.
      – Бог мой, сударь, вы так озабочены, что подумает о вас госпожа де Шарни, в случае если увидится или не увидится с вами! Но прежде, чем предаваться подобным заботам, вам следовало бы узнать, думала ли она о вас, когда вы уезжали, и думает ли сейчас, когда вы вернулись.
      – Не знаю, ваше величество, думает ли она обо мне сейчас, после моего возвращения, но когда я уезжал, думала, я это точно знаю.
      – Вы что, виделись с нею перед отъездом?
      – Я уже имел честь напомнить вашему величеству, что я не виделся с госпожой де Шарни с того момента, как дал слово вашему величеству не встречаться с нею.
      – Значит, она вам написала?
      Шарни ничего не ответил.
      – А! Она вам написала! – вскричала королева. – Признайтесь же!
      – Она вручила моему брату Изидору письмо для меня.
      – И вы прочли его? Что же она там пишет? Что она вообще могла вам написать? А ведь она мне поклялась… Ну, отвечайте! Что она вам написала?
      Ну, говорите же, я хочу знать!
      – Я не могу сказать вашему величеству, что написала мне в этом письме графиня: я его не читал.
      – Вы порвали его? – обрадованно воскликнула королева. – Вы бросили его в огонь, не прочитав? Шарни! Шарни! Если вы так поступили, вы самый верный из мужчин, и я зря жаловалась. Я не утратила вас!
      И королева протянула обе руки к Шарни, словно призывая его к себе.
      Однако Шарни не двинулся с места.
      – Нет, я не порвал его и не бросил в огонь, – ответил он.
      – Но тогда почему вы не прочли его? – спросила королева, бессильно опускаясь на кушетку.
      – Это письмо мой брат должен был вручить мне только в том случае, если я буду смертельно ранен. Увы, суждено было погибнуть не мне, а ему.
      Он погиб, и мне передали его бумаги; среди них было и письмо графини, и вот эта записка… Прочтите, государыня.
      Шарни протянул королеве написанный Изидором листок, который был приложен к письму.
      Дрожащей рукой королева взяла записку и позвонила.
      Пока происходили события, о которых мы только что рассказали, стемнело.
      – Огня! – приказала королева. – Быстрей!
      Лакей вышел; на минуту воцарилось молчание, слышно было только лихорадочное дыхание королевы да ускоренный стук ее сердца.
      Вошел лакей с двумя канделябрами и поставил их на камин.
      Королева не дала ему даже времени выйти: он еще не закрыл дверь, а она уже стояла у камина, сжимая в руках листок.
      Дважды обращала она взгляд на записку, но ничего не видела.
      – О! – прошептала она. – Это не бумага, это огонь!
      Протерев рукою глаза, словно пытаясь возвратить им способность видеть, которую, как ей казалось, она утратила, Мария Антуанетта нетерпеливо топнула ногой и воскликнула:
      – Господи, ну что же это такое!
      Она собрала вся свою волю, рука ее перестала дрожать, а глазам вернулось зрение.
      Охрипшим голосом, так не похожим на тот, который знали все, она прочла:
      – «Это письмо адресовано не мне, но моему брату графу Оливье де Шарни; написано оно его супругой графиней де Шарни.»
      Королева перевела дыхание и продолжала:
      – «Если со мной произойдет несчастье, прошу того, кто найдет это письмо, передать его графу Оливье де Шарни или возвратить графине.»
      Королева вновь перевела дыхание и встряхнула головой.
      – «Графиня вручила мне это письмо со следующими указаниями.» Ага, вот уже и указания, – пробормотала она и вторично протерла рукой глаза. «Если из имеющего последовать предприятия граф выйдет невредимым, возвратить письмо графине.»
      Чем дальше читала королева, тем заметнее прерывался ее голос. Она продолжала:
      – «Если он будет тяжело, но не смертельно ранен, попросить его, чтобы он разрешил супруге приехать к нему.» Ну, разумеется, – хмыкнула королева и уж совсем невнятным голосом прочла:
      – «Если же он будет ранен смертельно, вручить ему это письмо, а в случае, если он будет не в состоянии читать, прочесть его, дабы, прежде чем покинуть этот мир, он узнал содержащуюся в этом письме тайну.» Что же, вы и теперь будете отрицать? вскричала Мария Антуанетта, взглядом испепеляя графа.
      – Что?
      – Господи, да то, что она вас любит!
      – Как! Графиня меня любит? Ваше величество, что вы говорите? – в свой черед вскричал Шарни.
      – Как мне ни горько, я говорю то, что есть.
      – Графиня любит меня? Меня? Нет, это невозможно!
      – Но почему же? Я ведь люблю вас.
      – Но если бы графиня любила меня, то за эти шесть лет она призналась бы мне, дала бы как-нибудь понять…
      Несчастная Мария Антуанетта уже так исстрадалась, что ощущала потребность заставить страдать и графа, вонзить ему страдание в сердце, словно кинжал.
      – О нет! – воскликнула она. – Нет, она никогда не дала бы вам понять, нет, она ничего не сказала бы. И не даст понять, и не скажет, потому что прекрасно знает, что не может быть вашей женой.
      – Графиня де Шарни не может быть моей женой? – переспросил Оливье.
      – Да, – подтвердила королева, все более упиваясь своим отчаянием, потому что она знает: существует тайна, которая убьет вашу любовь.
      – Тайна, которая убьет нашу любовь?
      – Она знает, что стоит ей заговорить, и вы станете презирать ее.
      – Я стану презирать графиню?
      – Да, как презирают девушку, ставшую женщиной, не имея супруга, и матерью, не будучи женой.
      Теперь настал черед Шарни смертельно побледнеть и ухватиться в поисках опоры за спинку ближайшего кресла.
      – Ваше величество! – воскликнул он. – Вы сказали либо слишком много, либо слишком мало, и я вправе потребовать от вас объяснений.
      – Сударь, вы требуете объяснений у меня, у королевы?
      – Да, ваше величество, требую, – ответил Шарни.
      Открылась дверь.
      – В чем дело? – раздраженно воскликнула королева.
      – Ваше величество как-то объявили, что всегда готовы принять доктора Жильбера, – объяснил лакей.
      – Ну и что?
      – Доктор Жильбер просит о чести засвидетельствовать вашему величеству свое нижайшее почтение.
      – Ах, так это доктор Жильбер! Вы уверены, что это доктор Жильбер? переспросила королева.
      – Да, ваше величество.
      – Пусть войдет! Пусть немедля войдет! – приказала Мария Антуанетта и, обернувшись к Шарни, громко произнесла:
      – Вы хотели объясниться насчет госпожи де Шарни? В таком случае попросите объяснений у господина Жильбера: лучше и полнее, чем он, никто их вам не даст.
      Жильбер уже вошел. Он слышал, что сказала королева, и застыл в дверях.
      А Мария Антуанетта, швырнув Шарни записку его брата, направилась в туалетную комнату, но граф стремительно преградил ей дорогу и схватил за руку.
      – Прошу прощения, ваше величество, – объявил он, – объяснения должны последовать в вашем присутствии.
      – Сударь, – возмущенно сверкая глазами, процедила сквозь зубы Мария Антуанетта, – мне кажется, вы забыли, что я – королева.
      – Вы – неблагодарная подруга, клевещущая на ту, кто была предана вам, вы – ревнивая женщина, которая оскорбляет другую женщину, жену человека, десятки раз рисковавшего за последние три дня ради вас жизнью, жену графа де Шарни! Так пусть же и справедливость будет восстановлена в вашем присутствии, в присутствии той, кто клеветала и оскорбляла ее. Сядьте и ждите.
      – Что ж, ладно, – промолвила королева и, неловко пытаясь изобразить смех, обратилась к доктору Жильберу:
      – Господин Жильбер, вы слышали, чего хочет граф?
      – Господин Жильбер, – произнес Шарни тоном, полным учтивости и достоинства, – вы слышали, что приказала королева?
      Жильбер прошел на середину комнаты и печально взглянул на Марию Антуанетту.
      – Ах, ваше величество, ваше величество! – прошептал он, после чего повернулся к Шарни:
      – Граф, то, что я вам расскажу, покрывает мужчину позором и возвеличивает женщину. Некий презренный человек, крестьянин, ничтожный червь, любил мадемуазель де Таверне. Однажды он нашел ее в беспамятстве и подло овладел, не пощадив ни ее юности, ни красоты, ни невинности. Так эта юная девушка стала женщиной, не имея супруга, и матерью, не будучи женой. Поверьте, мадемуазель де Таверне – ангел, а госпожа де Шарни – мученица!
      Шарни стер пот, обильно выступивший у него на лбу.
      – Благодарю вас, господин Жильбер, – сказал он и обратился к королеве:
      – Ваше величество, я не знал, что мадемуазель де Таверне была столь несчастна и что госпожа де Шарни столь достойна уважения. Прошу вас верить, что, знай я это, я уже шесть лет назад упал бы к ее ногам и любил бы ее так, как она того заслуживает.
      Поклонившись остолбеневшей королеве, Шарни вышел. Несчастная женщина даже не пыталась остановить его.
      До него лишь донесся жалобный вскрик, который она издала, увидев, как захлопнулась разделившая их дверь.
      Мария Антуанетта осознала: только что рука демона ревности вывела над этой дверью, точь-в-точь как над вратами в ад, страшную надпись:
      «Lasciate ogni speranza!»

      Расскажем вкратце, что было с графиней де Шарни, когда между королевой и графом происходила сцена, о которой мы только что поведали и которая так мучительно разорвала долгую цепь страданий.
      Во-первых, поскольку нам известно состояние ее души, легко догадаться, что после отъезда Изидора она жестоко терзалась.
      Она догадывалась, что его отъезд связан с бегством короля, и трепетала как при мысли, что оно удастся, так и при мысли, что оно окончится неудачей.
      Она прекрасно знала, как предан граф королю и королеве, и понимала: если бегство удастся и они окажутся в изгнании, он не покинет их; если же бегство не удастся, то, зная бесстрашие Оливье, была уверена, что он будет до последнего момента сражаться с любыми препятствиями, пока останется хоть тень надежды и даже когда ее не останется вовсе.
      После того как Изидор попрощался с нею, графиня напрягала зрение и слух, чтобы не пропустить ни малейшего проблеска света, ни малейшего звука.
      На следующий день она вместе со всем парижским населением узнала, что ночью королевское семейство покинуло столицу.
      Их отъезд не сопровождался никакими происшествиями.
      Король с королевой уехали, и она не сомневалась: Шарни с ними. Теперь ей уже не увидеть его!
      Она горестно вздохнула, опустилась на колени и стала молиться, чтобы дорога была удачной.
      В течение двух других дней никаких известий, никаких слухов в Париж не доходило.
      Наконец утром третьего дня город потрясло сообщение: король арестован в Варенне!
      И никаких подробностей. Кроме этого взрыва, ничего, кроме этой вспышки, полнейшая тьма.
      Король арестован в Варенне, и все.
      Андре ничего не знала про Варенн. Этот городишко, столь прославившийся впоследствии, этот населенный пункт, ставший позже пугалом для всей Франции, был пока еще сокрыт тьмой безвестности, как, впрочем, и десять тысяч других ничем не примечательных и никому не ведомых коммун Французского королевства.
      Андре раскрыла географический словарь и прочла: «Варенн в Аргоне, главный город кантона, 1607 жителей».
      Затем она поискала его на карте и обнаружила, что Варенн стоит на краю леса, на берегу небольшой речки и как бы располагается в центре треугольника, образованного Стене, Верденом и Шалоном.
      Отныне все ее внимание было приковано к этому доселе неведомому городку. Туда устремлены были все ее надежды, мысли и страхи.
      Затем следом за главной новостью стали поступать второстепенные известия; так после восхода солнца, после того, как из хаоса выйдет вся совокупность пейзажа, начинают постепенно вырисовываться мелкие подробности.
      Но эти мелкие подробности и были важнее всего для Андре.
      Рассказывали, что г-н де Буйе отправился в погоню, напал на эскорт и после ожесточенной битвы отступил, оставив королевское семейство в руках победивших патриотов.
      Конечно, Шарни принимал участие в этой битве; конечно, отступил он последним, если только не остался на поле боя.
      Потом сообщили, что был убит один из трех телохранителей, сопровождавших короля.
      Затем стала известна его фамилия. Правда, не могли сказать, виконт он или граф и как его точно зовут – Изидор или Оливье де Шарни.
      Кроме того, что он де Шарни, никто ничего сказать не мог.
      И в течение двух дней, пока длилась эта неизвестность, сердце Андре терзал несказанный страх.
      Наконец объявили, что король и королевское семейство возвращаются в субботу, двадцать шестого.
      Августейшие пленники ночевали в Мо.
      Сообразуясь с расстоянием и временем, необходимым для его преодоления, король должен был бы въехать в Париж около полудня; предположив, что в Тюильри он поедет прямой дорогой, въезжать в город Людовик XVI должен будет через Сен-Мартенское предместье.
      В одиннадцать г-жа де Шарни в самом простом наряде, с лицом, закрытым вуалью, была у заставы.
      Там она ждала до трех часов.
      В три часа первые потоки толпы, все сметая перед собой, возвестили, что король объезжает Париж и въедет в город через заставу Елисейских полей.
      Это означало, что Андре придется пройти через весь Париж, причем пешком. Никто не решался ездить в экипажах по улицам, забитым плотной толпой.
      Ни разу после взятия Бастилии на бульваре не было такого столпотворения.
      Ни секунды не колеблясь, Андре отправилась на Елисейские поля и пришла туда одной из первых.
      Там она прождала еще три часа, три страшных часа!
      Наконец показалась процессия. Мы уже рассказывали, в каком порядке и в какой обстановке она двигалась.
      Андре увидела проезжающую карету и вскрикнула от радости: на козлах она узнала Шарни.
      Ее крику, словно эхо, ответил другой, но то был крик не радости, а скорби.
      Андре повернулась в ту сторону, откуда раздался крик; молодая девушка билась в руках нескольких человек, милосердно пришедших ей на помощь.
      Казалось, она в глубочайшем отчаянии.
      Возможно, Андре обратила бы больше внимания на эту девушку, если бы не слышала вокруг ропот и проклятия трем людям, сидевшим на передке королевской кареты.
      Это против них обратится ярость народа, они станут козлами отпущения за страшное предательство короля, и, вне всяких сомнений, когда карета остановится, толпа разорвет их на части.
      Одним из этих трех человек был Шарни!
      Андре решила любой ценой пробраться в сад Тюильри.
      Но для этого ей нужно будет обойти толпу, пройти вдоль реки по набережной Конферанс и, если удастся, с набережной Тюильри войти в сад.
      Андре свернула на улицу Шайо и вышла на набережную.
      С большим трудом, раз двадцать рискуя быть раздавленной, ей удалось пробиться к ограде, но у того места, где должна была остановиться карета, теснилась такая толпа, что нечего было и мечтать пробраться в первые ряды.
      Андре подумала, что с террасы у реки ей будет все видно, она окажется выше толпы. Правда, расстояние было слишком большое, чтобы удалось в подробностях все разглядеть и услышать, но лучше видеть и слышать не все, чем вообще ничего.
      И она поднялась на террасу.
      Действительно, оттуда ей были видны козлы королевской кареты, на которых сидели двое гвардейцев и Шарни, даже не подозревавший, что рядом чье-то сердце лихорадочно бьется в страхе за него, и в этот момент, вероятно, даже не вспоминавший об Андре, думавший лишь о королеве и забывший о собственной безопасности, лишь бы обеспечить ее безопасность.
      Ах, если бы Андре знала, что в это мгновение Шарни прижимает к сердцу ее письмо и, полагая, что живым ему выбраться не удастся, мысленно посвящает ей свой последний вздох!
      Наконец под крики, улюлюканье, ругательства карета остановилась.
      Тотчас же вокруг кареты образовался как бы водоворот, началось какое-то лихорадочное движение, давка.
      Штыки, пики, сабли взметнулись ввысь, как если бы под рев бури из земли вылезли стальные всходы.
      Трое мужчин, спрыгнувших с козел, исчезли, словно их поглотила пучина. В толпе происходило какое-то бешеное движение, и последние ее ряды, отхлынув, были притиснуты к подпорной стенке террасы.
      Единственное, что ощущала Андре, был ужас; она уже ничего не видела, не слышала и, издавая какие-то нечленораздельные звуки, с дрожью протягивала руки к чудовищному водовороту, из которого вырывались вопли, проклятия и предсмертные крики.
      Она уже не понимала, что происходит; земля качнулась у нее под ногами, небо сделалось красным, в ушах раздавался один только рокот, похожий на рокот морских волн.
      Кровь бросилась ей в голову, прилила к мозгу, почти без чувств она упала на землю, понимая, что все еще жива, поскольку испытывала страдания.
      От ощущения прохлады она пришла в себя: какая-то женщина прижимала ей ко лбу смоченный водою платок, а вторая держала у ее носа флакон с солью.
      Андре припомнила, что видела, как эта женщина билась в отчаянии около заставы, хотя и не понимала, что существуют какие-то неведомые узы, связующие ее горе с горем этой женщины.
      Первое, что спросила Андре, придя в чувство, было:
      – Их убили?
      Сочувствие понятливо. Те, кто окружал Андре, поняли, что она спрашивает про трех гвардейцев, жизни которых только что грозила смерть.
      – Нет, спаслись, – ответили ей.
      – Все трое? – не успокаивалась Андре.
      – Все трое.
      – Слава Богу! Где они?
      – Говорят, во дворце.
      – Во дворце? Спасибо.
      Она встала, встряхнула головой, огляделась и миновала ворота, выходящие на реку, чтобы потом пройти в заднюю калитку Лувра.
      Вполне резонно она решила, что с той стороны толпа будет не такая густая.
      Действительно, Орти улица была почти пуста.
      Андре пересекла площадь Карусели, вошла во двор Принцев и бросилась к привратнику.
      Этот человек знал графиню: в первые дни после переезда двора из Версаля он раза два-три видел, как она входила во дворец и выходила из него.
      И еще он видел, как Андре вышла, чтобы больше уже не вернуться сюда, в тот день, когда, преследуемая Себастьеном, увезла мальчика в своей карете.
      Привратник согласился сходить узнать, как обстоят дела. По внутренним коридорам он очень быстро добрался до главных дворцовых помещений.
      Все три офицера спаслись. Г-н де Шарни, целый и невредимый, прошел к себе в комнату.
      Через четверть часа он вышел из нее, одетый в мундир флотского офицера, и прошел к королеве, где, вероятно, сейчас и находится.
      Андре с облегчением вздохнула, протянула доброму вестнику кошелек и, все еще дрожа, не придя еще окончательно в себя, попросила стакан воды.
      Шарни спасся!
      Она поблагодарила привратника и отправилась к себе домой на улицу Кок-Эрон.
      Придя туда, она опустилась, нет, не на стул, не в кресло, а на молитвенную скамеечку.
      Однако на сей раз она не читала молитву: бывают моменты, когда благодарность Богу столь огромна, что не хватает слов; в такие минуты человек устремляется к Богу всем сердцем, всей душой, всем своим существом.
      Андре, охваченная этим благословенным экстазом, вдруг услышала, как отворилась дверь; она медленно обернулась, не совсем понимая, что за звук вырвал ее из глубочайшей внутренней сосредоточенности.
      В дверях стояла ее горничная и взглядом искала госпожу: в комнате стояла полутьма.
      Позади горничной вырисовывался чей-то неясный силуэт, но Андре инстинктивно поняла, кто это и как его имя.
      – Его сиятельство граф де Шарни! – доложила горничная.
      Андре хотела встать, но силы покинули ее; она вновь опустилась на колени и, полуобернувшись, оперлась рукой о молитвенную скамеечку.
      – Граф! – прошептала она. – Граф!
      Она не могла поверить себе, хотя он стоял перед нею.
      Не в силах промолвить ни слова, она кивнула. Горничная посторонилась, пропуская Шарни, и закрыла за собой дверь.
      Шарни и графиня остались вдвоем.
      – Мне сказали, что вы только что вернулись, сударыня, – обратился к ней Шарни. – Я не помешал вам?
      – Нет, – дрожащим голосом промолвила Андре, – я рада вас видеть, сударь. Я страшно беспокоилась и выходила узнать, что происходит.
      – Вы выходили? Давно?
      – Утром, сударь. Сначала я была у заставы Сен-Мартен, потом у заставы Елисейских полей и там видела… – Андре в нерешительности запнулась. Я видела короля, королевское семейство… увидела вас и успокоилась, по крайней мере на некоторое время… все опасались за вашу судьбу, когда вы сойдете с козел. Оттуда я прошла в сад Тюильри. Господи, я думала, что умру!
      – Да, – сказал Шарни, – толпа была чудовищная. Вас там, наверное, чуть не задавили. Я понимаю.