Читатель помнит последние слова Мирабо, обращенные к королеве в ту минуту, когда он покидал ее в Сен-Клу и она пожаловала ему для поцелуя руку.
      – Этот поцелуй, ваше величество, спасет монархию! – воскликнул тогда Мирабо.
      Мирабо должен был исполнить обещание, данное Прометеем Юноне, когда она была близка к потере трона.
      Мирабо вступил в борьбу, веря в собственные силы, не думая о том, что после стольких неосторожных шагов и трех неудавшихся заговоров его втягивали в обреченную на провал битву.
      Вероятно, Мирабо – и это было бы более осмотрительно – мог бы еще некоторое время бороться, не снимая маски. Однако уже через день после оказанного ему королевой приема по дороге в Национальное собрание он увидел на площади кучки людей и услышал странные выкрики.
      Он подошел к столпившимся и поинтересовался, что за шум.
      Собравшиеся передавали друг другу из рук в руки странные брошюры.
      Время от времени чей-то голос кричал:
      – «Великая измена графа де Мирабо! Великая измена графа де Мирабо!» – Ага! – удивился он, доставая из кармана монету. – Кажется, это имеет отношение ко мне!.. Друг мой! Почем «Великая измена графа де Мирабо»? – продолжал он, обращаясь к разносчику брошюр; тысячи номеров были уложены в корзины, навьюченные на осла; тот размеренно шел туда, куда ему нравилось, таская на себе целую лавчонку.
      Разносчик взглянул Мирабо прямо в лицо.
      – Ваше сиятельство! Я раздаю ее бесплатно. Шепотом он прибавил:
      – Брошюра отпечатана тиражом в сто тысяч!
      Мирабо в задумчивости отошел в сторону.
      Бесплатная брошюра! Что бы это значило?
      И торговец знает его в лицо!..
      Несомненно, брошюра была одним из глупых или злобных пасквилей, какие тысячами ходили тогда по рукам.
      Излишняя ненависть или чрезмерная глупость обезвреживали ее, лишали ее смысла.
      Мирабо взглянул на первую страницу и побледнел.
      Там был представлен перечень долгов Мирабо и – странная вещь! – этот перечень был абсолютно точен – двести восемь тысяч франков!
      Под этим перечнем стояла дата того дня, когда эта сумма была выплачена различным кредиторам Мирабо духовником королевы г-ном де Фонтанжем.
      Затем следовала сумма, в которой выражалось его ежемесячное жалованье при дворе: шесть тысяч франков.
      И, наконец далее шел пересказ его разговора с королевой.
      В это невозможно было поверить; неизвестный памфлетист не ошибся ни в единой цифре; можно даже было сказать, что он не солгал ни единым словом.
      Какой страшный, таинственный, располагающий неслыханными тайнами враг взялся преследовать его, Мирабо, а в его лице – монархию!
      Мирабо показалось, что ему знакомо лицо разносчика, заговорившего с ним и назвавшего его «вашим сиятельством».
      Он пошел назад.
      Осел был на прежнем месте с на три четверти опустевшими корзинами, однако разносчик был другой.
      Он был Мирабо совершенно незнаком.
      Однако он распространял брошюры с неменьшим усердием.
      Доктора Жильбера, почти ежедневно принимавшего участие в заседаниях Национального собрания, особенно в тех, что имели определенное значение, именно случай при вел на площадь в то время, когда там распространялись брошюры.
      Занятый своими мыслями, он, может быть, и не обратил бы внимания на этот шум собравшихся, однако Мирабо пробрался к нему сквозь толпу, взял его за руку и подвел к разносчику брошюр.
      Разносчик сделал при виде Жильбера то, что он делал все время, когда к нему подходили желающие получить брошюру: он протянул ее доктору со словами:
      – Гражданин! Вот «Великая измена графа де Мирабо»! Однако узнав доктора, он замер, как околдованный. Жильбер тоже на него взглянул, с отвращением выронил брошюру и пошел прочь со словами:
      – Отвратительное занятие вы себе избрали, господин Босир!
      Взяв Мирабо за руку, он продолжал свой путь к Национальному собранию, переехавшему из архиепископства в Манеж.
      – Вам знаком этот человек? – спросил у Жильбера Мирабо.
      – Да, знаком, как можно быть знакомым с такого рода людьми, – отвечал Жильбер. – Это бывший гвардеец, игрок, прохвост: за неимением лучшего он сделался клеветником.
      – Ах, если бы он клеветал… – прошептал Мирабо, прижав руку к тому месту, где раньше было у него сердце, а сейчас остался лишь бумажник с полученными из дворца деньгами.
      Помрачнев, великий оратор продолжал путь.
      – Как! Неужели вы в настолько малой степени философ, что не найдете в себе сил противостоять подобному удару? – возмутился Жильбер.
      – Я? – изумленно переспросил Мирабо. – Ах, доктор, вы меня не знаете… Они говорят, что я продался, а следовало бы сказать, что мне заплатили! Ну что ж! Я завтра же куплю дом, карету, лошадей, лакеев; завтра у меня будет свой повар и полон дом гостей. Свалить меня? Да что мне до моей вчерашней популярности и непопулярности сегодняшней? Разве у меня нет будущего?.. Нет, Доктор, что меня убивает, так это то, что я вряд ли смогу исполнить данное обещание. И в этом вина двора передо мной, а точнее было бы сказать – его измена. Я виделся с королевой, как вы знаете. Мне показалось, что она полностью мне доверяет, и я возомнил – безумством было мечтать, видя перед собою подобную женщину, – что я могу быть не только министром короля, как Ришелье, но и министром, а вернее сказать, – и от этого мировая политика только выиграла бы, – любовником королевы, как Мазарини. А что сделала она? Она в тот же день меня предала – и у меня есть тому доказательства – и написала своему агенту в Германии господину Флахслаудену: «Передайте моему брату Леопольду, что я последовала его совету. Я воспользовалась услугами господина де Мирабо, однако в моих отношениях с ним не может быть ничего серьезного».
      – Вы в этом уверены? – спросил Жильбер.
      – Совершенно уверен… Это еще не все: вы знаете, какой вопрос будет сегодня слушаться в Национальном собрании?
      – Мне известно, что речь пойдет о войне, однако я плохо осведомлен по поводу причины войны.
      – Ах, Боже мой! – воскликнул Мирабо. – Это чрезвычайно просто! Вся Европа разделилась на два лагеря: с одной стороны – Австрия и Россия, с другой – Англия и Пруссия. Всех их объединяет ненависть к революции. России и Австрии нетрудно выразить свою ненависть, потому что они в действительности ее испытывают. А вот либеральной Англии и философски настроенной Пруссии нужно время, чтобы решиться на переход от одного полюса к другому, отречься, отступиться, признать, что они – и это соответствует действительности – противники свободы. Англия, в свою очередь, видела, как Брабант протянул Франции руку; это заставило ее решиться. Наша революция, дорогой доктор, живуча, заразительна; это более чем национальная революция, эта революция – общечеловеческая. Ирландец Берк, ученик иезуитов из Сент-Омера, беспощадный враг господина Питта, недавно написал против Франции манифест, за который с ним звонкой монетой расплатился.., сам господин Питт. Англия не ведет войну с Францией.., нет, она еще не осмеливается. Однако она уже позволила императору Леопольду захватить Бельгию, а также готова пойти хоть на край света ради того, чтобы поссориться с нашей союзницей Испанией. И вот Людовик Шестнадцатый объявил вчера в Национальном собрании, что он вооружает четырнадцать кораблей. Этот вопрос и будет сегодня рассматриваться в Национальном собрании. Кому принадлежит инициатива войны? В этом и состоит вопрос. Король уже потерял министерство внутренних дел, а затем и министерство юстиции. Если он и военное министерство проиграет, что ему остается? С другой стороны, – давайте, дорогой доктор, затронем с вами сейчас вопрос, который еще не осмеливаются обсуждать в палате, – итак, с другой стороны, король подозрителен. Революция до настоящего времени еще не произошла, и я более, чем кто бы то ни было, способствовал тому – и я этим горжусь, – что революция только выбила шпагу из рук короля. Самое опасное – , оставить в руках у короля военное министерство, именно военное. И вот я, верный данному обещанию, буду требовать, чтобы ему оставили эту силу. Пусть это будет мне стоить популярности, жизни, может быть, но я готов поддержать это требование. Я сделаю так, чтобы был принят декрет, по которому король станет победителем, он будет торжествовать. А что в это время делает король? Заставляет министра юстиции копаться в парламентских архивах в поисках старых выражений протеста против Генеральных штатов, чтобы, видимо, составить тайный протест против Национального собрания. Ах, дорогой Жильбер, вот несчастье: уж слишком многое у нас делается тайно и совсем мало – открыто, публично, с поднятым забралом. Вот почему я, Мирабо, хочу, чтобы все знали, что я – на стороне короля и королевы, слышите? Вы говорили, что эта направленная против меня гнусность меня смущает. Нет, доктор, она мне поможет; ведь мне, как буре, чтобы разразиться, нужны темные грозовые тучи и встречные ветры. Идемте, доктор, идемте, вы увидите прекрасное заседание, за это я ручаюсь!
      Мирабо не лгал. Едва ступив в Манеж, он был вынужден проявить мужество. Каждый бросал ему в лицо: «Измена!»; кто-то показал ему на веревку, еще кто-то – на пистолет.
      Мирабо пожал плечами и прошел, как Жан Барт, расталкивая локтями тех, кто стоял на его пути.
      Вопли преследовали его до самого зала заседаний, все усиливаясь. Едва он появился в зале, как сотни голосов встретили его криками: «А-а, вот он, предатель! Оратор-отступник! Продавшийся гражданин!» Барнав был на трибуне. Он выступал против Мирабо. Мирабо пристально на него посмотрел.
      – Да! – вскричал Барнав. – Это тебя называют предателем. Это против тебя я выступаю.
      – Ну что ж, – заметил Мирабо, – если ты выступаешь против меня, я могу пока прогуляться в Тюильри и успею вернуться, прежде чем ты закончишь.
      Задрав голову, он обвел собравшихся угрожающим взглядом и покинул зал, осыпаемый насмешками и оскорблениями; он прошел на Террасу фельянов и спустился в сад Тюильри.
      Пройдя треть главной аллеи, он увидал группу людей, центром которой была молодая женщина, державшая в руке ветку вербены и вдыхавшая ее аромат.
      Слева от женщины было свободное место; Мирабо взял ctja и сел с ней рядом.
      Сейчас же половина из тех, кто ее окружали, поднялись и удалились.
      Мирабо проводил их насмешливым взглядом. Молодая женщина протянула ему руку.
      – Ах, баронесса, – молвил он, – так вы, стало быть, не боитесь заразиться чумой?
      – Дорогой граф! – отвечала молодая женщина. – Кое-кто утверждает, что вы склоняетесь на нашу сторону, ну так я вас к нам перетягиваю!
      Мирабо улыбнулся; три четверти часа он беседовал с молодой женщиной; это была Анна-Луиза-Жермена Неккер, баронесса де Сталь.
      Спустя три четверти часа он вынул часы.
      – Баронесса, прошу меня простить! Барнав выступал против меня. С тех пор как я покинул Национальное собрание, он был на трибуне уже около часу. Вот уже три четверти часа я имею честь беседовать с вами; следовательно, мой обвинитель говорит около двух часов. Должно быть, его речь подходит к концу, мне надлежит ему ответить.
      – Идите, – кивнула баронесса, – отвечайте, и отвечайте смелее!
      – Дайте мне эту ветку вербены, баронесса, – попросил Мирабо, – она будет моим талисманом.
      – Будьте осторожны, дорогой граф: вербена – символ смерти!
      – Ничего, давайте! Венец мученика не будет лишним, когда идешь на бой!
      – Надобно признать, что трудно выглядеть глупее, чем так, как выглядело Национальное собрание вчера, – молвила баронесса де Сталь.
      – Ах, баронесса, – отвечал Мирабо, – зачем уточнять день?
      Он ваял у нее из рук ветку вербены, которую она отдала ему, несомненно, в благодарность за остроту, и галантно раскланялся. Затем он поднялся по лестнице на Террасу фельянов, а оттуда прошел в Национальное собрание.
      Барнав спускался с трибуны под единодушные аплодисменты всех собравшихся; он произнес одну из тех путаных речей, что удовлетворяют представителей сразу всех партий.
      Едва Мирабо появился на трибуне, как на него обрушился шквал проклятий и оскорблений.
      Он властным жестом поднял руку, подождал и, воспользовавшись минутным затишьем, какие случаются во время бури или народных волнений, прокричал:
      – Я знал, что от Капитолия до Тарпейской скалы не так уж далеко!
      Таково уж величие гения: эти слова заставили замолчать даже самых горячих.
      С той минуты как Мирабо завоевал тишину, победа наполовину была за ним. Он потребовал, чтобы королю было дано право инициативы в военных вопросах; это было слишком, и ему отказали. После этого завязалась борьба вокруг поправок к законопроекту. Главная атака была отражена, однако следовало попробовать отбить территорию частичными наскоками: он пять раз поднимался на трибуну.
      Барнав говорил два часа. Мирабо неоднократно брал слово и проговорил три часа. Наконец он добился следующего:
      Король имеет право проводить подготовку к войне, руководить вооруженными силами по своему усмотрению, он вносит предложение о начале войны в Национальное собрание, а оно не принимает окончательного решения без санкции короля.
      Эх, если бы не эта бесплатная брошюрка, которую сначала распространял неизвестный разносчик, а потом г-н де Босир и которая, как мы уже сказали, называлась: «Великая измена графа де Мирабо»!
      Когда Мирабо выходил после заседания, его едва не разорвали в клочья.
      Зато Барнава народ нес на руках.
      Бедный Барнав! Недалек тот день, когда и о тебе будут кричать:
      – Великая измена господина Барнава!

      Мирабо вышел с заседания с гордым видом, высоко подняв голову. Пока мощный атлет смотрел опасности в лицо, он думал только об опасности, позабыв о своих убывавших силах.
      С ним происходило то же, что с маршалом Саксонским во время битвы при Фонтенуа: измотанный, больной, он День напролет не слезал с коня и был самым сильным и отважным воином в своей армии. Однако как только англичане были разбиты, как только раздался последний пушечный выстрел в честь бегства английской армии, он без сил упал на поле битвы, на котором он только что одержал победу.
      Вот то же самое было и с Мирабо.
      Возвратившись к себе, он лег на пол на диванные подушки прямо среди цветов.
      У Мирабо были две страсти: женщины и цветы.
      С тех пор как началась сессия, его здоровье заметно пошатнулось. Несмотря на крепкое сложение, он столько выстрадал и физически и душевно во время заключений и преследований, что теперь не мог похвастаться безупречным здоровьем.
      Пока человек молод, все органы подчиняются его воле и готовы повиноваться по первому же приказанию мозга; они действуют, если можно так выразиться, одновременно, не противясь ни единому желанию своего повелителя. Однако по мере того как человек достигает зрелого возраста, каждый орган, подобно слуге, который хотя еще и не вышел из повиновения, но уже испорчен долгой службой, итак, каждый орган позволяет себе, так сказать, некоторые замечания, и урезонить его теперь удается не без борьбы и труда.
      Мирабо был как раз в таком возрасте. Чтобы его органы продолжали ему служить с проворством, к которому он привык, ему приходилось сердиться, показывать характер, и только его злость приводила этих утомленных и больных слуг в чувство.
      На сей раз он почувствовал в себе нечто более серьезное, чем обыкновенно, и только слабо возражал своему лакею, предлагавшему сходить за врачом, когда доктор Жильбер позвонил в дверь и его проводили к Мирабо.
      Тот подал доктору руку и притянул его к себе на подушки, где он лежал среди зелени и цветов.
      – Знаете, дорогой граф, – заговорил Жильбер, – я решил перед возвращением к себе зайти вас поздравить. Вы обещали мне одержать победу, а сами можете праздновать настоящий триумф.
      – Да, однако, как видите, этот триумф, эта победа – победа в духе Пирра. Еще одна такая победа, доктор, и я погиб.
      Жильбер пристально взглянул на Мирабо.
      – Да, вы в самом деле больны, – заметил он. Мирабо пожал плечами.
      – Будь на моем месте кто-нибудь другой, он бы уже сто раз умер, – молвил он. – У меня два секретаря, так оба уже выбились из сил, особенно Пелинк, в обязанности которого входит переписка моих черновиков, а у меня ужасный почерк! Но я без него как без рук, потому что он один разбирает мои каракули и понимает мои мысли… Так вот Пелинк уже три дня не встает с постели. Доктор! Назовите мне нечто такое, что, я не скажу, вернет меня и жизни, но что-нибудь такое, что дало бы мне силы жить дальше.
      – На что вы можете жаловаться! – воскликнул Жильбер, пощупав пульс больного. – Таким, как вы, никакие советы не нужны. Попробуйте-ка посоветовать отдых человеку, который расходует свои силы исключительно в движениях, а воздержание – гению, который только в излишествах и может развиваться! Как я могу посоветовать вам вынести все эти цветы и зелень, источающие днем кислород, а ночью – углерод? Ведь вы привыкли к цветам и будете страдать от их отсутствия. Как я вам могу посоветовать поступить с женщинами так же, как с цветами, и удалить их от себя, особенно ночью? Вы мне ответите, что легче умереть… Так живите, дорогой граф, так, как привыкли жить. Единственное, о чем я вас попрошу: постарайтесь окружать себя цветами без запаха и, если возможно, избегайте страстной любви.
      – О, на этот счет, дорогой доктор, можете быть спокойны, – отвечал Мирабо. – И в этом немалая ваша заслуга. Страстная любовь мне не удалась, и у меня нет охоты пробовать езде раз. Три года тюрьмы, смертельный приговор, самоубийство любимой женщины из-за другого мужчины вылечили меня от подобных страстей. Как я вам рассказывал, я на минуту возмечтал было о великой любви, имея перед глазами пример Елизаветы и Эссекса, Анны Австрийской и Мазарини, Екатерины Второй и Потемкина, однако это была всего лишь мечта. Ну еще бы! Я один-единственный раз виделся с женщиной, ради которой я воюю, и вряд ан когда-нибудь увижу ее вновь… Знаете, Жильбер, нет ничего более мучительного, как чувствовать в себе способность совершить нечто грандиозное, когда кажется, что в твоих руках – судьба королевства, триумф друзей, гибель врагов, но по злой воле случая, из-за рокового стечения обстоятельств все это вам не дается. О безумства моей юности! Как я в них раскаиваюсь! Почему же мне не доверяют? За исключением двух-трех случаев, когда я был вынужден на крайности, когда я не мог не ударить хотя бы затем, чтобы показать, на что я способен, разве я не принадлежал им всецело, с начала и до конца? Разве я не выступал за абсолютное вето, когда господин Неккер ограничился лишь отсрочивающим вето? Разве я не выступал против этой ночи четвертого августа, в которой, кстати сказать, я не участвовал и которая лишила знать привилегий? Разве я не выступал против Декларации прав человека и гражданина, и не потому, чтобы я надеялся что-нибудь из нее выбросить, а потому, что я полагал, что еще не настало время ее провозглашать? Ну а сегодня, сегодня разве я не сделал для них то, на что они не смели и надеяться? Разве не добился я, пусть в ущерб своей чести, популярности, жизни, больше того, чего мог бы добиться ради них министр или даже принц? И когда я думаю – хорошенько поразмыслите о том, что я вам сейчас скажу, дорогой философ, потому что от этого, возможно, зависит падение монархии, – когда я думаю, что я должен считать для себя великой милостью, столь великой, что она была мне оказана всего однажды – встреча с королевой; когда я думаю, что если бы мой отец не умер накануне взятия Бастилии; если бы приличие не помешало мне показаться на следующий же день после его смерти, в тот самый день, когда Лафайет был назначен генералом Национальной гвардии, а Байи – мэром Парижа, то на месте Байи был бы я! О, тогда все было бы иначе! Король оказался бы вынужден немедленно вступить со мной в отношения; я сумел бы внушить ему мысли о том, как нужно управлять городом, в сердце которого вызрела Революция; я завоевал бы ее доверие; я увел бы ее в сторону, прежде чем зло успело бы укорениться, а вместо этого я – рядовой депутат, человек подозрительный-, вызывающий зависть, страх, ненависть; и меня удалили от короля, оклеветали в глазах королевы! Можете ли вы мне поверить, доктор, что, увидав меня в Сен-Клу, она побледнела? Ну разумеется: разве ее не убедили в том, что именно я виноват в пятом и шестом октября. Вот так за этот год я сделал бы, все, что мне помешали сделать, а теперь.., боюсь, что теперь для благополучия монархии, как и для моего собственного, слишком поздно.
      С выражением глубокой печали Мирабо схватился за грудь.
      – Вам плохо, граф? – спросил Жильбер.
      – Кик в аду! Бывают дни, когда, клянусь честью, мне кажется, что клеветой мою душу терзают так же мучительно, как если бы меня отравили мышьяком… Вы верите в яд Борджа, в Aqua Toff ana ди Перуджа и в порошок Лавуазье, доктор? – с улыбкой поинтересовался Мирабо.
      – Нет, но я верю в раскаленное лезвие, которое испепеляет ножны, я верю в лампу, от света которой вдребезги разлетается стекло.
      Жильбер достал из кармана небольшой хрустальный флакончик, содержавший два наперстка зеленоватой жидкости.
      – Давайте-ка проведем опыт, граф, – предложил он.
      – Какой? – с любопытством поглядывая на флакон, спросил Мирабо.
      – Один из моих друзей, которого я хотел бы видеть и в числе ваших, очень образован в области естественных наук и даже, как он утверждает, по части наук оккультных, Он дал мне рецепт этого зелья как сильного противоядия, это – как всеобщая панацея, почти эликсир жизни. Частенько, когда мною овладевали мрачные мысли, приводящие наших соседей-англичан к меланхолии, к сплину и даже к смерти, я выпивал всего несколько капель этой жидкости и, должен признаться, действие всегда оказывалось спасительным и мгновенным. Хотите попробовать?
      – Из ваших рук, доктор, я готов принять все что угодно, даже цикуту, не говоря уже об эликсире жизни. Надо ли с ним что-нибудь делать перед употреблением или это нужно пить так, как оно есть?
      – Эта жидкость сама по себе обладает удивительными свойствами. Прикажите лакею принести несколько капель водки или спирта в ложке.
      – Дьявольщина! Винного спирта или водки, чтобы разбавить ваш напиток! Так это, стало быть, жидкий огонь? Я и не знал, что человек когда-нибудь пил его с тех пор, как Прометей налил его одному из предков человеческого рода. Однако должен вас предупредить, что мой слуга вряд ли отыщет во всем доме больше, чем шесть капель водки. Я не Питт, я не в этом черпаю свое красноречие. – Лакей; вернулся несколько минут спустя и принес то, что требовалось.
      Жильбер разбавил несколько капель водки таким же количеством жидкости из флакона. В ту же секунду смесь приняла цвет абсента, и Мирабо, схватив ложку, проглотил ее содержимое.
      – Ах, черт подери! Хорошо, что вы меня предупредили, доктор, – заметил он, обратившись к Жильберу, – ну и крепкий напиток! Мне кажется, я проглотил молнию в полном смысле слова.
      Жильбер улыбнулся и стал терпеливо ждать. Некоторое время эти несколько капель пламени словно пожирали Мирабо изнутри; голова его опустилась на грудь, и он прижал руку к желудку. Вдруг он поднял голову.
      – Ах, доктор, вы и в самом деле дали мне эликсир жизни! – вскричал он.
      Он поднялся; дыхание с шумом рвалось из его груди. Он высоко поднял голову и простер руки:
      – Если монархии суждено рухнуть, я чувствую в себе силы ее поддержать! – воскликнул он. Жильбер улыбнулся.
      – Так вам лучше? – спросил он.
      – Доктор, скажите мне, где продается это питье, и если за каждую каплю я должен был бы заплатить брильянтами такой же величины, если мне придется отказаться от всего, кроме удовольствия быть сильным и здоровым, я вам ручаюсь, что у меня тоже будет это жидкое пламя и тогда.., тогда я буду считать себя непобедимым.
      – Граф! – молвил Жильбер. – Обещайте мне, что будете принимать это зелье не чаще двух раз в неделю, обращаться только ко мне за новой порцией, и этот флакон – ваш.
      – Давайте! – кивнул Мирабо. – Я готов вам обещать все что угодно.
      – Пожалуйста, – проговорил Жильбер. – Но это еще не все. У вас будут лошади и экипаж, как вы мне сказали?
      – Да.
      – Ну так поезжайте пожить в деревню. Цветы, отравляющие воздух в вашей комнате, в саду оказывают благотворное воздействие. Ежедневная скачка в Париж и обратно пойдет вам на пользу. Выберите, если это будет возможно, дом на возвышенности, в лесу или у реки, в Бельвю, Сен-Жермене или Аржантее.
      – Аржантей! – подхватил Мирабо. – Туда-то я как раз и послал моего слугу поискать загородный дом. Тейч, ведь вы мне сказали, что нашли кое-что подходящее, не так ли?
      – Да, ваше сиятельство, – отвечал слуга, присутствовавший при лечении, проведенном только что доктором Жильбером. – Да, прелестный домик, о котором мне говорил Фриц, мой соотечественник. Он там, кажется, жил с хозяином, иноземным банкиром. Теперь дом свободен, и ваше сиятельство могут занять его, когда пожелают.
      – Где находится этот дом?
      – Недалеко от Аржантея. Он называется замок Маре.
      – О, я его знаю! – воскликнул Мирабо. – Очень хорошо. Тейч. Когда мой отец с проклятиями выгнал меня из дому, угостив на прощанье палкой… Вы знаете, доктор, что мой отец жил в Аржантее?
      – Да.
      – Так вот когда он меня выставил вон, мне частенько случалось гулять под стенами этого прекрасного замка и говорить себе, подобно Горацию.., прошу прощения, если цитата будет неточной: «О rus quando te aspiciaan?» – В таком случае, дорогой граф, настало время осуществить вашу мечту. Поезжайте, побывайте в замке Маре, перевезите вещи.., чем раньше, тем лучше.
      Мирабо на минуту задумался, потом обернулся к Жильберу.
      – А знаете, дорогой доктор, пожалуй, ваш долг в том, чтобы понаблюдать за больным, которого вы только что вернули к жизни. Сейчас пять часов пополудни, дни еще долгие, на улице прекрасная погода… Давайте сядем в карету и отправимся в Аржантей.
      – Ну что ж, едем в Аржантей, – согласился Жильбер. – Если уж взялся за лечение столь драгоценного здоровья, как ваше, дорогой граф, надо все изучить… Итак, поедемте смотреть ваш будущий загородный дом!

Глава 1.
ЧЕТЫРЕ СТУПЕНИ – ПРЕДЕЛ РОДСТВА