Желание графа де Монсоро, высказанное им герцогу Анжуйскому, исполнилось в тот же день: граф представил молодую супругу двору королевы-матери и двору королевы.
      Генрих лег спать в дурном настроении, так как господин де Морвилье предупредил его о том, что на следующий день следовало бы собрать Большой королевский совет.
      Король ни о чем не спросил канцлера. Час был уже поздний, и его величество клонило ко сну. Для совета выбрали самое удобное время с тем, чтобы не помешать ни сну, ни отдыху короля.
      Почтенный государственный муж в совершенстве изучил своего повелителя и знал, что, в отличие от Филиппа Македонского, Генрих III, когда он не выспался или проголодался, слушает доклады недостаточно внимательно.
      Он знал также, что Генрих, страдающий бессонницей, – не спать самому, таков уж удел человека, который должен следить за сном других, – среди ночи непременно проснется, будет думать о предстоящей аудиенции и на заседании совета отнесется ко всему с должным вниманием и полной серьезностью.
      Все произошло так, как предвидел господин де Морвилье.
      После первого сна, продолжавшегося около четырех часов, Генрих проснулся. Вспомнив о просьбе канцлера, он уселся на постели и принялся размышлять, вскоре ему надоело размышлять в одиночестве, и, соскользнув со своих пуховиков, он натянул шелковые панталоны в обтяжку, сунул ноги в туфли и во всем своем ночном облачении, придававшем ему сходство с привидением, направился при свете светильника, который с тех пор, как Сен-Люк увез с собой в Анжу дуновение всевышнего, больше не угасал, направился, повторяем мы, в комнату Шико, ту самую, где так счастливо провела свою первую брачную ночь Жанна де Бриссак.
      Гасконец спал непробудным сном и храпел, как кузнечные мехи.
      Король трижды потряс его за плечо, но Шико не проснулся.
      Однако, когда на третий раз король не только потряс спящего, но и громко окликнул его, тот открыл один глаз.
      – Шико! – повторил король.
      – Чего еще? – спросил Шико.
      – Ах, друг мой, – сказал Генрих, – как можешь ты спать, когда твой король бодрствует?
      – О боже! – воскликнул Шико, притворяясь, что не узнает короля. – Неужели у его величества несварение желудка?
      – Шико, друг мой! – сказал Генрих. – Это я.
      – Кто – ты?
      – Это я, Генрих!
      – Решительно, сын мой, это бекасы давят тебе на желудок. Я, однако, тебя предупреждал. Ты их слишком много съел вчера вечером, как и ракового супа.
      – Нет, – сказал Генрих, – я их едва отведал.
      – Тогда, – сказал Шико, – тебя, должно быть, отравили. Пресвятое чрево! Генрих, да ты весь белый!
      – Это моя полотняная маска, дружок, – сказал король.
      – Значит, ты не болен?
      – Нет.
      – Тогда почему ты меня разбудил?
      – Потому что у меня неотвязная тоска.
      – У тебя тоска?
      – И сильная.
      – Тем лучше.
      – Почему тем лучше?
      – Да потому, что тоска нагоняет мысли, а поразмыслив хорошенько, ты поймешь, что порядочного человека будят в два часа ночи, только если хотят преподнести ему подарок. Посмотрим, что ты мне принес.
      – Ничего, Шико. Я пришел поболтать с тобой.
      – Но мне этого мало.
      – Шико, господин де Морвилье вчера вечером явился ко двору.
      – Ты водишься с дурной компанией, Генрих. Зачем он приходил?
      – Он приходил испросить у меня аудиенции.
      – Ах, вот человек, умеющий жить. Не то что ты: врываешься в чужую спальню в два часа утра.
      – Что он может мне сказать, Шико?
      – Как! Несчастный, – воскликнул гасконец, – неужто ты меня разбудил только для того, чтобы задать этот вопрос?
      – Шико, друг мой, ты знаешь, что господин де Морвилье ведает моей полицией.
      – Да что ты говоришь! – сказал Шико. – Ей-богу, я ничего не знал.
      – Шико! – не отставал король. – В отличие от тебя, я нахожу, что господин Морвилье всегда хорошо осведомлен.
      – И подумать только, – сказал гасконец, – ведь я мог бы спать, вместо того чтобы выслушивать подобные глупости.
      – Ты сомневаешься в осведомленности канцлера? – спросил Генрих.
      – Да, клянусь телом Христовым, я в ней сомневаюсь, – сказал Шико, – и у меня на это есть свои причины.
      – Какие?
      – Ну коли я скажу тебе одну-единственную, с тебя хватит?
      – Да, если она будет веской.
      – И потом ты меня оставишь в покое?
      – Конечно.
      – Ну ладно. Как-то днем, нет, постой, это было вечером...
      – Какая разница?
      – Есть разница, и большая. Итак, однажды вечером я тебя поколотил на улице Фруадмантель. Ты был с Келюсом и Шомбергом...
      – Ты меня поколотил?
      – Да, палкой, палкой, и не только тебя, всех троих.
      – А по какому случаю?
      – Вы оскорбили моего пажа и получили по заслугам, а господин де Морвилье об этом ничего тебе не донес.
      – Как! – воскликнул Генрих. – Так это был ты, негодяй, ты, святотатец?
      – Я самый, – сказал Шико, потирая ладони, – не правда ли, сын мой, уж коли я бью, так я бью здорово?
      – Нечестивец!
      – Признаешь, что я сказал правду?
      – Я прикажу высечь тебя, Шико.
      – Не о том речь; скажи – было это или не было, вот все, что я хочу знать.
      – Ты отлично знаешь, что было, негодяй!
      – На следующий день вызывал ты господина де Морвилье?
      – Ну да, ведь он приходил в твоем присутствии.
      – Ты рассказал ему о досадном случае, который произошел накануне с одним дворянином, твоим другом?
      – Да.
      – Ты приказал ему разыскать виновника?
      – Да.
      – И он разыскал?
      – Нет.
      – Ну вот, а теперь иди спать, Генрих, ты видишь, что твоя полиция не стоит выеденного яйца.
      И, повернувшись к стене, не желая отвечать больше ни на какие вопросы, Шико снова захрапел. Этот храп, напоминающий грохот тяжелой артиллерии, лишил короля всякой надежды на продолжение разговора.
      Генрих, вздыхая, вернулся в свою опочивальню и, за неимением других собеседников, принялся горько жаловаться своей борзой Нарциссу на злосчастную судьбу королей, которые могут узнать истину, только если они за нее заплатят.
      На следующий день собрался Большой королевский совет. Его состав не был постоянным и менялся в зависимости от переменчивых привязанностей короля. На этот раз в него входили Келюс, Можирон, д’Эпернон и Шомберг; все четверо уже свыше полугода оставались в фаворе у Генриха.
      Шико, сидевший во главе стола, делал из бумаги кораблики и в строгом порядке выстраивал их на столешнице, приговаривая, что это флот всехристианского величества, который заменит флот всекатолического короля.
      Объявили о прибытии господина де Морвилье.
      Государственный муж явился одетым в свой самый темный костюм и с совершенно похоронным выражением лица. Отвесив глубокий поклон, на который за короля ему ответил Шико, он приблизился к Генриху III.
      – Я присутствую, – спросил он, – на заседании Большого совета вашего величества?
      – Да, здесь собрались мои лучшие друзья. Говорите.
      – Простите, государь, я неспроста хотел в этом удостовериться. Ведь я намерен открыть вашему величеству весьма опасный заговор!
      – Заговор?! – в один голос воскликнули все присутствующие.
      Шико навострил уши и прекратил сооружение великолепного двухпалубного галиота, этот корабль он хотел сделать флагманом своего флота.
      – Да, заговор, ваше величество, – сказал господин де Морвилье, понизив голос с той таинственностью, которая предвещает потрясающие откровения.
      – О-о! – протянул король. – А часом не испанский ли это заговор?
      В эту минуту в залу вошел герцог Анжуйский, также призванный на совет, двери за ним тотчас же закрылись.
      – Вы слышите, брат мой, – сказал Генрих, когда обмен церемонными приветствиями закончился, – господин де Морвилье хочет изобличить перед нами заговор против безопасности государства!
      Герцог медленно обвел всех присутствующих свойственным ему проницательным и в то же время настороженным взглядом.
      – Возможно ли это?.. – пробормотал он.
      – К сожалению, да, монсеньор, – сказал Морвилье, – опасный заговор.
      – Расскажите нам про него, – предложил Шико, запуская законченный им галиот в хрустальную вазу с водой, стоявшую на столе.
      – Да, – пролепетал герцог Анжуйский, – расскажите нам про него, господин канцлер.
      – Я слушаю, – сказал Генрих.
      Канцлер склонился как мог ниже и придал своему взгляду возможно большую серьезность, а голосу – самые доверительные интонации.
      – Государь, – сказал он, – я уже давно слежу за поведением немногих недовольных...
      – О! – прервал канцлера Шико. – «Немногих»! Вы слишком скромны, господин де Морвилье.
      – Это, – продолжал канцлер, – всякий сброд: лавочники, ремесленники, мелкие судейские чины... Иной раз среди них попадаются монахи и школяры.
      – Ну это не бог весть какие принцы, – отозвался Шико и с невозмутимым спокойствием приступил к изготовлению нового двухмачтового корабля.
      Герцог Анжуйский принужденно улыбнулся.
      – Сейчас вам все будет ясно, государь, – сказал канцлер. – Я знал, что недовольные всегда используют две главные опоры: армию и церковь...
      – Весьма разумно, – заметил Генрих. – Говорите дальше.
      Канцлер, осчастливленный этой похвалой, продолжал:
      – В армии я нашел офицеров, преданных вашему величеству, которые доносили мне обо всем; в церковных кругах это было труднее. Тогда я пустил в дело моих людей...
      – Все еще весьма разумно, – сказал Шико.
      – И наконец, с помощью моих доверенных лиц мне удалось склонить одного из людей парижского прево...
      – Склонить к чему? – спросил король.
      – К тому, чтобы он следил за проповедниками, которые возбуждают народ против вашего величества.
      «Ого! – подумал Шико. – Неужели моего друга заприметили?»
      – Этих людей, государь, вдохновляет не господь бог, а сообщество заклятых врагов короны. Это сообщество я изучил.
      – Очень хорошо, – одобрил король.
      – Весьма разумно, – добавил Шико.
      – И я знаю, на что они рассчитывают, – торжествующе заявил Морвилье.
      – Просто превосходно! – воскликнул Шико.
      Король сделал гасконцу знак замолчать.
      Герцог Анжуйский не сводил глаз с Морвилье.
      – В течение более чем двух месяцев, – продолжал канцлер, – я содержал за счет королевской казны нескольких весьма ловких и безмерно смелых людей; правда, они отличаются также ненасытной алчностью, но я сумел обратить это их качество во благо королю, ибо, щедро оплачивая их, я только выиграл. Именно от них, пожертвовав довольно крупной денежной суммой, я узнал о первом сборище заговорщиков.
      – Все это хорошо, – сказал Шико, – плати, мой король, плати денежки!..
      – Э, за этим дело не станет! – воскликнул Генрих. – Скажите нам, канцлер, какова цель этого заговора и на что рассчитывают заговорщики...
      – Государь, речь идет не более не менее как о второй ночи святого Варфоломея.
      – Против кого?
      – Против гугенотов.
      Присутствующие удивленно переглянулись.
      – Примерно в какую сумму вам это обошлось? – спросил Шико.
      – Семьдесят пять тысяч ливров одному и сто тысяч – другому.
      Шико повернулся к королю.
      – Хочешь, я всего за тысячу экю выдам тебе тайну, которую узнал господин де Морвилье? – воскликнул он.
      Канцлер удивленно пожал плечами, а герцог Анжуйский скорчил такую благостную мину, которую на его лице еще и не видывали.
      – Говори! – приказал король.
      – Это – Лига, просто-напросто Лига, она образовалась десять лет назад. Господин де Морвилье выведал тайну, которую всякий парижский буржуа знает, как «Отче наш»...
      – Сударь... – возмутился канцлер.
      – Я говорю правду... и я докажу это, – заявил Шико непререкаемым тоном.
      – Тогда назовите мне место, где собираются лигисты.
      – Охотно: во-первых – на площадях и на улицах; во-вторых – на улицах и на площадях; и в-третьих – и на площадях и на улицах.
      – Шутить изволите, господин Шико, – сказал канцлер, пытаясь изобразить улыбку. – А как они узнают друг друга?
      – Они одеты точь-в-точь как и парижане и при ходьбе переставляют ноги по очереди, одну за другой, – с важным видом ответил Шико.
      Это объяснение было встречено взрывом смеха, и даже сам канцлер, подумав, что правила хорошего тона требуют от него присоединиться к общему веселью, засмеялся вместе с другими. Но вскоре государственный муж опять посуровел.
      – Мой лазутчик, – сказал он, – присутствовал на одном из их собраний, и оно происходило в том месте, которое господину Шико неизвестно.
      Герцог Анжуйский побледнел.
      – Где же? – спросил король.
      – В аббатстве Святой Женевьевы.
      Шико уронил бумажную курицу, которую он усаживал на адмиральский корабль.
      – В аббатстве Святой Женевьевы! – воскликнул король.
      – Это невероятно, – пробормотал герцог.
      – Однако это так, – сказал Морвилье и победоносно оглядел собравшихся, весьма довольный произведенным им впечатлением.
      – И что они делали, господин канцлер? Что они решили? – спросил король.
      – Что лигисты выберут себе вождей, каждый записавшийся в списки Лиги добудет себе оружие, в каждую провинцию будет направлен представитель от мятежной столицы, и все гугеноты, любимчики вашего величества, так они выражаются...
      Король улыбнулся.
      – Будут истреблены в назначенный день.
      – И это все? – сказал Генрих.
      – Чума на мою голову! – воскликнул Шико. – Сразу видно, что ты католик.
      – И это действительно все? – осведомился герцог.
      – Нет, монсеньор...
      – Чума на мою голову! Я думаю, что это не все! Если бы король за сто семьдесят пять тысяч ливров получил только это, он был бы вправе считать себя обокраденным.
      – Говорите, канцлер, – приказал король.
      – Есть вожди...
      Шико заметил, что у герцога Анжуйского грудь от волнения бурно вздымается под камзолом.
      – Так, так, так, – сказал он, – значит, у заговора есть руководители, удивительно! И все же, за наши сто семьдесят пять тысяч ливров нам следовало бы еще чего-нибудь подкинуть.
      – Кто эти вожди... их имена? – спросил король. – Как их зовут, этих вождей?
      – Во-первых, один проповедник, фанатик, бесноватый изувер, за его имя я заплатил десять тысяч ливров.
      – И вы правильно сделали.
      – Некто Горанфло, монах из монастыря Святой Женевьевы.
      – Бедняга! – заметил Шико с искренним состраданием. – Было ему сказано: не суйся не в свое дело, ничего путного из этого не выйдет.
      – Горанфло... – сказал король, записывая это имя, – хорошо... ну, дальше...
      – Дальше... – повторил канцлер, явно колеблясь, – но, государь, это все.
      И Морвилье еще раз оглядел собрание пытливым, загадочным взглядом, который, казалось, говорил:
      «Если бы ваше величество остались наедине со мной, вы узнали бы и еще много чего».
      – Говорите, канцлер, здесь только мои друзья, говорите.
      – О государь, тот, чье имя я не решаюсь назвать, также имеет могущественных друзей.
      – Возле меня?
      – Повсюду.
      – Да что, эти друзья сильнее меня? – воскликнул Генрих, бледнея от гнева и тревоги.
      – Государь, тайны не объявляют во всеуслышание. Простите меня, я государственный человек.
      – Это верно.
      – И весьма разумно, – подхватил Шико. – Но мы здесь все – люди государственные.
      – Сударь, – сказал герцог Анжуйский, – ежели ваше известие не может быть оглашено в нашем присутствии, то мы выразим королю наше нижайшее почтение и удалимся.
      Господин де Морвилье пребывал в нерешительности, Шико следил за его малейшим жестом, опасаясь, что канцлеру, каким бы наивным он ни казался, удалось разузнать нечто более важное, чем его предыдущие сообщения.
      Король знаками приказал: канцлеру – подойти, герцогу Анжуйскому – оставаться на месте, Шико – замолчать, а трем фаворитам – заняться чем-нибудь другим.
      Тотчас же господин де Морвилье начал склоняться к уху его величества, но он не проделал и половины этого размеренного и грациозного телодвижения, выполнявшегося им по всем правилам этикета, как во дворе Лувра раздался сильный шум. Король резко выпрямился, Келюс и д’Эпернон бросились к окну, герцог Анжуйский положил руку на рукоять шпаги, словно эти звуки таили в себе какую-то опасность для его особы.
      Шико встал из-за стола и следил за всем происходящим во дворе и в зале.
      – Вот как! Монсеньор де Гиз! – закричал он первым. – Монсеньор де Гиз пожаловал в Лувр.
      Король вздрогнул.
      – Это он, – хором подтвердили миньоны.
      – Герцог де Гиз? – пролепетал брат короля.
      – Удивительно... не правда ли? Каким образом герцог де Гиз оказался в Париже? – медленно произнес король, прочитавший в оторопелом взгляде господина де Морвилье то имя, которое канцлер хотел шепнуть ему на ухо. – Сообщение, которое вы для меня приготовили, касалось моего кузена де Гиза, не так ли? – тихо спросил он у канцлера.
      – Да, государь, это он председательствовал на собрании... – в тон ему ответил Морвилье.
      – А другие?
      – Другие мне не известны.
      Генрих кинул на Шико вопросительный взгляд.
      – Клянусь святым чревом! – воскликнул, приосанившись, гасконец. – Введите моего кузена де Гиза.
      И, наклонясь к Генриху, шепнул ему на ухо:
      – Вот человек, чье имя ты хорошо знаешь, и думаю, тебе нет надобности заносить его на свои дощечки.
      Лакеи с шумом распахнули двери.
      – На одну створку, господа, – сказал Генрих, – на одну створку. Обе створки открывают только для короля.
      Герцог де Гиз уже приближался по галерее к залу, где происходил королевский совет, и слышал эти слова, но он сохранил на своем лице улыбку, с которой был намерен приветствовать короля.

      За герцогом де Гизом следовали многочисленные офицеры, придворные, дворяне. За этим блестящим эскортом тянулись толпы народа – эскорт гораздо менее блестящий, но куда более надежный и грозный.
      Во дворец пропустили только свиту герцога, народ остался у стен Лувра.
      Это из рядов народа раздавались крики, не смолкавшие и в ту минуту, когда герцог де Гиз, давно уже невидимый для толпы, вступал в галерею.
      При виде этой необычной армии, собиравшейся вокруг кумира парижан всякий раз, как он появлялся на улицах столицы, королевские гвардейцы схватились за оружие и, выстроившись за своим бравым полковником, взирали на народ угрожающе, а на триумфатора – с немым вызовом.
      Гиз заметил враждебное настроение этих солдат, которыми командовал Крийон; изящным полупоклоном он приветствовал полковника, стоявшего со шпагой в руке на четыре шага впереди строя своих людей, но тот, прямой и бесстрастный, замер в презрительной неподвижности и не ответил на приветствие.
      Подчеркнутый отказ офицера и солдат склониться перед его повсюду признанным могуществом удивил герцога де Гиза. Герцог нахмурился, но по мере приближения к дверям королевского кабинета морщины на его челе разглаживались, и, как мы уже говорили, в зал он вошел с любезной улыбкой на устах.
      – А, это вы, мой кузен, – сказал король, – какой шум вы подняли! Словно бы даже в трубы трубили? Или трубы мне просто послышались?
      – Государь, – отвечал герцог, – трубы славят в Париже только короля, а на поле брани – только полководца. Я слишком хорошо знаю и двор, и военный лагерь, чтобы ошибиться. Здесь трубы были бы слишком громогласны для подданного, там они недостаточно громки даже для принца.
      Генрих прикусил губу.
      – Клянусь смертью Христовой! – сказал он после минутного молчания, в течение которого не спускал глаз с лотарингского принца, – вы блестяще выглядите, мой кузен. Неужто вы только сегодня прибыли с осады Ла-Шарите?
      – Да, только сегодня, государь, – ответил герцог, слегка покраснев.
      – Ей-богу, ваше посещение для нас большая честь, большая честь, большая честь.
      Генрих III, когда у него было чересчур много тайных мыслей, имел привычку повторять слова, как бы уплотняя ряды солдат, скрывающих от глаз противника пушечную батарею, которая должна обнаружить себя только в нужную минуту.
      – Большая честь! – повторил Шико, столь точно копируя интонацию королевского голоса, что можно было подумать, будто эти два слова произнес Генрих.
      – Государь, – сказал герцог, – ваше величество изволит шутить: разве может вассал оказать честь суверену, от которого исходят все чести и почести?
      – Я имею в виду, господин де Гиз, – возразил Генрих, – что всякий добрый католик, вернувшись из похода, обычно сначала навещает бога в каком-нибудь храме, а потом уже короля. Почитать бога, служить королю – вы знаете, кузен, это истина наполовину божественная, наполовину политическая.
      При этих словах герцог де Гиз покраснел более заметно. Король, который говорил, глядя гостю в глаза, заметил его смущение; повинуясь какому-то инстинктивному порыву, он перевел взор с Гиза на герцога Анжуйского и с удивлением увидел, что его милый брат побледнел столь же сильно, сколь сильно покраснел его дорогой кузен.
      Это волнение, проявившееся по-разному, поразило короля. Генрих намеренно отвел глаза и принял любезный вид. Под таким бархатом Генрих III, как никто, умел прятать свои королевские когти.
      – В любом случае, герцог, – сказал он, – ничто не сравнится с моей радостью, когда я вижу вас живым и невредимым, счастливо избегшим всех роковых случайностей войны, хотя про вас говорят, что вы не бежите от опасностей, а дерзостно ищете встречи с ними. Но опасности знают вас, мой кузен, и это они бегут от вас.
      Герцог поклонился в ответ на любезность.
      – Поэтому я вам скажу, мой кузен: не гоняйтесь с таким увлечением за смертью, ибо это поистине невыносимо для бездельников вроде нас, грешных, которые спят, едят, охотятся и считают за победу изобретение новой моды или новой молитвы.
      – Да, да, государь, – ухватился герцог за последнее слово короля. – Нам известно, что вы король просвещенный и благочестивый и никакие плотские утехи не заставят вас позабыть о славе божьей и интересах святой церкви. Поэтому-то мы и прибыли сюда, с полным доверием к вашему величеству.
      – Полюбуйся на доверие твоего кузена, Генрих, – сказал Шико, показывая королю на свиту герцога, которая, не осмеливаясь перешагнуть порог королевских покоев, толпилась у открытых дверей, – одну его треть он оставил у дверей твоего кабинета, а остальные две – у дверей Лувра.
      – С доверием?.. – повторил Генрих. – А разве вы не всегда приходите ко мне с доверием, мой кузен?
      – Позвольте мне объясниться, государь; слово «доверие», слетевшее с моих уст, относится к одному предложению, которое, я надеюсь, вы не откажетесь выслушать.
      – Ага! У вас имеется какое-то предложение ко мне, кузен? Тогда выскажитесь откровенно, или, как вы сказали, «с полным доверием». Что вы имеете нам предложить?
      – Одну из самых прекрасных идей, которые могли бы еще взволновать христианский мир с тех пор, как крестовые походы сделались невозможны.
      – Говорите, герцог.
      – Государь, – продолжал герцог, на этот раз повышая голос так, чтобы его было слышно и в передней, – государь, звание всехристианского короля не пустой звук, оно обязывает ревностно и пылко оборонять религию. Старший сын церкви, а таков ваш титул, государь, должен всегда быть готов защитить свою мать.
      – Вот так да, – сказал Шико, – мой кузен проповедует с длинной рапирой на боку и с каской на голове. Забавно! Отныне меня больше не удивляют монахи, рвущиеся в бой. Генрих, я у тебя прошу полк для Горанфло.
      Герцог де Гиз сделал вид, что не слышал этих слов. Генрих III положил ногу на ногу и оперся локтем о колено, а подбородком – о ладонь.
      – А разве церкви угрожают сарацины? – спросил он. – Или не жаждете ли вы случаем для себя титула короля... иерусалимского?
      – Государь, – продолжал герцог, – уверяю вас, что народ, который в огромном стечении следовал за мной до Лувра, благословляя мое имя, оказывал мне такой почет лишь в награду за мои ревностные усилия, направленные на защиту веры. Я уже имел честь говорить вашему величеству, еще до вашего восшествия на престол, о прожекте союза между всеми верными католиками.
      – Да, да, – подхватил Шико, – да, я вспоминаю. Это Лига, клянусь святым чревом, Генрих. Это Лига, Лига, созданная в честь святого Варфоломея, мой король. Ей-богу, ты очень забывчив, сын мой, если не можешь вспомнить столь победительную идею.
      Герцог обернулся на эти слова и презрительно посмотрел на того, кто их произнес, не зная, какое большое значение имели они для короля после недавних сообщений господина де Морвилье.
      Но герцог Анжуйский встревожился. Прижав палец к губам, он пристально посмотрел на герцога де Гиза, бледный и неподвижный, как статуя Осторожности.
      На сей раз король не заметил бы этого молчаливого предостережения, свидетельствующего об общности интересов обоих принцев, но Шико, делая вид, будто ему вздумалось посадить одну из своих бумажных куриц в цепочки из рубинов, украшавшие шляпу короля, наклонился к Генриху и шепнул ему на ухо:
      – Взгляни на своего братца, Генрих.
      Генрих быстро поднял глаза, палец герцога Анжуйского опустился с не меньшей быстротой. Однако было уже поздно. Король увидел движение и угадал, что оно означает.
      – Государь, – продолжал герцог де Гиз, который заметил, как Шико что-то сказал королю, но не мог расслышать его слов, – католики действительно назвали свое сообщество святой Лигой, и эта Лига ставит себе главной целью укрепить трон, защитить его от наших заклятых врагов – гугенотов.
      – Хорошо сказано! – воскликнул Шико. – Я одобряю pedibus et nutu.
      – И все же, – продолжал герцог, – одного объединения еще мало, государь, еще недостаточно соединиться в единое тело, каким бы сплоченным оно ни было; это тело нужно привести в движение, направить его к некой цели. Ибо в таком королевстве, как Франция, несколько миллионов людей не объединяются без согласия короля.
      – Несколько миллионов людей! – воскликнул Генрих, даже не пытаясь скрыть своего удивления, которое с полным основанием можно было принять за испуг.
      – Несколько миллионов людей! – повторил Шико. – Ничего себе маленькое семечко из недовольных! Если его посадят умелые руки, а уж в этом я не сомневаюсь, оно не замедлит принести премилые плоды.
      На этот раз терпение герцога, по-видимому, истощилось, он презрительно сжал губы, напряг правую ногу и чуть было не топнул ею, но сдержался.
      – Меня удивляет, государь, – сказал он, – что ваше величество дозволяете так часто прерывать мою речь, хотя я говорю о столь важных материях.
      При этом открытом выражении неудовольствия, со справедливостью коего нельзя было не согласиться, Шико обвел всех присутствующих злыми глазами и, подражая пронзительному голосу парламентского глашатая, крикнул:
      – Тише там! Иначе, клянусь святым чревом, будете иметь дело со мной.
      – Несколько миллионов! – повторил король, которого это число, видимо, поразило. – Весьма лестно для католической религии; но против этих нескольких миллионов объединившихся католиков сколько человек могут выставить протестанты в моем королевстве?