Трое всадников проскакали, как они и предполагали, весь путь до Даммартена верхом.
      Было около десяти часов, когда они прибыли в Даммартен.
      Все они были голодны; кроме того, необходимо было похлопотать о карете и почтовых лошадях.
      Пока Изидору и Себастьену подавали завтрак, они не обменялись ни единым словом: Себастьен был крайне озабочен судьбой отца, Изидор – печален. В это время Батист распряг хозяйских коней и отправился добывать повозку и свежих лошадей.
      В полдень трапеза была окончена, а у дверей путешественников ждал экипаж.
      Изидор, который до сих пор ездил только в собственной карете, понятия не имел о том, что, когда путешествуешь в наемном экипаже, положено менять его на каждой станции вместе с лошадьми.
      Смотрители, строго следившие за исполнением своих требований, однако и не думавшие придерживаться их сами, далеко не всегда могли предоставить путешественникам новую карету и свежих лошадей.
      Итак, путешественники, выехавшие из Даммартена в полдень, к городским воротам подъехали лишь в половине пятого и только в пять часов вечера были у ворот Тюильри.
      Там пришлось еще ждать, когда их пропустят: господин де Лафайет повсюду расставил посты, потому что, отвечая перед Национальным собранием за безопасность короля в столь неспокойное время, он взялся за его охрану со всею добросовестностью.
      Однако когда Шарни назвал свое имя, когда он сослался на своего брата, все препятствия были устранены: Изидора и Себастьена пропустили в Швейцарский двор, а оттуда они прошли во внутренний двор.
      Себастьен хотел незамедлительно отправиться на улицу Сент-Оноре, где проживал его отец. Однако Изидор на это заметил, что о судьбе доктора Жильбера, личном королевском лекаре, должно быть лучше, чем где бы то ни было, известно у короля.
      Себастьен, обладавший недетской рассудительностью, согласился с этим доводом.
      Итак, он последовал за Изидором.
      Несмотря на то, что двор прибыл накануне, во дворце Тюильри уже успел установиться некоторый этикет. Изидора проводили по парадной лестнице в зеленую гостиную, едва освещенную двумя канделябрами, и дворецкий попросил его подождать.
      Весь дворец был погружен в полумрак. Так как во дворце жили до сих пор только частные лица, там никогда не было в достаточном количестве светильников, необходимых для парадного освещения, что было поистине королевской роскошью.
      Дворецкому поручено было узнать и о графе де Шарни, и о докторе Жильбере.
      Мальчик сел на Диван, Изидор принялся расхаживать взад и вперед.
      Спустя десять минут дворецкий вернулся. Его сиятельство граф де Шарни был у королевы. Доктор Жильбер был жив и здоров; предполагали, что он в настоящую минуту находился у короля, но никто не мог за это поручиться: дежурный камердинер отвечал, что король заперся у себя со своим доктором.
      Однако так как у короля было четыре придворных лекаря и один личный, то никто в точности не знал, с кем из докторов разговаривал король и был ли у него сейчас именно Жильбер.
      Если он там, ему передадут, что его кто-то ожидает в приемных королевы.
      Себастьен вздохнул с облегчением: ему нечего было опасаться, его отец был жив и здоров.
      Он подошел к Изидору поблагодарить его за то, что тот привез его с собой.
      Изидор обнял его со слезами на глазах. Мысль о том, что Себастьен только что вновь обрел отца, заставляла его еще сильнее оплакивать своего брата, которого он потерял и уже никогда не увидит.
      В эту минуту дверь распахнулась; лакей громко спросил:
      – Господин виконт де Шарни?
      – Это я! – выступая вперед, отвечал Изидор.
      – Господина виконта просят пожаловать к королеве, – объявил лакей, пропуская виконта вперед.
      – Вы меня дождетесь, Себастьен, не правда ли?.. – молвил Изидор. – Ежели, разумеется, доктор Жильбер меня не опередит… Помните, что я за вас отвечаю перед вашим отцом.
      – Хорошо, сударь, – отвечал Себастьен. – Еще раз прошу принять мою благодарность.
      Изидор последовал за лакеем, и дверь захлопнулась.
      Себастьен снова сел на диван.
      Перестав волноваться за здоровье отца, а также будучи уверен в том, что доктор простит его, принимая во внимание его намерение, Себастьен вспомнил об аббате Фортье, о Питу и подумал о том беспокойстве, которое должны были они пережить: один – из-за его бегства, другой – из-за письма.
      Он даже не понимал, каким образом, несмотря на их задержки в пути, Питу не догнал их с Изидором, ведь стоило Питу лишь встать на свои длинные, как ходули, ноги, и он легко и просто мог догнать почтовую лошадь.
      Вполне естественно, что, подумав о Питу, он перенесся мыслями в привычную обстановку, то есть представил себя среди высоких деревьев, красивых тенистых аллей, увидел перед собой уходящий в синеющую бесконечную даль лес; потом вспомнил о странных видениях, посещавших его порой среди этих высоких деревьев, в глубине их зеленых куполов.
      Он думал о женщине, которая столько раз являлась ему во сне и лишь однажды – так он, по крайней мере, полагал, – наяву; это было в тот день, когда он гулял в Саторийском лесу: эта женщина неожиданно появилась, мелькнула и исчезла, будто облако, в прекрасной карете, уносимой парой великолепных коней.
      Он снова переживал глубокое волнение, охватывавшее его всякий раз, как он, словно во сне, видел эту женщину, еле слышно шепча:
      – Мама! Мама! Мама!
      Вдруг дверь, в которую вышел Изидор, распахнулась. На пороге появилась дама.
      В это время глаза мальчика случайно остановились на этой двери.
      Появление дамы до такой степени отвечало в эту минуту его мыслям, что, видя, как его мечта воплощается, Себастьен вздрогнул.
      Однако потрясение его было тем больше, что в вошедшей даме соединились и его мечта, и реальность; это была и героиня его видений, и в то же время дама, которую он видел в Саторийском лесу.
      Он вскочил, словно подброшенный пружиной.
      Губы его в изумлении разжались, глаза широко раскрылись, зрачки расширились.
      Он задыхался и не мог произнести ни звука.
      Не обратив на него никакого внимания, дама величественно, гордо, высокомерно прошла мимо.
      Несмотря на то, что внешне дама казалась совершенно спокойной, на самом деле нахмуренные брови, сильная бледность и учащенное дыхание указывали на то, что она находится в сильнейшем нервном напряжении.
      Она прошла в гостиную, отворила другую дверь и вышла в коридор.
      Себастьен понял, что снова ее потеряет, если не поспешит за ней. Он в растерянности, словно для того, чтобы убедиться, что это был не сон, взглянул на дверь, в которую она вошла, потом перевел взгляд на дверь, через которую она вышла, и бросился за ней следом, успев заметить, как подол ее шелкового платья мелькнул за углом.
      Она услышала, что кто-то идет за ней, и ускорила шаг, словно спасаясь от преследования.
      Себастьен со всех ног бросился бежать по коридору: было темно, и он боялся, как бы дорогое его сердцу видение не исчезло, как в прошлый раз.
      Заслышав приближающиеся шаги, она пошла еще скорее и обернулась.
      Себастьен радостно вскрикнул: это была она, она!
      Увидев, что за ней бежит какой-то мальчуган, протягивая к ней руки, она, ничего не понимая, подбежала к лестнице и бросилась по ступенькам вниз.
      Едва она успела спуститься на один пролет, как Себастьен выскочил за ней на лестницу с криками:
      – Сударыня! Сударыня!
      Его голос произвел на даму необычайное действие, заставив затрепетать все ее существо: она почувствовала в сердце нечто вроде болезненной истомы, пробежавшей затем по всем ее членам, после чего ее охватила дрожь.
      Однако по-прежнему не понимая, что означает этот зов, и не отдавая себе отчета в своем волнении, она обратилась в настоящее бегство.
      Но она не намного опережала мальчика и потому никак не могла убежать от него.
      Они почти в одно время оказались внизу.
      Дама выбежала во двор, где ее ждала карета; лакей уже распахнул дверцу.
      Она быстро поднялась и села.
      Однако прежде чем дверца захлопнулась, Себастьен проскользнул между лакеем и дверью и, ухватив беглянку за край платья, страстно припал к нему губами с криком:
      – Сударыня! О, сударыня!
      Молодая женщина взглянула на славного мальчугана, так ее вначале перепугавшего, и необыкновенно ласковым голосом, в котором, однако, еще чувствовались пережитое волнение и испуг, проговорила:
      – Друг мой! Почему вы бежите за мной? Зачем вы меня зовете? Что вам угодно?
      – Я хочу, – задыхаясь, отвечал мальчик, – я хочу вас видеть, я хочу вас поцеловать!
      И совсем тихо, так, чтобы его могла слышать только дама, он прибавил:
      – Я хочу назвать вас своей матушкой!
      Дама вскрикнула, обхватила голову мальчика обеими руками и, словно внезапно прозрев, притянула его к себе и прижалась к его лбу горячими губами.
      Потом, словно испугавшись, что кто-нибудь отнимет у нее этого ребенка, которого она только что вновь обрела, она втащила его в карету, толкнула в противоположный угол, сама захлопнула дверцу и, опустив стекло, приказала:
      – Улица Кок-Эрон, номер Девять, первые ворота со стороны улицы Платриер.
      Снова подняв стекло, она обернулась к мальчику.
      – Как тебя зовут? – спросила она.
      – Себастьен.
      – Иди ко мне, Себастьен, иди сюда.., вот так.., дай прижать тебя к моему сердцу!
      Потом она откинулась на спинку и, едва не теряя сознание, прошептала:
      – Что же это за необычное ощущение? Неужто это и есть счастье?

      Всю дорогу мать и сын обменивались ласками. Итак, это был ее ребенок, – а она ни на минуту не усомнилась в том, что это ее сын, – который был похищен в страшную ночь, полную страданий и бесчестья. Преступник не оставил тогда никаких следов, кроме отпечатков башмаков на снегу. И вот этот ребенок, которого она ненавидела и проклинала, пока не услышала первый его крик; ребенок, которого она звала, искала, снова звала, преследовала в лице Жильбера до самого Океана; ребенок, которого она оплакивала пятнадцать лет, которого она уже не надеялась когда-нибудь увидеть, о котором она думала, как о дорогом, но уже усопшем человеке, – вдруг этот самый ребенок – перед ней, там, где она меньше всего ожидала его увидеть, вдруг он каким-то чудом нашелся! Он чудом ее знает, бежит за ней, преследует ее, называет ее матерью! Она может прижать его к своей груди! Несмотря на то, что он никогда ее раньше не видел, он любит ее сыновней любовью, так же как она любит его, как мать! Впервые целуя сына, впервые прижимаясь к нему губами, не знавшими дотоле ничьих поцелуев, она переживает радость, которой была лишена всю свою жизнь!
      Так, значит, существовало над головами людей нечто, кроме пустоты, в которой вращаются миры; значит, существовали в жизни не только случай и рок.
      «Улица Кок-Эрон, номер девять, первые ворота со стороны улице Платриер», – сказала графиня де Шарни.
      Странное совпадение! Спустя четырнадцать лет ребенок возвратился в тот же дом, где он увидел свет, где сделал первый вдох, откуда был похищен своим отцом!
      Этот небольшой особнячок, купленный Таверне-старшим в те времена, когда барон почувствовал некоторый достаток благодаря милостям королевы, был сохранен Филиппом де Таверне и оставался под присмотром старого привратника, которого прежние владельцы павильона завещали семейству Таверне вместе с домом. Он служил временным пристанищем молодому человеку, когда тот возвращался из своих путешествий, или его сестре, когда она оставалась ночевать в Париже.
      Когда Андре провела ночь у изголовья королевы и когда у них произошла последняя размолвка, Андре решила быть подальше от соперницы: королева на ней отыгрывалась после каждой своей любовной неудачи; а какие бы сильные переживания она ни испытывала как королева, она прежде всего была женщиной.
      Вот почему с рассветом Андре послала служанку в свой особнячок на улице Кок-Эрон с приказанием приготовить павильон, состоявший, как помнит читатель, из передней, небольшой столовой, гостиной и спальни.
      Когда-то Андре превратила гостиную в спальню для Николь, но после того, как необходимость во второй спальне отпала, все комнаты вновь стали использоваться по назначению; новая камеристка оставила нижний этаж хозяйке, наезжавшей не так уж часто и всегда в одиночестве, а сама поселилась в небольшой мансарде на чердаке.
      Итак, Андре, извинившись перед королевой за то, что не может занимать соседнюю с ней комнату, объяснила это тем, что королеве, испытывавшей недостаток в свободных комнатах, нужна поблизости скорее камеристка, нежели особа, «не слишком обремененная служебными обязанностями».
      Королева не стала удерживать Андре, вернее, она попыталась удержать ее, но не более, чем того требовал самый строгий этикет. Когда около четырех часов пополудни камеристка Андре возвратилась доложить, что павильон готов, Андре приказала ей немедленно отправляться в Версаль и, собрав все вещи, какие она в спешке оставила в своей версальской комнате, перевезти их на следующий день на улицу Кок-Эрон.
      Вот так и случилось, что в пять часов графиня де Шарни покинула Тюильри, полагая, что уже простилась с королевой, сказав ей утром несколько слов по поводу возвращаемой в распоряжение королевы комнаты, которую графиня заняла на одну ночь.
      Она вышла от королевы, вернее, из смежной с ее спальней комнаты, и пошла через зеленую гостиную, где ожидал отца Себастьен; он стал ее преследовать, она бросилась от него бежать, однако он успел вскочить вслед за ней в фиакр, заказанный заранее камеристкой и ожидавший ее у входа в Тюильри во дворе Принцев.
      Все складывалось таким образом, чтобы Андре почувствовала себя в этот вечер счастливой, и ничто не должно было нарушить ее счастья. Вместо ее версальских апартаментов или комнаты в Тюильри, где она не могла бы принять своего сына, столь чудесным образом вновь ею обретенного, или, во всяком случае, где она не могла бы целиком отдаться охватившей ее радости материнства, она находилась теперь в собственном доме, в скрытом от чужих глаз павильоне, где не было ни слуг, ни камеристки, одним словом, никого!
      Вот почему с нескрываемой радостью она назвала приведенный нами выше адрес, из-за которого мы, собственно говоря, и позволили себе сделать это отступление.
      Часы пробили шесть, когда на крик кучера ворота распахнулись и фиакр остановился у входа в особняк.
      Андре не стала дожидаться, пока кучер слезет с облучка; она сама отворила дверцу и спрыгнула на нижнюю ступеньку крыльца, потянув за собой Себастьена.
      Она торопливо расплатилась с кучером, вручив ему сумму вдвое больше той, что она была ему должна, затем вошла в дом, заперла за собой дверь и поспешила в комнаты, не выпуская руку мальчика.
      На пороге гостиной она остановилась.
      Комната освещалась лишь отблесками пламени в очаге да двумя свечами на камине.
      Андре усадила сына рядом с собой на козетку, где было светлее всего.
      Она едва сдерживала радость, в которую, казалось, не могла до конца поверить.
      – Ах, дитя мое, мальчик мой, – прошептала она, – неужели это ты?
      – Матушка! – отвечал Себастьен с нежностью, которая спасительной росой опускалась на готовое разорваться сердце Андре и ее пылающие щеки.
      – И здесь, здесь! – вскричала Андре, озираясь по сторонам и еще раз убеждаясь в том, что она находится в той самой гостиной, где дала Себастьену жизнь, и с ужасом взглянув на дверь комнаты, из которой он был похищен.
      – Здесь? – повторил Себастьен. – Что это значит, матушка?
      – Это значит, мой мальчик, что почти пятнадцать лет тому назад ты родился в этой комнате, и я благословляю милосердие Всевышнего, который спустя пятнадцать лет чудом опять привел тебя сюда.
      – О да, чудом! – подхватил Себастьен. – Если бы я не испугался за жизнь отца, я не пошел бы ночью в Париж один; если бы я не пошел один ночью, я не заблудился бы и не стал ждать прохожего, чтобы спросить, по какой из двух дорог мне следует идти: я не обратился бы к господину Изидору де Шарни; он бы меня не узнал, а не узнав, не предложил бы поехать в Париж вместе с ним, не провел бы меня в Тюильри; и тогда я не увидел бы вас в ту минуту, когда вы проходили через зеленую гостиную; я не узнал бы вас, не побежал бы вслед за вами, не догнал бы вас и, значит, не назвал бы вас своей матушкой! Ах, какое нежное слово! До чего приятно его произносить!
      Когда Андре услышала, как Себастьен сказал: «Если бы я не испугался за жизнь отца…», она почувствовала, как у нее болезненно сжалось сердце, и запрокинула голову.
      Услыхав слова: «Господин де Шарни меня бы не узнал, не предложил бы поехать в Париж вместе с ним, не провел бы меня в Тюильри», она вновь открыла глаза, сердце успокоилось, она возблагодарила Небо, потому что это было настоящее чудо, что Себастьена привел к ней брат ее мужа.
      Наконец, когда он проговорил: «Я не назвал бы вас своей матушкой! До чего приятно произносить это нежное слово!», она еще раз пережила счастье и снова прижала Себастьена к груди.
      – Да, да, ты прав, мой мальчик, – согласилась она, – очень нежное! Есть только одно еще более нежное, может быть, – то, которое говорю тебе я, прижимая тебя к своему сердцу: сын мой! Сын!
      Некоторое время были слышны лишь поцелуи, которыми мать осыпала лицо сына.
      – Нет, невозможно допустить, чтобы все, что меня касается, осталось до такой степени покрыто тайной! – вдруг вскричала Андре. – Ты мне вполне вразумительно растолковал, как ты здесь оказался, однако я не понимаю, как ты мог меня узнать, почему ты за мной побежал, почему назвал своей матерью.
      – Как я могу объяснить вам это? – отвечал Себастьен, с невыразимой любовью взглядывая на Андре. – Я и сам не знаю. Вы говорите о тайне. Да, в моей жизни все столь же таинственно, как и в вашей.
      – Да ведь кто-нибудь, должно быть, сказал тебе в ту минуту, когда я проходила: «Мальчик, вот твоя мать!» – Да… Мне подсказало сердце.
      – Сердце?..
      – Знаете, матушка, я вам кое о чем расскажу, это похоже на чудо.
      Андре придвинулась к мальчику, устремив взгляд к небу, словно благодаря его за то, что оно возвратило ей сына, и возвратило таким вот образом.
      – Я вас знаю вот уже десять лет, матушка. Андре вздрогнула.
      – Неужели не понимаете?
      Андре отрицательно покачала головой.
      – Я вам сейчас объясню: мне иногда случается видеть странные сны, которые отец называет галлюцинациями.
      При упоминании о Жильбере, сорвавшемся с губ мальчика и, словно кинжал, вонзившемся Андре в самое сердце, Андре содрогнулась.
      – Я вас видел много раз, матушка.
      – Как видел?!
      – Да во сне, как я вам только что сказал. Андре вспомнила о кошмарах, преследовавших ее всю жизнь, одному из которых мальчик обязан был своим рождением.
      – Вообразите, матушка, – продолжал Себастьен, – что когда я был совсем маленьким, я жил в деревне и играл с деревенскими ребятишками, я ничем от них не отличался и видел самые обыкновенные сны; однако стоило мне однажды покинуть деревню и выйти за околицу, как, оказавшись на опушке леса, я почувствовал, что меня словно кто-то задел платьем; я протянул руки, чтобы за него схватиться, но ощутил лишь пустоту; призрак отступил. Но если сначала призрак был невидим, то потом, мало-помалу, он стал видимым: в первую минуту он был похож на почти прозрачное облако, подобное тому, каким Вергилий окутал мать Энея, когда она явилась своему сыну на окраине Карфагена, скоро это облако стало сгущаться и приняло очертания человеческой фигуры, принадлежавшей, видимо, женщине, которая скорее парила над землей, нежели шла по ней… Тогда неведомая дотоле непреодолимая сила потянула меня к ней. Она уходила в глубь леса, а я шел за ней, вытянув руки вперед, так же как она без единого звука, потому что, несмотря на все мои попытки ее окликнуть, голос меня не слушался; я бежал за ней, а она не останавливалась, и я никак не мог ее догнать; так продолжалось до тех пор, пока то же чудо, которое возвестило мне о ее присутствии, не предупредило меня о ее уходе. Призрак исчезал вдали Мне казалось, что эта женщина страдает не меньше моего из-за нашей разлуки, угодной Небу, потому что, удаляясь от меня, она продолжала оглядываться; я держался на ногах до тех пор, пока меня словно поддерживало ее присутствие, но стоило ей исчезнуть, как я в изнеможении упал на землю.
      Эта двойная жизнь Себастьена, этот сон наяву слишком были похожи на то, что случалось переживать Андре, чтобы она не признала в нем своего сына.
      – Бедняжка! – молвила она, прижав его к сердцу. – Значит, напрасно злые духи пытались отнять тебя у меня! Господь нас свел, да так, как я об этом и не мечтала; вот только я не была столь же счастлива, как ты: я ни разу не видела тебя ни во сне, ни наяву. Но когда я проходила через зеленую гостиную, меня охватила дрожь. Когда я услышала у себя за спиной твои шаги, у меня закружилась голова и заныло сердце; когда ты меня окликнул: