Возвратившись в Лувр, король застал своих друзей в постелях. Они спали мирным сном.
      Исторические события имеют одно странное свойство: озарять отблеском своего величия предшествующие им обстоятельства.
      Поэтому для тех, кто отнесется к событиям, которые должны были произойти утром того дня, ибо король возвратился в Лувр уже около двух часов ночи, для тех, кто отнесется, повторяем мы, к этим событиям с уважением, продиктованным предвосхищением их исхода, возможно, небезынтересно будет посмотреть, как король, чуть не лишившийся короны, ищет успокоения у трех своих друзей, которые через несколько часов должны ради него поставить на карту свои жизни.
      Мы уверены, что поэта, чьей избранной натуре свойственно не предвидение, а озарение, поразят своей печальной красотой эти освеженные сном лица молодых людей, со спокойной улыбкой спящих на поставленных в ряд кроватях, словно братья в спальне отчего дома.
      Генрих тихонько приблизился к ним, сопровождаемый Шико, который, поместив своего подопечного в надежное место, возвратился к королю.
      Одна кровать была пуста – кровать д’Эпернона.
      – До сих пор его нет, ветреника, – прошептал король. – Несчастный! Безумец! Драться с Бюсси, самым храбрым человеком во Франции, самым опасным – в мире, и даже не думать об этом.
      – А и правда, его нет, – сказал Шико.
      – Разыскать! Привести сюда! – воскликнул король. – И пусть пришлют ко мне Мирона. Я хочу, чтобы этого безрассудного усыпили, пусть даже против его воли. Я хочу, чтобы сон придал ему силы и гибкости, сделал способным защищаться.
      – Государь, – сообщил лакей, – господин д’Эпернон только что пришел.
      Д’Эпернон действительно явился в Лувр. Узнав о возвращении короля и догадавшись, что тот зайдет в спальню, он пытался было тихонько проскользнуть в другую комнату, рассчитывая остаться незамеченным.
      Но его ждали и, как мы видели, доложили о его появлении королю.
      Видя, что выговора не взбежать, д’Эпернон с весьма смущенным видом перешагнул порог спальни.
      – А! Вот и ты наконец, – сказал Генрих. – Поди сюда, несчастный, и посмотри на своих товарищей.
      Д’Эпернон обвел взглядом комнату и сделал знак, что он уже посмотрел.
      – Посмотри на своих товарищей, – продолжал Генрих, – они благоразумны, они поняли все значение этого дня, а ты, несчастный, вместо того чтобы помолиться, как сделали они, и спать, как они спят, ты – играешь в кости и таскаешься по притонам. Клянусь телом Христовым, да ты белый как мел! Что же ты будешь делать утром? Ведь уже сейчас ты никуда не годишься!
      И в самом деле, д’Эпернон был очень бледен, настолько бледен, что замечание короля заставило его покраснеть.
      – Ну, – сказал Генрих, – иди ложись, я так хочу! И спи! Только сумеешь ли ты поспать?
      – Я?! – ответил д’Эпернон так, словно подобный вопрос оскорбил его до глубины души.
      – Я имею в виду, будет ли у тебя время поспать. Разве тебе не известно, что вы деретесь, когда рассветет, и что в это подлое время года в четыре часа утра уже совсем светло! Сейчас два. Тебе остается всего два часа.
      – За два часа, если их хорошо употребить, – сказал д’Эпернон, – можно сделать очень многое.
      – А ты заснешь?
      – Прекрасно засну, государь.
      – Не очень-то я в это верю.
      – Почему же?
      – Потому что ты взволнован, думаешь о завтрашнем дне. Да и как тебе не волноваться? Ведь, увы, завтра – это уже сегодня. Но, вопреки очевидности, я в глубине души испытываю желание говорить так, словно роковой день еще не наступил.
      – Государь, – сказал д’Эпернон, – я засну, обещаю вам, но лишь в том случае, если ваше величество даст мне возможность заснуть.
      – Он прав, – сказал Шико.
      Д’Эпернон и в самом деле разделся и лег. Вид у него был спокойный, даже довольный, что показалось королю и Шико добрым предзнаменованием.
      – Он храбр, как Цезарь, – сказал король.
      – Так храбр, – заметил Шико, почесывая ухо, – что, даю честное слово, я ничего больше не понимаю.
      – Вот он уже и спит.
      Шико подошел к постели, ибо усомнился, что безмятежность д’Эпернона может дойти до такой степени.
      – О! – воскликнул он вдруг.
      – В чем дело? – спросил король.
      – Погляди.
      И Шико ткнул пальцем на сапоги д’Эпернона.
      – Кровь! – прошептал король.
      – Он ходил по крови, сын мой. Вот храбрец!
      – Может, он ранен? – забеспокоился король.
      – Ба! Он бы сказал. Да если и ранен, то разве что в пятку, как Ахиллес.
      – Постой! Плащ тоже испачкан. А на рукав погляди! Что с ним стряслось?
      – Может быть, он прикончил кого-нибудь? – сказал Шико.
      – Зачем?
      – Да чтобы руку себе набить.
      – Странно, – произнес король.
      Шико почесался еще энергичнее.
      – Гм! Гм! – хмыкнул он.
      – Ты ничего не отвечаешь?
      – Как же, я отвечаю: «гм! гм!» По-моему, это означает очень многое.
      – Господи боже мой, – сказал Генрих, – что же происходит вокруг меня и что меня ждет впереди? Хорошо еще, что завтра...
      – Сегодня, сын мой. Ты все время путаешь.
      – Да, ты прав.
      – Ну, и что же сегодня?
      – Сегодня я обрету спокойствие.
      – Почему?
      – Потому что они убьют этих проклятых анжуйцев.
      – Ты так думаешь, Генрих?
      – Я в этом уверен. Они храбрецы.
      – Мне что-то не приходилось слышать, чтобы анжуйцев называли трусами.
      – Разумеется, нет. Но посмотри, какая в них сила, посмотри на руки Шомберга, прекрасные мускулы, прекрасные руки.
      – Ба! Если бы ты видел руки д’Антрагэ!
      – Посмотри, какой у Келюса решительный рот, а у Можирона, даже во сне, лоб гордый. С такими лицами нельзя не одержать победы. А! Когда эти глаза мечут молнии, противник уже наполовину побежден.
      – Милый друг, – сказал Шико, печально покачав головой, – я знаю глаза под такими же гордыми лбами, и они мечут не менее грозные молнии, чем те, на которые ты рассчитываешь. Это и все, чем ты себя успокаиваешь?
      – Нет. Иди, я покажу тебе кое-что.
      – Куда идти?
      – В мой кабинет.
      – То, что ты собираешься показать мне, и придает тебе веру в победу?
      – Да.
      – Тогда пойдем.
      – Постой.
      И Генрих вернулся к кроватям молодых людей.
      – А что? – спросил Шико.
      – Послушай, я не хочу завтра, вернее, сегодня ни омрачать их, ни разнеживать. Я попрощаюсь с ними сейчас.
      Шико кивнул головой.
      – Прощайся, сын мой, – сказал он.
      Тон, которым он произнес эти слова, был таким грустным, что у короля мурашки побежали по телу и слезы навернулись на глаза.
      – Прощайте, друзья, – прошептал Генрих, – прощайте, добрые мои друзья.
      Шико отвернулся, сердце у него было тоже не из камня.
      Но взор его невольно снова обратился к молодым людям.
      Генрих, склонившись над ними, одного за другим целовал их в лоб.
      Свеча из розового воска озаряла бледным, погребальным светом драпировки спальни и лица актеров, участвовавших в этой сцене.
      Шико не был суеверен, но, когда он увидел, как Генрих касается губами лбов Можирона, Келюса и Шомберга, ему почудилось, что это скорбит живой, навеки прощаясь с мертвыми, уже лежащими в гробах.
      – Странно, – сказал себе Шико, – я никогда ничего подобного не испытывал. Бедные дети!
      Как только король кончил прощаться со своими друзьями, д’Эпернон открыл глаза, чтобы поглядеть, ушел ли он.
      Король уже покинул комнату, опершись на руку Шико.
      Д’Эпернон вскочил с постели и принялся как можно тщательнее стирать пятна крови со своих сапог и одежды.
      Это занятие вернуло его мысли к событиям на площади Бастилии.
      – Да у меня и крови бы не хватило для этого человека, ведь столько он ее пролил сегодня ночью, а сражался совсем один.
      И д’Эпернон снова улегся в постель.
      Что до Генриха, то он привел Шико к себе в кабинет, открыл длинный ящик из черного дерева, обитый внутри белым атласом, и сказал:
      – Вот, посмотри!
      – Шпаги! – воскликнул Шико. – Вижу. Что же дальше?
      – Да, это шпаги, но шпаги освященные, друг мой.
      – Кем?
      – Самим папой, нашим святейшим отцом. Он оказал мне эту милость. Чтобы доставить ящик в Рим и обратно, потребовалось двадцать лошадей и четыре человека. Но зато у меня есть шпаги.
      – Острые? – спросил гасконец.
      – Конечно. Но главное их достоинство, Шико, в том, что они освящены.
      – Само собой. Однако все же приятно сознавать, что они к тому же еще и острые.
      – Нечестивец!
      – Ладно, сын мой, теперь поговорим о другом.
      – Хорошо, но поспешим.
      – Тебе хочется спать?
      – Нет, мне хочется помолиться.
      – В таком случае поговорим о деле. Приказал ты привести монсеньора герцога Анжуйского?
      – Да, он ждет внизу.
      – Что ты собираешься с ним делать?
      – Я собираюсь отправить его в Бастилию.
      – Очень мудро. Только выбери темницу понадежнее, с толстыми стенами и крепкими замками. Ту, например, в которой сидел коннетабль де Сен-Поль или Жак д’Арманьяк.
      – О! Будь спокоен.
      – Я знаю, где продается прекрасный черный бархат, сын мой.
      – Шико! Это же мой брат!
      – Ты прав, при дворе, во время траура по членам семьи, одеваются в фиолетовое. Ты будешь с ним говорить?
      – Да, разумеется, хотя бы для того, чтобы лишить его всякой надежды, доказав, что заговоры его раскрыты.
      – Гм! – сказал Шико.
      – У тебя есть какие-нибудь возражения против моей беседы с ним?
      – Нет, но на твоем месте я упразднил бы речи и удвоил срок пребывания в тюрьме.
      – Пусть приведут герцога Анжуйского, – приказал Генрих.
      – Все равно, – сказал Шико, качая головой, – я стою на том, что сказал.
      Через минуту вошел герцог. Он был безоружен и очень бледен. Его сопровождал Крийон с обнаженной шпагой в руке.
      – Где вы его нашли? – спросил король Крийона, разговаривая с ним так, словно герцога и не было в комнате.
      – Государь, его высочество отсутствовал, когда я именем вашего величества занял Анжуйский дворец, но очень скоро его высочество вернулся домой, и мы арестовали его, не встретив сопротивления.
      – Вам повезло, – сказал король с презрением.
      Затем, обернувшись к принцу, он спросил:
      – Где вы были, сударь?
      – Где бы я ни был, государь, смею вас уверить, – ответил герцог, – что я занимался вашими делами.
      – Я так и полагал, – сказал Генрих, – и, глядя на вас, убеждаюсь, что не ошибся, когда ответил вам тем же – занялся вашими.
      Франсуа поклонился со спокойным и почтительным видом.
      – Ну так где же вы были? – спросил король, шагнув к брату. – Чем занимались вы в то время, как арестовывали ваших соучастников?
      – Моих соучастников? – переспросил Франсуа.
      – Да, ваших соучастников, – повторил король.
      – Государь, я уверен, что ваше величество ввели в заблуждение.
      – О! На этот раз, сударь, вы от меня не убежите, ваша преступная карьера окончена. И на этот раз тоже вам не удастся занять мой трон, братец...
      – Государь, государь, молю вас, успокойтесь, определенно кто-то настроил вас против меня.
      – Презренный! – вскричал преисполненный гневом король. – Ты умрешь от голода в одной из темниц Бастилии.
      – Я жду ваших приказаний, государь, и благословляю их, даже если они приведут меня к смерти.
      – Но где же вы все-таки были, лицемер?
      – Государь, я спасал ваше величество и трудился во имя славы и мира вашего царствования.
      – О! – воскликнул остолбеневший от изумления король. – Клянусь честью, какова дерзость!
      – Ба, – сказал Шико, откинувшись назад, – расскажите нам об этом, мой принц. Вот, должно быть, любопытно!
      – Государь, я немедленно рассказал бы обо всем вашему величеству, если бы вы обращались со мной, как с братом, но вы обращаетесь со мной, как с преступником, и я подожду, чтобы события подтвердили, что я говорю правду.
      С этими словами принц снова отвесил поклон своему брату, королю, еще более глубокий, чем в первый раз, и, повернувшись к Крийону и другим офицерам, сказал:
      – Что ж, господа, кто из вас поведет в Бастилию наследного принца Франции?
      Шико стоял, задумавшись, и вдруг его, как молния, озарила мысль.
      – Ага! – прошептал он. – Я, кажется, уже понял, почему у господина д’Эпернона было столько крови на сапогах и ни кровинки в лице.

      Над Парижем занимался ясный день. Горожане ни о чем не подозревали. Но дворяне – сторонники короля и все еще не оправившиеся от испуга приверженцы Гизов – ждали предстоящего поединка и держались начеку, чтобы вовремя принести свои поздравления победителю.
      Как мы уже видели в предыдущей главе, король всю ночь не смыкал глаз, молился и плакал. Но поскольку он, несмотря на все, был человеком храбрым и опытным, особенно в том, что касалось поединков, то около трех часов утра он вышел вместе с Шико, чтобы оказать своим друзьям последнюю услугу, которая была в его возможностях.
      Генрих отправился осмотреть место боя.
      Картина была замечательная и, скажем без всякой иронии, мало кем замеченная.
      Король, одетый в темные одежды, закутанный в широкий плащ, со шпагой на боку, в широкополой шляпе, скрывавшей его волосы и глаза, шагал по улице Сент-Антуан. Но, не дойдя шагов трехсот до Бастилии, он увидел большую толпу неподалеку от улицы Сен-Поль и, не желая подвергать себя риску в толчее, свернул в улицу Сен-Катрин и по ней добрался до турнельского загона для скота.
      Толпа, как вы догадываетесь, была занята подсчитыванием убитых этой ночью.
      Король не подошел к ней и потому ничего не узнал о случившемся.
      Шико, присутствовавший при вызове, вернее, при соглашении, заключенном восемь дней тому назад, тут же на поле будущего сражения показал королю, как разместятся противники, и объяснил условия боя.
      Получив эти сведения, Генрих тотчас же принялся измерять площадь. Он прикинул расстояние между деревьями, рассчитал, как будет падать солнечный свет, и сказал:
      – У Келюса позиция очень опасная. Солнце будет у него справа: как раз со стороны уцелевшего глаза, а вот Можирон – весь в тени. Келюсу надо было бы поменяться с Можироном местами, ведь у того зрение прекрасное. Да, пока распределение не очень-то хорошее. Что до Шомберга, у которого слабые колени, то у него здесь дерево, и он может, в случае необходимости, укрыться за ним. Поэтому за него я спокоен. Но Келюс, бедный Келюс!
      Он грустно покачал головой.
      – Ты огорчаешь меня, мой король, – сказал Шико. – Ну же, ну, не страдай так! Какого черта! Каждый получит не более того, что получит.
      Король воздел глаза к небу и вздохнул.
      – Вы слышите, господь мой, как он богохульствует? – прошептал он. – Но вы знаете – он безумен.
      Шико пожал плечами.
      – А д’Эпернон? – вспомнил король. – По чести, я несправедлив, я позабыл о нем. Д’Эпернону грозит такая опасность, он будет иметь дело с Бюсси! Посмотри-ка на его участок, мой добрый Шико: слева – загородка, справа – дерево, позади – яма. Д’Эпернону надо будет все время отскакивать назад, потому что Бюсси – это тигр, лев, змея. Бюсси – это живая шпага, которая прыгает, делает выпады, отступает.
      – Ба! – сказал Шико. – За д’Эпернона я спокоен.
      – Ты не прав, его убьют.
      – Его? Он не так глуп и, наверное, принял меры, уж поверь мне!
      – Что ты имеешь в виду?
      – Я имею в виду, что он не будет драться, клянусь смертью Христовой!
      – Полно тебе! Разве ты не слышал, как он только что разговаривал?
      – Вот именно что слышал.
      – Ну?
      – Как раз поэтому я и повторяю: он не будет драться.
      – Ты никому не веришь и всех презираешь.
      – Я знаю этого гасконца, Генрих. Но, если хочешь меня послушаться, дорогой государь, возвратимся в Лувр, уже рассвело.
      – Неужели ты думаешь, что я останусь в Лувре во время поединка?
      – Клянусь святым чревом! Ты там останешься. Если тебя увидят здесь, то, стоит твоим друзьям одержать победу, каждый скажет, что это ты ее им наколдовал, а коли они потерпят поражение, все обвинят тебя в сглазе.
      – Что мне до сплетен и толков? Я буду любить своих друзей до конца.
      – Мне нравится, что ты такой вольнодумец, Генрих; хвалю тебя и за то, что ты так любишь своих друзей, у королей это редкая добродетель, но я не хочу, чтобы ты оставлял герцога Анжуйского одного в Лувре.
      – Разве там нет Крийона?
      – Э! Крийон всего лишь буйвол, носорог, кабан – любое храброе и неукротимое животное по твоему выбору. А брат твой – это гадюка, гремучая змея, – любая тварь, могущество которой не в ее силе, а в ее яде.
      – Ты прав, надо было бросить его в Бастилию.
      – Я же говорил тебе, что ты делаешь ошибку, встречаясь с ним.
      – Да, я был побежден его самоуверенностью, спокойствием, разговорами о какой-то услуге, которую он якобы мне оказал.
      – Тем более надо его остерегаться. Вернемся, сын мой, послушайся меня.
      Генрих последовал совету Шико и, бросив последний взгляд на поле будущей битвы, отправился в Лувр.
      Когда король и Шико вошли во дворец, там все были уже на ногах.
      Молодые люди проснулись самыми первыми и оделись с помощью своих слуг.
      Король спросил, чем они занимаются.
      Шомберг делал приседания, Келюс промывал глаза туалетным уксусом, Можирон пил из бокала испанское вино, д’Эпернон острил свою шпагу на камне.
      Последнее можно было видеть и не спрашивая, потому что д’Эпернон распорядился принести точильный камень к дверям спальни.
      – И, по-твоему, этот человек не Баярд? – воскликнул Генрих, с любовью глядя на д’Эпернона.
      – По-моему – это точильщик, вот и все, – ответил Шико.
      Д’Эпернон заметил их и крикнул:
      – Король!
      Тогда, вопреки решению, которое он принял и которое он был бы не в силах исполнить, даже не будь этого восклицания, Генрих вошел в комнату фаворитов.
      Мы уже говорили, что он умел принимать величественный вид и мог в совершенстве владеть собой. Его спокойное, почти улыбающееся лицо не выдало ни одного из чувств, таившихся в сердце.
      – Здравствуйте, господа, – сказал он, – вы, я вижу, в хорошем настроении.
      – Благодарение богу, да, государь, – ответил Келюс.
      – А у вас, Можирон, вид невеселый.
      – Государь, как известно вашему величеству, я очень суеверен, а мне приснился дурной сон, вот я и стараюсь поднять себе настроение глотком испанского вина.
      – Друг мой, – сказал король, – не надо забывать, так утверждает Мирон, а он – великий лекарь, не надо забывать, повторяю, что сны зависят от предшествующих им впечатлений, но не имеют никакого влияния на последующие события, разве что на то будет воля божья.
      – Поэтому вы и видите меня готовым к бою, государь, – сказал д’Эпернон. – Мне тоже приснился этой ночью дурной сон, но, несмотря на сон, рука у меня крепкая и глаз зоркий.
      И он атаковал стену и сделал на ней зарубку своей только что наточенной шпагой.
      – Да, – сказал Шико, – вам приснилось, что у вас сапоги в крови. Это неплохой сон: он означает, что в один прекрасный день вы станете победителем, вроде Александра или Цезаря.
      – Мои смельчаки, – сказал Генрих, – вы знаете, что речь идет о чести вашего государя, ибо в каком-то смысле вы защищаете именно ее, но – только честь, помните хорошенько, не тревожьтесь о безопасности моей особы. Сегодня ночью я укрепил мой трон так, что, по крайней мере еще некоторое время, никакие удары ему не страшны. Поэтому сражайтесь за мою честь.
      – Государь, не беспокойтесь. Быть может, мы расстанемся с жизнью, – сказал Келюс, – но во всех случаях честь будет спасена.
      – Господа, – продолжал король, – я вас нежно люблю, но также и ценю. Позвольте мне дать вам совет: не надо ненужной бравады. Не своей смертью докажете вы мою правоту, а смертью ваших противников.
      – О, что касается меня, – сказал д’Эпернон, – то я не пощажу своей жизни!
      – Я не буду ничего обещать, – сказал Келюс, – сделаю все, что смогу, вот и все.
      – А я, – сказал Можирон, – я отвечу его величеству, что если я и умру, то уж обязательно убью и своего противника: око за око.
      – Вы деретесь только на шпагах?
      – На шпагах и на кинжалах, – сказал Шомберг.
      Рука короля была прижата к груди.
      Быть может, эта рука и соприкасавшееся с ней сердце дрожью и биением крови поверяли друг другу свои страхи, но внешне король, со своим гордым видом, сухими глазами, высокомерным ртом, оставался королем, то есть он посылал солдат на битву, а не друзей на смерть.
      – Ты и впрямь прекрасен в этот миг, мой король, – шепнул ему Шико.
      Дворяне были готовы, им оставалось только раскланяться со своим господином.
      – Вы поедете верхом? – спросил Генрих.
      – Нет, государь, – ответил Келюс, – мы пойдем пешком. Это очень здоровое упражнение, оно освежает голову, а ваше величество тысячу раз говорили, что шпагу направляет не столько рука, сколько голова.
      – Вы правы, сын мой. Вашу руку.
      Келюс поклонился и поцеловал руку короля, остальные последовали его примеру.
      Д’Эпернон опустился на колени и сказал:
      – Государь, благословите мою шпагу.
      – Нет, д’Эпернон, – возразил король, – отдайте вашу шпагу вашему пажу. У меня есть для вас шпаги получше. Шико, принеси их.
      – Ну уж нет, – сказал Шико, – поручи это капитану твоей гвардии, сын мой, я всего лишь шут, более того – всего лишь язычник, и благословения небес могут превратиться в злые чары, коли дьявол – мой друг догадается посмотреть на мои руки и увидит, что я несу.
      – А что это за шпаги, государь? – спросил Шомберг, бросая взгляд на ящик, принесенный офицером.
      – Итальянские шпаги, сын мой, шпаги, выкованные в Милане. Видите, какие у них прекрасные эфесы? У всех у вас, кроме Шомберга, руки нежные, и первый же порез разоружит вас, если не прикрыть их надежно.
      – Спасибо, спасибо, ваше величество, – воскликнули в один голос четверо молодых людей.
      – Идите, уже время, – сказал король, который был не в силах больше сдерживать свое волнение.
      – Государь, – спросил Келюс, – а ваше величество не будет смотреть на наш поединок, чтобы придать нам бодрости?
      – Нет, это было бы неуместно. Вы деретесь тайно, вы деретесь без моего разрешения. Не будем придавать этому поединку излишней торжественности. И, главное, пусть считают, что он – следствие частной размолвки.
      И король поистине величественным жестом отпустил своих фаворитов.
      Когда они исчезли с его глаз, когда последние из их слуг перешагнули за порог Лувра и смолкло звяканье шпор и кирас, в которые были облачены снаряженные по-военному стремянные, король бросился на ковер и простонал:
      – А-а! Я умираю.
      – А я, – сказал Шико, – я хочу посмотреть на поединок. Не знаю почему, но у меня предчувствие: на поле д’Эпернона должно произойти что-то любопытное.
      – Ты покидаешь меня, Шико? – произнес король жалобно.
      – Да, – ответил Шико. – Если кто-нибудь из них будет плохо выполнять свой долг, я окажусь тут как тут, чтобы заменить его и поддержать честь моего короля.
      – Что ж, ступай, – сказал Генрих.
      Едва Шико получил разрешение, как тут же умчался с быстротою молнии.
      Король отправился в оружейную, распорядился закрыть ставни, запретил кому бы то ни было в Лувре кричать или разговаривать и сказал Крийону, который знал обо всем, что должно было произойти:
      – Если мы одержим победу, Крийон, ты придешь и скажешь мне об этом, если же, напротив, мы окажемся побежденными, ты трижды стукнешь в мою дверь.
      – Хорошо, государь, – ответил Крийон и грустно покачал головой.

      Если друзья короля постарались хорошенько выспаться этой ночью, то и друзья герцога Анжуйского прибегли к той же предосторожности.
      После доброго ужина, на который они собрались по собственному почину и в отсутствие их покровителя, не проявлявшего о своих фаворитах такого беспокойства, какое король проявлял о своих, они улеглись спать в удобные постели в доме Антрагэ. Анжуйцы собрались в этом доме, потому что он был расположен поблизости от поля боя.
      Один из стремянных – слуга Рибейрака, прекрасный охотник и искусный оружейник, весь день напролет чистил, полировал и натачивал оружие.
      Ему же было приказано разбудить молодых людей на рассвете, то была его всегдашняя обязанность в дни праздников, охот или поединков.
      До ужина Антрагэ заглянул на улицу Сен-Дени, повидаться с одной маленькой продавщицей гравюр, которую он боготворил и которую весь квартал называл не иначе, как «прекрасная лавочница». Рибейрак написал письмо матери. Ливаро составил завещание.
      В три часа утра, когда друзья короля еще только просыпались, анжуйцы уже были на ногах, свежие, в хорошем настроении и прекрасно вооруженные.
      Чулки и узкие, облегающие панталоны у них были красного цвета, чтобы противники не заметили их крови и чтобы эта кровь не пугала их самих. Они надели серые шелковые камзолы, чтобы, в случае если драться будут во всей одежде, ни одна складка не стесняла движений. И, наконец, башмаки на них были без каблуков, а чтобы не утомились прежде времени руки и плечи, шпаги несли за ними пажи.
      Погода была прекрасной для любви, для поединков, для прогулок. Солнце золотило коньки крыш, блестящих от испаряющейся ночной росы.
      Терпкий, но в то же время чудесный запах поднимался от садов и разносился по улицам, мостовая была суха, воздух свеж.
      Прежде чем выйти из дому, молодые люди послали слугу во дворец герцога Анжуйского – справиться о Бюсси.
      Ему ответили, что Бюсси ушел из дому накануне вечером, часов в десять, и все еще не возвращался.
      Гонец поинтересовался, ушел ли он один и был ли вооружен.
      И узнал, что Бюсси ушел вместе с Реми и что оба были при шпагах.
      В доме графа никто не испытывал по этому поводу беспокойства. Бюсси часто исчезал подобным образом, к тому же все знали, какой он сильный, храбрый, ловкий, и его исчезновения, даже длительные, никого особенно не волновали.