По мере того, как король говорил, и по мере того, как заговорщики узнавали его, изумление их сменялось страхом. Подпись «Шико I» под отречением превратила страх в ярость.
      Шико сбросил рясу с плеч, скрестил руки на груди, и, пока Горанфло улепетывал со всех ног, он, неподвижный и улыбающийся, встретил первый натиск.
      Положение его было ужасным.
      Разъяренные дворяне надвигались на гасконца, твердо решив отомстить ему за жестокий обман, жертвой которого они стали.
      Но вид этого безоружного человека с грудью, прикрытой лишь двумя скрещенными руками, вид этого смеющегося лица, словно подзадоривающего столь грозную силу обрушиться на столь полную слабость, остановил их, быть может, еще более, чем увещания кардинала, который убеждал, что смерть Шико ничего не даст, а, напротив, навлечет на них страшную месть короля, принявшего вместе со своим шутом участие в этой зловещей буффонаде.
      В результате кинжалы и рапиры опустились перед Шико, который, может, в порыве самоотречения, – а Шико на это был способен, – может, потому, что он разгадал мысли своих врагов, продолжал смеяться им в лицо.
      Тем временем угрозы короля становились все страшнее, а удары крийоновского топора все чаще.
      Было очевидно, что дверь не выдержит долго подобного натиска, которому никто даже и не пытался дать отпор.
      Поэтому, после короткого совещания, герцог де Гиз отдал приказ об отступлении.
      Услышав этот приказ, Шико усмехнулся.
      Во время своих ночных затворничеств с Горанфло он изучил подземный ход, узнал, куда он выходит, и указал это место королю. Король поставил там Токено, лейтенанта швейцарской гвардии.
      Было совершенно ясно, что лигисты один за другим попадут прямо в пасть к волку.
      Кардинал, вместе с двумя десятками дворян, скрылся первым.
      Затем Шико увидел, как в подземном ходе исчез герцог де Гиз, примерно с таким же числом монахов, а потом – Майенн: благодаря своей толщине и огромному животу он был лишен возможности бегать, и на его долю выпало прикрывать отступление.
      Когда этот последний, то есть герцог Майеннский, на глазах у Шико волочил свое грузное туловище мимо кельи Горанфло, гасконец уже не улыбался – он покатывался со смеху.
      В течение десяти минут Шико тщетно напрягал слух, ожидая услышать, что лигисты бегут по подземному ходу обратно. Но, к его величайшему удивлению, шум их шагов, вместо того чтобы приближаться к нему, все более и более удалялся.
      Внезапно Шико осенила мысль, от которой он перестал смеяться и заскрежетал зубами.
      Время идет, лигисты не возвращаются. Не заметили ли они, что выход из подземного хода охраняется, и не ушли ли через какой-нибудь другой выход?
      Шико уже бросился было вон из кельи, но тут дорогу ему преградила какая-то бесформенная масса. Она ползала в ногах у Шико и рвала на себе волосы.
      – Ах, я несчастный! – вопил Горанфло. – О! Мой добрый сеньор Шико, простите меня! Простите меня!
      Почему Горанфло возвратился, возвратился один из всех, ведь он убежал первым и должен был бы находиться уже далеко отсюда?
      Вот вопрос, который, вполне естественно, пришел в голову Шико.
      – О! Мой добрый господин Шико, дорогой мой сеньор! – продолжал стенать Горанфло. – Простите вашего недостойного друга, он сожалеет о случившемся и приносит публичное покаяние у ваших ног.
      – Однако, – спросил Шико, – почему ты не удрал с остальными, болван?
      – Потому что я не мог пройти там, где проходят остальные, мой добрый сеньор: господь бог во гневе своем покарал меня тучностью. О, несчастный живот! О, презренное брюхо! – кричал монах, хлопая кулаками по той части тела, к которой он взывал. – Ах, почему я не худой, как вы, господин Шико?! Как это прекрасно – быть худым! Какие они счастливцы, худые люди!
      Шико ничего решительно не понимал в сетованиях монаха.
      – Но, значит, другие где-то проходят? – вскричал он громовым голосом. – Значит, другие убегают?
      – Клянусь господом! – ответил монах. – А что же им еще остается делать, петли дожидаться, что ли? О, проклятое брюхо!
      – Тише! – крикнул Шико. – Отвечайте мне.
      Горанфло поднялся на ноги.
      – Спрашивайте, господин Шико, – сказал он, – вы имеете на это полное право.
      – Как убегают остальные?
      – Во всю прыть.
      – Понимаю, но каким путем?
      – Через отдушину.
      – Смерть Христова! Через какую еще отдушину?
      – Через отдушину кладбищенского склепа.
      – Это тот путь, который ты называешь подземным ходом? Отвечай скорее!
      – Нет, дорогой господин Шико. Выход из подземного хода охраняется снаружи. Когда великий кардинал де Гиз открыл дверь, он услышал, как какой-то швейцарец сказал: «Mich durstet», что значит, как мне кажется: «Я хочу пить».
      – Клянусь святым чревом! – воскликнул Шико. – Я и сам знаю, что это значит. Итак, беглецы отправились другой дорогой?
      – Да, дорогой господин Шико, они спасаются через кладбищенский склеп.
      – Который выходит?
      – С одной стороны в подземный склеп часовни, с другой – под ворота Сен-Жак.
      – Ты лжешь.
      – Я, дорогой сеньор?
      – Если бы они спасались через склеп, ведущий в подземелье часовни, они бы снова прошли перед твоей кельей, и я бы их увидел.
      – То-то и оно, дорогой господин Шико, что у них не было времени делать такой большой крюк, и они пролезли через отдушину.
      – Какую отдушину?
      – Через отдушину, которая выходит в сад и служит для освещения прохода.
      – Ну а ты, значит?..
      – Ну а я, я слишком толст...
      – И?
      – Я не мог протиснуться, и меня вытянули обратно за ноги, потому что я преграждал путь другим...
      – Но, – воскликнул Шико, лицо которого внезапно озарилось непонятным ликованием, – если ты не мог протиснуться...
      – Не мог, хотя и очень старался. Посмотрите на мои плечи, на мою грудь.
      – Значит, тот, кто еще толще тебя?
      – Кто «тот»...
      – О господь мой, – сказал Шико, – коли ты пособишь мне в этом деле, я обещаю поставить тебе отличнейшую свечу. Значит, он тоже не сможет протиснуться?
      – Господин Шико...
      – Поднимайся же, долгополый!
      Монах встал так быстро, как только смог.
      – Хорошо! Теперь веди меня к отдушине.
      – Куда вам будет угодно, дорогой мой сеньор.
      – Иди вперед, несчастный, иди!
      Горанфло побежал рысцой со всей доступной ему скоростью, время от времени воздевая к небу руки и сохраняя взятый им аллюр благодаря ударам веревки, которыми подгонял его Шико.
      Они пробежали по коридору и выбежали в сад.
      – Сюда, – сказал Горанфло, – сюда.
      – Беги и молчи, болван.
      Горанфло сделал последнее усилие и добежал до густой чащи, откуда слышалось что-то вроде жалобных стонов.
      – Там, – сказал он, – там.
      И в полном изнеможении шлепнулся задом на траву.
      Шико сделал три шага вперед и увидел нечто шевелившееся возле самой земли.
      Рядом с этим «нечто», напоминавшим заднюю часть тела того существа, которое Диоген называл двуногим петухом без перьев, валялись шпага и ряса.
      Из всего явствовало, что персона, находившаяся в столь неудобном положении, последовательно освобождалась от всех предметов, которые могли увеличить ее толщину, и в данный момент, разоруженная и не облаченная более в рясу, была приведена к своему простейшему состоянию.
      И тем не менее все потуги этой персоны исчезнуть полностью были безрезультатны, как в свое время потуги Горанфло.
      – Смерть Христова! Святое чрево! Кровь Христова! – восклицал беглец полузадушенным голосом. – Я предпочел бы прорваться через всю гвардию. Ах! Не тяните так сильно, друзья мои, я проскользну потихонечку. Я чувствую, что продвигаюсь: не быстро, но продвигаюсь.
      – Клянусь святым чревом! Это герцог Майеннский! – прошептал Шико в экстазе. – Боже, добрый мой боже, ты заработал свою свечу.
      – Недаром же меня прозвали Геркулесом, – продолжал глухой голос, – я приподниму этот камень. Раз!
      И герцог сделал такое могучее усилие, что камень действительно дрогнул.
      – Погоди, – сказал тихонько Шико, – погоди. – И он затопал ногами, изображая бегущего.
      – Они подходят, – сказали несколько голосов в подземелье.
      – А! – воскликнул Шико, делая вид, что он только что подбежал, весь запыхавшийся. – А! Это ты, презренный монах?
      – Молчите, монсеньор, – зашептали голоса, – он принимает вас за Горанфло.
      – А! Так это ты, толстая туша, pondus immobile, получай! А! Так это ты, indigesta moles, получай!
      И при каждом восклицании Шико, достигнувший наконец столь горячо желанной возможности отомстить за себя, со всего размаху стегал по торчащим перед ним мясистым ягодицам той самой веревкой, которой он незадолго перед тем бичевал Горанфло.
      – Тише, – продолжали шептать голоса, – он принимает вас за монаха.
      И герцог Майеннский на самом деле издавал только приглушенные стоны, изо всех сил пытаясь приподнять камень.
      – А, заговорщик, – продолжал Шико, – недостойный монах, получай! Вот тебе за пьянство! Вот тебе за лень, получай! Вот тебе за гнев, получай! Вот тебе за любострастие, получай! Вот тебе за чревоугодие! Жаль, что смертных грехов всего лишь семь. Вот! Вот! Вот! Это тебе за остальные твои грехи.
      – Господин Шико, – молил Горанфло, обливаясь потом, – господин Шико, пожалейте меня.
      – А, предатель! – продолжал Шико, не прекращая порки. – На! Вот тебе за измену.
      – Пощадите, – лепетал Горанфло, которому казалось, что он чувствует на своем теле все удары, падающие на герцога Майеннского, – пощадите, миленький господин Шико!
      Но Шико не останавливался, а лишь учащал удары, все больше опьяняясь местью.
      Несмотря на свое самообладание, Майенн не мог сдержать стонов.
      – А! – продолжал Шико. – Почему не было угодно богу подставить мне вместо твоего непристойного зада, вместо этого грубого куска мяса, всемогущие и сиятельнейшие ягодицы герцога Майеннского, которому я задолжал тьму палочных ударов. Уже семь лет, как на них нарастают проценты. Вот тебе! Вот тебе! Вот тебе!
      Горанфло испустил вздох и упал наземь.
      – Шико! – возопил герцог Майеннский.
      – Да, я самый, да, Шико, недостойный слуга его величества, Шико – слабая рука, который хотел бы для такого случая иметь сто рук, как Бриарей.
      И Шико, все больше и больше входя в раж, стал отпускать удары с такой яростью, что его подопечный, обезумев от боли, собрал все силы, приподнял камень и с ободранными боками и окровавленным задом свалился на руки своих друзей.
      Последний удар Шико пришелся по пустоте.
      Тогда Шико оглянулся: настоящий Горанфло лежал в глубоком обмороке, если не от боли, то, во всяком случае, от страха.

      Было одиннадцать часов ночи. Герцог Анжуйский в своем кабинете, куда он удалился, почувствовав себя нехорошо на улице Сен-Жак, с нетерпением ждал гонца от герцога де Гиза с известием об отречении короля.
      Он шагал взад и вперед, от окна кабинета к двери, а от двери – к окнам передней, и все поглядывал на часы в футляре из позолоченного дерева, которые зловеще отсчитывали секунду за секундой.
      Вдруг он услышал, как во дворе лошадь бьет копытом о землю. Герцог решил, что это, вероятно, прибыл желанный гонец, и подбежал к окну. Но конь – его держал под уздцы слуга – еще только ждал своего хозяина.
      Хозяин вышел из дворца принца; это был Бюсси. Выполняя свои обязанности капитана гвардии, он, прежде чем отправиться на свидание, приехал сообщить ночной пароль.
      Увидев этого красивого, храброго человека, которого он ни в чем не мог упрекнуть, герцог почувствовал на мгновение угрызения совести, но тут Бюсси подошел к слуге, державшему в руке факел, свет упал на его лицо, и Франсуа прочел на нем столько радости, надежды и счастья, что ревность его вспыхнула с новой силой.
      Тем временем Бюсси, не подозревая, что герцог наблюдает за ним и следит за изменениями его лица, Бюсси, уже уладивший все с паролем, отбросил плащ за плечи, вскочил в седло и, пришпорив коня, с большим шумом проскакал под гулким сводом ворот.
      Незадолго до того герцог, обеспокоенный отсутствием гонца, подумывал, не послать ли за Бюсси; он не сомневался, что, прежде чем отправиться к Бастилии, Бюсси завернет в свой дворец. Но теперь Франсуа мысленно нарисовал себе, как Бюсси и Диана смеются над его отвергнутой любовью, ставя его, принца, на одну доску с презираемым мужем, и злобные чувства снова взяли в нем верх над добрыми.
      Отправляясь на свидание, Бюсси улыбался от счастья. Эта улыбка была для принца оскорблением, и он позволил Бюсси уехать. Если бы у молодого человека был нахмуренный лоб и печаль в глазах, возможно, Франсуа и остановил бы его.
      Между тем Бюсси, выехав за ворота Анжуйского дворца, тут же попридержал коня, чтобы не производить слишком большого шума. Прискакав, как и предвидел принц, в свой дворец, он оставил коня на попечение конюха, почтительно внимавшего лекции по ветеринарному искусству, которую читал ему Реми.
      – А! – сказал Бюсси, признав молодого лекаря. – Это ты, Реми?
      – Да, монсеньор, собственной персоной.
      – Еще не спишь?
      – Собираюсь лечь через десять минут. Я шел к себе, вернее, к вам. По правде говоря, с тех пор как я расстался со своим раненым, мне кажется, что в сутках сорок восемь часов.
      – Может быть, ты скучаешь? – спросил Бюсси.
      – Боюсь, что да!
      – А любовь?
      – Э! Я вам уже не раз говорил: любви я остерегаюсь, обычно она для меня лишь предмет полезных наблюдений.
      – Значит, с Гертрудой покончено?
      – Бесповоротно.
      – Выходит, тебе надоело?
      – Быть битым. Именно в колотушках и выражалась любовь моей амазонки, доброй девушки в остальном.
      – И твое сердце не вспоминает о ней сегодня?
      – Почему сегодня, монсеньор?
      – Потому, что я мог бы взять тебя с собой.
      – К Бастилии?
      – Да.
      – Вы туда отправитесь?
      – Непременно.
      – А Монсоро?
      – В Компьени, мой милый, он готовит там охоту для его величества.
      – Вы в этом уверены, монсеньор?
      – Распоряжение было ему отдано при всех, сегодня утром.
      – А!
      Реми задумался.
      – И, значит? – сказал он немного погодя.
      – И, значит, я провел день, вознося благодарения богу за счастье, которое он посылает мне этой ночью, и жажду провести ночь, наслаждаясь этим счастьем.
      – Хорошо, Журдэн, мою шпагу! – приказал Реми.
      Конюх исчез в доме.
      – Так ты изменил свое мнение?
      – Почему?
      – Потому, что ты берешь шпагу.
      – Я провожу вас до места по двум соображениям.
      – По каким?
      – Во-первых, из опасений, как бы у вас не случилось неприятной встречи по дороге.
      Бюсси улыбнулся.
      – Э! Бог мой! Смейтесь, монсеньор. Я прекрасно знаю, что вы не боитесь неприятных встреч и что лекарь Реми не бог весть какая поддержка, но на двух нападают реже, чем на одного. Во-вторых, мне надо дать вам великое множество полезных советов.
      – Пошли, дорогой Реми, пошли. Мы будем разговаривать о ней, а после счастья видеть женщину, которую любишь, я не знаю большей радости, чем говорить о ней.
      – Бывают и такие люди, – ответил Реми, – которые радость говорить о ней ставят на первое место.
      – Однако, – заметил Бюсси, – мне кажется, погода нынче весьма переменчивая.
      – Еще один повод идти с вами: небо то в облаках, то чистое. Что до меня, то я люблю разнообразие. Спасибо, Журдэн, – добавил Реми, обращаясь к конюху, который принес ему рапиру.
      Затем, обернувшись к графу, сказал:
      – Я в вашем распоряжении, монсеньор. Пойдемте.
      Бюсси взял молодого лекаря под руку, и они зашагали к Бастилии.
      Реми сказал графу, что должен дать ему тьму полезных советов, и действительно, едва только они тронулись в путь, как лекарь принялся засыпать Бюсси внушительными латинскими цитатами, стремясь убедить его в том, что он делает ошибку, отправляясь этой ночью к Диане, вместо того чтобы спокойно лежать в своей постели, ибо, как правило, человек дерется плохо, если он плохо спал ночью. Затем от ученых сентенций Одуэн перешел к мифам и басням и искусно ввернул, что обычно именно Венера разоружала Марса.
      Бюсси улыбался. Реми стоял на своем.
      – Видишь ли, Реми, – сказал граф, – когда моя рука держит шпагу, она так с ней срастается, что каждая частица ее плоти становится крепкой и гибкой, как сталь клинка, а клинок, в свою очередь, словно оживает и согревается, уподобляясь живой плоти. С этого мгновения моя шпага – это рука, а моя рука – шпага. И поэтому – понимаешь? – больше не приходится говорить ни о силе, ни о настроении. Клинок никогда не устает.
      – Да, но он притупляется.
      – Не бойся ничего.
      – Ах, дорогой мой сеньор, – продолжал Реми, – речь идет о том, что завтра вам предстоит поединок, подобный поединку Геркулеса с Антеем, Тезея с Минотавром, нечто вроде битвы Тридцати, или битвы Баярда. Нечто гомерическое, гигантское, невероятное. Речь идет о том, чтобы в будущем поединок Бюсси называли образцом поединка. И я не хочу, знаете ли, не хочу только одного: чтобы вас продырявили.
      – Будь спокоен, мой славный Реми, ты увидишь чудеса. Нынче утром я дал по шпаге четырем лихим драчунам, и в течение восьми минут ни одному из этих четырех не удалось даже задеть меня, а я превратил их камзолы в лохмотья. Я прыгал, как тигр.
      – Не сомневаюсь в этом, господин мой, но будут ли ваши колени завтра такими же, какими они были сегодня утром?
      Тут между Бюсси и его хирургом завязался разговор по-латыни, который то и дело прерывался взрывами смеха.
      Так они дошли до конца большой улицы Сент-Антуан.
      – Прощай, – сказал Бюсси, – мы на месте.
      – Может, мне подождать вас? – предложил Реми.
      – Зачем?
      – Затем, чтобы быть уверенным, что вы возвратитесь через два часа и хорошенько поспите перед поединком, пять или шесть часов по меньшей мере.
      – А если я дам тебе слово?
      – О! Этого будет достаточно. Слово Бюсси, чума меня побери! Хотел бы я знать, как в нем можно усомниться!
      – Что ж, ты его имеешь. Через два часа, Реми, я вернусь домой.
      – Договорились. Прощайте, монсеньор.
      – Прощай, Реми.
      Молодые люди расстались, но Реми задержался на улице еще немного.
      Он увидел, как Бюсси приблизился к дому и, поскольку отсутствие Монсоро обеспечивало полную безопасность, вошел через дверь, которую открыла Гертруда, а не через окно.
      Только после этого Реми с философским спокойствием пустился по безлюдным улицам в обратный путь к дворцу Бюсси.
      Пройдя через площадь Бодуайе, он заметил, что навстречу ему идут пятеро мужчин, закутанных в плащи и под этими плащами, по всей видимости, хорошо вооруженных.
      Пятеро в такой час – это было необычно. Реми отступил за угол дома.
      Не дойдя десяти шагов до него, мужчины остановились и, обменявшись сердечным «доброй ночи», разошлись. Четверо отправились в разные стороны, а пятый продолжал стоять, погрузившись в размышления.
      В этот миг из-за облака выглянула луна и осветила лицо этого ночного гуляки.
      – Господин де Сен-Люк? – воскликнул Реми. Услышав свое имя, Сен-Люк поднял голову и увидел направляющегося к нему человека.
      – Реми! – вскричал он, в свою очередь.
      – Реми собственной персоной, и я счастлив, что могу не добавлять: «к вашим услугам», ибо, как мне кажется, вы чувствуете себя прекрасно. Не будет ли нескромностью с моей стороны, если я поинтересуюсь, что ваша милость делает в этот час столь далеко от Лувра?
      – По правде оказать, милейший, я изучаю по приказанию короля настроение города. Король сказал мне: «Сен-Люк, прогуляйся по улицам Парижа, и если ты случайно услышишь, что кто-нибудь говорит, что я отрекся от престола, смело отвечай, что это неправда».
      – А кто-нибудь говорил об этом?
      – Никто, ни словечка. И вот, так как скоро полночь, все спокойно и я не встретил никого, кроме господина де Монсоро, я отпустил своих друзей и собирался уже вернуться, тут ты и увидел меня.
      – Как вы сказали? Господина де Монсоро?
      – Да.
      – Вы встретили господина де Монсоро?
      – С отрядом вооруженных людей; их было не меньше десяти или двенадцати.
      – Господина де Монсоро? Не может быть!
      – Почему не может быть?
      – Потому что сейчас он должен находиться в Компьени.
      – Он должен, но его там нет.
      – Но приказ короля?
      – Ба! Кто же повинуется королю?
      – Вы встретили господина де Монсоро с десятью или двенадцатью людьми?
      – Совершенно точно.
      – Он вас узнал?
      – Я полагаю, да.
      – Вас было только пятеро?
      – Четверо моих друзей и я. Никого больше.
      – И он на вас не напал?
      – Напротив, он уклонился от встречи со мной, это-то меня и удивляет. Узнав его, я уже приготовился было к страшному сражению.
      – А куда он шел?
      – В сторону улицы Тиксерандери.
      – А! Боже мой! – вырвалось у Реми.
      – В чем дело? – спросил Сен-Люк, обеспокоенный тоном молодого лекаря.
      – Господин де Сен-Люк, сомнения нет, должно случиться большое несчастье.
      – Большое несчастье? С кем?
      – С господином де Бюсси.
      – С Бюсси! Смерть Христова! Говорите, Реми, вы же знаете, я из его друзей.
      – Какой ужас! Господин де Бюсси думал, что граф в Компьени.
      – Ну и что?
      – Он счел возможным воспользоваться его отсутствием.
      – Значит, сейчас он?..
      – У госпожи Дианы.
      – А, – протянул Сен-Люк, – дело плохо.
      – Да. Понимаете, – сказал Реми, – у господина де Монсоро, должно быть, появились подозрения, или ему их внушили, и он сделал вид, что уезжает, для того лишь, чтобы неожиданно нагрянуть.
      – Постойте! – сказал Сен-Люк, хлопнув себя по лбу.
      – Вы кого-нибудь подозреваете? – спросил Реми.
      – Здесь замешан герцог Анжуйский.
      – Но ведь сегодня утром герцог Анжуйский сам устроил господину де Монсоро этот отъезд!
      – Тем более! У вас хорошие легкие, мой славный Реми?
      – Как кузнечные мехи, клянусь телом Христовым!
      – В таком случае бежим, бежим, не теряя ни минуты. Вы знаете дом?
      – Да.
      – Тогда бегите впереди.
      И молодые люди помчались по улицам со скоростью, которая сделала бы честь оленям, преследуемым охотниками.
      – Он намного опередил нас? – спросил на бегу Реми.
      – Кто? Монсоро?
      – Да.
      – На четверть часа примерно, – сказал Сен-Люк, перепрыгивая через кучу камней высотою в пять футов.
      – Только бы нам не опоздать, – сказал Реми и вынул из ножен шпагу, чтобы быть готовым ко всему.

      Диана, совершенно уверенная в отъезде мужа, без всяких опасений приняла Бюсси, спокойного, далекого от каких-либо подозрений.
      Никогда еще эта прекрасная юная женщина не излучала такого сияния, никогда еще Бюсси не был таким счастливым. Есть мгновения, – душа или, вернее, инстинкт самосохранения всегда ощущают их значительность, – есть мгновения, когда духовные силы человека сливаются воедино со всем запасом физических возможностей, пробужденных в нем его чувствами. Он сосредоточен на одном и в то же время успевает охватить все. Всеми своими порами впитывает он жизнь, и не догадываясь, что может лишиться ее с минуты на минуту, и не ведая о приближении катастрофы, которая отнимет у него эту жизнь.
      Диану страшил завтрашний грозный день, и чем больше она старалась скрыть свое волнение, тем больше волновалась. Поэтому молодая женщина казалась особенно нежной, ибо печаль, проникая в недра всякой любви, придает ей недостававший дотоле аромат поэзии. Подлинно глубокому чувству веселье не свойственно, и глаза искренне любящей женщины чаще всего не сверкают, а затуманены слезами.
      Диана начала с того, что остановила пылающего страстью молодого человека. Этой ночью она хотела объяснить ему, что его жизнь – одно с ее жизнью; она хотела обсудить с ним самые верные способы бегства.
      Ибо одержать победу было еще недостаточно, одержав победу, надо было бежать от гнева короля, ведь, по всей вероятности, Генрих никогда не простил бы победителю поражения или смерти своих фаворитов.
      – И потом, – говорила Диана, обвив рукою шею Бюсси и не сводя глаз с лица любимого, – разве ты не самый храбрый человек во Франции? Зачем тебе считать вопросом чести умножение твоей славы? Ты уже и так настолько превосходишь всех остальных мужчин, что с твоей стороны было бы невеликодушно желать еще большего возвышения. У тебя нет стремления понравиться другим женщинам, потому что ты любишь меня и побоялся бы потерять меня навсегда, не правда ли, Луи? Луи, защищай свою жизнь. Я не говорю тебе: «Подумай о смерти», ибо мне кажется, что нет в мире человека достаточно сильного, достаточно могучего, чтобы убить моего Луи иным путем, кроме измены. Но подумай о ранах: тебя могут ранить, ты это хорошо знаешь, ведь именно ране, полученной в сражении с теми же самыми людьми, обязана я знакомством с тобой.
      – Будь спокойна, – смеясь, отвечал Бюсси, – я стану оберегать лицо, я не хочу, чтобы меня изуродовали.
      – О! Оберегай себя всего. Пусть твое тело будет для тебя таким же священным, как если бы это было мое тело. Подумай, как бы ты горевал, увидев меня израненной, окровавленной. Так вот, те же муки почувствую и я при виде твоей крови. Будь осторожен, мой безрассудный лев, вот все, о чем я тебя прошу. Поступи, как тот римлянин, историю которого ты мне читал прошлый раз, чтобы меня успокоить. О! Сделай в точности как он. Предоставь своим трем друзьям сражаться с их противниками, приди на помощь тому из них, кто будет больше в ней нуждаться, но если на тебя нападут двое или трое сразу – беги. Ты вернешься потом, как Гораций, и убьешь их каждого по отдельности.
      – Хорошо, моя любимая Диана, – сказал Бюсси.
      – О! Ты отвечаешь мне, не вникая в мои слова, Луи. Ты смотришь на меня, но ты меня не слушаешь.
      – Да, но зато я вижу тебя, и ты прекрасна!
      – Бог мой, да о моей ли красоте сейчас речь! Речь идет о тебе, о твоей жизни, о нашей жизни. Послушай, то, что я собираюсь сказать тебе, – ужасно, но я хочу, чтобы ты это знал. Сильнее тебя это не сделает, но осторожнее – да. Так вот: я наберусь смелости и буду смотреть на ваш поединок!
      – Ты?
      – Я буду присутствовать при нем.
      – Как так? Это невозможно, Диана.
      – Возможно! Слушай, ты ведь знаешь: в соседней комнате одно окно выходит в маленький сад и наискосок от него виден турнельский загон для скота.
      – Да, я помню это окно, оно футах в двадцати над землей, под ним еще железная ограда. Прошлый раз я бросал хлеб на ее острия, а птицы прилетали и расклевывали его.
      – Из этого окна – понимаешь, Бюсси? – я тебя увижу. Главное, встань так, чтобы я тебя видела. Ты будешь знать, что я тут, ты даже сам сможешь взглянуть на меня. Ах, нет, я просто безумная, не смотри на меня, ведь твой противник может воспользоваться тем, что ты отвлекся.
      – И убить меня! Не правда ли? Пока я буду глядеть на тебя? Если бы я был приговорен, Диана, и мне предложили бы самому выбрать себе смерть, я выбрал бы эту.
      – Да, но ты не приговорен, и речь идет не о том, как умереть, а, напротив, о том, как остаться в живых.
      – Я и останусь в живых, будь спокойна. К тому же, уверяю тебя, у меня хорошая поддержка. Ты не знаешь моих друзей, а я их знаю: Антрагэ владеет шпагой не хуже меня; Рибейрак хладнокровен в бою, в нем кажутся живыми только глаза, которыми он пожирает противника, и рука, которой он наносит ему удары; Ливаро отличается тигриной ловкостью. Поверь мне, Диана, у нас замечательная партия, даже чересчур замечательная. Мне хотелось бы больше опасности, чтобы было больше чести.
      – Что ж, я тебе верю, друг мой, и улыбаюсь, ибо надеюсь на тебя. Только слушай меня и обещай мне повиноваться.
      – Обещаю в том случае, если ты не прикажешь мне уйти отсюда.
      – Я как раз хочу обратиться к твоему трезвому уму.
      – Тогда не надо было сводить меня с ума.
      – Без каламбуров, мой прекрасный дворянин, покоряйтесь. Любовь доказывают покорностью.
      – Что ж, повелевай.
      – Милый друг, у тебя утомленные глаза, тебе нужно хорошенько выспаться. Уходи!
      – Как, уже!
      – Я еще обращусь с молитвой к богу, а ты меня поцелуешь.
      – Это к тебе надо обращаться с молитвой, как обращаются к святым.
      – А ты думаешь, святые богу не молятся? – сказала Диана, опускаясь на колени.
      Ее устремленный кверху взор, казалось, искал бога, там – за потолком, в синих глубинах небосвода, а слова рвались прямо из сердца.
      – Господь мой, – молила она, – если ты желаешь, чтобы раба твоя была счастлива и не умерла от отчаяния, защити того, кого ты поставил на пути моем, дабы я его любила и любила лишь его одного.