Жильбер самым добросовестным образом исполнил двойное обещание, данное Мирабо.
      Вернувшись в Париж, он повстречал Камила Демулена, живую газету, воплощение журналистики того времени.
      Он сообщил ему о болезни Мирабо, намеренно сгустив краски относительно теперешнего состояния больного. Затем он отправился в Тюильри и о том же рассказал королю.
      Король удовольствовался замечанием:
      – Ах, бедный граф! И что же, он потерял аппетит?
      – Да, государь, – ответил Жильбер.
      – Тогда дело серьезное, – изрек король.
      И заговорил о другом.
      Выйдя от короля, Жильбер заглянул к королеве и повторил ей то же, что и королю. Лоб высокомерной дочери Марии Терезии собрался в складки.
      – Почему, – сказала она, – эта болезнь не приключилась с ним в тот день, когда он произносил свою прекрасную речь о трехцветном знамени?
      Потом, словно раскаявшись в том, что при Жильбере не удержалась от замечания, выдающего всю ее ненависть к этому символу французской нации, она добавила:
      – Тем не менее, если его недомогание усилится, это будет большим несчастьем для Франции и всех нас.
      – По-моему, я имел честь сообщить вашему величеству, что это не просто недомогание, это серьезная болезнь, – повторил Жильбер.
      – Но вы с нею справитесь, доктор, – подхватила королева.
      – Сделаю все от меня зависящее, государыня, но ручаться не могу.
      – Доктор, – сказала королева, – вы будете сообщать мне, как себя чувствует господин де Мирабо, слышите? Я на вас рассчитываю.
      И она заговорила о другом.
      Вечером в означенный час Жильбер поднимался по лестнице особнячка Мирабо.
      Мирабо ждал его, возлежа в шезлонге; но сперва Жильбера попросили немного подождать в гостиной под предлогом того, что следует предупредить графа о его приезде; поэтому Жильбер успел осмотреться и глаза его остановились на белом кашемировом шарфе, забытом в одном из кресел.
      Но Мирабо, не то желая отвлечь внимание Жильбера, не то приписывая большую важность вопросу, который должен был последовать за обменом приветствиями, сказал:
      – А, это вы! Знаю, что вы уже исполнили часть вашего обещания. В Париже известно, что я болен, и вот уже два часа, как бедному Тайчу приходится каждые десять минут сообщать о моем здоровье друзьям, которые приезжают спросить, не стало ли мне лучше, а быть может, и врагам, которые являются узнать, не стало ли мне хуже. С первой частью все ясно. Теперь скажите, исполнили ли вы вторую?
      – Что вы имеете в виду? – с улыбкой спросил Жильбер.
      – Сами знаете.
      Жильбер пожал плечами в знак несогласия.
      – Вы были в Тюильри?
      – Был.
      – Видели короля?
      – Видел.
      – А королеву?
      – Тоже.
      – И сообщили им, что скоро они от меня избавятся?
      – Во всяком случае, сообщил, что вы больны.
      – И что они сказали?
      – Король осведомился, не потеряли ли вы аппетита.
      – А когда вы подтвердили что так оно и есть?
      – От души посочувствовал вам.
      – Добрый король! В день моей смерти он скажет друзьям, как Леонид:
      «Нынче я ужинаю у Плутона.» А что же королева?
      – Королева посочувствовала вам и с интересом о вас расспросила.
      – В каких выражениях, доктор? – спросил Мирабо, придававший, по-видимому, большое значение ответу Жильбера.
      – В очень благожелательных.
      – Вы дали мне слово, что повторите буквально все, что она вам скажет.
      – Но я не могу вспомнить все буквально.
      – Доктор, вы все прекрасно помните.
      – Клянусь вам…
      – Доктор, вы обещали; неужели вам хочется, чтобы я считал вас человеком, который не держит слова?
      – Как вы требовательны, граф!
      – Да, я таков.
      – Вы настаиваете на том, чтобы я воспроизвел вам все, что сказала королева?
      – Слово в слово.
      – Ну хорошо же, она сказала, что лучше бы эта бо-лезнь приключилась с вами утром того дня, когда вы с трибуны защищали трехцветное знамя.
      Жильберу хотелось оценить, какое влияние на Мирабо оказывает королева.
      Тот так и привскочил в своем шезлонге, словно прикоснувшись к вольтовой дуге.
      – Как неблагодарны короли! – прошептал он. – Этой речи ей хватило, чтобы забыть о двадцати четырех миллионах, полученных по цивильному листу королем, и еще четырех, составляющих ее часть. Так, значит, эта женщина не знает, так, значит, этой королеве неведомо, что мне для этого пришлось вновь завоевывать популярность, которой я лишился из-за нее же!
      Так, значит, она уже не помнит, что я предложил Франции отсрочку авиньонского собрания, чтобы поддержать короля, терзавшегося угрызениями совести из-за религии! Какая ошибка! Значит, она уже не помнит, что, когда я председательствовал в Якобинском клубе, все три месяца, что длилось мое председательство, стоившее мне десяти лет жизни, я защищал закон о составе национальной гвардии, ограниченном активными гражданами!
      Опять ошибка! Значит, она уже не помнит, что, когда в Собрании обсуждали проект закона о присяге священнослужителей, я потребовал, чтобы для духовников, принимающих исповеди, присяга была сокращена! Опять ошибка! О, эти ошибки! Эти ошибки! Я заплатил за них сполна, – продолжал Мирабо, а между тем погубили меня вовсе не эти ошибки: бывают такие времена, когда никакие промахи не приводят к падению. Однажды я выступил на защиту дела правосудия, дела гуманности, хотя это также было ради королевского семейства: пошли нападки на бегство теток короля; кто-то предложил принять закон против эмиграции. «Если вы примете закон против эмигрантов, – вскричал я, – клянусь, что никогда не подчинюсь ему!.. И проект этого закона был единодушно отвергнут. И вот то, чего не могли совершить мои неудачи, совершил мой триумф. Меня назвали диктатором, меня вынесла на трибуну волна ярости – для оратора ничего не может быть хуже этого. Я восторжествовал во второй раз, но мне пришлось обрушиться на якобинцев.
      Тогда якобинцы, эти глупцы, поклялись меня убить! Эти люди – Дюпорт, Ламет, Барнав – не понимают, что, если они меня убьют, диктатором их шайки станет Робеспьер. Им бы следовало беречь меня как зеницу ока, а они раздавили меня своим идиотским большинством голосов; они заставили меня проливать кровавый пот; они заставили меня испить до дна чашу горечи; они увенчали меня терновым венцом, вложили мне в руку трость и, наконец, распяли! Я счастлив, что претерпел муки, подобно Христу, за дело человечности… Трехцветное знамя! Как же они не видят, что это их единственное прибежище? Что, если они прилюдно, с открытым сердцем воссядут под сенью трехцветного знамени, эта сень еще, быть может, и спасет их? Но королева не желает спасения, она желает мести; любая благоразумная мысль для нее нестерпима. Единственное средство, которое я советую, потому что оно еще может возыметь действие, вызывает у нее наибольшее отвращение: оно состоит в том, чтобы соблюдать умеренность, быть справедливой и по мере возможности не совершать промахов. Я хотел одновременно спасти монархию и свободу – неблагодарная борьба, и веду ее я один, всеми покинутый, и против кого? Если бы против людей – это бы еще ничего, против тигров – это бы тоже ничего, против львов – ничего, но я сражаюсь со стихией, с морем, с набегающей волной, с наводнением! Вчера вода доходила мне до щиколоток, сегодня уже по колено, завтра поднимется до пояса, послезавтра захлестнет с головой… Вот смотрите, доктор, мне следует быть с вами откровенным. Сперва меня охватило уныние, потом отвращение. Я мечтал о роли третейского судьи между революцией и монархией.
      Я думал, что смогу приобрести влияние на королеву как мужчина; думал, что, если когда-нибудь она неосторожно пустится вброд через реку и поскользнется, я по-мужски брошусь в воду и спасу ее. Но нет, никто и не думал, доктор, всерьез пользоваться моей помощью; меня хотели просто ославить, лишить народного признания, погубить, уничтожить, обессилить, обескровить. И вот теперь, доктор, я скажу вам, что бы мне следовало сделать: умереть вовремя – это было бы для меня лучше всего; а главное проиграть красиво, как античный атлет, с непринужденностью подставить шею и достойно испустить последний вздох.
      И Мирабо, вновь распростершись в шезлонге, яростно укусил подушку.
      Теперь Жильбер знал то, что хотел: он знал, от чего зависит жизнь и смерть Мирабо.
      – Граф, – спросил он, – что бы вы сказали, если бы завтра король прислал справиться о вашем здоровье?
      Больной передернул плечами, словно говоря: «Мне это было бы безразлично!.»
      – Король… или королева, добавил Жильбер.
      – А что? – И Мирабо приподнялся в шезлонге.
      – Я говорю, король или королева, – повторил Жильбер.
      Мирабо приподнялся, опершись на руки, похожий на присевшего перед прыжком льва, и устремил на Жильбера взгляд, пытаясь проникнуть в самую глубину его сердца.
      – Она этого не сделает, – сказал он.
      – А если все-таки сделает?
      – Вы думаете, – произнес Мирабо, – что она опустится так низко?
      – Я ничего не думаю, я только предполагаю, строю домыслы.
      – Ладно, – сказал Мирабо, – я подожду до завтрашнего вечера.
      – Что вы хотите сказать?
      – Понимайте мои слова в их прямом смысле, доктор, и не усматривайте в них ничего, кроме того, что сказано. Я подожду до завтрашнего вечера.
      – А что завтра вечером?
      – Ну что ж, завтра вечером, если она пришлет, доктор… если, например, придет господин Вебер, тогда вы правы, а я ошибался. Но если, напротив, он не придет, ну, тогда… тогда, значит, вы ошиблись, доктор, а я был прав.
      – Ладно, в таком случае до завтрашнего вечера. А покуда, любезный Демосфен, спокойствие, отдых и никаких волнений.
      – Я не встану с шезлонга.
      – А этот шарф?
      Жильбер указал пальцем на предмет, который первым делом привлек его внимание в этой комнате, Мирабо улыбнулся.
      – Слово чести! – сказал он.
      – Ладно, – отозвался Жильбер, – постарайтесь провести спокойную ночь, и я за вас ручаюсь.
      И он вышел.
      У дверей его ждал Тайч.
      – Ну что ж, дружище Тайч, твоему хозяину лучше, – сказал доктор.
      Старый слуга уныло покачал головой.
      – Как! – удивился Жильбер. – Ты сомневаешься в моих словах?
      – Я сомневаюсь во всем, господин доктор, пока рядом с ним остается его злой гений.
      И он со вздохом пропустил Жильбера на узкую лестницу.
      В углу лестничной площадки Жильбер увидел какую-то тень, которая ждала, прячась под вуалью.
      Заметив его, эта тень негромко вскрикнула и юркнула в дверь, которая оставалась полуоткрытой, чтобы облегчить ей путь к отступлению, похожему на бегство.
      – Что это за женщина? – спросил Жильбер.
      – Это она, – ответил Тайч.
      – Кто – она?
      – Женщина, которая похожа на королеву.
      Жильбер второй раз испытал потрясение, услыхав одну и ту же фразу; он сделал было два шага вперед, словно решив преследовать этот призрак, но остановился и прошептал:
      – Не может быть!
      И продолжил свой путь, оставив старого слугу в отчаянии оттого, что доктор, такой ученый человек, не попытался изгнать этого демона, которого Тайч искренне считал посланцем преисподней.
      Мирабо провел ночь довольно спокойно. На другой день спозаранку он кликнул Тайча и велел отворить окна, чтобы подышать утренним воздухом.
      Старого слугу беспокоило только одно – что его господин, казалось, снедаем лихорадочным нетерпением.
      Когда в ответ на его вопрос Тайч сказал, что времени еще только восемь часов, Мирабо отказался этому верить и потребовал, чтобы принесли часы.
      Он положил эти часы на столик рядом с собой.
      – Тайч, – сказал он старому слуге, – побудьте сегодня внизу вместо Жана, а он пускай заменит вас при мне.
      – О Господи! – всполошился Тайч. – Неужто я имел несчастье не угодить вашему сиятельству?
      – Напротив, мой милый Тайч, – растроганно сказал Мирабо, – я хочу определить тебя на сегодня в привратники именно потому, что ни на кого, кроме тебя, не могу положиться. Всем, кто будет справляться о моем здоровье, отвечай, что мне лучше, но я еще не принимаю; и только если приедут от… – Мирабо промолчал, потом решился:
      – Только если приедут из дворца, если приедут из Тюильри, ты впустишь посланца, слышишь? Под любым предлогом не отпускай его, покуда я с ним не поговорю. Видишь, мой милый Тайч, удаляя тебя, я возвышаю тебя до ранга наперсника.
      Тайч взял руку Мирабо и поцеловал.
      – О ваше сиятельство, – сказал он, – если бы только вы сами хотели жить!
      И он вышел.
      – Черт побери! – сказал Мирабо, глядя ему вслед, – это как раз самое трудное.
      В десять часов Мирабо встал и оделся не без легкого щегольства. Жан причесал его и побрил, затем придвинул для него кресло к окну.
      Из этого окна была видна улица.
      При каждом стуке молотка, при каждом дребезжании колокольчика из дома напротив можно было бы разглядеть, как из-за шторы показывается его встревоженное лицо и пронзительный взгляд устремляется на улицу; затем штора падала, но снова приподымалась на следующий звон колокольчика, на следующий стук молотка.
      В два часа Тайч поднялся наверх в сопровождении какого-то лакея.
      Сердце Мирабо бешено забилось; лакей был без ливреи.
      Мирабо сразу же предположил, что это бесцветное существо явилось от королевы, а одето таким образом для того, чтобы не компрометировать особу, его пославшую.
      Мирабо заблуждался.
      – Это от господина доктора Жильбера, – сказал Тайч.
      – А… – проронил Мирабо, побледнев, словно ему было двадцать лет и вместо посланца от г-жи де Монье он увидел курьера ее дяди бальи.
      – Сударь, – сказал Тайч, – этот человек от господина доктора Жильбера и имеет к вам письмо от него, поэтому я позволил себе сделать для него исключение из общего правила.
      – И хорошо поступили, – сказал граф.
      Потом он обратился к лакею:
      – Письмо?
      Гонец держал письмо в руках и немедля подал его графу.
      Мирабо развернул его; оно состояло всего из нескольких слов:
      Подайте о себе весточку. Буду у вас в одиннадцать вечера. Надеюсь сразу же услыхать от Вас, что я был прав, а Вы заблуждались.
      – Скажи своему господину, что застал меня на ногах и что я жду его нынче вечером, – сказал Мирабо лакею. И, обратившись к Тайчу, добавил: Пускай этот парень уйдет от нас довольный.
      Тайч сделал знак, что понял, и увел бесцветного посланца.
      Шел час за часом. Колокольчик то и дело звонил, а молоток стучал. У Мирабо перебывал весь Париж. На улицах толпились кучки простых людей, которые, узнав новости, отличавшиеся от тех, что сообщали газеты, не желали верить на слово обнадеживающим сводкам Тайча и заставляли проезжавшие кареты сворачивать, чтобы стук колес не беспокоил прославленного больного.
      Около пяти часов Тайч счел за благо еще раз подняться в спальню к Мирабо и рассказать ему об этом.
      – Ах, – сказал Мирабо, – увидав тебя, мой бедный Тайч, я уж было подумал, что у тебя есть для меня новости получше.
      – Новости получше? – удивился Тайч. – Не представляю себе, какие новости могут быть лучше подобных свидетельств любви.
      – Ты прав, Тайч, – отвечал Мирабо, – а я неблагодарная тварь.
      И как только за Тайчем затворилась дверь, Мирабо открыл окно.
      Он вышел на балкон и в знак благодарности помахал рукой славным людям, которые встали у дома на часах, охраняя его покой.
      Те узнали его, и по улице Шоссе-д'Антен из конца в конец прогремели крики: «Да здравствует Мирабо!.»
      О чем думал Мирабо, пока ему воздавали эти неожиданные почести, которые при других обстоятельствах заставили бы его сердце дрогнуть от радости?
      Он думал о высокомерной женщине, которой нет до него дела, и глаза его рыскали вокруг толпившихся перед домом людей в поисках лакея в голубой ливрее, идущего со стороны бульваров.
      Он вернулся в комнату с тяжелым сердцем. Начинало темнеть, а он так ничего и не увидел.
      Вечер прошел так же, как день. Нетерпение Мирабо сменилось угрюмой горечью. Его отчаявшееся сердце уже не рвалось навстречу колокольчику и молотку. С печатью угрюмой горечи на лице он по-прежнему ждал знака внимания, который был ему обещан, но так и не был им получен.
      В одиннадцать дверь отворилась, и Тайч доложил о приходе доктора Жильбера.
      Тот вошел улыбаясь. Выражение лица Мирабо его перепугало.
      Это лицо с точностью зеркала отражало то, что творилось в его смятенной душе.
      Жильбер догадался обо всем.
      – Не приезжали? – спросил он.
      – Откуда? – осведомился Мирабо.
      – Вы прекрасно знаете, что я имею в виду.
      – Я? Нисколько, клянусь честью!
      – Из дворца от ее имени… от имени королевы?
      – Ничего подобного, дорогой доктор; никто не приезжал.
      – Не может быть! – вырвалось у Жильбера.
      Мирабо пожал плечами.
      – Наивный человеколюбец! – изрек он.
      Потом, судорожным движением схватив Жильбера за руку, он спросил:
      – Хотите, я расскажу вам, что вы сегодня делали, доктор?
      – Я? – отозвался доктор. – Я делал, в сущности, все то же, что и в другие дни.
      – Нет, потому что в другие дни вы не ездите во дворец, а сегодня вы там побывали; нет, потому что в другие дни вы не видитесь с королевой, а сегодня вы с ней встречались; нет, потому что в другие дни вы не позволяете себе давать ей советы, а сегодня вы подали ей совет.
      – Полноте! – промолвил Жильбер.
      – Поверьте, любезный доктор, я вижу все, что делалось, и слышу все, что говорилось, словно я сам там был.
      – Ну и что же, господин ясновидящий, что делалось и что говорилось?
      – Сегодня в час дня вы явились в Тюильри; вы испросили разрешения поговорить с королевой; вы с ней поговорили; вы сказали ей, что состояние мое ухудшается и она сделает верный шаг как королева и как женщина, если пошлет справиться о моем здоровье, если не из беспокойства, то хотя бы из расчета. Она стала с вами спорить, а потом как будто согласилась с вашими доводами; она спровадила вас, пообещав, что пошлет ко мне; вас это очень обрадовало и успокоило, потому что вы доверились королевскому слову, а она и не подумала отказаться от своей надменности и язвительности; она посмеялась над вашим легковерием, не допускающим мысли, что королевское слово ни к чему не обязывает… Ну, начистоту, – сказал Мирабо, в упор глядя на Жильбера, – так все и было, доктор?
      – Правду сказать, – признался Жильбер, – будь вы там, вы и то не могли бы все увидеть и услышать точнее, чем теперь.
      – Неповоротливые! – с горечь проговорил Мирабо. – Я же говорил вам, что они ничего не умеют делать вовремя… Сегодня человек в королевской ливрее, входящий в мой дом, посреди всей этой толпы, кричащей: «Да здравствует Мирабо!. – перед моей дверью и под моими окнами, прибавил бы им популярности на год вперед.
      И Мирабо, покачав головой, проворно поднес руку к глазам.
      Жильбер с удивлением увидел, что он утирает слезу.
      – Да что с вами, граф? – спросил он.
      – Со мной? Ничего! – отвечал Мирабо. – Знаете ли вы, что новенького в Национальном собрании, у кордельеров и якобинцев? Не источил ли Робеспьер новую речь? Не вытошнило ли Марата очередным памфлетом?
      – Как давно вы ели? – спросил Жильбер.
      – Не ел с двух часов дня.
      – В таком случае отправляйтесь-ка в ванну, дорогой граф.
      – И в самом деле, право, вы подали мне превосходную мысль, доктор.
      Жан, ванну.
      – Сюда, ваше сиятельство?
      – Нет, нет, рядом, в туалетную комнату.
      Через десять минут Мирабо принимал ванну, а Тайч, как обычно, пошел проводить Жильбера.
      Мирабо приподнялся в ванне и проводил доктора взглядом; потом, потеряв его из виду, он прислушался к его шагам; потом замер и дождался, пока не услышал, как открылась и вновь закрылась дверь особняка.
      Затем он яростно позвонил.
      – Жан, – сказал он, – велите накрыть стол у меня в спальне и ступайте к Оливе, спросите, не соблаговолит ли она отужинать вместе со мной.
      Когда лакей уже выходил, Мирабо крикнул ему вслед:
      – А главное, цветы, цветы! Я обожаю цветы.
      В четыре часа утра доктора Жильбера разбудил неистовый звон колокольчика.
      – Ох, – проговорил он, соскочив с кровати, – чует мое сердце, что господину де Мирабо стало хуже!
      Доктор не ошибся. Приказав накрыть ужин и украсить стол цветами, Мирабо отослал Жана и приказал Тайчу идти спать.
      Потом он затворил все двери, кроме той, что вела к незнакомке, которую старый слуга назвал его злым гением.
      Но оба слуги и не думали ложиться; Жан, правда, хоть и был помоложе, прикорнул в кресле в передней.
      Тайч не сомкнул глаз.
      Без четверти четыре неистово зазвонил колокольчик. Оба кинулись в спальню к Мирабо.
      Двери в нее были закрыты.
      Тогда они догадались пойти в обход через покои незнакомки и проникли в спальню.
      Мирабо, упав навзничь и почти без сознания, крепко сжимал в объятиях эту женщину, несомненно с умыслом, чтобы она не могла позвать на помощь, а она, не помня себя от ужаса, звонила в колокольчик на столе, потому что не могла добраться до другого колокольчика, стоявшего на камине.
      Заметив обоих слуг, она стала взывать о помощи, не только для Мирабо, но и для себя: Мирабо в своих конвульсиях душил ее.
      Казалось, переодетая смерть хочет увлечь ее за собой в могилу.
      Соединив усилия, оба слуги разжали руки умирающего, Мирабо простерся в кресле, а женщина в слезах вернулась в свои покои.
      Тогда Жан бросился за доктором Жильбером, а Тайч попытался подать своему господину первую помощь.
      Жильбер не стал тратить время на то, чтобы запрячь лошадей или подогнать карету. От улицы Сент-Оноре до Шоссе-д'Антен было недалеко, он поспешил вслед за Жаном и за десять минут добрался до особняка Мирабо.
      Тайч ждал внизу, в вестибюле.
      – Ну, друг мой, что у вас стряслось? – спросил Жильбер.
      – Ах, сударь, – сказал старый слуга, – все эта женщина, опять эта женщина, да еще проклятые цветы; вот увидите, вот увидите!
      В этот миг послышалось рыдание. Жильбер стремительно взбежал по лестнице; когда он уже был на верхней ступеньке, дверь, соседняя с дверью Мирабо, отворилась, показалась женщина в белом пеньюаре и бросилась в ноги врачу.
      – Жильбер, Жильбер, – простонала она, цепляясь обеими руками за его грудь, – во имя неба, спасите его!
      – Николь! – вскричал Жильбер. – Николь! Так это были вы, несчастная!
      – Спасите его! Спасите его! – взывала Николь.
      На мгновение Жильбер застыл, пронзенный ужасной мыслью.
      – Вот как! – прошептал он, – Босир торговал памфлетами, направленными против него, Николь – его любовница! Да, он и в самом деле погиб, потому что за всем этим стоит Калиостро.
      И он поспешил в покои Мирабо, хорошо понимая, что нельзя терять ни минуты.

      Мирабо лежал в постели: он пришел в сознание. Здесь же были остатки ужина, тарелки, цветы – улики не менее красноречивые, чем остатки яда на дне бокала у постели самоубийцы.
      Жильбер быстро подошел к нему и, видя его, вздохнул с облегчением.
      – А, – выговорил он, – дело все же не так плохо, как я опасался.
      Мирабо улыбнулся.
      – Вы полагаете, доктор? – произнес он.
      И покачал головой с видом человека, знающего о своем состоянии не меньше врача, который подчас хочет обмануться сам, чтобы лучше обманывать других.
      На сей раз Жильбер не обратил внимания на внешние симптомы болезни.
      Он пощупал пульс: пульс был быстрый и возбужденный. Он посмотрел язык: язык был обложенный и желтый; он осведомился об ощущениях в голове больного: голова была тяжелая и болела.
      По нижним конечностям начинал распространяться холод.
      Внезапно начались такие же спазмы, как два дня назад; они сводили Мирабо лопатки, ключицы и диафрагму. Пульс, и раньше быстрый и возбужденный, стал перемежающимся и судорожным.
      Жильбер прописал те же отвлекающие средства, что вызвали облегчение в прошлый раз.
      К несчастью, больной или не в силах был терпеть это мучительное лечение, или не желал исцеляться, но спустя четверть часа он стал жаловаться на такие невыносимые боли в местах припарок, что пришлось их снять.
      И начавшееся было улучшение сразу сошло на нет.
      Мы не собираемся прослеживать во всех подробностях все фазы этого страшного недуга; скажем лишь, что наутро по городу распространился слух о нем, и на сей раз вести были более тревожные, чем накануне.
      Болезнь вернулась, говорили люди, и грозит свести больного в могилу.
      Вот тут-то и появился случай оценить ту огромную роль, которую может играть один человек в жизни нации.
      Весь Париж взволновался, как в те дни, когда жизням отдельных людей и всего населения в целом угрожает тяжкое общественное бедствие. Весь день, как и накануне, улица оставалась перегорожена, и на ней стояли на часах простые люди, чтобы стук карет не беспокоил больного. Кучки людей, собираясь под окнами, постоянно требовали известий; сводки о состоянии больного тут же распространялись с улицы Шоссе-д'Антен по всему Парижу.
      Дверь осаждала толпа граждан всех сословий, всех политических убеждений, словно все партии, в какой бы вражде они ни состояли одна с другой, несли в лице Мирабо значительную утрату.
      Тем временем друзья, родственники и знакомые великого оратора заполнили дворы, вестибюли и помещения нижнего этажа, хотя сам Мирабо понятия не имел об этом наплыве народа.
      Мирабо и доктор Жильбер почти не разговаривали.
      – Значит, вы решительно хотите умереть? – спросил врач.
      – А что толку жить? – возразил Мирабо.
      И, вспомнив о том, какие обязательства принял на себя Мирабо по отношению к королеве и какой неблагодарностью она ему отплатила, Жильбер не стал его переубеждать; он пообещал сам себе, что до конца исполнит свой врачебный долг, но понимал заранее, что он не бог и не в силах совершить невозможное.
      В первый же день обострения болезни, вечером, Клуб якобинцев прислал депутацию во главе с Барнавом, чтобы справиться о здоровье своего бывшего председателя. Вместе с Барнавом хотели отрядить обоих Ламетов, но те отказались.
      Когда Мирабо сообщили об этом обстоятельстве, он сказал:
      – А, я прекрасно знал, что они трусы, но я не знал, что они еще и глупцы!
      В течение суток Жильбер ни на миг не отлучался от Мирабо. В среду вечером, около одиннадцати, больной был в относительно спокойном состоянии, так что Жильбер согласился выйти в соседнюю комнату и несколько часов передохнуть.
      Перед тем как лечь, доктор распорядился, чтобы его немедля уведомили о малейших угрожающих симптомах, если они появятся.
      На рассвете он проснулся. Никто не потревожил сна, но все же ему стало тревожно: трудно было поверить, что улучшение держится столько времени без малейших настораживающих проявлений.
      В самом деле, когда спустился Тайч, он со слезами на глазах и со слезами в голосе сообщил, что Мирабо совсем худо, но, какие бы терзания он ни испытывал, он запретил будить доктора Жильбера.
      А между тем больной, должно быть, жестоко страдал: пульс был угрожающий, боли усиливались и свирепо терзали его и, наконец, возобновились приступы удушья и спазмы.
      Много раз – Тайч полагал, что это начинался бред, – много раз больной произнес имя королевы.
      – Неблагодарные! – твердил он. – Даже не прислали справиться о моем здоровье!
      А потом добавлял, словно рассуждая сам с собой:
      – Как странно! Что же она скажет завтра или послезавтра, когда узнает, что я умер?
      Жильбер подумал, что все решит кризис, который должен наступить уже скоро; и, собираясь вступить с недугом в яростную схватку, он велел поставить пациенту пиявки на грудь, но пиявки, словно сговорившись с умирающим, не желали присасываться к коже, и их пришлось заменить новым кровопусканием из ноги и мускусными пилюлями.
      Припадок длился восемь часов. В течение восьми часов Жильбер, как опытный дуэлянт, давал, так сказать, бой смерти, парируя каждый наносимый ею удар, опережая иные ее выпады, а иногда и не успевая отразить ее натиск. Наконец на исходе восьми часов лихорадка успокоилась и смерть отступила; но, подобно тигру, который удирает, чтобы вернуться, она оставила отпечаток своих когтей на лице больного.
      Жильбер застыл, скрестив руки, над постелью, которая недавно была полем жестокой битвы. Он был слишком искушен в секретах своего искусства, чтобы еще на что-то надеяться или хотя бы сомневаться.