– Господа, – произнес король посреди глубочайшей тишины и удостоверившись предварительно, что д’Эпернон, Шомберг, Можирон и Келюс, которых сменили на их посту десять швейцарцев, уже в зале и стоят за его креслом, – господа, король, занимающий место между небесами и землей, если можно так выразиться, с одинаковым вниманием прислушивается к голосам, которые доносятся до него сверху, и к тем, которые к нему доносятся снизу, то есть к тому, что требует от него бог, и к тому, что требует от него его народ. Сплочение всех сил в единый союз во имя защиты католической веры является залогом благополучия для моих подданных, я это прекрасно понимаю. Поэтому мне по душе совет, который дал нам наш кузен де Гиз. И отныне я провозглашаю святую Лигу должным образом дозволенной и учрежденной. А поелику столь большое тело должно иметь хорошую, могучую голову, поелику необходимо, чтобы глава Лиги, призванный защищать церковь, был одним из самых ревностных сынов церкви и дабы к сему рвению его обязывали само его естество и его сан, я остановил свой выбор на человеке высокородном и добром христианине и объявляю, что отныне главой Лиги будет...
      Генрих преднамеренно сделал паузу. Тишина была такая, что можно было услышать, как пролетит муха.
      Генрих повторил:
      – И объявляю, что главой Лиги будет Генрих де Валуа, король Франции и Польши.
      Произнося эти слова, Генрих несколько театрально повысил голос, чтобы подчеркнуть свою победу и подогреть энтузиазм своих друзей, которые готовились разразиться ликующими криками, а также чтобы окончательно добить лигистов, чей глухой ропот выдавал их недовольство, удивление и испуг.
      Что же касается герцога де Гиза, то он был просто изничтожен. Со лба его катились крупные капли пота. Он обменялся взглядом с герцогом Майеннским и своим братом, кардиналом, которые стояли в центре двух групп лигистских главарей – один справа от него, другой – слева.
      Монсоро, все больше удивляясь отсутствию герцога Анжуйского, начал тем не менее успокаиваться, вспомнив, что сказал Генрих III.
      Ведь в самом деле – герцог мог исчезнуть и не уезжая никуда.
      Кардинал не торопясь отошел от группы, в которой он находился, и пробрался поближе к герцогу Майеннскому.
      – Послушайте, – шепнул он ему на ухо, – или я очень ошибаюсь, или мы не можем больше рассчитывать здесь на безопасность. Поспешим с уходом. Кто его знает, этот народ! Вчера он ненавидел короля, а сегодня может сделать его своим кумиром на несколько дней.
      – Будь по-вашему, – сказал герцог Майеннский, – уйдем. Подождите здесь брата, а я подготовлю отступление.
      – Идите.
      Тем временем король первым подписал акт, который лежал на столе и был составлен заранее господином де Морвилье, единственным человеком, кроме королевы-матери, посвященным в тайну; после чего Генрих обратился к герцогу де Гизу гнусавя и тем издевательским тоном, какой он так хорошо умел принимать при случае:
      – Что ж, подпишите и вы, мой дорогой кузен.
      И передал ему перо.
      Затем, указывая пальцем место подписи:
      – Тут, тут, – сказал он, – подо мной. А теперь передайте господину кардиналу и господину герцогу Майеннскому.
      Но герцог Майеннский был уже внизу лестницы, а кардинал в другой комнате.
      Король заметил их отсутствие.
      – Тогда передайте главному ловчему, – сказал он.
      Герцог подписал, передал перо главному ловчему и собрался было уйти.
      – Погодите, – остановил его король.
      И в то время, как Келюс с насмешливым видом брал перо из рук графа де Монсоро и не только присутствующая знать, но и все главы цехов, созванные для этого важного события, спешили подписаться ниже короля или на отдельных листах, продолжением которых должны были стать книги, где накануне всякий – великий ли, малый ли, знатный или простолюдин – смог подписать свое имя, все полностью, в это самое время король сказал герцогу де Гизу:
      – Дорогой кузен, насколько я помню, это вы считали, что для защиты нашей столицы следует создать хорошую армию из всех сил Лиги? Армия создана, создана надлежащим образом, ибо естественный полководец парижан – король.
      – Разумеется, государь, – ответил герцог, не очень понимая, куда клонит Генрих.
      – Но я не забываю, – продолжал король, – что у меня есть и другая армия, которой нужен командующий, и что этот пост принадлежит по праву первому воину королевства. Пока я тут буду командовать Лигой, вы отправляйтесь командовать армией, кузен.
      – Когда я должен отбыть? – спросил герцог.
      – Тотчас же, – сказал король.
      – Генрих, Генрих! – воскликнул Шико, которому лишь этикет помешал броситься к королю и прервать его на полуслове, как ему хотелось.
      Но так как король не услышал восклицания Шико, а если и услышал, то не понял его, гасконец с почтительным видом, держа в руке огромное перо, стал пробираться через толпу, пока не оказался возле короля.
      – Да замолчишь ты наконец, простофиля, – шепнул он Генриху.
      Но было поздно.
      Король, как мы видели, уже объявил де Гизу о его назначении и теперь, не обращая внимания на знаки и гримасы гасконца, вручал герцогу заранее подписанный патент.
      Герцог де Гиз взял патент и вышел.
      Кардинал ждал его у дверей залы, герцог Майеннский ждал их обоих у ворот Лувра.
      Они тотчас же вскочили на коней, и не прошло и десяти минут, как все трое были уже вне пределов Парижа.
      Остальные участники церемонии тоже постепенно разошлись. Одни кричали: «Да здравствует король!», другие: «Да здравствует Лига!»
      – Как бы то ни было, – сказал, смеясь, Генрих, – я решил трудную задачу.
      – О, конечно, – пробормотал Шико, – ты отличный математик, что и говорить!
      – Вне всякого сомнения, – продолжал король. – Заставив этих мошенников кричать противоположное, я, в сущности, достиг того, что они кричат одно и то же.
      – Sta bene, – сказала Генриху королева-мать, пожимая ему руку.
      – Верь-то верь, да на крюк запирай дверь, – сказал гасконец. – Она в бешенстве, ее Гизы чуть не в лепешку расплющены этим ударом.
      – О! Государь, государь, – закричали фавориты, толпой бросаясь к королю, – как вы замечательно это придумали!
      – Они воображают, что золото посыплется на них, как манна небесная, – шепнул Шико в другое ухо короля.
      Генриха с триумфом проводили в его покои. В сопровождавшем короля кортеже Шико исполнял роль античного хулителя, преследуя своего господина сетованиями и попреками.
      Настойчивость, с которой Шико старался напомнить полубогу этого дня, что он всего лишь человек, до такой степени удивила короля, что он отпустил всех и остался наедине с шутом.
      – Да будет вам известно, мэтр Шико, – сказал Генрих, оборачиваясь к гасконцу, – что вы никогда не бываете довольны и что это становится просто невыносимым! Черт возьми! Я не сочувствия от вас требую, я требую от вас здравого смысла.
      – Ты прав, Генрих, – ответил Шико, – ведь тебе его больше всего не хватает.
      – Согласись по крайней мере, что удар был нанесен мастерски.
      – Как раз с этим я и не хочу соглашаться.
      – А! Ты завидуешь, господин французский король!
      – Я?! Боже упаси! Для зависти я мог бы выбрать что-нибудь получше.
      – Клянусь телом Христовым! Господин критикан!..
      – О! Что за необузданное самомнение!
      – Послушай, разве я не король Лиги?
      – Конечно, это неоспоримо: ты ее король. Но...
      – Но что?
      – Но ты больше не король Франции.
      – А кто же тогда король Франции?
      – Все, за исключением тебя, Генрих, и прежде всего – твой брат.
      – Мой брат! О ком ты говоришь?
      – О герцоге Анжуйском, черт побери!
      – Которого я держу под арестом?
      – Да, потому что хотя он и под арестом, но он помазан на престол, а ты – нет.
      – Кем помазан?
      – Кардиналом де Гизом. Слушай, Генрих, я все же советую тебе заняться твоей полицией; совершается помазание короля – в Париже, в присутствии тридцати трех человек, прямо в часовне аббатства Святой Женевьевы, а ты ничего об этом не знаешь.
      – Господи, боже мой! А ты об этом знал, ты?
      – Разумеется, знал.
      – Как же ты можешь знать то, что неизвестно мне?
      – Ба! Да потому что твоя полиция – это господин де Морвилье, а моя – я сам.
      Король нахмурил брови.
      – Итак, один король Франции у нас уже есть, не считая Генриха Валуа, – это Франсуа Анжуйский, а кроме него мы еще имеем, постой-ка, постой... – сказал Шико, словно припоминая, – мы еще имеем герцога де Гиза.
      – Герцога де Гиза?
      – Герцога де Гиза, Генриха де Гиза, Генриха Меченого. Итак, повторяю, мы еще имеем герцога де Гиза.
      – Хорош король, нечего сказать: король, которого я изгнал, которого я сослал в армию.
      – Вот-вот! Разве тебя самого не ссылали в Польшу; разве от Ла-Шарите до Лувра не ближе, чем от Кракова до Парижа? А! Это верно – ты его отправил в армию. Что за ловкий удар, какое поразительное мастерство! Ты его отправил в армию, то есть поставил под его начало тридцать тысяч человек, клянусь святым чревом! В армию, и в какую! Всамделишную... это не то, что армия твоей Лиги... Нет... нет... армия из буржуа – это сгодится для Генриха Валуа, короля миньонов; Генриху де Гизу нужна армия из солдат, и каких! Выносливых, закаленных в боях, пропахших порохом, способных уничтожить двадцать таких армий, как армия Лиги. Одним словом, если Генриху де Гизу, королю на деле, взбредет однажды в голову стать королем и по званию, ему надо будет всего лишь повернуть своих трубачей к столице и скомандовать: «Вперед! Проглотим одним глотком Париж вместе с Генрихом Валуа и Лувром». И они это сделают, мошенники, я их знаю.
      – В вашей речи вы позабыли упомянуть только об одном, мой великий политик, – сказал Генрих.
      – Проклятие! Вполне возможно, особенно если то, о чем я забыл, – четвертый король.
      – Нет, – ответил Генрих с крайним презрением, – вы позабыли, что, прежде чем мечтать о французском троне, на котором сидит один из Валуа, надо бы сначала оглянуться назад и посчитать своих предков. Можно еще понять, когда подобная мысль приходит в голову герцогу Анжуйскому: он принадлежит к роду, который вправе на это претендовать. У нас общие предки – борьба между нами, сравнение допустимы, ведь здесь речь идет о первородстве, вот и все. Но господин де Гиз... знаете ли, мэтр Шико, подзаймитесь-ка геральдикой, друг мой, и сообщите нам, какой род древнее – французские лилии или лотарингские дрозды...
      – Э-э, – протянул Шико, – тут-то и заключена ошибка, Генрих.
      – Какая ошибка, где?
      – Конечно, ошибка: род господина де Гиза гораздо древнее, чем ты предполагаешь.
      – Древнее, чем мой, быть может? – спросил с улыбкой Генрих.
      – Без всякого «быть может», мой маленький Генрике.
      – Да вы, оказывается, дурак, господин Шико.
      – Это моя должность, черт побери!
      – Я имею в виду, что вы сумасшедший, из тех, кого связывать приходится. Выучитесь-ка читать, мой друг.
      – Что ж, Генрих, ты читать умеешь, тебе не надо снова отправляться в школу, как мне, так почитай же вот это.
      И Шико вынул из-за пазухи пергамент, на котором Николя Давид записал известную нам генеалогию, ту самую, что была утверждена в Авиньоне папой и согласно которой Генрих де Гиз являлся потомком Карла Великого.
      Генрих бросил взгляд на пергамент и, увидев возле подписи легата печать святого Петра, побелел.
      – Что скажешь, Генрих? – спросил Шико. – Нас с нашими лилиями малость обскакали, а? Клянусь святым чревом! Мне кажется, что эти дрозды собираются взлететь так же высоко, как орел Цезаря. Берегись их, сын мой!
      – Но как ты раздобыл эту генеалогию?
      – Я? Да стал бы я на нее время тратить! Она сама ко мне пришла.
      – Но где она была, прежде чем прийти к тебе?
      – Под подушкою у одного адвоката.
      – Как его звали, этого адвоката?
      – Мэтр Николя Давид.
      – Где он находился?
      – В Лионе.
      – А кто извлек ее в Лионе из-под подушки адвоката?
      – Один из моих хороших друзей.
      – Чем занимается твой друг?
      – Проповедует.
      – Так, значит, это монах?
      – Вы угадали.
      – И его зовут?..
      – Горанфло.
      – Что?! – вскричал Генрих. – Этот мерзкий лигист, который произнес такую поджигательскую речь в Святой Женевьеве, тот, что вчера поносил меня на улицах Парижа?!
      – Вспомни Брута, он тоже прикидывался безумным...
      – Так, значит, он великий политик, этот твой монах?
      – Вам приходилось слышать о господине Макиавелли, секретаре Флорентийской республики? Ваша бабушка – его ученица.
      – Так, значит, монах извлек у адвоката пергамент?
      – Да, вот именно извлек, силой вырвал.
      – У Николя Давида, у этого бретера?
      – У Николя Давида, у этого бретера.
      – Так он храбрец, твой монах?
      – Храбр, как Баярд.
      – И, совершив подобный подвиг, он до сих пор не явился ко мне, чтобы получить заслуженное вознаграждение?
      – Он смиренно возвратился в свой монастырь и просит только об одном: чтобы забыли, что он оттуда выходил.
      – Так он, значит, скромник?
      – Скромен, как святой Крепен.
      – Шико, даю слово дворянина, твой друг получит первое же аббатство, в котором освободится место настоятеля, – сказал король.
      – Благодарю за него, Генрих, – ответил Шико.
      А про себя сказал: «Клянусь честью! Теперь он очутился между Майенном и Валуа, между веревкой и доходным местечком. Повесят его? Аббатом сделают? Тут нужно о двух головах быть, чтобы угадать. Как бы то ни было, если он все еще спит, он должен видеть в эту минуту престранные сны».

      
      День Лиги шел к концу с той же суетой и блеском, с какими он начался.
      Друзья короля радовались; проповедники Лиги готовились канонизировать брата Генриха и беседовали о великих военных деяниях Валуа, юность которого была столь выдающейся, подобно тому как в былые времена беседовали о святом Маврикии.
      Фавориты говорили: «Наконец-то лев проснулся». Лигисты говорили: «Наконец-то лиса учуяла западню».
      И так как ведущая черта французского характера – самолюбие и французы не терпят предводителей, которые ниже их по уму, даже сами заговорщики восторгались ловкостью короля, сумевшего всех провести.
      Правда, главные из них поспешили скрыться.
      Три лотарингских принца, как известно, умчались во весь опор из Парижа, а их ближайшее доверенное лицо, господин де Монсоро, уже собирался покинуть Лувр, чтобы приготовиться к погоне за герцогом Анжуйским.
      Но в ту минуту, когда он вознамерился перешагнуть через порог, его остановил Шико.
      Лигистов во дворце уже не было, и гасконец не опасался больше за своего короля.
      – Куда вы так спешите, господин главный ловчий? – спросил он.
      – К его высочеству, – ответил кратко граф.
      – К его высочеству?
      – Да, я тревожусь за монсеньора. Не в такое время мы живем, чтобы принцы могли путешествовать по дорогам без надежной охраны.
      – О! Но он так храбр, – сказал Шико, – просто бесстрашен.
      Главный ловчий поглядел на гасконца.
      – Как бы то ни было, – продолжал Шико, – если вы беспокоитесь, то я беспокоюсь еще больше.
      – О ком?
      – Все о том же его высочестве.
      – Почему?
      – А вы разве не знаете, что говорят?
      – Что он уехал, не так ли! – спросил граф.
      – Говорят, что он умер, – еле слышно шепнул Шико на ухо своему собеседнику.
      – Вот как? – сказал Монсоро с выражением удивления, не лишенного доли радости. – Вы же говорили, что он в пути.
      – Проклятие! Меня в этом убедили. Я, знаете, настолько легковерен, что принимаю за чистую монету любую чепуху, которую мне наболтают. А сейчас у меня есть все основания думать, что если он и в пути, бедный принц, то в пути на тот свет.
      – Постойте, кто внушил вам такие мрачные мысли?
      – Он возвратился в Лувр вчера, верно?
      – Разумеется, ведь я вошел вместе с ним.
      – Ну вот, никто не видел, чтобы он вышел.
      – Из Лувра?
      – Да.
      – А Орильи где?
      – Исчез!
      – А люди принца?
      – Исчезли! Исчезли! Исчезли!
      – Вы меня разыгрываете, господин Шико, не так ли? – сказал главный ловчий.
      – Спросите!
      – У кого?
      – У короля.
      – Королю не задают вопросов.
      – Полноте! Все зависит от того, как к этому приступить.
      – Что бы то ни было, – сказал граф, – я не могу оставаться в подобном неведении.
      И, расставшись с Шико или, вернее, сопровождаемый им до пятам, Монсоро направился к кабинету Генриха III.
      Король только что вышел.
      – Где его величество? – спросил главный ловчий. – Я должен отчитаться перед ним относительно некоторых распоряжений, которые он мне дал.
      – У господина герцога Анжуйского, – ответил графу тот, к кому он обратился.
      – У господина герцога Анжуйского? – повернулся граф к Шико. – Значит, принц не мертв?
      – Гм! – хмыкнул гасконец. – По-моему, он сейчас все равно что покойник.
      Главный ловчий теперь окончательно запутался, он все больше убеждался в том, что герцог Анжуйский не выходил из Лувра.
      Кое-какие слухи, донесшиеся до него, и замеченная им беготня слуг укрепляли его в этом предположении.
      Не зная истинных причин отсутствия принца на церемонии, Монсоро был до крайности удивлен, что в столь решительный момент герцога не оказалось на месте.
      Король и на самой деле отправился к герцогу Анжуйскому. Главный ловчий, несмотря на свое горячее желание узнать, что случилось с принцем, не мог проникнуть в его покои и был вынужден ждать вестей в коридоре.
      Мы уже говорили, что четыре миньона смогли присутствовать на заседании, потому что их сменили швейцарцы, но, как только заседание кончилось, они тотчас же возвратились на свой пост: сторожить принца было невеселым занятием, однако желание досадить его высочеству, сообщив ему о триумфе короля, одержало верх, Шомберг и д’Эпернон расположились в передней, Можирон и Келюс – в спальне его высочества.
      Франсуа испытывал смертельную скуку, ту страшную тоску, которая усиливается тревогой, но, надо сказать прямо, беседа этих господ отнюдь не содействовала тому, чтобы развеселить его.
      – Знаешь, – бросал Келюс Можирону из одного конца комнаты в другой, словно принца тут и не было, – знаешь, Можирон, я всего лишь час тому назад начал ценить нашего друга Валуа; он действительно великий политик.
      – Объясни, что ты этим хочешь сказать, – отвечал Можирон, удобно усаживаясь в кресле.
      – Король во всеуслышание объявил о заговоре, значит, до сих пор он скрывал, что знает о нем, а раз скрывал – значит, боялся его; и если теперь говорит о нем во всеуслышание, следовательно, не боится больше.
      – Весьма логично, – ответствовал Можирон.
      – А раз больше не боится, он накажет заговорщиков. Ты ведь знаешь Валуа: он, конечно, сияет множеством добродетелей, но в том месте, где должно находиться милосердие, это сияние омрачено темным пятном.
      – Согласен.
      – Итак, он накажет вышеупомянутых заговорщиков. Над ними будет организован судебный процесс; а если будет процесс, мы сможем без всяких хлопот насладиться новой постановкой спектакля «Амбуазское дело».
      – Прекрасное будет представление, черт возьми!
      – Конечно, и для нас будут заранее оставлены места, если только...
      – Ну, что «если только»?
      – Если только... такое тоже возможно... если только не откажутся от судебного разбирательства ввиду положения, которое занимают обвиняемые, и не уладят все это при закрытых дверях, как говорится.
      – Я стою за последнее, – сказал Можирон, – семейные дела чаще всего так и решаются, а этот заговор – самое настоящее семейное дело.
      Орильи с тревогой посмотрел на принца.
      – Одно я знаю, – продолжал Можирон, – по правде сказать, на месте короля я не стал бы щадить знатные головы. Они виноваты вдвое больше других, позволив себе принять участие в заговоре; эти господа полагают, что им любой заговор дозволен. Вот я и пустил бы кровь одному из них или парочке, одному-то уж обязательно, это определенно; а потом утопил бы всю мелюзгу. Сена достаточно глубока возле Нельского замка, и на месте короля я, клянусь честью, не удержался бы от соблазна.
      – Для такого случая, – сказал Келюс, – было бы недурно, по-моему, возродить знаменитую казнь в мешке.
      – А что это такое? – поинтересовался Можирон.
      – Королевская выдумка, которая относится к тысяча триста пятидесятому году или около того. Вот в чем она состоит: человека засовывают в мешок вместе с парой-другой кошек, мешок завязывают, а потом бросают в воду. Кошки не выносят сырости и, лишь только очутятся в Сене, тотчас же начинают вымещать на человеке свою беду; тогда в мешке происходят разные штуки, которые, к сожалению, увидеть невозможно.
      – Да ты просто кладезь премудрости, Келюс, – воскликнул Можирон, – беседовать с тобою одно наслаждение.
      – Этот способ к главарям можно было бы не применять: главари всегда имеют право требовать себе привилегию быть обезглавленными в публичном месте или убитыми где-нибудь в укромном уголке. Но для мелюзги, как ты выразился, а под мелюзгой я понимаю фаворитов, оруженосцев, мажордомов, лютнистов...