В эти восемь дней события назревали, как в безветренную и знойную летнюю пору в небесных глубинах назревает гроза.
      Монсоро, снова поднявшийся на ноги после суток лихорадки, стал сам подстерегать похитителя своей чести. Но, не обнаружив никого, он еще крепче, чем прежде, уверовал в лицемерие герцога Анжуйского и его дурные намерения относительно Дианы.
      Бюсси не прекратил дневных посещений дома главного ловчего.
      Однако предупрежденный Одуэном о постоянных засадах, которые устраивал выздоравливающий граф, он воздерживался от ночных визитов через окно.
      Шико делил свое время надвое.
      Одну часть он проводил, почти безотлучно, со своим возлюбленным господином, Генрихом Валуа, оберегая его, как мать оберегает ребенка.
      Другую часть он уделял своему задушевному другу Горанфло, которого восемь дней назад с большим трудом уговорил возвратиться в келью и сам препроводил в монастырь, где аббат, мессир Жозеф Фулон, оказал королевскому шуту самый теплый прием.
      Во время этого первого визита Шико в монастырь было много говорено о благочестии короля, и приор казался выше всякой меры признательным его величеству за честь, которую тот сделает аббатству своим посещением.
      Честь эта даже превзошла все первоначальные ожидания: Генрих, по просьбе почтенного аббата, согласился провести в уединении в монастыре целые сутки.
      Аббат все еще не мог поверить своему счастью, но Шико утвердил Жозефа Фулона в его надеждах. И поскольку было известно, что король прислушивается к словам шута, Шико настоятельно просили снова наведаться в гости к монахам, и гасконец обещал это сделать.
      Что касается Горанфло, то он вырос в глазах монахов на десять локтей.
      Ведь именно ему удалось так ловко втереться в полное доверие к Шико. Даже столь тонкий политик, как Макиавелли, не сделал бы это лучше.
      Приглашенный наведываться, Шико наведывался и всегда приносил с собой – в карманах, под плащом, в своих широких сапогах – бутылки с самыми редкими и изысканными винами, поэтому брат Горанфло принимал его еще лучше, чем мессир Жозеф Фулон.
      Шико запирался на целые часы в келье монаха, разделяя с ним, если говорить в общих чертах, его ученые труды и молитвенные экстазы.
      За два дня до Праздника святых даров он даже провел в монастыре всю ночь напролет; на следующий день по аббатству пронесся слух, что Горанфло уговорил Шико надеть сутану.
      Что до короля, то он в эти дни давал уроки фехтования своим друзьям, изобретая вместе с ними новые удары и стараясь в особенности упражнять д’Эпернона, которому судьба дала такого опасного противника и который ожидал решительного дня с заметным волнением.
      Всякий, кто прошел бы ночью, в определенные часы, по улицам, встретил бы в квартале Святой Женевьевы странных монахов, описанных уже нами в первых главах и смахивавших больше на рейтаров, чем на чернецов.
      И, наконец, мы могли бы добавить, чтобы дополнить картину, которую стали набрасывать, могли бы добавить, повторяем, что дворец Гизов стал одновременно и самым таинственным и самым беспокойным вертепом, какой только можно себе представить. Снаружи он казался совершенно безлюдным, но внутри был густо населен. Каждый вечер в большом зале, после того как все занавеси на окнах были тщательно задернуты, начинались тайные сборища. Этим сборищам предшествовали обеды, на них приглашались только мужчины, и тем не менее обеды возглавляла госпожа де Монпансье.
      Мы вынуждены сообщать нашим читателям все эти подробности, извлеченные нами из мемуаров того времени, ибо читатели не найдут их в архивах полиции.
      И в самом деле, полиция того беспечного царствования даже и не подозревала, что затевается, хотя заговор, как это можно видеть, был крупным, а достойные горожане, совершавшие свой ночной обход с каской на голове и алебардой в руке, подозревали об этом не больше полиции, не будучи людьми, способными угадывать иные опасности, чем те, которые проистекают от огня, воров, бешеных собак и буйствующих пьяниц.
      Время от времени какой-нибудь дозор все же задерживался возле гостиницы «Путеводная звезда» на улице Арбр-Сек, но мэтр Ла Юрьер слыл добрым католиком, и ни у кого не вызывало сомнений, что громкий шум, доносящийся из его заведения, раздается лишь во имя вящей славы божьей.
      Вот в какой обстановке город Париж дожил наконец, день за днем, до утра того великого, отмененного конституционным правительством торжества, которое называют Праздником святых даров.
      В этот знаменательный день погода с утра выдалась великолепная, воздух был напоен ароматом цветов, устилавших улицы.
      В этот день, говорим мы, Шико, в течение уже двух недель неизменно укладывавшийся спать в опочивальне короля, разбудил Генриха очень рано. Никто еще не входил в королевские покои.
      – Ах, Шико, Шико, – воскликнул Генрих, – будь ты неладен! Я еще не встречал человека, который бы делал все так не вовремя. Ты оторвал меня от самого приятного за всю мою жизнь сна.
      – Что же тебе снилось, сын мой? – спросил Шико.
      – Мне снилось, что мой дорогой Келюс проткнул Антрагэ насквозь и плавал в крови своего противника. Но вот и утро. Пойдем помолимся господу, чтобы сон мой исполнился. Зови слуг, Шико, зови!
      – Да что ты хочешь?
      – Мою власяницу и розги.
      – А может, ты предпочел бы хороший завтрак? – спросил Шико.
      – Язычник, – сказал Генрих, – кто же это слушает мессу Праздника святых даров на полный желудок!
      – Твоя правда.
      – Зови, Шико, зови!
      – Терпение, – сказал Шико, – сейчас всего лишь восемь часов, до вечера ты еще успеешь себя нахлестать. Сначала побеседуем. Хочешь побеседовать с твоим другом? Ты не пожалеешь, Валуа, слово Шико.
      – Что ж, побеседуем, – сказал Генрих, – но поторапливайся.
      – Как мы разделим ваш день, сын мой?
      – На три части.
      – В честь Святой троицы, прекрасно. Какие же это части?
      – Во-первых, месса в Сен-Жермен-л’Оксеруа.
      – Хорошо.
      – По возвращении в Лувр легкий завтрак.
      – Великолепно!
      – Затем шествие кающихся по улицам с остановками в главных монастырях Парижа, начиная с монастыря якобинцев и кончая Святой Женевьевой, где я обещал приору прожить в затворничестве до послезавтра в келье у некоего монаха, почти святого, который будет ночью читать молитвы за успех нашего оружия.
      – Я его знаю.
      – Этого святого?
      – Прекрасно знаю.
      – Тем лучше. Ты пойдешь со мной, Шико. Мы будем молиться вместе.
      – Еще бы! Будь спокоен.
      – Тогда одевайся, и пошли.
      – Погоди!
      – А что?
      – Я хочу узнать у тебя еще несколько подробностей.
      – А не мог бы ты спросить о них, пока меня будут одевать?
      – Я предпочитаю сделать это, пока мы одни.
      – Тогда спрашивай, да поскорей: время идет.
      – Что будет делать твой двор?
      – Он сопровождает меня.
      – А твой брат?
      – Он пойдет со мной.
      – А твоя гвардия?
      – Французская, во главе с Крийоном, будет ждать меня в Лувре, а швейцарцы – у ворот аббатства.
      – Чудесно! – сказал Шико. – Теперь я все знаю.
      – Значит, я могу позвать?
      – Зови.
      Генрих позвонил в колокольчик.
      – Церемония будет замечательной, – продолжал Шико.
      – Я надеюсь, бог воздаст мне за нее.
      – Это мы увидим завтра. Но ответь мне, Генрих, пока еще никто не пришел, ты больше ничего не хочешь сказать мне?
      – Нет. Разве я упустил какую-нибудь подробность церемонии?
      – Речь не об этом.
      – А о чем же тогда?
      – Ни о чем.
      – Но ты меня спрашиваешь.
      – Уже окончательно решено, что ты идешь в аббатство Святой Женевьевы?
      – Конечно.
      – И проведешь там ночь?
      – Я это обещал.
      – Ну, раз тебе больше нечего сказать мне, сын мой, то я сам тебе скажу, что эта церемония меня не устраивает.
      – То есть как?
      – Не устраивает. И после того, как мы позавтракаем...
      – После того, как мы позавтракаем?
      – Я познакомлю тебя с другой диспозицией, которую придумал я.
      – Хорошо, согласен.
      – Даже если бы ты и не был согласен, это бы не имело никакого значения.
      – Что ты хочешь сказать?
      – В переднюю уже входит твоя челядь.
      И в самом деле, лакеи раздвинули портьеры, и появились брадобрей, парфюмер и камердинер его величества. Они завладели королем и стали все вместе совершать над его августейшей особой обряд, описанный в начале этой книги.
      Когда туалет его величества был на две трети завершен, объявили о приходе его высочества монсеньора герцога Анжуйского.
      Генрих обернулся к брату, приготовив для него свою самую лучшую улыбку.
      Герцога сопровождали господа де Монсоро, д’Эпернон и Орильи.
      Д’Эпернон и Орильи остались позади.
      При виде графа, все еще бледного и с выражением лица еще более устрашающим, чем обычно, Генрих не смог скрыть своего удивления.
      Герцог заметил, что король удивлен, главный ловчий – тоже.
      – Государь, – сказал герцог, – граф де Монсоро явился засвидетельствовать свое почтение вашему величеству.
      – Спасибо, сударь, – сказал Генрих, – тронут вашим визитом, тем более что вы были тяжело ранены, не правда ли?
      – Да, государь.
      – На охоте, как мне говорили?
      – На охоте, государь.
      – Но сейчас вы чувствуете себя лучше, не так ли?
      – Я поправился.
      – Государь, – сказал герцог Анжуйский, – не угодно ли вам, чтобы после того, как мы исповедуемся и причастимся, граф де Монсоро отправился подготовить нам хорошую охоту в лесах Компьени?
      – Но, – возразил Генрих, – разве вы не знаете, что завтра...
      Он собирался сказать: «...четверо моих друзей дерутся с четырьмя вашими», но вспомнил, что тайна должна быть сохранена, и остановился.
      – Я ничего не знаю, государь, – ответил герцог Анжуйский, – и если ваше величество желает сообщить мне...
      – Я хотел сказать, – продолжал Генрих, – что поскольку эту ночь мне предстоит провести в молитвах в аббатстве Святой Женевьевы, то к завтрему я, возможно, не буду готов. Но пусть господин граф все же отправляется: если завтра охота не состоится, то она состоится послезавтра.
      – Вы слышите? – обратился герцог к графу де Монсоро, который ответил с поклоном:
      – Да, монсеньор.
      Тут вошли Шомберг и Келюс. Король принял их с распростертыми объятиями.
      – Еще один день, – сказал Келюс, кланяясь королю.
      – Но, к счастью, всего один, – заметил Шомберг.
      В это время Монсоро, со своей стороны, говорил герцогу:
      – Вы, кажется, добиваетесь моего изгнания, монсеньор?
      – Разве долг главного ловчего состоит не в том, чтобы подготавливать охоту для короля? – со смехом спросил герцог.
      – Я понимаю, – ответил Монсоро, – я вижу, в чем дело. Сегодня вечером истекает восьмой день отсрочки, которую вы, монсеньор, попросили у меня, и ваше высочество предпочитаете лучше отослать меня в Компьень, чем сдержать свое обещание. Но поостерегитесь, ваше высочество: еще до сегодняшнего вечера я могу одним словом...
      Франсуа схватил графа за руку.
      – Замолчите, – сказал он, – напротив, я выполняю обещание, которое вы помянули.
      – Объяснитесь.
      – О вашем отъезде для подготовки охоты станет известно всем. Ведь вы получили официальный приказ.
      – Ну и что?
      – А вы не уедете и спрячетесь поблизости от вашего дома. И тогда, думая, что вы уехали, появится человек, которого вы желаете знать. Остальное ваше дело. Насколько помню, я ничего больше не обещал.
      – А! Если все обстоит так... – сказал Монсоро.
      – У вас есть мое слово, – сказал герцог.
      – У меня есть больше, чем ваше слово, монсеньор, – у меня есть ваша подпись.
      – Да, клянусь смертью Христовой, мне это хорошо известно.
      И герцог отошел от Монсоро, чтобы приблизиться к своему брату. Орильи тронул д’Эпернона за руку.
      – Все в порядке, – сказал он.
      – Как? Что в порядке?
      – Господин де Бюсси не будет драться завтра.
      – Господин де Бюсси не будет драться завтра?
      – Я за это отвечаю.
      – Кто же ему помешает?
      – Не все ли равно, раз он не будет драться?
      – Если это случится, мой милый чародей, вы получите тысячу экю.
      – Господа, – сказал Генрих, уже закончивший свой туалет, – в Сен-Жермен-л’Оксеруа.
      – А потом в аббатство Святой Женевьевы? – спросил герцог.
      – Разумеется, – ответил король.
      – Рассчитывайте на это, – сказал Шико, застегивая на себе пояс с рапирой.
      Генрих вышел в галерею, где его ждал весь двор.

      Накануне вечером, когда все было решено и сговорено между Гизами и анжуйцами, господин де Монсоро возвратился в свой дом и встретил там Бюсси.
      Тогда, подумав, что этот храбрый дворянин, к которому он по-прежнему относился очень дружески, может, не будучи ни о чем предупрежден, сильно скомпрометировать себя послезавтра, он отвел его в сторону.
      – Дорогой граф, – сказал он молодому человеку, – не позволите ли вы мне дать вам один совет?
      – Само собой разумеется, – ответил Бюсси. – Прошу вас об этом.
      – На вашем месте я уехал бы на завтрашний день из Парижа.
      – Мне уехать? А зачем?
      – Единственное, что я могу вам сказать: ваше отсутствие, должно быть, спасет вас от крупных неприятностей.
      – Крупных неприятностей? – переспросил Бюсси, глядя на графа пронизывающим взглядом. – Каких?
      – Разве вы не знаете, что должно произойти завтра?
      – Совершенно не знаю.
      – По чести?
      – Слово дворянина.
      – Монсеньор герцог Анжуйский ни во что вас не посвятил?
      – Нет. Монсеньор герцог Анжуйский посвящает меня только в те дела, о которых он может говорить во весь голос, и добавлю даже – говорить почти любому.
      – Что ж, я не герцог Анжуйский, я люблю своих друзей не ради себя, а ради них, и я скажу вам, дорогой граф, что на завтра готовятся важные события и что сторонники герцога Анжуйского и Гизов замышляют удар, последствием которого, вполне возможно, будет низложение короля.
      Бюсси посмотрел на господина де Монсоро с некоторым недоверием, но лицо графа выражало самую полную искренность, в этом нельзя было усомниться.
      – Граф, – ответил Бюсси, – вы знаете, я принадлежу герцогу Анжуйскому, то есть ему принадлежат моя жизнь и моя шпага. Король, непосредственно против которого я никогда не выступал, сердит на меня, он всегда не упускает случая сказать или сделать мне что-нибудь неприятное. И как раз завтра, – Бюсси понизил голос, – я говорю это вам, но вам одному, понимаете? – завтра я буду рисковать своей жизнью, чтобы унизить Генриха Валуа в лице его фаворитов.
      – Так, значит, – спросил Монсоро, – вы решили нести все последствия вашей преданности герцогу Анжуйскому?
      – Да.
      – Вы, должно быть, знаете, к чему это может вас привести?
      – Я знаю, где я рассчитываю остановиться. Какие бы ни были у меня основания жаловаться на короля, никогда я не подниму руку на помазанника божьего. Пусть этим занимаются другие, а я, никого не задевая и никому не нанося ударов, буду следовать за господином герцогом Анжуйским, чтобы защитить его в случае опасности.
      Монсоро задумался и через некоторое время сказал, положа руку на плечо Бюсси:
      – Дорогой граф, герцог Анжуйский лицемер, трус, предатель, человек, способный из ревности или страха пожертвовать самым верным своим слугой, самым преданным другом. Дорогой граф, послушайтесь дружеского совета, покиньте его, отправляйтесь на завтрашний день в ваш венсенский домик, отправляйтесь куда хотите, но не принимайте участия в шествии во время Праздника святых даров.
      Бюсси внимательно посмотрел на Монсоро.
      – Но почему вы сами остаетесь с герцогом Анжуйским?
      – Потому что из-за дел, касающихся моей чести, – ответил граф, – я буду в нем нуждаться еще некоторое время.
      – Что ж, и я тоже из-за дел, касающихся моей чести, останусь с герцогом.
      Граф Монсоро пожал руку Бюсси, и они расстались.
      Мы уже рассказали в предыдущей главе о том, что произошло на следующее утро во время туалета короля.
      Монсоро отправился домой, объявил жене, что уезжает в Компьень, и тут же распорядился подготовить ему все для отъезда.
      Диана с радостью выслушала это сообщение.
      Она знала от мужа о предстоящем поединке между Бюсси и д’Эперноном, но из всех миньонов короля д’Эпернон был известен как наименее храбрый и ловкий, поэтому, когда Диана думала об их поединке, к ее страху примешивалось чувство гордости.
      Бюсси с самого утра явился к герцогу Анжуйскому и сопровождал его в Лувр, там он все время оставался в галерее.
      Выйдя от короля, герцог забрал Бюсси с собой, и королевский кортеж направился в Сен-Жермен-л’Оксеруа.
      При виде Бюсси, такого прямого, верного, преданного, герцог почувствовал некоторые угрызения совести, но два обстоятельства подавили в нем добрые побуждения: большая власть, которую забрал над ним Бюсси, как всякий сильный человек над человеком слабым, внушала принцу опасение, как бы Бюсси, находясь возле его трона, не стал настоящим королем; и затем – Бюсси любил госпожу де Монсоро, и любовь эта порождала все муки ревности в сердце Франсуа.
      Однако Монсоро, со своей стороны, вызывал у него почти такое же беспокойство, как Бюсси, и принц сказал себе:
      «Если Бюсси пойдет со мной и, поддержав меня своей храбростью, поможет мне завоевать победу, тогда какое будет иметь значение для меня – победителя, что скажет или сделает этот Монсоро? Если же Бюсси покинет меня, я ему ничем больше не обязан и тоже его покину».
      Вследствие этих двойственных мыслей, предметом которых был Бюсси, принц ни на минуту не спускал глаз с молодого человека.
      Он видел, как тот со спокойным, улыбающимся лицом вошел в церковь, любезно пропустив перед собой своего противника д’Эпернона, и встал на колени где-то позади.
      Тогда принц сделал ему знак приблизиться. В том положении, в котором он находился, принц, чтобы видеть Бюсси, был вынужден поворачивать назад голову, в то время как, поместив Бюсси слева от себя, ему достаточно было скосить глаза.
      С начала мессы прошло почти четверть часа, когда в церковь вошел Реми и опустился на колени возле своего господина. При появлении молодого лекаря герцог вздрогнул: ему было известно, что Бюсси поверял Одуэну все свои тайные мысли.
      И действительно, через некоторое время, после того, как они шепотом обменялись несколькими словами, Реми потихоньку передал своему господину записку.
      Принц почувствовал, как кровь заледенела у него в жилах: адрес на записке был написан мелким, изящным почерком.
      «Это от нее, – сказал себе принц, – она сообщает, что муж уезжает из Парижа».
      Бюсси опустил бумажку в свою шляпу, развернул и прочел. Принц больше не видел записки, но зато он видел лицо Бюсси, озаренное светом радости и любви.
      – А! Если ты не пойдешь со мной, берегись! – прошептал он.
      Бюсси поднес записку к губам и спрятал на груди.
      Герцог поглядел вокруг. Будь Монсоро тут, кто знает, возможно, у принца и не стало бы терпения дождаться вечера, чтобы назвать ему имя Бюсси.
      Когда месса кончилась, все снова возвратились в Лувр, где их ожидал легкий завтрак – короля в его покоях, а дворян – в галерее.
      Швейцарцы уже выстроились возле ворот Лувра, готовые отправиться в путь.
      Крийон с французской гвардией стоял во дворе.
      Так же, как герцог Анжуйский не терял из виду Бюсси, так и Шико не терял из виду короля.
      Когда входили в Лувр, Бюсси подошел к герцогу.
      – Простите, монсеньор, – произнес он, отвешивая поклон, – я хотел бы сказать вашему высочеству два слова.
      – Это спешно? – спросил герцог.
      – Очень, монсеньор.
      – А не мог бы ты сказать их мне во время шествия? Мы будем идти рядом.
      – Извините, монсеньор, но я остановил ваше высочество, как раз чтобы попросить разрешения не сопровождать вас.
      – Почему это? – спросил герцог голосом, в котором звучало плохо скрытое волнение.
      – Монсеньор, вашему высочеству известно, что завтра – великий день, ибо он должен покончить с враждой между Анжу и Францией. Я хочу удалиться в мой венсенский домик и весь сегодняшний день провести там в затворничестве.
      – Значит, ты не примешь участия в шествии, в котором участвует весь двор, участвует король?