Тем же утром 2 апреля, быть может, за час до того, как Мирабо испустил дух, некий старший флотский офицер, облаченный в парадный мундир капитана первого ранга, миновал улицу Сент-Оноре и по улицам Сен-Луи и Эшель пошел по направлению к Тюильри.
      Поравнявшись с Конюшенным двором, он взял влево, перешагнул цепи, отделявшие его от внутреннего двора, отдал честь часовому, который взял перед ним.на караул., и очутился в Швейцарском дворе.
      Там он как человек, которому хорошо знакома дорога, стал подниматься по узкой лестнице для слуг, которая длинным петляющим переходом соединялась с кабинетом короля.
      Лакей при виде его ахнул от удивления, а может быть, и от радости, но он приложил палец к губам.
      – Господин Гю, – спросил он, – может король немедля меня принять?
      – У короля сейчас господин генерал де Лафайет, которому он дает распоряжения на сегодня, – отвечал лакей, – но как только генерал выйдет…
      – Вы обо мне доложите? – подхватил офицер.
      – Ну, в этом, несомненно, нет необходимости: его величество ждет вас, еще вчера он приказал, чтобы вас провели к нему, как только вы прибудете.
      В этот миг из королевского кабинета послышался звон колокольчика.
      – Ну вот, – сказал лакей, – король звонит, по-видимому, как раз для того, чтобы спросить о вас.
      – Тогда пойдемте, господин Гю, не будем тратить времени, коль скоро король и впрямь свободен и может меня принять.
      Лакей распахнул дверь и почти сразу же – поскольку король и впрямь был в одиночестве – объявил:
      – Его сиятельство граф де Шарни.
      – О, пусть войдет! Пусть войдет! – сказал король. – Я жду его со вчерашнего дня.
      Шарни быстро вошел и, с почтительной поспешностью приблизившись к королю, промолвил:
      – Государь, кажется, я на несколько часов опоздал, но, когда я объясню вашему величеству причины своего опоздания, вы меня простите.
      – Входите, входите, господин де Шарни. В самом деле, я ждал вас с нетерпением, но заранее согласен с вами в том, что лишь важные причины могли сделать ваше путешествие не столь быстрым, как предполагалось. Теперь вы здесь, и я рад вас видеть.
      И он протянул графу руку, которую тот почтительно поцеловал.
      – Государь, – продолжал Шарни, видя нетерпение короля, – я получил ваш приказ позавчера ночью и вчера в три часа утра выехал из Монмеди.
      – Как вы ехали?
      – В почтовой карете.
      – Тогда я понимаю, почему вы на несколько часов задержались, – с улыбкой сказал король.
      – Государь, – возразил Шарни, – верно, я мог скакать во весь дух, и тогда я был бы здесь уже в десять или одиннадцать вечера, и даже раньше, если двигаться напрямик, но мне захотелось составить себе мнение об удобствах и неудобствах того пути, который вы, ваше величество, избрали; я хотел узнать, какие почтовые станции работают исправно, а какие нет, но, главное, я хотел узнать с точностью до минуты, до секунды, сколько времени требуется, чтобы добраться из Монмеди до Парижа и, соответственно, из Парижа в Монмеди. Я все записал и теперь в состоянии ответить на любые вопросы.
      – Браво, господин де Шарни, – сказал король, – ваша служба выше всяких похвал; только позвольте мне сначала рассказать о том, как обстоят дела здесь, а затем вы скажете мне, как они обстоят там.
      – О государь, – отозвался Шарни, – судя по вестям, которые до меня дошли, дела из рук вон плохи.
      – Настолько, что в Тюильри я – пленник, дорогой граф. Я только что говорил милейшему господину де Лафайету: я предпочел бы быть королем Меца, нежели королем Франции; но к счастью, вы уже здесь!
      – Вы, ваше величество, изволили мне пообещать ввести меня в курс событий.
      – Да, в самом деле, в двух словах вы знаете, что мои тетки бежали?
      – Знаю то, что знают все, государь, но без подробностей.
      – Ах, Боже мой, да все очень просто. Вы знаете, что Собрание разрешило нам принимать только тех священников, которые дали присягу. Ну вот, бедные женщины и напугались перед приходом Пасхи; они решили, что рискуют спасением души, если будут исповедоваться конституционному попу, и по-моему, надо вам сказать, они укатили в Рим. Никакой закон не запрещал им такого путешествия, и едва ли можно было опасаться, что две несчастные старухи чрезмерно усилят партию эмигрантов. Они поручили Нарбонну подготовить их отъезд, и я уж не знаю, как он с этим управился, потому что весь план раскрылся, и в самый вечер отъезда им в Бельвю нанесли визит вроде того, какой мы принимали с пятого на шестое октября в Версале.
      К счастью, когда весь этот сброд ворвался к ним, они уже вышли через другую дверь. И представьте себе, ни одной готовой кареты! А их должны были ждать в каретном сарае три запряженных экипажа. Пришлось им пешком идти до самого Медона. Там наконец нашли кареты и уехали. Через три часа – чудовищный шум на весь Париж: те, кто отправился к ним, желая предотвратить эту поездку, нашли гнездо еще теплым, но пустым. На другой день вся пресса так и взвыла. Марат вопит, что они увезли с собой миллионы, Демулен – что они похитили дофина. Во всем этом нет ни слова правды: у бедных женщин было в кошельке триста-четыреста тысяч франков и им самим-то было нелегко, где уж им было обременять себя ребенком, с которым их бы мигом опознали; да вот вам доказательство: их ведь и без того узнали, сперва в Морй – там их пропустили, – а потом в Арне-ле-Дюк, где они были задержаны. Пришлось мне писать в Собрание, чтобы им позволили продолжать путь, и, несмотря на мое письмо, Собрание проспорило целый день. Наконец женщинам разрешили ехать дальше, но с условием, чтобы комитет представил закон об эмиграции.
      – Да, – заметил Шарни, – но мне казалось, что после блестящей речи господина де Мирабо Собрание отвергло проект закона, предложенный комитетом.
      – Разумеется, отвергло. Но наряду с этим скромным триумфом меня подстерегало огромное унижение. Когда все увидали, какой переполох поднялся из-за отъезда двух бедных женщин, несколько преданных друзей – а их у меня осталось больше, чем я думал, дорогой граф! – несколько преданных друзей, около ста дворян, устремились к Тюильри и предложили мне располагать их жизнями. Тут же прошел слух о том, что зреет заговор и что меня хотят похитить. Лафайет, которого заставили сломя голову мчаться в Сент-Антуанское предместье под тем предлогом, что Бастилию якобы восстанавливают, рассвирепел из-за того, что дал себя провести, вернулся к Тюильри, ворвался сюда с обнаженной шпагой и со штыками наперевес, задержал наших несчастных друзей, обезоружил их. У одних оказались пистолеты, у других кинжалы. Каждый взял то, что попалось ему под руку. Да уж, этот день войдет в историю под новым именем; он будет называться днем Рыцарей кинжала.
      – О государь, государь! В какие ужасные времена мы живем, – покачав головой, вздохнул Шарни.
      – Погодите. Каждый год мы ездим в Сен-Клу, так заведено, это вошло в обычай. Позавчера приказываем заложить кареты, спускаемся и видим, что вокруг этих карет собралось полторы тысячи человек. Садимся, но ехать невозможно; люди виснут на поводьях лошадей, заявляют, что я, дескать, хочу бежать, но это мне не удастся. После часа бесплодных попыток пришлось вернуться; королева плакала от гнева.
      – А что же генерал Лафайет, разве он не мог их заставить с уважением отнестись к вашему величеству?
      – Лафайет! Знаете, чем он занимался? Велел бить в набат на церкви Сен-Рок и понесся в ратушу за красным флагом, чтобы объявить отечество в опасности. Отечество в опасности, поскольку король с королевой собрались в Сен-Клу! А знаете, кто не дал ему красного флага, вырвал это флаг у него из рук, потому что он уже успел им завладеть? Дантон! И вот теперь он утверждает, что Дантон мне продался, что Дантон получил от меня сто тысяч франков. Вот до чего мы дошли, дорогой граф, не говоря о том, что Мирабо умирает, а может быть, уже и умер.
      – Что ж, государь, тем более надо спешить.
      – Именно это и входит в наши намерения. Ну, что вы там порешили вместе с Буйе? Вот кто, по-моему, дельный человек! После Нанси я получил основания увеличить его власть, отрядить под его начало новые войска.
      – Да, государь, но, к несчастью, распоряжения военного министра противодействуют нашим. Министр отобрал у него полк саксонских гусар и отказывается отдать ему полки швейцарцев. Лишь с превеликим трудом удалось ему удержать в крепости Монмеди буйонский пехотный полк.
      – Значит, теперь он в нерешительности?
      – Нет, государь, но шансы на успех уменьшились; да не все ли равно! В подобных обстоятельствах надо жертвовать всем во имя цели и полагаться на случай, и, как бы там ни было, если наше предприятие пойдет хорошо, у нас девяносто шансов из ста на успех.
      – Ну ладно, в таком случае давайте поговорим о нас.
      – Государь, вы по-прежнему твердо намерены следовать через Шалон, Сент-Мену, Клермон и Стене, несмотря на то что эта дорога по меньшей мере на двадцать лье длинней и в Варенне нет почтовой станции?
      – Я уже говорил господину де Буйе, по каким соображениям этот путь для меня предпочтительней.
      – Да, государь, и он передал мне распоряжения вашего величества на этот счет. Именно после этих распоряжений я исследовал всю дорогу, кустик за кустиком, камешек за камешком; донесение об этом должно находиться в руках вашего величества.
      – И являет собой образец ясности, дорогой граф. Теперь я знаю эту дорогу, словно сам по ней проехал.
      – Итак, государь, вот сведения, которые добавились после моего нового путешествия.
      – Говорите, господин де Шарни, я слушаю вас, а для пущей ясности вот карта, составленная вами же.
      С этими словами король извлек из папки карту, которую разложил на столе. Карта эта была не наброском, а выполненным от руки чертежом, и, как и сказал Шарни, на ней было обозначено каждое дерево, каждый камень; это был итог более чем восьми месяцев труда.
      Шарни и король склонились над картой.
      – Государь, – сказал Шарни, – настоящая опасность начнется для вас в Сент-Мену и закончится в Стене. Наши войска следует распределить на протяжении этих восемнадцати лье.
      – Нельзя ли расставить их поближе к Парижу, господин де Шарни? Скажем, начиная с Шалона?
      – Государь, – возразил Шарни, – это трудно. Шалон слишком крупный город, и сорок, пятьдесят или даже сто человек окажутся бессильны защитить вас там, если вашему величеству будет грозить опасность. К тому же господин де Буйе берет на себя ответственность, лишь начиная с Сент-Мену.
      Он может лишь – и просил меня еще обсудить это с вашим величеством разместить первый из своих отрядов в Пон-де-Сомвеле. Как видите, государь, это первая почтовая станция после Шалона.
      И Шарни показал пальцем на карте место, о котором шла речь.
      – Ладно, – сказал король, – часов за десять – двенадцать можно добраться до Шалона. А за сколько часов вы-то сами проехали все эти девяносто лье?
      – За тридцать шесть часов, государь.
      – Но в легкой карете, где были только вы да слуга.
      – Государь, в пути я потерял три часа, пока искал в Варенне, где лучше разместить подставу – перед городом, ближе к Сент-Мену, или по выезде из него, ближе к Дену. Поэтому выходит так на так. Потерянные три часа стоят тяжелого экипажа. Итак, по моему мнению, ваше величество может добраться из Парижа в Монмеди за тридцать пять-тридцать шесть часов.
      – А что вы решили насчет подставы в Варенне? Это важный пункт: мы должны быть уверены, что найдем там свежих лошадей.
      – Да, государь, и, по моему мнению, заставу надо поместить на выезде из города, ближе к Дену.
      – На чем основывается ваше мнение?
      – На расположении города, государь.
      – Объясните мне, каково его расположение, граф.
      – Государь, это очень просто. С тех пор как я покинул Париж, я пять или шесть раз проезжал через Варенн и оставался там с полудня до трех часов. Варенн – город маленький, с населением около тысячи шестисот человек, и распадается на две части, верхний город и нижний город, разделенные речкой Эр и соединенные мостом через эту речку. Если ваше величество изволит следить по карте, вот здесь, государь, у Аргоннского леса, на опушке, вы увидите…
      – Да, вижу, – подтвердил король, – дорога делает в лесу огромный изгиб и сворачивает на Клермон.
      – Так точно, государь.
      – Но все это не проясняет для меня, почему вы собираетесь поместить подставу по ту сторону города, а не по эту.
      – Погодите, государь. Над мостом, соединяющим обе части города, построена высокая башня. В этой башне, где в прошлом сидели стражники, взимавшие плату за въезд, внизу есть сводчатая арка, темная и узкая. Чтобы помешать путникам ее миновать, достаточно малейшего препятствия; итак, коль скоро место там опасное, лучше миновать его, пустив почтовых лошадей во весь опор после Клермона, чем перепрягать их за пятьсот шагов до моста, где, коль скоро короля узнают на подставе, три-четыре человека легко могут задержать его, если получат предупреждение и будут настороже.
      – Это верно, – согласился король, – но если возникнут колебания, то вы ведь будете там, граф.
      – Почту это своим долгом, государь, если ваше величество найдет меня достойным такой чести.
      Король снова протянул Шарни руку.
      – Итак, – продолжал Людовик, – господин де Буйе уже отметил посты и выбрал людей, которых расставит вдоль моего пути?
      – Да, государь, не хватает лишь одобрения вашего величества.
      – Передал ли он вам какое-либо письмо на этот счет?
      Шарни достал из кармана сложенный лист бумаги и с поклоном вручил королю.
      Король развернул его и прочел:
      По мнению маркиза де Буйе, войска не должны быть размещены за пределами Сент-Мену. Тем не менее, если король потребует, чтобы охрана распространялась до Пон-де-Сомвеля, предлагаю его величеству расставить войска, предназначенные служить ему эскортом, таким образом:
      +++
      1. В Пон-де-Сомвеле – сорок гусар полка Лозена под началом господина де Шуазеля, имеющего в своем распоряжении младшего лейтенанта Буде;
      2. В Сент-Мену – тридцать драгун Королевского полка под началом капитана Дандуэна;
      3. В Клермоне – сто драгун из полка Месье под началом графа Шарля де Дамаса;
      4. В Варенне – шестьдесят гусар полка Лозена под командованием господина Рорига, господина Буйе-сына и господина Режкура;
      5. В ДTне – сто гусар полка Лозена под началом капитана Делона;
      6. В Музй – пятьдесят кавалеристов королевского немецкого полка под началом капитана Гунтцера;
      7. Наконец, в Стене – королевский немецкий полк под началом его командира барона фон Манделя.
      +++
      – Это мне тоже нравится, – дочитав до конца, сказал король, – но если этим отрядам придется простоять в этих городах и деревнях день, два, три дня, каким предлогом можно оправдать их присутствие?
      – Государь, предлог имеется: им будет приказано ждать охраняемую карету с деньгами, посылаемыми на Север военным министерством.
      – Ну что ж, – с нескрываемым удовлетворением произнес король, – все предусмотрено.
      Шарни поклонился.
      – Кстати, о деньгах, – сказал король, – вы не знаете, получил господин де Буйе тот миллион, что я ему послал?
      – Да, государь, только известно ли вашему величеству, что этот миллион был в ассигнациях, которые на двадцать процентов обесценились?
      – Но хотя бы с учетом этой потери он смог их получить?
      – Государь, прежде всего один преданный вам подданный вашего величества почел за счастье выдать взамен ассигнаций сумму в сто тысяч экю без всяких вычетов, разумеется.
      Король взглянул на Шарни.
      – А остальное, граф? – спросил он.
      – Остальное, – отвечал граф де Шарни, – учел господин де Буйе-сын у банкира своего отца, господина Перго, который выдал ему всю сумму векселями на имя господ Бетман во Франкфурте, которые приняли эти векселя к уплате. Так что денег теперь вполне достаточно.
      – Благодарю вас, граф, – сказал Людовик XVI. – А теперь назовите мне имя того преданного человека, который, расстроив, быть может, свое состояние, выдал господину де Буйе эти сто тысяч экю.
      – Государь, этот преданный слуга вашего величества очень богат, а потому в его поступке нет никакой заслуги.
      – Тем не менее, сударь, королю угодно знать его имя.
      – Государь, – с поклоном возразил Шарни, – он оказал эту ничтожную услугу вашему величеству с единственным условием: чтобы его имя не называлось.
      – Но вы-то его знаете? – спросил король.
      – Знаю, государь.
      – Господин де Шарни, – произнес король с той сердечностью и достоинством, которые проявлял подчас, – вот кольцо, оно мне очень дорого…
      – И он снял с пальца простое золотое кольцо. – Я снял его с пальца моего умирающего отца, когда целовал его холодевшую руку. Его ценность в том, что я с ним связываю, оно не имеет другой цены, но для сердца, которое сумеет меня понять, оно станет дороже самого дорогого бриллианта. Перескажите моему верному слуге то, что я сейчас вам сказал, господин де Шарни, и передайте ему от меня это кольцо.
      Из глаз Шарни выкатились две слезы, дыхание его стеснилось, и, трепетно опустившись на одно колено, он принял из рук короля кольцо.
      В этот миг дверь отворилась. Король торопливо оглянулся: отворившаяся дверь была столь явным нарушением этикета, что это происшествие можно было расценивать как страшное оскорбление, если только оно не оправдывалось насущной необходимостью.
      То была королева; она была бледна и держала в руках лист бумаги.
      Но при виде коленопреклоненного графа, целующего кольцо короля и надевающего его себе на палец, она вскрикнула от удивления и выронила бумагу.
      Шарни встал и почтительно поклонился королеве, которая, едва шевеля губами, пробормотала:
      – Господин де Шарни!.» Господин де Шарни!.» Вы здесь, у короля, в Тюильри?.» – И совсем тихо добавила:
      – А я даже не знала!
      И в глазах у бедной женщины застыла такая боль, что Шарни, не расслышавший конец фразы, но угадавший его, сделал по направлению к ней два шага.
      – Я сию минуту приехал, – сказал он, – и хотел спросить у короля дозволения засвидетельствовать вам свое почтение.
      На лицо королевы вернулся румянец. Она уже давно не слышала голоса Шарни и тех нежных интонаций, что прозвучали в его голосе.
      И она простерла вперед обе руки, словно хотела идти ему навстречу, но тут же прижала одну из них к сердцу, которое, вероятно, билось слишком бурно.
      Шарни все видел, все угадал, хотя на эти переживания, описанию и истолкованию которых мы уделили десять строк, ушло не больше времени, чем потребовалось королю, чтобы подобрать в дальнем конце кабинета листок, выпавший из рук королевы и подхваченный сквозняком, который поднялся, когда одновременно оказались открыты окно и двери.
      Король прочел то, что было написано на этом листке но ничего не понял.
      – Что означают эти три слова: «Бежать!.. Бежать!.. Бежать!… – и этот оборванный росчерк? – спросил король.
      – Государь, – ответила королева, – они означают, что десять минут назад умер господин де Мирабо, а это совет, который он дал нам перед смертью.
      – Государыня, – подхватил король, – мы последуем этому совету, потому что он хорош и на сей раз пришло время его исполнить.
      Потом, обернувшись к Шарни, он продолжал:
      – Граф, вы можете проследовать за королевой в ее покои и все ей рассказать.
      Королева встала, устремила взгляд на короля, потом на Шарни и, обращаясь к последнему, произнесла:
      – Пойдемте, граф.
      И стремительно вышла: промедли она хоть минуту, ей было бы уже не по силам сдержать все противоречивые чувства, раздиравшие ей сердце.
      Шарни в последний раз поклонился королю и последовал за Марией Антуанеттой.

      Королева вернулась к себе в покои и опустилась на канапе, знаком велев Шарни затворить дверь.
      К счастью, в будуаре, куда она вошла, было безлюдно: перед этим Жильбер испросил позволения поговорить с королевой наедине, чтобы рассказать ей, что произошло, и передать ей последний совет Мирабо.
      Едва она села, ее переполненное сердце не выдержало, и она разразилась рыданиями.
      Эти рыдания, столь бурные, столь искренние, разбередили в глубине сердца Шарни остатки былой любви.
      Мы говорим об остатках былой любви, потому что когда страсть, подобная той, которую мы наблюдали, пока она зарождалась и росла, перегорает в сердце человека, то, если только какое-нибудь ужасное потрясение не превратило ее в ненависть, она никогда не угасает бесследно.
      Шарни был в странном состоянии, которое может понять только тот, кто сам пережил нечто подобное: в нем уживались и старая, и новая любовь.
      Он уже любил Андре всем своим пылким сердцем.
      Он еще любил королеву всей своей сострадающей душой.
      Всякий раз, видя муки, терзавшие несчастную влюбленную женщину, муки, причиной которых был эгоизм, то есть чрезмерность этой любви, он словно чувствовал, как кровоточит ее сердце, и всякий раз, замечая ее эгоизм, как все те, для кого минувшая любовь превратилась в бремя, не находил силы простить ей этот эгоизм.
      И все же всякий раз, когда это горе, такое искреннее, без обвинений и упреков, изливалось перед ним, он постигал всю глубину ее любви, напоминал себе, сколько человеческих предрассудков, сколько светских обязанностей презрела ради него эта женщина, и, склонившись перед этой бездной горя, не мог удержаться от слез сочувствия и утешительных слов.
      Но вот рыдания сменялись упреками, слезы обвинениями, и тут же он вспоминал, какой требовательной была эта любовь, вспомнил эту несгибаемую волю, этот королевский деспотизм, постоянно примешивавшийся к излияниям нежности, к доказательствам страсти; и он ожесточался против требовательности, восставал против деспотизма, вступал в борьбу с этой волей, вспоминая мягкое, невозмутимое лицо Андре и начиная предпочитать эту статую, такую, как ему казалось, холодную, – воплощенной страсти, вечно готовой метать глазами молнии любви, ревности и гордыни.
      Но теперь королева плакала молча.
      Вот уже более восьми месяцев она не видела Шарни. Верный обещанию, которое он дал королю, граф все это время никому не подавал о себе вестей. Поэтому королева ничего не знала о человеке, чья жизнь так тесно переплелась с ее собственной, что на протяжении двух или трех лет она думала, что разлучить их может только смерть.
      И вот, как мы видели, Шарни расстался с ней, не сказав, куда он едет.
      Она только знала, и это служило ей единственным утешением, что он уехал по поручению короля; она говорила себе: «Трудясь на благо короля, он трудится и на мое благо, а значит, ему приходится думать обо мне, даже если он предпочел бы меня забыть.»
      Но эта мысль была слабым утешением, потому что оборачивалась против нее самой: ведь королеве не с кем было поделиться ею. И вот, когда она внезапно увидала Шарни в ту минуту, когда меньше всего ожидала этого, когда она встретила его после возвращения там, у короля, чуть ли не на том же месте, где виделась с ним в день его отъезда, все горести, надрывавшие ей душу, все мысли, терзавшие сердце, все слезы, обжигавшие глаза за время долгого отсутствия графа, внезапно захлестнули ей лицо и грудь тоской и мукой, которые, как она полагала, давно рассеялись и исчезли.
      Она плакала, чтобы выплакаться: если бы она не дала выход слезам, они бы ее задушили.
      Она плакала, не говоря ни слова. От радости? От горя?.» Быть может, и от того, и от другого: всякое сильное чувство выражается в слезах.
      Поэтому Шарни, не произнося ни слова, но скорее с любовью, чем с почтением, приблизился к королеве; он отвел ее руку от лица, которое она прикрывала, и поцеловал эту руку.
      – Государыня, – сказал он, – с радостью и гордостью могу сказать вам, что с того дня, когда расстался с вами, я ежечасно трудился ради вас.
      – О Шарни, Шарни! – отозвалась королева. – В былые времена вы, может быть, трудились ради меня меньше, зато больше обо мне думали.
      – Государыня, – возразил Шарни, – король возложил на меня тяжкую ответственность; эта ответственность обязывала меня к полному молчанию вплоть до дня, когда будет завершена моя миссия. Она исполнена только сегодня. Сегодня я вновь могу увидеться с вами, вновь могу с вами говорить, а до сих пор мне нельзя было даже вам написать.
      – Вы сама преданность, Оливье, – уныло заметила королева, – и я сожалею лишь о том, что она воплощается в вас в ущерб другому чувству.
      – Государыня, – произнес Шарни, – поскольку король дал мне на это свое соизволение, разрешите посвятить вас в то, что сделано мною для вашего спасения.
      – О, Шарни, Шарни, – перебила королева, – значит, вы не хотите мне сказать ничего более важного?
      И она нежно сжала руку графа, глядя на него таким взглядом, за который когда-то он отдал бы жизнь; правда, он и теперь был готов если не отдать ее, то принести в жертву.
      И, устремив на него этот взгляд, она обнаружила, что он похож не на запыленного путешественника, только что вышедшего из почтовой кареты, а на изящного придворного, подчинившего свою преданность всем требованиям этикета.
      Его безупречный наряд, которым осталась бы довольна самая взыскательная королева, явно встревожил женщину.
      – Когда же вы приехали? – спросила она.
      – Только что, – отвечал Шарни.
      – И откуда?
      – Из Монмеди.
      – Так, значит, вы проехали пол-Франции?
      – Со вчерашнего утра я проделал девяносто лье.
      – Верхом? В карете?
      – В почтовой карете.
      – Но как же после столь долгого и утомительного путешествия – простите мне, Шарни, эти расспросы, – как же вы так вычищены, вылощены, причесаны, словно адъютант генерала де Лафайета, выходящий из штаба? Значит, не такие уж важные вести вы доставили?
      – Напротив, государыня, чрезвычайно важные, но я подумал, что если въеду во двор Тюильри в почтовой карете, покрытой грязью и пылью, то привлеку к себе любопытство. Только что король рассказывал мне, как зорко за вами присматривают, и, слушая его, я похвалил себя за эту меру предосторожности, которую принял, явившись пешком и в мундире, как простой офицер, вернувшийся ко двору после одной-двух недель отсутствия.
      Королева конвульсивно сжала руку Шарни; видно было, что у нее оставался еще один вопрос, но ей стоило большого труда его сформулировать, тем более что он был для нее самым важным.
      И она решила преподнести его в другой форме.
      – Ах да, – сдавленным голосом выговорила она, – я и забыла, что в Париже у вас есть пристанище.
      Шарни вздрогнул: только теперь ему открылась цель всех этих расспросов.
      – У меня? Пристанище в Париже? – переспросил он. – Где, ваше величество?
      Королева с усилием ответила:
      – А как же! На улице Кок-Эрон. Разве графиня живет не там?
      Шарни чуть не взвился на дыбы, как лошадь, которую удар шпоры задел по незажившей ране; но в голосе королевы сквозила такая нерешительность, такая мучительная боль, что ему стало жаль ее: сколько она должна была перестрадать, с ее гордостью, с ее самообладанием, чтобы так обнажить свои чувства!
      – Государыня, – сказал он с глубокой печалью, которая, быть может, относилась не только к страданиям королевы, – мне казалось, я уже имел честь говорить вам перед отъездом, что дом госпожи де Шарни – не мой дом. Я остановился у брата, у виконта Изидора де Шарни, и у него переоделся.
      Королева радостно вскрикнула и, быстро опустившись на колени, поднесла к губам руку Шарни.
      Но он, не уступая ей в проворстве, взял ее за обе руки и поднял.
      – Ваше величество! – воскликнул он. – Что вы делаете?
      – Я вас благодарю, Оливье, – сказала королева с такой нежностью, что на глаза Шарни навернулись слезы.
      – Благодарите меня? – отозвался он. – О Господи, за что?
      – За что? Вы спрашиваете – за что? – воскликнула королева. – Да за единственный миг счастья, который выпал мне впервые с вашего отъезда.
      Господи, я знаю, ревность – это нелепица и безумие, но она достойна жалости. Было время, вы тоже ревновали, Шарни, сегодня вы этого не помните. О, мужчины! Ревнуя, они счастливы: они могут сражаться со своими соперниками, убить их или быть убитыми; ну, а женщины могут только плакать, хоть и понимают, что слезы их бесполезны и пагубны; ведь мы прекрасно знаем, что наши слезы не приближают к нам тех, ради кого мы их проливаем, но часто отдаляют еще сильнее; однако таково любовное головокружение: видя пропасть, не бежишь от нее, а бросаешься в бездну. Благодарю вас еще раз, Оливье: вот видите, я уже развеселилась, я больше не плачу.