Глава 22.

О ТОМ, КАК КОРОЛЬ ГЕНРИХ III УЗНАЛ О БЕГСТВЕ СВОЕГО ВОЗЛЮБЛЕННОГО БРАТА ГЕРЦОГА АНЖУЙСКОГО И ЧТО ИЗ ЭТОГО ВОСПОСЛЕДОВАЛО

После того как главный ловчий покинул столовую, пир продолжался еще более весело, радостно и непринужденно.

Угрюмая физиономия Монсоро не очень-то благоприятствовала веселию молодых дворян, ибо за ссылками на усталость и даже за действительной усталостью они угадали ту постоянную одержимость мрачными мыслями, которая отметила чело графа печатью глубокой скорби, ставшей характерной особенностью его лица.

Стоило Монсоро уйти, как принц, которого его присутствие всегда стесняло, снова обрел спокойный вид и сказал:

– Итак, Ливаро, когда вошел главный ловчий, ты начал рассказывать нам о вашем бегстве из Парижа. Продолжай.

И Ливаро продолжал рассказ.

Но, поскольку наше звание историка дает нам право знать лучше самого Ливаро все, что произошло, мы заменим рассказ молодого человека нашим собственным. Возможно, он от этого потеряет в красочности, но зато выиграет в охвате событий, ибо нам известно то, что не могло быть известно Ливаро, а именно – то, что случилось в Лувре.

К полуночи Генрих III был разбужен необычным шумом, поднявшимся во дворце, где, однако, после того как король отошел ко сну, должна была соблюдаться глубочайшая тишина.

Слышались ругательства, стуканье алебард о стены, торопливая беготня по галереям, проклятия, от которых могла бы разверзнуться земля, и, посреди всего этого шума, стука, богохульств, – на сто ладов повторяемые слова:

– Что скажет король?! Что скажет король?!

Генрих сел на кровати и посмотрел на Шико, который, после ужина с его величеством, заснул в большом кресле, обвив ногами свою рапиру.

Шум усилился.

Генрих, весь лоснящийся от помады, соскочил с постели, крича:

– Шико! Шико!

Шико открыл один глаз – этот благоразумный человек очень ценил сон и никогда не просыпался с одного разу.

– Ах, напрасно ты разбудил меня, Генрих, – сказал он. – Мне снилось, что у тебя родился сын.

– Слушай! – сказал Генрих. – Слушай!

– Что я должен слушать? Уж кажется, ты днем достаточно глупостей мне говоришь, чтобы и ночи еще у меня отнимать.

– Разве ты не слышишь? – сказал король, протягивая руку в ту сторону, откуда доносился шум, – Ого! – воскликнул Шико. – И в самом деле, я слышу крики.

– – «Что скажет король?! Что скажет король?!» – повторил Генрих. – Слышишь?

– Тут должно быть одно из двух: либо заболела твоя борзая Нарцисс, либо гугеноты сводят счеты с католиками и устроили им Варфоломеевскую ночь.

– Помоги мне одеться, Шико.

– С удовольствием, но сначала ты помоги мне подняться, Генрих.

– Какое несчастье! Какое несчастье! – доносилось из передних.

– Черт! Это становится серьезным, – сказал Шико.

– Лучше нам вооружиться, – сказал король.

– А еще лучше, – ответил Шико, – выйти поскорее через маленькую дверь и самим посмотреть и рассудить, что там за несчастье, а не ждать, пока другие нам расскажут.

Почти тотчас же, последовав совету Шико, Генрих вышел в потайную дверь и очутился в коридоре, который вел в покои Герцога Анжуйского.

Там он увидел воздетые к небу руки и услышал крики отчаяния.

– О! – сказал Шико. – Я догадываюсь: твой горемычный узник, должно быть, удушил себя в своей темнице. Клянусь святым чревом! Генрих, прими мои поздравления: ты гораздо более великий политик, чем я полагал.

– Э, нет, несчастный, – воскликнул Генрих, – тут совсем другое.

– Тем хуже, – ответил Шико.

– Идем, идем.

И Генрих увлек Шико за собой в спальню герцога.

Окно было распахнуто, и возле него стояла толпа любопытных, которые наваливались друг на друга, стараясь увидеть шелковую лестницу, прикрепленную к железным перилам балкона.

Генрих побледнел как мертвец.

– Э-э, сын мой, – сказал Шико, – да ты не столь уж ко всему равнодушен, как я думал.

– Убежал! Скрылся! – крикнул Генрих так громко, что все придворные обернулись.

Глаза короля метали молнии, рука судорожно сжимала рукоятку кинжала.

Шомберг рвал на себе волосы, Келюс молотил себя по лицу кулаками, а Можирон, как баран, бился головой о деревянную перегородку.

Что же касается д'Эпернона, то он улизнул, под тем важным предлогом, что побежит догонять герцога Анжуйского.

Зрелище истязаний, которым подвергали себя впавшие в отчаяние фавориты, внезапно успокоило короля.

– Ну, ну, уймись, сын мой, – сказал он, удерживая Можирона за талию.

– Нет, клянусь смертью Христовой! Я убью себя, пли пусть дьявол меня заберет, – воскликнул молодой человек и тут же снова принялся биться головой, но уже не о перегородку, а о каменную стену.

– Эй! Помогите же мне удержать его, – крикнул Генрих.

– Куманек, а куманек, – сказал Шико, – я знаю смерть поприятней: проткните себе живот шпагой, вот и все.

– Да замолчишь ты, палач! – воскликнул Генрих со слезами на глазах.

Между тем Келюс продолжал лупить себя по щекам.

– О! Келюс, дитя мое, – сказал Генрих, – ты станешь похожим на Шомберга, каким он был, когда его покрасили в цвет берлинской лазури. У тебя будет ужасный вид.

Келюс остановился.

Один Шомберг продолжал ощипывать себе виски; он даже плакал от ярости.

– Шомберг! Шомберг! Миленький, – воскликнул Генрих. – Возьми себя в руки, прошу тебя.

– Я сойду с ума!

– Ба! – произнес Шико.

– Несчастье страшное, – сказал Генрих, – что и говорить. Но именно поэтому ты и должен сохранить свой рассудок, Шомберг. Да, это страшное несчастье, я погиб! В моем королевстве – гражданская война!.. А! Кто это сделал? Кто дал ему лестницу? Клянусь кровью Иисусовой! Я прикажу повесить весь город.

Глубокий ужас овладел присутствующими.

– Кто в этом виноват? – продолжал Генрих. – Где виновник? Десять тысяч экю тому, кто назовет мне его имя, сто тысяч экю тому, кто доставит его мне живым или мертвым.

– Это какой-нибудь анжуец, – сказал Можирон. – Кому же еще быть?

– Клянусь богом! Ты прав, – воскликнул Генрих. – А! Анжуйцы, черт возьми, анжуйцы, они мне за это заплатят!

И, словно эти слова были искрой, воспламенившей пороховую затравку, раздался страшный взрыв криков и угроз анжуйцам.

– Да, да, это анжуйцы! – закричал Келюс.

– Где они?! – завопил Шомберг.

– Выпустить им кишки! – заорал Можирон.

– Сто виселиц для сотни анжуйцев! – подхватил король.

Шико не мог оставаться спокойным среди всеобщего беснования. Жестом неистового рубаки он выхватил свою шпагу и стал колотить ею плашмя по миньонам и по стенам, свирепо вращая глазами и повторяя:

– А! Святое чрево! О! Чума их побери! А! Проклятие! Анжуйцы! Клянусь кровью Христовой! Смерть анжуйцам!

Этот крик: «Смерть анжуйцам!» – был услышан во всем Париже, как крик израильских матерей был услышан во всей Раме.

Тем временем Генрих куда-то исчез.

Он вспомнил о своей матери и, не сказав ни слова, выскользнул из комнаты и отправился к Екатерине, которая, будучи лишена с некоторых пор прежнего внимания, погрузившись в притворную печаль, ждала со своей флорентийской проницательностью подходящего случая, чтобы снова заняться политическими интригами.

Когда Генрих вошел, она, задумавшись, полулежала в большом кресле и со своими круглыми, но уже желтоватыми щеками, блестящими, но неподвижными глазами, пухлыми, но бледными руками походила скорее на восковую фигуру, изображающую размышление, чем на живое существо, которое мыслит.

Однако при известии о бегстве Франсуа, известии, которое, кстати говоря, Генрих, пылая гневом и ненавистью, сообщил ей без всякой подготовки, статуя, казалось, внезапно проснулась, хотя ее пробуждение выразилось только в том, что она глубже уселась в своем кресле и молча покачала головой.

– Вы даже не вскрикнули, матушка? – сказал Генрих.

– Л зачем мне кричать, сын мой? – спросила Екатерина.

– Как! Бегство вашего сына не кажется вам преступным, угрожающим, достойным самого сурового наказания?

– Мой дорогой сын, свобода стоит не меньше короны; и вспомните, что я вам самому посоветовала бежать, когда у вас появилась возможность получить эту корону.

– Матушка, меня оскорбляют. Екатерина пожала плечами.

– Матушка, мне бросают вызов.

– Ну нет, – сказала Екатерина, – от вас спасаются, вот и все.

– А! – воскликнул Генрих. – Так вот как вы за меня вступаетесь!

– Что вы хотите сказать этим, сын мой?

– Я говорю, что с летами чувства ослабевают, я говорю… – Он остановился.

– Что вы говорите? – переспросила Екатерина со своим обычным спокойствием.

– Я говорю, что вы больше не любите меня так, как любили прежде.

– Вы заблуждаетесь, – сказала Екатерина со все возрастающей холодностью. – Вы мой возлюбленный сын, Генрих. Но тот, на кого вы жалуетесь, тоже мой сын.

– Ах! Оставим материнские чувства, государыня, – вскричал Генрих в бешенстве, – нам известно, чего они стоят.

– Что ж, вы должны знать это лучше всех, сын мой, потому что любовь к вам всегда была моей слабостью.

– И так как у вас сейчас покаяние, вы и раскаиваетесь.

– Я догадывалась, что мы придем к этому, сын мой, – сказала Екатерина. – Поэтому я и молчала.

– Прощайте, государыня, прощайте, – сказал Генрих, – я знаю, что мне делать, раз даже моя собственная мать больше не испытывает ко мне сострадания. Я найду советников, которые помогут мне разобраться в случившемся и отомстить за себя.

– Идите, сын мой, – спокойно ответила Флорентийка, – и да поможет бог вашим советникам, им это будет очень необходимо, чтобы вызволить вас из затруднительного положения.

Когда он направился к выходу, она не остановила его ни словом, ни жестом.

– Прощайте, государыня, – повторил Генрих.

По возле двери он задержался.

– Прощайте, Генрих, – сказала королева, – еще одно только слово. Я не собираюсь советовать вам, сын мой, я знаю: вы во мне не нуждаетесь. Но попросите ваших советников, чтобы они хорошенько подумали, прежде чем дадут свои советы, и еще раз подумали, прежде чем привести эти советы в исполнение.

– О, конечно, – сказал Генрих, уцепившись за слова катерн и воспользовавшись ими, чтобы остаться в комнате, – ведь положение серьезное, не правда ли, государыня?

– Тяжелое, – сказала медленно Екатерина, воздевая глаза и руки к небу, – весьма тяжелое, Генрих.

Король, потрясенный тем выражением ужаса, которое, как ему показалось, он прочел в глазах матери, вернулся к пей.

– Кто его похитил? Есть ли у вас какие-нибудь мысли на этот счет, матушка? Екатерина промолчала.

– Сам я, – сказал Генрих, – думаю, что это анжуйцы. Екатерина улыбнулась своей иронической улыбкой, которая выдавала превосходство ее ума, всегда готового смутить чужой ум и одержать над ним победу.

– Анжуйцы? – переспросила она.

– Вы сомневаетесь, – сказал Генрих, – однако все в этом уверены.

Екатерина еще раз пожала плечами.

– Пусть другие верят этому, – сказала она, – но вы-то, вы, сын мой!

– То есть как, государыня?.. Что вы хотите сказать? Объяснитесь, умоляю вас.

– К чему объяснять!

– Ваше объяснение откроет мне глаза.

– Откроет вам глаза! Полноте, Генрих, я всего лишь бестолковая, старая женщина. Все, что я могу, – это молиться и каяться.

– Пет, говорите, матушка, говорите, я вас слушаю! О! Вы до сих пор душа нашего дома и всегда ею останетесь, говорите же.

– Бесполезно. Я мыслю мыслями другого века. Да и что такое мудрость стариков? Это подозрительность, и только. Чтобы старая Екатерина, в своем возрасте, дала сколько-нибудь пригодный совет! Полноте, сын мой, это невозможно.

– Что ж, будь по-вашему, матушка, – сказал Генрих. – Отказывайте мне в вашей помощи, лишайте меня вашей поддержки. Но знайте, что через час – одобряете вы меня или нет, вот тогда я это и узнаю – я прикажу вздернуть на виселицу всех анжуйцев, которые сыщутся в Париже.

– Вздернуть на виселицу всех анжуйцев! – воскликнула Екатерина с тем удивлением, которое испытывают люди незаурядного ума, когда им говорят какую-нибудь чудовищную глупость.

– Да, да, повешу, изничтожу, убью, сожгу. В эту минуту мои друзья уже вышли на улицы города, чтобы переломать все кости этим окаянным, этим разбойникам, этим мятежникам!

– Упаси их бог делать это, – вскричала Екатерина, выведенная из своей невозмутимости серьезностью положения, – они погубят себя, несчастные, и это еще не беда, но вместе с собой они погубят вас.

– Почему?

– Слепец! – прошептала Екатерина. – Неужели же глаза у королей навечно осуждены не видеть? И она сложила ладони вместе.

– Короли только тогда короли, когда они не оставляют безнаказанным нанесенное им оскорбление, ибо эта их месть есть правосудие, а в моем случае особенно, и все королевство поднимется на мою защиту.

– Безумец, глупец, ребенок, – прошептала Флорентийка.

– Но почему, почему?

– Подумайте сами: неужели удастся заколоть, сжечь, повесить таких людей, как Бюсси, как Антрагэ, как Ливаро, как Рибейрак, не пролив при этом потоки крови?

– Что из того! Лишь бы только их убили!

– Да, разумеется, если их убьют. Покажите мне их трупы, и, клянусь богоматерью, я скажу, что вы поступили правильно. Но их не убьют. Их только побудят поднять знамя мятежа, вложат им в руки обнаженную шпагу. Они никогда не решились бы обнажить ее сами ради такого господина, как Франсуа. А теперь из-за вашей неосторожности они вынут ее из ножен, чтобы защитить свою жизнь, и ваше королевство поднимется, по не на вашу защиту, а против вас.

– Но если я не отомщу, значит, я испугался, отступил, – вскричал Генрих.

– Разве кто-нибудь когда-нибудь говорил, что я испугалась? – спросила Екатерина, нахмурив брови и сжав свои тонкие, подкрашенные кармином губы.

– Однако, если это сделали анжуйцы, они заслуживают кары, матушка.

– Да, если это сделали они, но это сделали не они.

– Так кто же тогда, если не друзья моего брата?

– Это сделали не друзья вашего брата, потому что у вашего брата нет друзей.

– Но кто же тогда?

– Ваши враги, вернее, ваш враг.

– Какой враг?

– Ах, сын мой, вы прекрасно знаете, что у вас всегда был только один враг, как у вашего брата Карла всегда был только один, как у меня самой всегда был только один, все один и тот же, беспрестанно.

– Вы хотите сказать, Генрих Наваррский?

– Ну да, Генрих Наваррский.

– Его нет в Париже!

– А! Разве вы знаете, кто есть в Париже и кого в нем нет? Разве вы вообще что-нибудь знаете? Разве у вас есть глаза и уши? Разве вы окружены людьми, которые видят и слышат? Нет, все вы глухи, все вы слепы.

– Генрих Наваррский! – повторил король.

– Сын мой, при каждом разочаровании, при каждом несчастье, при каждом бедствии, которые вас постигнут и виновник которых вам останется неизвестным, не ищите, не сомневайтесь, не задавайте себе вопросов – это не к чему. Воскликните: «Это – Генрих Наваррский!», и вы можете быть уверены, что попадете в цель… О! Этот человек!.. Этот человек!.. Он меч, подвешенный господом над домом Валуа.

– Значит, вы считаете, что я должен отменить приказ насчет анжуйцев?

– И немедленно, – воскликнула Екатерина, – не теряя ни минуты, не теряя ни секунды. Поспешите, быть может, уже слишком поздно. Бегите, отмените свой приказ! Отправляйтесь, иначе вы погибли.

И, схватив сына за руку, она с невероятной энергией и силой толкнула его к двери.

Генрих опрометью выбежал из дворца, чтобы остановить своих друзей.

Но он нашел только Шико, который сидел на камне и чертил на песке географическую карту.

Глава 23.

О ТОМ, КАК, ОБНАРУЖИВ, ЧТО ШИКО ОДНОГО МНЕНИЯ С КОРОЛЕВОЙ-МАТЕРЬЮ, КОРОЛЬ ПРИСОЕДИНИЛСЯ К МНЕНИЮ КОРОЛЕВЫ-МАТЕРИ И ШИКО

Прежде всего Генрих удостоверился в том, что этот человек, который поглощен своим занятием не менее Архимеда и, по всей видимости, не поднимет головы, даже если Париж будет взят штурмом, что этот человек действительно не кто иной, как Шико.

– А, несчастный, – вскричал он громовым голосом, – вот как ты защищаешь своего короля!

– Я его защищаю по-своему и считаю, что мой способ лучше других.

– Лучше других! – воскликнул король. – Лучше других, бездельник!

– Я настаиваю на этом и привожу доказательства.

– Любопытно с ними познакомиться.

– Это нетрудно: во-первых, мы сделали большую глупость, мой король, мы сделали чудовищную глупость.

– В чем она состоит?

– Она состоит в том, что мы сделали.

– Ax! – воскликнул Генрих, пораженный единством мыслей двух чрезвычайно острых умов, которые, не сговариваясь, пришли к одному и тому же выводу.

– Да, – откликнулся Шико, – твои друзья уже кричат по городу: «Смерть анжуйцам!», а я, поразмыслив, не очень-то уверен, что это дело рук анжуйцев. Своими криками на городских улицах твои приятели просто-напросто начинают ту маленькую гражданскую войну, которую не удалось затеять господам Гизам и которая им так была нужна. И, по всей вероятности, Генрих, в эту минуту твои друзья или уже мертвым-мертвешеньки, что, признаюсь, меня не огорчило бы, но опечалило бы тебя, или же они уже изгнали анжуйцев из города, что тебе бы очень не понравилось и, напротив, чрезвычайно обрадовало бы нашего дорогого герцога Анжуйского.

– Смерть Христова! – воскликнул король. – Значит, ты думаешь, что дело зашло уже так далеко, как ты сказал?

– Если не дальше.

– По все это не объясняет мне, чем ты тут занимаешься, сидя на камне.

– Я занимаюсь очень срочной работой.

– Какой?

– Я вычерчиваю контуры тех провинций, которые поднимет против нас твой брат, и прикидываю, сколько человек сможет выставить каждая из них в мятежную армию.

– Шико! Шико! – воскликнул король. – Право, вокруг меня одни лишь вороны и совы – вестники бедствия!

– Ночью голос совы звучит хорошо, сын мой, – ответил Шико, – потому что он звучит в свой час. Времена у пас сейчас темные, Генрике, такие темные, что дня не отличишь от ночи; мой голос звучит в свой час, прислушайся к нему. Посмотри!

– Ну, что еще?