Бюсси не отходил от Дианы. Благожелательная улыбка Монсоро предоставляла молодому человеку свободу, однако он остерегался злоупотреблять ею.
      С ревнивцами дело обстоит так: защищая свое добро, они не знают жалости, но зато и браконьеры их не щадят, если уж попадут в их владения!
      – Сударыня, – сказал Бюсси Диане, – по чести, я несчастнейший из людей. При известии о смерти графа я посоветовал принцу помириться с матерью и вернуться в Париж. Он согласился, а вы, оказывается, остаетесь в Анжу.
      – О! Луи, – ответила молодая женщина, сжимая кончиками своих тонких пальцев руку Бюсси, – и вы смеете утверждать, что мы несчастны? Столько чудесных дней, столько неизъяснимых радостей, воспоминание о которых заставляет усиленно биться мое сердце! Неужели вы забыли о них?
      – Я ничего не забыл, сударыня, напротив, я слишком многое помню, и вот почему, утратив это счастье, я чувствую себя таким достойным сожаления. Поймите, как я буду страдать, сударыня, если мне придется вернуться в Париж, оказаться за сотню лье от вас! Сердце мое разрывается, Диана, и я становлюсь трусом.
      Диана посмотрела на Бюсси; его взор был исполнен такого горя, что молодая женщина опустила голову и задумалась.
      Бюсси ждал, устремив на нее заклинающий взгляд и молитвенно сложив руки.
      – Хорошо, – сказала вдруг Диана, – вы поедете в Париж, Луи, и я тоже.
      – Как! – воскликнул молодой человек. – Вы оставите господина де Монсоро?
      – Я бы его оставила, – ответила Диана, – да он меня не оставит. Нет, поверьте мне, Луи, лучше ему отправиться с нами.
      – Но ведь он ранен, нездоров, это невозможно!
      – Он поедет, уверяю вас.
      И тотчас же, отпустив руку Бюсси, она подошла к принцу. Принц, в очень скверном расположении духа, отвечал что-то графу Монсоро, возле носилок которого стояли Рибейрак, Антрагэ и Ливаро.
      При виде Дианы чело графа прояснилось, но это мгновение покоя было весьма мимолетным, оно промелькнуло, как солнечный луч между двумя грозами.
      Диана подошла к герцогу, и граф нахмурился.
      – Монсеньор, – сказала она с пленительной улыбкой, – говорят, ваше высочество страстно любите цветы. Пойдемте, я покажу вашему высочеству самые прекрасные цветы во всем Анжу.
      Франсуа галантно предложил ей руку.
      – Куда это вы ведете монсеньора, сударыня? – обеспокоенно спросил Монсоро.
      – В оранжерею, сударь.
      – А! – произнес Монсоро. – Что ж, пусть так: несите меня в оранжерею.
      «Честное слово, – сказал себе Реми, – теперь мне кажется, что я хорошо сделал, не убив его. Благодарение богу! Он прекраснейшим образом сам себя убьет».
      Диана улыбнулась Бюсси улыбкой, обещавшей чудеса.
      – Пусть только господин де Монсоро, – шепнула она ему, – остается в неведении, что вы уезжаете из Анжу, об остальном я позабочусь.
      – Хорошо, – ответил Бюсси.
      И он подошел к принцу в то время, как носилки скрылись в чаще деревьев.
      – Монсеньор, – сказал он, – смотрите не проговоритесь, Монсоро не должен знать, что мы собираемся мириться.
      – Почему же?
      – Потому что он может предупредить о наших намерениях королеву-мать, чтобы завоевать ее расположение, и ее величество, зная, что решение уже принято, будет с нами менее щедрой.
      – Ты прав, – сказал герцог, – значит, ты его остерегаешься?
      – Графа Монсоро? Еще бы, черт побери!
      – Что ж, и я тоже. Истинно скажу, мне кажется, он нарочно все выдумал со своей смертью.
      – Нет, даю слово, нет! Ему честь по чести проткнули грудь шпагой. Этот болван Реми, который спас его, поначалу было даже подумал, что он мертв. Да-а, у этого Монсоро душа, должно быть, гвоздями к телу приколочена.
      Они подошли к оранжерее.
      Диана улыбалась герцогу с особой обворожительностью.
      Первым вошел принц, потом – Диана. Монсоро хотел последовать за ними, но, когда носилки поднесли к дверям, оказалось, что внести их внутрь невозможно: стрельчатая дверь, глубокая и высокая, была, однако, не шире самого большого сундука, а носилки графа Монсоро были шириной в шесть футов.
      Глянув на чрезмерно узкую дверь и чрезмерно широкие носилки, Монсоро зарычал.
      Диана проследовала в оранжерею, не обращая внимания на отчаянные жесты мужа.
      Бюсси, прекрасно понявший улыбку молодой женщины, в сердце которой он привык читать по ее глазам, остался возле Монсоро и сказал ему предельно спокойным тоном:
      – Вы напрасно упорствуете, господин граф, дверь очень узка, и вам никогда через нее не пройти.
      – Монсеньор! Монсеньор! – кричал Монсоро. – Не ходите в эту оранжерею, там смертельные испарения от заморских цветов! Эти цветы распространяют самые ядовитые ароматы, монсеньор!
      Но Франсуа не слушал: счастливый тем, что рука Дианы находится в его руке, он, позабыв свою обычную осторожность, все дальше углублялся в зеленые дебри.
      Бюсси подбадривал графа Монсоро, советуя терпеливо переносить боль, но, несмотря на его увещания, случилось то, что и должно было случиться: Монсоро не смог вынести страданий; не физических – на этот счет он был крепче железа, – а душевных.
      Он потерял сознание.
      Реми снова вступил в свои права. Он приказал отнести раненого в дом.
      – А теперь, – обратился лекарь к Бюсси, – что мне делать теперь?
      – Э! Клянусь богом! – ответил Бюсси. – Кончай то, что ты так хорошо начал: оставайся возле графа и вылечи его.
      Потом он сообщил Диане о несчастье, случившемся с ее мужем.
      Диана тотчас же оставила герцога Анжуйского и поспешила к замку.
      – Мы добились своего? – спросил ее Бюсси, когда она проходила мимо.
      – Я думаю, да, – ответила она, – во всяком случае, не уезжайте, не повидав Гертруду.
      Герцог интересовался цветами лишь потому, что глядел на них с Дианой. Как только она удалилась, он вспомнил предостережения графа де Монсоро и покинул оранжерею.
      Рибейрак, Ливаро и Антрагэ последовали за ним.
      Тем временем Диана вернулась к своему мужу, которому Реми давал вдыхать нюхательные соли.
      Вскоре граф открыл глаза.
      Первым его движением было вскочить, но Реми предвидел это, и графа заранее привязали к постели.
      Он снова зарычал, оглянулся вокруг и заметил стоявшую у его изголовья Диану.
      – А! Это вы, сударыня, – сказал он. – Весьма рад вас видеть, ибо хочу поставить вас в известность, что нынче вечером мы уезжаем в Париж.
      Реми поднял крик, но Монсоро не обратил на Реми никакого внимания, словно его здесь и не было.
      – Вы хотите ехать, сударь? – спросила Диана со своим обычным спокойствием. – А как же ваша рана?
      – Сударыня, – сказал граф, – нет такой раны, которая бы меня удержала. Я предпочитаю умереть, нежели страдать, и даже если мне суждено умереть в дороге, все равно, нынче вечером мы уедем.
      – Что ж, сударь, – сказала Диана, – как вам будет угодно.
      – Мне угодно так. Готовьтесь к отъезду, будьте добры.
      – Собраться мне недолго, сударь, но нельзя ли узнать, чем вызвано столь внезапное решение?
      – Я вам отвечу, сударыня, тогда, когда у вас больше не будет цветов, чтобы показывать их принцу, либо тогда, когда мне прорубят везде достаточно широкие двери, чтобы мои носилки могли проходить повсюду.
      Диана поклонилась.
      – Но, сударыня... – начал Реми.
      – Графу так угодно, – ответила Диана, – мой долг – повиноваться.
      И Реми понял по незаметному знаку молодой женщины, что ему не надо соваться со своими замечаниями. Он замолчал, пробормотав себе под нос:
      – Они мне убьют его, а потом люди скажут, что во всем виновата медицина.
      Между тем герцог Анжуйский готовился покинуть Меридор.
      Он изъявил барону свою глубокую благодарность за прием и вскочил на коня.
      В этот момент показалась Гертруда. Она громко сообщила герцогу, что ее госпожа, занятая возле графа, не будет иметь чести засвидетельствовать ему свое почтение, и тихонько шепнула Бюсси, что Диана вечером уезжает.
      Герцог и его свита отбыли.
      Надо сказать, что герцог не отличался сильной волей, он был подвластен минутным прихотям.
      Диана, суровая, недоступная, ранила его чувства и отталкивала его от Анжу. Диана, улыбающаяся, была приманкой, удерживала его в этом краю.
      Не зная о решении, принятом главным ловчим, герцог всю дорогу размышлял о том, как опасно будет слишком быстро пойти на уступки королеве-матери.
      Бюсси это предвидел и очень рассчитывал на желание принца задержаться в Анжу.
      – Послушай, Бюсси, – сказал ему герцог, – я вот о чем думаю...
      – Да, монсеньор, о чем же? – спросил молодой человек.
      – О том, что не следует мне сразу же соглашаться с доводами моей матери.
      – Ваша правда. Она и так уже считает себя великим политиком.
      – Если, понимаешь, если мы попросим ее подождать неделю или, вернее, протянем эту неделю, устроив несколько празднеств, на которые пригласим дворянство, мы покажем нашей матушке, как мы сильны.
      – Великолепная мысль, монсеньор. Однако, мне кажется...
      – Я останусь здесь на неделю, – сказал герцог, – и благодаря этой отсрочке вырву у матери новые уступки, помяни мое слово.
      Бюсси, казалось, погрузился в глубокие размышления.
      – И в самом деле, монсеньор, вырывайте, вырывайте, но смотрите, как бы от этой отсрочки ваши дела, вместо того чтобы выиграть, не пострадали. Король, например...
      – Что король?
      – Король, не зная ваших намерений, может рассердиться, он очень вспыльчив, король.
      – Ты прав, надо послать кого-нибудь к брату, чтобы приветствовать его от моего имени и сообщить, что я возвращаюсь; так я получу ту неделю, в которой нуждаюсь.
      – Да, но этот кто-нибудь очень рискует, – сказал Бюсси.
      Герцог Анжуйский улыбнулся своей кривой улыбкой.
      – В том случае, если я переменю свои намерения, не так ли?
      – Э! Несмотря на обещание, сделанное вашему брату, вы их перемените, коли ваши интересы того потребуют, не так ли?
      – Еще бы, черт побери!
      – Очень хорошо. И тогда вашего посланника отправят в Бастилию.
      – Мы не скажем ему, зачем он едет, просто дадим ему письмо.
      – Напротив, – возразил Бюсси, – не давайте ему письма и скажите.
      – Но тогда никто не захочет взять на себя это поручение.
      – Полноте!
      – Ты знаешь человека, который за это возьмется?
      – Да, знаю одного.
      – Кто он?
      – Это я, монсеньор.
      – Ты?
      – Да, я. Мне нравятся трудные поручения.
      – Бюсси, милый Бюсси, – вскричал герцог, – если ты это сделаешь, можешь рассчитывать на мою вечную признательность!
      Бюсси улыбнулся, он знал пределы той признательности, о которой говорил его высочество.
      Герцог решил, что Бюсси колеблется.
      – И я дам тебе десять тысяч экю на твое путешествие, – прибавил он.
      – Да что вы, монсеньор, – сказал Бюсси, – помилосердствуйте, разве за такое платят?
      – Значит, ты едешь?
      – Еду.
      – В Париж?
      – В Париж.
      – А когда?
      – Когда вам будет угодно, черт побери!
      – Чем раньше, тем лучше.
      – Разумеется. Ну и?
      – Ну...
      – Сегодня вечером, если желаете, монсеньор.
      – Храбрый Бюсси, милый Бюсси, так ты действительно согласен?
      – Согласен ли я? – переспросил Бюсси. – Но вы прекрасно знаете, монсеньор: чтобы сослужить службу вашему высочеству, я пошел бы и в огонь. Значит, договорились. Я уезжаю сегодня вечером. А вы тут веселитесь и заполучите для меня у королевы-матери какое-нибудь миленькое аббатство.
      – Я уже об этом думал, друг мой.
      – Тогда прощайте, монсеньор!
      – Прощай, Бюсси! Да! Не забудь сделать одну вещь.
      – Какую?
      – Попрощаться с моей матерью.
      – Я буду иметь эту честь.
      И действительно, Бюсси, еще более беспечный, веселый и живой, чем школьник, которому колокольчик возвестил о наступлении перемены, нанес визит Екатерине и приготовился выехать тотчас же, как придет сигнал об отъезде из Меридора.
      Сигнала пришлось ждать до следующего утра. Монсоро очень ослабел после пережитых волнений и сам пришел к заключению, что ему необходимо этой ночью отдохнуть.
      Но около семи часов тот же конюх, который приносил письмо от Сен-Люка, сообщил Бюсси, что, несмотря на слезы старого барона и возражения Реми, граф отбыл в Париж на носилках. Носилки верхами сопровождали Диана, Реми и Гертруда.
      Несли носилки восемь крестьян, которые должны были сменяться через каждое пройденное лье.
      Бюсси ждал только этого сообщения. Он вскочил на коня, оседланного еще накануне вечером, и поскакал в том же направлении.

      После отъезда Екатерины король, как бы он ни полагался на посла, отправленного им в Анжу, король, повторяем мы, думал лишь о том, чтобы подготовиться к возможной войне с братом.
      Он по опыту знал о злом гении династии Валуа. Ему было известно, на что способен претендент на корону – новый человек, выступающий против ее законного обладателя, то есть против человека скучающего и пресыщенного.
      Он забавлялся или, скорее, скучал, как Тиберий, составляя вместе с Шико проскрипционные списки, куда вносились в алфавитном порядке все те, кто не выказывал горячего желания встать на сторону короля.
      С каждым днем эти списки становились все длиннее и длиннее.
      И каждый день король вписывал в них имя господина де Сен-Люка, на «С» и на «Л», то есть два раза вместо одного.
      Оно и понятно, гнев короля против бывшего фаворита все время подогревался придворными сплетнями, коварными намеками его приближенных и их суровыми обличительными речами по адресу супруга Жанны де Коссе, бегство которого в Анжу следовало расценивать уже как измену с той минуты, когда в эту провинцию сбежал и герцог. В самом деле, ведь не исключается, что Сен-Люк отправился в Анжу как квартирьер герцога Анжуйского, чтобы подготовить ему апартаменты в Анжере.
      Посреди всей этой сумятицы, толчеи и треволнений Шико, подстрекавший миньонов натачивать их кинжалы и рапиры, чтобы резать и колоть врагов его наихристианнейшего величества, Шико, повторяем мы, являл собою великолепное зрелище.
      И тем более великолепное, что, изображая из себя муху, которая хлопочет возле волокущейся в гору кареты, он в действительности играл значительно более важную роль.
      Шико мало-помалу, так сказать, по одному человечку, собирал войско на службу своему господину.
      И вот однажды вечером, когда король ужинал с королевой – в политически опасные моменты он всегда ощущал особую тягу к ее обществу, и бегство Франсуа, естественно, сблизило Генриха с супругой, – вошел Шико, растопырив руки и ноги, словно паяц, которого дернули за ниточку.
      – Уф! – произнес он.
      – В чем дело? – спросил король.
      – Господин де Сен-Люк, – сказал Шико.
      – Господин де Сен-Люк? – воскликнул его величество.
      – Да.
      – В Париже?
      – Да.
      – В Лувре?
      – Да.
      После этого тройного подтверждения король поднялся из-за стола весь красный и дрожащий. Трудно было разобраться, какие чувства его волнуют.
      – Прошу прощения, – обратился он к королеве и, утерев усы, швырнул салфетку на кресло, – но это дела государственные, женщин они не касаются.
      – Да, – сказал Шико басом, – это дела государственные.
      Королева хотела встать из-за стола, чтобы уйти и не мешать королю.
      – Нет, сударыня, – остановил ее Генрих, – не вставайте, пожалуйста, я пройду к себе в кабинет.
      – О государь, – сказала королева с той нежной заботой, которую она всегда проявляла к своему неблагодарному супругу, – только не гневайтесь, прошу вас.
      – На то божья воля, – ответил Генрих, не замечая лукавого вида, с которым Шико крутил свой ус.
      Генрих поспешно направился из комнаты, Шико последовал за ним.
      Как только они вышли, Генрих взволнованно спросил:
      – Зачем он сюда пожаловал, этот изменник?
      – Кто знает! – ответил Шико.
      – Я уверен, он явился как представитель штатов Анжу. Он явился как посол моего брата. Обычный путь мятежников: эти бунтовщики ловят в неспокойной, мутной воде всякие блага – подло, но зато выгодно. Поначалу временные и непрочные, эти блага постепенно закрепляются за ними основательно и навеки. Сен-Люк учуял мятеж и использовал его как охранную грамоту, чтобы явиться сюда оскорблять меня.
      – Кто знает? – сказал Шико.
      Король взглянул на этого лаконичного господина.
      – Не исключено также, – сказал Генрих, продолжая идти по галереям неровным шагом, выдававшим его волнение, – не исключено также, что он явился требовать у меня восстановления прав на свои земли, с которых я все это время удерживал доходы. Может быть, это и не совсем законно с моей стороны, ведь он, в конце концов, не совершил никакого подсудного преступления, а?
      – Кто знает? – повторил Шико.
      – Ах, – воскликнул Генрих, – что ты все твердишь одно и то же, словно мой попугай, чтоб мне сдохнуть. Ты мне уже надоел с твоим бесконечным «кто знает?».
      – Э! Смерть Христова! А ты думаешь, ты очень забавен со своими бесконечными вопросами?
      – На вопросы надо хоть что-нибудь отвечать.
      – А что ты хочешь, чтобы я тебе отвечал? Не принимаешь ли ты меня случайно за Рок древних греков? За Юпитера, Аполлона или за Манто? Смерть Христова, это ты меня выводишь из терпения своими глупыми предположениями.
      – Господин Шико...
      – Что, господин Генрих?
      – Шико, друг мой, ты видишь, что я страдаю, и грубишь мне.
      – Не страдайте, смерть Христова!
      – Но ведь все изменяют мне.
      – Кто знает, клянусь святым чревом, кто знает?
      Генрих, теряясь в догадках, спустился в свой кабинет, где, при потрясающем известии о возвращении Сен-Люка, собрались уже все придворные, среди которых или, вернее, во главе которых блистал Крийон с горящим взором, красным носом и усами торчком, похожий на свирепого дога, рвущегося в драку.
      Сен-Люк был там. Он видел повсюду угрожающие лица, слышал, как бурлит вокруг него возмущение, но не проявлял по этому поводу никакого беспокойства.
      И странное дело! Он привел с собой жену и усадил ее на табурет возле барьера королевского ложа.
      Уперев кулак в бедро, он прохаживался по комнате, отвечая любопытным и наглецам такими же взглядами, какими они смотрели на него.
      Некоторые из придворных сгорали от желания толкнуть Сен-Люка локтем и сказать ему какую-нибудь дерзость, но из уважения к молодой женщине они держались в стороне и молчали. Посреди этой пустоты и безмолвия и шагал бывший фаворит.
      Жанна, скромно закутанная в дорожный плащ, ждала.
      Сен-Люк, гордо задрапировавшись в свой плащ, тоже ждал, и по его поведению чувствовалось, что он скорее напрашивается на вызов, чем боится его.
      И, наконец, придворные ждали, в свой черед. Прежде чем бросить ему вызов, они хотели выяснить, зачем явился Сен-Люк сюда, ко двору. Каждый из них желал урвать себе частицу тех милостей, которыми раньше был осыпан этот бывший фаворит, и потому находил его присутствие здесь совершенно излишним.
      Одним словом, как вы видите, ожидание со всех сторон было весьма напряженным, когда появился король.
      Генрих был возбужден и старался еще больше распалить себя: этот запыхавшийся вид в большинстве случаев и составляет то, что принято называть достоинством у особ королевской крови.
      За Генрихом вошел Шико, храня на лице выражение спокойного величия, которое следовало бы иметь королю Франции, и прежде всего посмотрел, как держится Сен-Люк, с чего следовало бы начать Генриху III.
      – А, сударь, вы здесь? – с ходу воскликнул король, не обращая внимания на присутствующих и напоминая этим быка испанских арен: вместо тысячной толпы он видит только колышущийся туман, а в радуге флагов различает лишь один красный цвет.
      – Да, государь, – учтиво поклонившись, просто и скромно ответил Сен-Люк.
      Этот ответ не тронул короля, это поведение, исполненное спокойствия и почтительности, не пробудило в его ослепленной душе чувства благоразумия и снисходительности, которые должно вызывать сочетание собственного достоинства и уважения к другим. Король продолжал, не остановившись:
      – Говоря по правде, ваше появление в Лувре весьма удивляет меня.
      При этом грубом выпаде вокруг короля и его фаворита воцарилась мертвая тишина.
      Такая тишина наступает на месте поединка, когда встречаются два противника, чтобы решить спор, который может быть решен только кровью.
      Сен-Люк первый нарушил ее.
      – Государь, – сказал он с присущим ему изяществом и не выказывая ни малейшего волнения по поводу выходки короля, – что до меня, то я удивляюсь лишь одному: как могли вы при тех обстоятельствах, в которых находится ваше величество, не ожидать меня.
      – Что вы этим хотите сказать, сударь? – спросил Генрих с подлинно королевской гордостью и вскинул голову, придав себе тот необычайно достойный вид, который он принимал в особо торжественных случаях.
      – Государь, – ответил Сен-Люк, – вашему величеству грозит опасность.
      – Опасность! – вскричали придворные.
      – Да, господа; опасность, большая, настоящая, серьезная, такая опасность, когда король нуждается во всех преданных ему людях, от самых больших до самых маленьких. Убежденный в том, что при опасности, подобной той, о которой я предупреждаю, ничья помощь не может быть лишней, я пришел, чтобы сложить к ногам моего короля предложение своих скромных услуг.
      – Ага! – произнес Шико. – Видишь, сын мой, я был прав, когда говорил: «Кто знает?»
      Сначала Генрих III ничего не ответил: он смотрел на собравшихся. У всех был взволнованный и оскорбленный вид. Но вскоре король различил во взглядах придворных зависть, бушевавшую в сердцах большинства из них. Отсюда он заключил, что Сен-Люк совершил нечто такое, на что большинство собравшихся было неспособно, то есть что-то хорошее.
      Однако Генриху не хотелось сдаваться так сразу.
      – Сударь, – сказал он, – вы только исполнили свой долг, ибо вы обязаны служить нам.
      – Все подданные короля обязаны служить королю, я это знаю, государь, – ответил Сен-Люк, – но в наши времена многие забывают платить свои долги. Я, государь, пришел, чтобы заплатить свой, и счастлив, что ваше величество соблаговолили по-прежнему считать меня в числе своих должников.
      Генрих, обезоруженный этой неизменной кротостью и покорностью, сделал шаг к Сен-Люку.
      – Итак, – сказал он, – вы возвращаетесь только по тем причинам, о которых сказали, вы возвращаетесь без поручения, без охранной грамоты?
      – Государь, – живо сказал Сен-Люк, признательный за тон, которым король обратился к нему, ибо в голосе его господина не было больше ни упрека, ни гнева, – я вернулся, просто чтобы вернуться, и мчался во весь опор. А теперь ваше величество можете бросить меня через час в Бастилию, через два часа казнить, но свой долг я выполнил. Государь, Анжу пылает, Турень вот-вот восстанет, Гиень поднимается, чтобы протянуть ей руку. Монсеньор герцог Анжуйский побуждает запад и юг Франции к мятежу.
      – И ему хорошо помогают, не так ли? – воскликнул король.
      – Государь, – сказал Сен-Люк, поняв, куда клонит король, – ни советы, ни увещания не останавливают герцога, и господин де Бюсси, несмотря на всю свою настойчивость, не может излечить вашего брата от того страха, который ваше величество ему внушаете.
      – А, – сказал Генрих, – так он трепещет, мятежник!
      И улыбнулся в усы.
      – Разрази господь! – восхитился Шико, поглаживая подбородок. – Вот ловкий человек!
      И, толкнув короля локтем, сказал:
      – Посторонись-ка, Генрих, я хочу пожать руку господина де Сен-Люка.
      Пример Шико увлек короля. После того как шут поздоровался с приехавшим, Генрих неторопливым шагом подошел к своему бывшему другу и положил ему руку на плечо.
      – Добро пожаловать, Сен-Люк, – сказал он.
      – Ах, государь, – воскликнул Сен-Люк, целуя королю руку, – наконец-то я снова нахожу своего любимого господина!
      – Да, но я тебя не нахожу, – сказал король, – или, во всяком случае, нахожу таким исхудавшим, мой бедный Сен-Люк, что не узнал бы тебя, пройди ты мимо.
      При этих словах раздался женский голос.
      – Государь, – произнес он, – не понравиться вашему величеству – это такое несчастье.
      Хотя голос был нежным и почтительным, Генрих вздрогнул. Этот голос был ему так же неприятен, как Августу звук грома.
      – Госпожа де Сен-Люк! – прошептал он. – А! Правда, я и забыл...
      Жанна бросилась на колени.
      – Встаньте, сударыня, – сказал король, – я люблю все, что носит имя Сен-Люка.
      Жанна схватила руку короля и поднесла к губам. Генрих с живостью отнял ее.
      – Смелей, – сказал Шико молодой женщине, – смелей, обратите короля в свою веру, вы для этого достаточно хороши собой, клянусь святым чревом!
      Но Генрих повернулся к Жанне спиной, обнял Сен-Люка за плечи и пошел с ним в свои покои.
      – Ну что, – спросил он, – мир заключен, Сен-Люк?
      – Скажите лучше, государь, – ответил придворный, – что помилование даровано.
      – Сударыня, – сказал Шико застывшей в нерешительности Жанне, – хорошая жена не должна покидать мужа... особенно когда ее муж в опасности.
      И он подтолкнул Жанну вслед королю и Сен-Люку.

      В нашей истории есть один герой, вернее даже два героя, о чьих деяниях и подвигах читатель вправе потребовать у нас отчета.
      Со смирением автора старинного предисловия мы спешим предупредить эти вопросы, вся важность которых нам совершенно очевидна.
      Речь идет прежде всего о дюжем монахе с лохматыми бровями, толстыми, красными губами, большими руками, широкими плечами и шеей, становящейся все короче по мере того, как увеличиваются в размерах его грудь и щеки.
      Речь идет затем об очень крупном осле с приятно округлыми и раздувшимися боками.
      Монах с каждым днем все больше напоминает бочонок, подпертый двумя бревнами.
      Осел смахивает уже на детскую колыбельку, поставленную на четыре веретена.
      Первый живет в одной из келий монастыря Святой Женевьевы, где всевышний осыпает его своими милостями.
      Второй обитает в конюшнях того же монастыря, где перед ним стоит всегда полная кормушка.
      Первый отзывается на имя Горанфло.
      Второй должен бы отзываться на имя Панург.
      Оба наслаждаются, во всяком случае в настоящую минуту, самым большим благоденствием, о котором только может мечтать любой осел и любой монах.
      Монахи монастыря Святой Женевьевы окружают своего знаменитого собрата заботами, и, подобно тому как третьестепенные божества ухаживали за орлом Юпитера, павлином Юноны и голубками Венеры, святые братья раскармливают Панурга в честь его господина.
      В кухне аббатства не угасает очаг, вино из самых прославленных виноградников Бургундии льется в самые большие бокалы.
      Возвращается ли миссионер из дальних краев, где он распространял веру Христову, прибывает ли тайный легат папы с индульгенциями от его святейшества, им обязательно показывают Горанфло – этот двуединый образ церкви проповедующей и церкви воинствующей, этого монаха, который владеет словом, как святой Лука, и шпагой, как святой Павел. Им показывают Горанфло во всем его блеске, то есть во время пиршества: в столешнице одного из столов сделали выемку для его священного чрева, а все преисполняются благородной гордости, показывая святому путешественнику, как Горанфло один заглатывает порцию, которой хватило бы восьми самым ненасытным едокам монастыря.
      И когда вновь прибывший вдоволь насладится благоговейным созерцанием этого чуда, приор складывает молитвенно руки, воздевает глаза к небу и говорит:
      – Какая замечательная натура! Брат Горанфло не только любит хороший стол, но он еще и весьма одаренный человек. Вы видите, как он вкушает пищу?! Ах, если бы вы слышали проповедь, которую он произнес однажды ночью, проповедь, в которой он предложил себя в жертву ради торжества святой веры! Эти уста глаголют, как уста святого Иоанна Златоуста, и поглощают, как уста Гаргантюа.