– Я сочинял речь, – заявил Горанфло, гордо вскинув голову.
      – Что вы говорите? Речь, а зачем?
      – Затем, чтобы произнести ее нынче вечером в аббатстве.
      «Вот тебе на! – подумал Шико. – Речь сегодня вечером в аббатстве. Занятно».
      – А сейчас, – добавил Горанфло, поднося ко рту первую вилку с грузом шпината и сыра, – мне уже пора уходить, мои слушатели, наверное, заждались.
      Шико подумал о бесчисленном множестве монахов, которые на его глазах устремлялись к аббатству, и, вспомнив, что среди них, по всей вероятности, был и герцог Майеннский, задал себе вопрос, почему Жозефу Фулону, аббату монастыря Святой Женевьевы, взбрело в голову избрать для произнесения проповеди перед лотарингским принцем и столь многочисленным обществом именно Горанфло, ценимого до сего дня за качества, не имевшие никакого отношения к красноречию.
      – Ба! – сказал он. – А в каком часу ваша проповедь?
      – С девяти часов до девяти с половиной, брат мой.
      – Добро! Сейчас девять без четверти. Уделите мне всего пять минут. Клянусь святым чревом! Уже более восьми дней нам не выпадало случая пообедать вместе.
      – Но это не наша вина, – сказал Горанфло, – и поверьте, возлюбленный брат мой, что наша дружба не потерпела от этого никакого ущерба; обязанности, связанные с вашей должностью, удерживают вас при особе нашего славного короля Генриха Третьего, да хранит его господь; обязанности, вытекающие из моего положения, вынуждают меня заниматься сбором милостыни, а все оставшееся время посвящать молитвам; поэтому ничего удивительного, что мы так долго не встречались.
      – Вы правы, однако, клянусь телом Христовым, – сказал Шико, – мне кажется, это еще одна причина возрадоваться тому, что мы снова свиделись.
      – Я и радуюсь, радуюсь беспредельно, – ответил Горанфло, скроив самую благостную физиономию, какую только можно себе представить, – и тем не менее мне придется вас покинуть.
      И монах приподнялся на стуле, собираясь встать.
      – Доешьте хоть вашу травку, – сказал Шико, положив ему руку на плечо.
      Горанфло взглянул на шпинат и вздохнул.
      Затем он обратил взор на розоватую воду и отвернулся.
      Шико понял, что настал благоприятный момент для атаки.
      – Помните, как мы с вами прекрасно посидели последний раз, – обратился он к Горанфло, – там, в кабачке у Монмартрских ворот? Пока наш славный король Генрих Третий бичевал себя и других, мы уничтожили чирка из болот Гранж-Бательер и раковый суп, а все это запили превосходным бургундским; как бишь оно называется? Не то ли это вино, которое открыли вы?
      – Это романейское вино, вино моей родины, – сказал Горанфло.
      – Да, да припоминаю; это то самое молочко, которое вы сосали в младенчестве, достойный сын Ноя.
      Горанфло с грустной улыбкой облизал губы.
      – Ну и что вы скажете о тех бутылках, которые мы распили? – спросил Шико.
      – Хорошее было вино, однако не из самых лучших сортов.
      – Это же говорил как-то вечером и наш хозяин, Клод Бономе. Он утверждал, что в его погребе найдется с полсотни бутылок, перед которыми вино у его собрата с Монмартрских ворот просто выжимки.
      – Чистая правда, – засвидетельствовал Горанфло.
      – Как! Правда? – возмутился Шико. – И вы тянете эту мерзкую подкрашенную воду, когда вам только руку стоит протянуть, чтобы выпить такого вина? Фу!
      И Шико схватил чашку и выплеснул ее содержимое на пол.
      – Всему свое время, брат мой, – сказал Горанфло. – Вино хорошо, если после того, как ты его выпьешь, тебе остается только славить господа, создавшего такую благодать. Но если ты должен выступать с речью, то вода предпочтительнее, не по вкусу, конечно, а по воздействию: facunda est aqua.
      – Ба! – ответил Шико. – Magis facudum est vinum, и в доказательство я закажу бутылочку вашего романейского, хотя мне сегодня тоже выступать с речью. Я верю в чудотворную силу вина; по чести, Горанфло, посоветуйте, какую закуску мне к нему взять.
      – Только не эту премерзостную зелень, – сказал монах. – Хуже ее ничего не придумаешь.
      – Бррр! – содрогнулся Шико, взяв тарелку и поднеся ее к носу. – Бррр!
      На этот раз он открыл маленькое окошко и выбросил на улицу шпинат вместе с тарелкой.
      – Мэтр Клод! – обернувшись, позвал он.
      Хозяин, который, по-видимому, подслушивал у дверей, мигом возник на пороге.
      – Мэтр Клод, принесите мне две бутылки того романейского вина, которое, по вашим словам, у вас лучшего сорта, чем где бы то ни было.
      – Две бутылки! – удивился Горанфло. – Зачем две? Ведь я не буду пить.
      – Если бы вы пили, я заказал бы четыре бутылки, я заказал бы шесть бутылок, я заказал бы все бутылки, сколько их ни на есть в погребе. Но раз я пью один, двух бутылок мне хватит, ведь я питух никудышный.
      – И верно, – сказал Горанфло, – две бутылки – это разумно, и если вы при этом будете вкушать только постную пищу, ваш духовник не станет вас порицать.
      – Само собой. Кто же ест скоромное в среду Великого поста? Этого еще не хватало.
      Мэтр Бономе отправился в погреб за бутылками, а Шико подошел к шкафу для провизии и извлек оттуда откормленную манскую курицу.
      – Что вы там делаете, брат мой? – воскликнул Горанфло, с невольным интересом следивший за всеми движениями гасконца. – Что вы там делаете?
      – Вы видите, я схватил этого карпа из страха, как бы кто-нибудь другой не наложил на него лапу. В среду Великого поста этот род пищи пользуется особенным успехом.
      – Карпа? – изумился Горанфло.
      – Конечно, карпа, – сказал Шико, поворачивая перед его глазами аппетитную птицу.
      – А с каких это пор у карпа клюв? – спросил монах.
      – Клюв! – воскликнул гасконец. – Где вы видите клюв? Это рыбья голова.
      – А крылья?
      – Плавники.
      – А перья?
      – Чешуя, милейший Горанфло, да вы пьяны, что ли?
      – Пьян! – возмутился Горанфло. – Я пьян! Ну уж это слишком. Я пьян! Я ел только шпинат и не пил ничего, кроме воды.
      – Ну и что? Значит, шпинат обременил вам желудок, а вода ударила в голову.
      – Черт возьми! – сказал Горанфло. – Вот идет наш хозяин, он рассудит.
      – Что рассудит?
      – Карп это или курица.
      – Согласен, но сначала пусть он откупорит вино. Я хочу знать, каково оно на вкус. Отчините бутылочку, мэтр Клод.
      Мэтр Клод откупорил бутылку и наполнил до половины стакан Шико.
      Шико осушил стакан и прищелкнул языком.
      – Ах! – сказал он. – Я бездарный дегустатор, у моего языка совершенно нет памяти; я не могу определить, хуже или лучше это вино того, что мы пили у Монмартрских ворот. Я даже не уверен, что это то самое вино.
      Глаза брата Горанфло засверкали при виде нескольких капелек рубиновой влаги, оставшихся на дне стакана Шико.
      – Держите, брат мой, – сказал Шико, налив с наперсток вина в стакан монаха, – вы посланы в сей мир, дабы служить ближнему; наставьте же меня на путь истинный.
      Горанфло взял стакан, поднес к губам и, смакуя, медленно процедил сквозь зубы его содержимое.
      – Нет сомнения, это вино того же сорта, – изрек он, – но...
      – Но?.. – повторил Шико.
      – Но его тут было слишком мало, чтобы я мог сказать, хуже оно или лучше монмартрского.
      – А я все же хотел бы это знать. Чума на мою голову! Я не хочу быть обманутым, и если бы вам, брат мой, не предстояло произносить речь, я попросил бы вас еще раз продегустировать это вино.
      – Ну разве только ради вас, – сказал монах.
      – Черт побери! – заключил Шико и наполнил стакан до половины.
      Горанфло с не меньшим уважением, чем в первый раз, поднес стакан к губам и просмаковал вино с таким же сознанием ответственности.
      – Это лучше! – вынес он приговор. – Это лучше. Я ручаюсь.
      – Ба, да вы сговорились с нашим хозяином.
      – Настоящий питух, – изрек Горанфло, – должен по первому глотку определять сорт вина, по второму – марку, по третьему – год.
      – О! Год! Как бы я хотел узнать, какого года это вино.
      – Нет ничего легче, – сказал Горанфло, протягивая стакан, – капните мне сюда. Капли две, не больше, и я вам скажу.
      Шико наполнил стакан на три четверти, и монах медленно, но не отрываясь, осушил его.
      – Одна тысяча пятьсот шестьдесят первого, – произнес он, ставя стакан на стол.
      – Слава! – воскликнул Клод Бономе. – Тысяча пятьсот шестьдесят первого года, именно так.
      – Брат Горанфло, – сказал Шико, снимая шляпу, – в Риме понаделали много святых, которые и мизинца вашего не стоят.
      – Малость привычки, брат мой, вот и все, – скромно заметил Горанфло.
      – И талант, – возразил Шико. – Чума на мою голову! Одна привычка ничего не значит, я по себе это знаю, уж кажется, я ли не привыкал. Постойте, что вы делаете?
      – Разве вы не видите? Я встаю.
      – Зачем?
      – Пойду в монастырь.
      – Не отведав моего карпа?
      – Ах да! – спохватился Горанфло. – По-видимому, мой достойный брат, в пище вы разбираетесь еще меньше, чем в питие. Мэтр Бономе, что это за живность?
      И брат Горанфло показал пальцем на предмет спора. Трактирщик удивленно воззрился на человека, задавшего ему такой вопрос.
      – Да, – поддержал Шико, – вас спрашивают: что это такое?
      – Черт побери! – сказал хозяин. – Это курица.
      – Курица! – растерянно повторил Шико.
      – И даже из Мана, – продолжал мэтр Клод.
      – Говорил я вам! – с торжеством в голосе сказал Горанфло.
      – Да, очевидно, я попал впросак. Но мне страшно хочется съесть эту курицу и в то же время не согрешить. Послушайте, брат мой, сделайте милость – во имя нашей взаимной любви окропите ее несколькими капельками воды и нареките карпом.
      – Чур меня! Чур! – заохал монах.
      – Я вас очень прошу, иначе я могу оскоромиться и впасть в смертный грех.
      – Ну ладно, так и быть, – сдался Горанфло, который по природе своей был хорошим товарищем, и, кроме того, на нем уже сказывались вышеописанные три дегустации, – однако у нас нет воды.
      – Я не помню где, но было сказано, – заявил Шико. – «В случае необходимости ты возьмешь то, что найдется под рукой». Цель оправдывает средства; окрестите курицу вином, брат мой, окрестите вином; может быть, она от этого станет чуточку менее католической, но вкус ее не пострадает.
      И Шико опорожнил первую бутылку, наполнив до краев стакан монаха.
      – Во имя Бахуса, Мома и Кома, троицы великого святого Пантагрюэля, – произнес Горанфло, – нарекаю тебя карпом.
      И, обмакнув концы пальцев в стакан, окропил курицу несколькими каплями вина.
      – А теперь, – сказал Шико, чокнувшись с монахом, – за здоровье моего крестника, пусть его поджарят хорошенько, и пусть мэтр Клод Бономе своим искусством усовершенствует его природные достоинства.
      – За его здоровье, – отозвался Горанфло с громким смехом, осушая свой стакан, – за его здоровье. Черт побери, вот забористое винцо!
      – Мэтр Клод, немедленно посадите этого карпа на вертел, – распоряжался Шико, – полейте его свежим маслом, добавив мелко нарубленного свиного сала и лука, и когда рыба подрумянится, разделите ее на две части, залейте соусом и подайте на стол горячей.
      Слушая эти указания, Горанфло не произнес ни слова, но по его глазам и чуть заметным кивкам головы можно было понять, что он полностью их одобряет.
      – Ну а теперь, – сказал Шико, видя, что ему удалось добиться своего, – несите сардины, мэтр Бономе, давайте сюда тунца. У нас нынче Великий пост, как справедливо разъяснил наш набожный брат Горанфло, и я не хочу оскоромиться. Постойте, не забудьте принести еще пару бутылок вашего замечательного романейского вина, урожая тысяча пятьсот шестьдесят первого года.
      Ароматы этих яств, вызывающие в памяти блюда прованской кухни, столь милые сердцу подлинных гурманов, начали разливаться по комнате и незаметно туманили сознание монаха. Его язык увлажнился, глава засверкали, но он все еще держался и даже сделал было попытку подняться из-за стола.
      – Куда вы? – спросил Шико. – Неужели вы способны покинуть меня в час битвы?
      – Так надо, брат мой, – ответил Горанфло, возводя глаза к небу, чтобы обратить внимание всевышнего на жертву, которую он приносит.
      – Выступать с речью натощак весьма неосмотрительно с вашей стороны.
      – Эт-то поч-чему? – пробормотал монах.
      – Потому что вам откажут легкие, брат мой. Гален сказал: «Pulmo hominis facile deficit». Легкие человека слабы и легко отказывают.
      – Увы, да, – сказал Горанфло. – Я не раз испытал это на себе; будь у меня крепкие легкие, мои слова поражали бы, как молния.
      – Вот видите.
      – К счастью, – продолжал Горанфло, падая на стул, – к счастью, у меня есть священное рвение.
      – Да, но одного рвения еще недостаточно. На вашем месте я попробовал бы сии сардины и проглотил бы еще несколько капелек сего нектара.
      – Одну-единственную сардинку, – сказал Горанфло, – и один стакан, не больше.
      Шико положил на тарелку монаха сардину и передал ему вторую бутылку.
      Горанфло съел сардину и выпил стакан вина.
      – Ну как? – поинтересовался Шико, который старательно накладывал кушанья на тарелку монаха и, подливая ему вина в стакан, сам оставался совершенно трезвым. – Ну как?
      – И вправду, я чувствую, что сил у меня прибавилось.
      – Клянусь святым чревом! Если вы идете произносить речь, еще недостаточно чувствовать, что у вас прибавилось сил, вы должны быть в полной силе. И на вашем месте, – продолжал гасконец, – чтобы войти в полную силу, я съел бы два плавничка нашего карпа; ибо, если вы не будете плотно закусывать, от вас будет пахнуть вином. Merum sobrio male olet.
      – Ах, черт побери, – сказал Горанфло, – вы правы, об этом я и не подумал.
      Тут как раз принесли курицу, снятую с вертела. Шико отрезал одну из ножек, которые он окрестил «плавниками», и монах с жадностью ее обглодал.
      – Клянусь телом Христовым, – сказал Горанфло, – вот вкуснейшая рыба!
      Шико отрезал второй «плавник» и положил его на тарелку монаха, сам он деликатно обсасывал крылышко.
      – Что за чудесное вино, – сказал он, откупоривая третью бутылку.
      Однажды растревожив, однажды разогрев, однажды разбудив глубины своего необъятного желудка, Горанфло уже не в силах был остановиться: он сожрал оставшееся крыло, обглодал до костей всю курицу и позвал Бономе.
      – Мэтр Клод, – сказал он, – я сильно голоден, не найдется ли у вас какой-нибудь яичницы с салом?
      – Конечно, найдется, – вмешался Шико, – она даже заказана. Не правда ли, Бономе?
      – Несомненно, – подтвердил трактирщик, который взял себе за правило никогда не противоречить посетителям, если они увеличивают свои заказы, а следовательно, и свои расходы.
      – Ну так несите ее, давайте ее сюда, мэтр! – потребовал монах.
      – Через пять минут, – сказал хозяин гостиницы и, повинуясь взгляду Шико, быстро вышел, чтобы приготовить требуемое.
      – Ах, – вздохнул Горанфло, опуская на стол свой огромный кулак, в котором была зажата вилка, – вот мне и полегчало.
      – В самом деле?
      – И если бы яичница была уже здесь, я проглотил бы ее разом, одним глотком, как это вино.
      Он одним махом осушил полный стакан, почав уже третью бутылку, и в его глазах заблестели счастливые искорки.
      – Так, стало быть, вам нездоровилось?
      – Я был глуп, дружище, – ответил Горанфло. – Эта проклятая речь мне в печенки въелась, последние три дня я только о ней и думаю.
      – Должно быть, великолепная речь, – заметил Шико.
      – Блестящая.
      – Скажите мне что-нибудь из нее, пока яичницы еще нет.
      – Ни в коем случае! – обиделся Горанфло. – Проповедь за столом! Где ты это видывал, господин дурак? Может быть, при дворе короля, твоего хозяина?
      – При дворе короля Генриха, да хранит его бог, произносят прекрасные речи, – сказал Шико, приподнимая шляпу.
      – И о чем они, эти речи? – поинтересовался Горанфло.
      – О добродетели, – ответил Шико.
      – Ну да, – воскликнул монах, откидываясь на стуле, – вот еще нашелся добродетельный распутник, твой король Генрих Третий.
      – Я не знаю, добродетелен он или нет, – возразил гасконец, – но при его дворе мне ни разу не приходилось видеть ничего такого, что заставило бы меня покраснеть.
      – Смерть Христова! Я уверен, что ты уже давно разучился краснеть, господин греховодник, – сказал монах.
      – Какой же я греховодник, – возмутился Шико. – Да я олицетворенное воздержание, воплощенное целомудрие, без меня не обходятся ни одно шествие, ни один пост.
      – Да, шествия и посты твоего Сарданапала, твоего Навуходоносора, твоего Ирода. Корыстные шествия, показные посты. К счастью, все уже начинают разбираться в твоем короле Генрихе, дьявол его побери!
      И Горанфло вместо речи запел во всю глотку:
 
Король, чтоб раздобыть деньжат,
В лохмотья вырядиться рад;
Он лицемер.
И покаяний, и постов,
И бичеваний нам готов
Подать пример.
Но изучил его Париж,
И вместо денег ему шиш
Сулит любой.
Он просит в долг – ему в ответ
Везде дают один совет:
«Ступай с сумой!»
 
      – Браво! – закричал Шико. – Браво!
      Затем тихо добавил:
      – Добро, он запел, значит – заговорит.
      В эту минуту вошел мэтр Бономе, он нес знаменитую яичницу и две новые бутылки.
      – Тащи ее сюда! – крикнул монах, блестя глазами и ухмыляясь во весь рот.
      – Но, мой друг, – сказал Шико, – вы не забыли, что вам нужно произносить речь?
      – Она у меня здесь, – сказал монах, стуча кулаком по своему лбу, на который со щек уже наплывал огненный румянец.
      – В половине десятого, – напомнил Шико.
      – Я солгал, – признался Горанфло. – Omnis homo mendax confiteor.
      – В котором же часу на самом деле?
      – В десять часов.
      – В десять часов? По-моему, монастырь закрывается в девять.
      – Ну и на здоровье, пускай себе закрывается, – произнес монах, разглядывая пламя свечи через стакан, наполненный рубиновым вином, – пусть закрывается, у меня есть ключ.
      – Ключ от монастыря? – воскликнул Шико. – Вам доверили ключ от монастыря?
      – Он у меня в кармане, – и Горанфло похлопал себя по бедру, – вот здесь.
      – Не может быть, – возразил Шико. – Я отбывал покаяние в трех монастырях; я знаю – ключ от аббатства не доверяют простому монаху.
      – Вот он, – с торжеством в голосе заявил Горанфло, откидываясъ на стуле и показывая Шико какую-то монету.
      – Смотри-ка! Деньги, – сказал тот. – А, понимаю. Вы совратили брата привратника, и он в любой час ночи пропускает вас, несчастный грешник.
      Горанфло растянул рот до ушей в блаженной и доброй улыбке пьяного человека.
      – Sufficit! – пробормотал он.
      И неверной рукой понес монету по направлению к карману.
      – Подождите, дайте сначала взглянуть, – остановил его Шико. – Смотри, какая забавная монетка.
      – Это изображение еретика, – пояснил Горанфло. – А на месте сердца – дырка.
      – Действительно, это тестон с изображением короля Беарнского. В самом деле, вот и дырка.
      – Удар кинжалом! – воскликнул Горанфло. – Смерть еретику! Убийца еретика заранее причисляется к лику святых, я уступаю ему свое место в раю.
      «Ага, – подумал Шико, – вот кое-что начинает уже проясняться, но этот болван еще недостаточно опьянел». И гасконец снова наполнил стакан монаха.
      – Да, – сказал он, – смерть еретику и да здравствует месса!
      – Да здравствует месса! – прорычал Горанфло и с размаху опрокинул стакан в свою глотку. – Да здравствует месса!
      – Значит, – сказал Шико, который при виде тестона, зажатого в толстом кулаке монаха, вспомнил, как привратник осматривал руки у всех входивших под портик монастыря, – значит, вы предъявляете эту монетку отцу привратнику и... вы...
      – И я вхожу.
      – Свободно?
      – Как вот это вино входит в мой желудок.
      И монах проглотил еще одну порцию доброго напитка.
      – Чума побери! Если ваше сравнение верно, то вы войдете, не касаясь дверей.
      – Для брата Горанфло, – бормотал мертвецки пьяный монах, – для брата Горанфло двери распахнуты настежь.
      – И вы произносите свою речь!
      – И я про... произношу мою речь. Вот как это будет: я пришел, слушай, Шико, я пришел...
      – Конечно, я слушаю, я весь превратился в слух.
      – Я пришел, г-говорю тебе, я пришел. С-собрание большое, общество самое избранное, тут – бароны, тут – графы, тут – герцоги.
      – И даже принцы.
      – И д-даже принцы, – повторил монах. – Как т-ты сказал... принцы? Подумаешь, принцы! Я вхожу смиренно среди других верных во Союзе...
      – Верных во Союзе? – переспросил Шико. – А что это за верность такая?
      – Я вхожу среди верных во Союзе; в-выкликают: «Брат Горанфло!», я в-выхожу в-вперед.
      При этих словах монах поднялся.
      – Ну давайте, выходите, – поторопил Шико.
      – Я в-выхожу, – сказал Горанфло, пытаясь сопроводить слова действием.
      Но стоило ему сделать один шаг, как он налетел на угол стола и покатился на пол.
      – Браво! – крикнул Шико, поднимая монаха и снова водружая на стул. – Вы выходите, приветствуете собрание и говорите...
      – Н-нет, н-не я говорю, говорят мои друзья.
      – И что же они говорят, ваши друзья?
      – Друзья говорят: «В-вот он – брат Горанфло! Будет держать речь б-брат Горанфло! Какое отличное имя для лигиста – б-брат Г-горанфло!»
      И монах принялся твердить свое имя с самыми нежными интонациями в голосе.
      – Отличное имя для лигиста? – повторил Шико. – Какая еще истина выйдет из вина, которое вылакал этот пьяница?
      – И т-тут я н-начинаю...
      Монах поднялся, закрыв глаза, ибо все предметы расплывались перед ним, и опираясь о стену, так как ноги его не держали.
      – Вы начинаете... – сказал Шико, прислонив его к стене и поддерживая, как Паяц Арлекина.
      – Н-начинаю: «Братие, сегодня пр-рекрасный день для веры; братие, сегодня р-распрекрасный день для веры; братие, сегодня самый пр-рекрасный-р-р-распре-красный день для веры».
      После этого прилагательного в превосходной степени Шико понял, что ему уже не удастся вытянуть из брата Горанфло ничего путного, и отпустил монаха.
      Брат Горанфло, который сохранял равновесие только благодаря поддержке Шико, будучи предоставлен самому себе, тут же соскользнул вниз по стене, как плохо прибитая доска, и при этом толкнул ногами стол, да так сильно, что пустые бутылки попадали на пол.
      – Аминь! – сказал Шико.
      Почти в то же мгновение богатырский храп, напоминающий раскат грома, потряс стекла тесной комнатушки.
      – Добро, – сказал Шико, – куриные ножки сделали свое дело. Теперь наш друг проспит не менее двенадцати часов, и я беспрепятственно могу его разоблачить.
      Времени терять было нельзя, и Шико не мешкая развязал шнурки на рясе Горанфло, высвободил его руки из рукавов и, ворочая монаха, как мешок с орехами, завернул в скатерть, закрыл ему голову салфеткой и, спрятав рясу под свой плащ, вышел на кухню.
      – Мэтр Бономе, – сказал он, протягивая хозяину гостиницы нобль с розой. – Это за наш ужин, за ужин моей лошади, которую я вам препоручаю, и в особенности за то, чтобы не будили брата Горанфло, пусть он спит сном праведника.
      – Хорошо! – сказал мэтр Клод, довольный щедрой платой. – Хорошо! Будьте покойны, господин Шико.
      С этими заверениями Шико вышел из гостиницы и легкий на ногу, как лань, зоркий, как лисица, дошел до угла улицы Сент-Этьен, там он крепко зажал в правой руке тестон с изображением Беарнца, надел на себя монашескую рясу и без четверти десять, испытывая некоторый сердечный трепет, предстал перед дверьми монастыря Святой Женевьевы.

Глава XIX
О том, как Шико заметил, что легче войти в аббатство Святой Женевьевы, чем выйти оттуда